Р. В. Митин переводы из русских летописей

Поют славу Святославу,

Кают князя Игоря,

Что рассыпал свое злато

На брегах реки Каялы,

Утопил на дне добычу.

Он сидел высоко, гордо в золотом седле,

А теперь он раб-колодник на хромом коне.

И на городских забралах

Разлилось уныние,

И веселие поникло!

А на Киевских горах

Видел мутный сон князь Святослав.

Молвил: "Этой ночью с вечера

Накрывали будто саваном меня.

чръпахуть ми синее вино,

с трудомъ смѣшено;

сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тльковинъ

великый женчюгь на лоно и нѣгуютъ мя.

Уже дьскы безъ кнѣса

в моемъ теремѣ златовръсѣмъ.

Всю нощь съ вечера

босуви врани възграяху у Плѣснеска,

съ отня стола злата

поискати града Тьмутороканя,
а любо испити шеломомь Дону.
Уже соколома крильца припѣшали

поганыхъ саблями, а самаю опуташа

въ путины желѣзны".

Темно бо бѣ въ 3 день:

Наливали синего вина,

С горем смешанного,

Скатный жемчуг половецкий

Словно камни, сыпался на грудь.

Уже пели, отпевали там меня,

Уже досками забили

Златоверхий терем мой.

И всю ночь вороны каркали,

И снялись под утро стаею,

Понеслися к морю синему".

И сказали бояре Святославу:

"То печалью, княже, ум заполонило,

Ведь два сокола слетели

С отчего престола золотого

Поискати град Тьмутаракань

И испить шеломом Дону синего.

Но подрезали им крылья

Саблями поганых,

И опутали оковами железными.

Тьмой заволоклись

Два солнца ясные,

оба багряная стлъпа погасоста

и съ ними молодая мѣсяца,

Олегъ и Святъславъ,

тъмою ся поволокоста
и въ морѣ погрузиста,
и великое буйство подаста хинови.
На рѣцѣ на Каялѣ тьма свѣтъ покрыла -
по Руской земли прострошася половци,

аки пардуже гнѣздо.

Уже снесеся хула на хвалу;
уже тресну нужда на волю;
уже връжеся дивь на землю.
Се бо готьскыя красныя дѣвы
въспѣша на брезѣ синему морю:
звоня рускымъ златомъ;
поютъ время Бусово,
лелѣютъ месть Шароканю.
А мы уже, дружина, жадни веселия!
Тогда великый Святъславъ
изрони злато слово

с слезами смѣшено и рече:

И погасли зарева багряные,

И померкли молодые месяцы,

Тьмой заволоклись

И в море погрузились.

Уж на речке, на Каяле

Чёрной тьмою свет задушен,

И кошачее отродье половецкое

Набежало, как чума, на землю Русскую.

И хвалу уже хула гнетёт,

Вместо воли уже - принуждение,

Див уже на землю с дуба свергнулся.

Вот и готские девы красные

Песни завели у моря синего,

Похваляются древними набегами,

Звеня Русским золотом.

А твоей дружине уж не до веселия!"

И тогда великий Святослав

Изронил златое слово,

Со слезами смешано.Молвил:

"О моя сыновчя, Игорю и Всеволоде!
Рано еста начала Половецкую землю

мечи цвѣлити,

а себе славы искати.

Нъ нечестно одолѣсте,

въ жестоцемъ харалузѣ скована

а въ буести закалена.

Се ли створисте моей сребреней сѣдинѣ?

и богатаго, и многовоя

брата моего Ярослава

съ черниговьскими былями,

съ могуты, и съ татраны,

и съ шельбиры, и съ топчакы,

и съ ревугы, и съ ольберы.

Тии бо бес щитовь съ засапожникы

"О, сыны мои! Игорь! Всеволод!

Рано начали землю половецкую

Воевать мечом, себе славы искать.

Много крови пролили,

А чести не добыли,

Хоть сердца ваши храбры,

Харалугом жестко скованы,

В буйстве закаленные.

С сединой моей серебряной

Что ж вы сотворили?

Где же сила наша, что у брата Ярослава

На Черниговской земле в дружинах скрыта?
Ведь они победным кликом

И с ножами, без щитов,

Но звеня прадедовою славой,

Полки вражьи побеждают.

Нъ рекосте: "Мужаимѣся сами:

а Володимиръ подъ ранами.

Туга и тоска сыну Глѣбову!"

Великый княже Всеволоде!

то была бы чага по ногатѣ,

а кощей по резанѣ.

Но сказали вы: "И сами мы могучи!

Славу прошлую похитим,

А новую поделим сами!"

И могучим соколом взлететь,

Защитить гнездо свое родное,

Посбивать поганых птиц.

Но вот зло - не в помощь мне князья,

Времена вспять повернули.

Вот у Римова кричат

От сабель половецких,

А Владимир весь изранен.

Горе и тоска сыну Глебову!

Князь великий Всеволоде!

Мыслию примчись издалека

Отчий золотой престол оборонить!

Ты ведь можешь вычерпать шеломом Дон,

Волгу вёслами порасплескать!

Был бы ты здесь, как гроши медные,

Были бы рабы, невольницы.

Ты бо можеши посуху

живыми шереширы стрѣляти -

удалыми сыны Глѣбовы.

злачеными шеломы по крови плаваша?

Не ваю ли храбрая дружина

рыкаютъ, акы тури,

ранены саблями калеными

на полѣ незнаемѣ?

Вступита, господина, въ злат стремень

за обиду сего времени,

за землю Рускую,

за раны Игоревы,

буего Святъславлича!

Галичкы Осмомыслѣ Ярославе!

на своемъ златокованнѣмъ столѣ,

подперъ горы Угорскыи

своими желѣзными плъки,

Ты ведь можешь, как стрелами, стрелять

Удалыми сынами Глебовыми.

Воины ль не ваши

В золочёных шлемах

Плавали по крови?

Не от вас ли храбрая дружина

Рыкает, как туры,

Саблями изранена

В поле неизвестном?

В золотые стремена вступите,

Господа, за времени сего обиду!

За землю Русскую,

За раны Игоря,

Храброго Святославича!
Ярослав из Галича, мудрый Осмомысл!

Высоко сидишь ты

На златом престоле.

И твои полки стальные -

У Венгерских гор отроги.

заступивъ королеви путь,

Грозы твоя по землямъ текутъ,

салътани за землями.

Стрѣляй, господине, Кончака,

поганого кощея,

за землю Рускую,

за раны Игоревы,

буего Святъславлича!

А ты, буй Романе, и Мстиславе!

подъ шеломы латиньскыми.

Королю ты путь отрезал,

Затворил в Дунай ворота.

Шлёшь сквозь тучи караваны,

Суды рядишь до Дуная.

Ты стреляешь с отчего престола

По Салтанам за морями.

Стреляй, господине,

Кончака, поганого кощея.

За землю. Русскую.,

За раны Игоря,

Храброго Святославича!

А ты, буй Роман, и ты, Мстислав!

Смело мыслите и дело ваше храброе,

Высоко, отважно вы взлетаете

И взмываете, как сокол, на ветрах,

Чтобы птицу в буйстве одолеть.

Тѣми тресну земля, и многы страны -

Хинова, Литва, Ятвязи, Деремела,

и половци сулици своя повръгоша,

а главы своя подклониша

подъ тыи мечи харалужныи.

Нъ уже, княже Игорю,
утръпѣ солнцю свѣтъ,
а древо не бологомъ листвие срони:

по Роси и по Сули гради подѣлиша.

А Игорева храбраго плъку не крѣсити!
Донъ ти, княже, кличетъ
и зоветь князи на побѣду.
Олговичи, храбрыи князи,

доспѣли на брань...

собѣ власти расхытисте!

Кое ваши златыи шеломы

и сулицы ляцкыи и щиты?

От кольчуг железных, мечей харалужных,

От шеломов тяжких дрожит земля,

И Литва, Ятвяги, Половцы, Хинова

Копья побросали, головы склоня.

Солнце почернело.

Не к добру листву деревья обронили,

По Роси и по Суле грады поделили.

Храбра Игорева войска

Уж не воскресить!

Выйдите на поле брани,

Дон зовет вас на победу,

Храбрые князья!
Ингварь и Всеволод,

Соколиное гнездо Мстиславичей!

Вы добились власти не победами,

Где же ваши копья быстрые,

Шлемы золотые, харалужные мечи?

Острыми стрелами степи заградите

Загородите полю ворота

своими острыми стрѣлами

за землю Рускую,

за раны Игоревы,

буего Святъславлича!

къ граду Переяславлю,

и Двина болотомъ течетъ

онымъ грознымъ полочаномъ

подъ кликомъ поганыхъ.

Единъ же Изяславъ, сынъ Васильковъ,

о шеломы литовьскыя,

притрепа славу дѣду своему Всеславу,
а самъ подъ чрълеными щиты

на кровавѣ травѣ

притрепанъ литовскыми мечи

и с хотию на кров, а тъи рекъ:

"Дружину твою, княже,

птиць крилы приодѣ,

а звѣри кровь полизаша".

За землю Русскую,

За раны Игоря,

Храброго Святославича!

Уж по Суле к граду Переславлю

Не текут серебряные струи.

Пограничная Двина течет болотом-

Полоцк без защиты от литовцев.

Храбрый Изяслав звонил один же

Острыми мечами в шлем литовский,

Помрачил лишь дедовскую славу.

На траве кровавой сам мечами

Был литовскими изрублен.

Под червлными щитами

Возлежал со смертью он на ложе

И сказал: "Дружину твою, княже,

Приодели птицы крылами,

А звери кровь полизали".

ни другаго - Всеволода.

Единъ же изрони жемчюжну душу

изъ храбра тѣла чресъ злато ожерелие.

Уныли голоси,
пониче веселие,
трубы трубятъ городеньскии.

Ярославли вси внуце и Всеславли!

на землю Рускую,

на жизнь Всеславлю.

Которою бо бѣше насилие

отъ земли Половецкыи!

На седьмомъ вѣцѣ Трояни

о дѣвицю себѣ любу.

Братьев не позвал он в бой с врагами,

И один из храбра тела

Изронил жемчужную он душу

Через ожерелие златое.

Голоса унылы и веселие поникло,

Трубят трубы городские!
Ярослав и все внуки Всеслава!

Склоните стяги свои,

Зазубрены мечи опустите,

Не срамите дедову славу!

Ибо вы своими крамолами

Навели врагов на землю Русскую,

Половцев поганых насилие.
В стародавние те времена

Знатный предок ваш

Всеслав Полоцкий неприкаянный

Выбрал жребием Киев-девицу.

Подскакал на хитром коне,

Золотого стола тронул копием.

Тъй клюками подпръ ся о кони
и скочи къ граду Кыеву
и дотчеся стружиемъ

злата стола киевьскаго.

Скочи отъ нихъ лютымъ звѣремъ

въ плъночи изъ Бѣлаграда,

обѣсися синѣ мѣглѣ; утрѣ же вазни,
с три кусы отвори врата Новуграду,
разшибе славу Ярославу, скочи влъком

до Немиги съ Дудутокъ.

не бологомъ бяхуть посѣяни -

посѣяни костьми рускихъ сыновъ.

Всеславъ князь людемъ судяше,

А уж к полночи лютым зверем он,

Синей мглою позавесившись,

Поскакал-помчал к Новугороду,

Расшиб славу Ярославову.

Серым волком скакал

До Немиги-реки.

На Немиге снопы стелят из голов,

Молотят цепами харалужными.

На току там жизнь-живот кладут,

И от тела душу отвевают.

У Немиги берега кровавые,

Не зерном они засеяны,

А засеяны костьми Русских сынов.

А Всеслав-князь людям правит суд,

А князьям города рядит.

Он по тёмным ночам волком рыщет сам,

изъ Кыева дорискаше до куръ Тмутороканя,

у святыя Софеи въ колоколы,

а онъ въ Кыевѣ звон слыша.
Аще и вѣща душа въ дерзѣ тѣлѣ,
нъ часто бѣды страдаше.
Тому вѣщей Боянъ

и пръвое припѣвку, смысленый, рече:

"Ни хытру, ни горазду,

ни пытьцю горазду

суда божиа не минути".
О, стонати Руской земли,
помянувше пръвую годину

и пръвыхъ князей!

Того старого Владимира
нельзѣ бѣ пригвоздити къ горамъ киевьскымъ:
сего бо нынѣ сташа стязи Рюриковы,

а друзии Давидовы,

нъ розно ся имъ хоботы пашутъ,
копиа поютъ!

Солнце быстрое обгоняет.

Ночью в Киеве, утром во Тьмутаракани.
Если в Полоцке звонят заутреню рано,

Колокольный тот звон слышит в Киеве.

Хоть и вещая душа в его теле дерзком,

Но страдал от бед он часто.

Ему вещий Боян так припевку сложил:

"Хоть хитрому, хоть умному,

Хоть ведуну разумному,

Но Божия суда не миновать!"

О, стонати Русской земле,

Время первое и первых князей поминая!

Того старого Владимира

У гор Киевских не удерживали.

Ныне тоже стоят стяги Рюриковы,

А другие стоят Давыдовы,

Но врозь полотнища веют

И копья поют!

На Дунаи Ярославнынъ гласъ ся слышитъ,

на жестоцѣмъ его тѣлѣ".

Ярославна рано плачетъ

на своею нетрудною крилцю

на моея лады вои?
Мало ли ти бяшетъ горѣ подъ облакы вѣяти,

лелѣючи корабли на синѣ морѣ?

Чему, господине, мое веселие

по ковылию развѣя?"

На Дунае Ярославны голос слышится с зарею,

Одинокою кукушкой горько плачет и тоскует:

"Полечу я над Дунаем незаметною зозулей,

Омочу рукав шелковый я крутой волной Каялы,

И утру тебе я раны, окровавлены жестоко,

Горестной водой Каялы,

Князь мой, радость моя, лада!"

Ярославна рано плачет у Путивля на забрале,

Причитая: "О, Ветрило! Почему так сильно веешь

Легковейными крылами, мечешь вражеские стрелы

Прямо на дружину лады, воинов его отважных?

Мало ли тебе лелеять корабли на синем море,

Зыбким облаком и громом

Велевать в долинах горных?

О, Ветрило мой могучий! Почему, крылом повея,

Мою радость и веселье по ковылию развеял?"

Путивлю городу на заборолѣ, аркучи:

"О Днепре Словутицю!
Ты пробилъ еси каменныя горы

сквозѣ землю Половецкую.

Ты лелѣял еси на себѣ Святославли носады

до плъку Кобякова.

Възлелѣй, господине, мою ладу къ мнѣ,
а быхъ не слала къ нему слезъ

на море рано".

въ Путивлѣ на забралѣ, аркучи:

"Свѣтлое и тресвѣтлое сълнце!
Всѣмъ тепло и красно еси:
чему, господине, простре горячюю свою лучю

на ладѣ вои?

Въ полѣ безводнѣ жаждею имь лучи съпряже,

тугою имъ тули затче?"

Ярославна рано плачет над воротами Путивля,

Причитая: "Днепр-Словутич!

Ты пробил свои пороги

Через каменные горы вплоть до степи половецкой,

Святославовы ладьи ты

Перенёс со славным войском,

Перенёс их прямо к цели, на волнах своих лелея.

Принеси же, Днепр могучий,

Князя, радость мою, ладу,

Чтобы слёз к нему на море я не слала утром рано!"

Ярославна рано плачет у Путивля на забрале,

Причитая: "О, Светило! О, Владыко светоносный!

Всем ты трижды светло, Солнце!

Всем тепло ты и прекрасно!

Почему же, Господине! Князя, радость мою, ладу,

Воинов его бесстрашных жаждою горючей поишь?

Почему же распростёр ты жаркие лучи над ними,

Обессиливаешь луки во поле безводном, вражьем?"

изъ земли Половецкой

на землю Рускую,

къ отню злату столу.

Погасоша вечеру зари.
Игорь спитъ, Игорь бдитъ,
Игорь мыслию поля мѣритъ

отъ великаго Дону до малаго Донца.

Комонь въ полуночи Овлуръ свисну за рѣкою:
велить князю разумѣти:
князю Игорю не быть!
Кликну, стукну земля, въшумѣ трава,
вежи ся половецкии подвизашася.
А Игорь князь поскочи

горнастаемъ къ тростию

и бѣлымъ гоголемъ на воду.

Въвръжеся на бръзъ комонь

Смерчи из мглы подымаются,

Бог великий князю Игорю

На родную землю путь указывает

К золотому престолу отчему.

Погасли вечерние зори,

Игорь спит и не спит,

Игорь мыслью поля измеряет

От великого Дона до малого Донца.

Овлур свистнул за рекой...

Конь в полуночи...

Эй, не спи, понимай!..

Князю Игорю не быть?!

Вскрикнул, стукнула земля,

Зашумела трава,

Вежи половецкие задвигались.

Скакнул Игорь

Горностаем к тростникам,

Белым гоголем на воду пал,

На борзого коня вскинулся.

завтроку, и обѣду, и ужинѣ.

Коли Игорь соколомъ полетѣ,
тогда Влуръ влъкомъ потече,
труся собою студеную росу:
претръгоста бо своя бръзая комоня.
Донецъ рече: "Княже Игорю!
Не мало ти величия, а Кончаку нелюбия,
а Руской земли веселиа".
Игорь рече: "О Донче!
не мало ти величия,
лелѣявшу князя на влънахъ,
стлавшу ему зелѣну траву

на своихъ сребреныхъ брезѣхъ,

одѣвавшу его теплыми мъглами

подъ сѣнию зелену древу;

стрежаше его гоголемъ на водѣ,

чайцами на струяхъ,

чрьнядьми на ветрѣхъ".

Волком босым - к Донецким лугам,

Соколом полетел под мглою..

Белы гуси-лебеди - на лету сбивай!

Игорь соколом скорым летит,

Овлур волком верным спешит.

Осыпались росы студёные,

Кони борзые пали загнаны.

"Князю Игорю - величие,

Кончаку - бесчестие,

А Русской земле - веселие!"

Игорь в ответ говорит ему:

"Славен будь, величавый Донец!

Ты лелеешь меня на своих волнах,

Зелену траву на твоих брегах

Ты постлал постелью серебряной,

Ты укрыл меня мглою тёплою,

Зеленых дерев тихой сенией.

Сторожил в воде чутким гоголем,

В струях чайкою, в ветрах утицей.

Не тако ти, рече, рѣка Стугна:

Днѣпрь темнѣ березѣ

по уноши князи Ростиславѣ.

Уныша цвѣты жалобою,
и древо с тугою къ земли прѣклонилося.

А не сорокы втроскоташа -

свѣтъ повѣдаютъ.

А была река Стугна стужая,

Струя мелкая, вода жадная.

Пожрала чужие ручьи, потоки,

Разодрала струги княжие,

Ростислава князя унесла на дно

В темны омуты у брегов Днепра.

Князя юного жалеют, уныли цветы,

Древо с горем к земле преклонилось.
Не сороки то стрекочут -

Это Гзак с Кончаком

По следам князя Игоря рыщут.

А сороки не стрекочут,

И не каркают вороны,

Крики галочьи умолкли,

Уползают поползни,

Дятлы стуком кажут

Путь к реке,

Соловьи весёлы песни

Поют о рассвете.

Молвитъ Гзакъ Кончакови:

своими злачеными стрѣлами".

Рече Кончакъ ко Гзѣ:
"Аже соколъ къ гнѣзду летитъ,
а вѣ соколца опутаевѣ

красною девицею".

в полѣ Половецкомъ".

Рекъ Боянъ и Ходына,
Святъславля пѣснотворца

стараго времени Ярославля,

Ольгова коганя хоти:

Молвит Гзак Кончаку:

"Сокол уж ко гнезду летит,

Но остался соколич в плену,

Расстреляем его стрелами злачёными".

А Кончак молвит Гзаку так:

"Сокол пусть ко гнезду летит,

Сокольца же опутаем

Красной девицей половецкою".
А на то ему Гзак:

"Коли спутаем красной девицей,

Будет так, что ни сокольца нам,

Ни красной девицы.

И начнут нас бить

Птицы в поле половецком".

В стародавние года Ярославовы

Песнотворцы, любимцы княжие,

Боян вещий и Ходына

Так говаривали:

"Тяжко ти головы кромѣ плечю,

Солнце свѣтится на небесѣ, -

Игорь ѣдет по Боричеву

къ святѣй богородици Пирогощей.

Страны ради, гради весели.

Пѣвше пѣснь старымъ княземъ,
а потомъ молодымъ пѣти:

"Голове без плеч не прожить,

Да и телу одному не жить!"

А Русской земле - без Игоря!

Солнце светится на небесах -

Игорь князь в Русской земле.

На Дунае поют девицы -

Голоса летят до Киева,

Вьются через море.

Едет Игорь князь по родной земле

Поклониться святой Богородице.

Страны рады, города веселы!

Мы для старых князей,

А потом молодым повторяем:

"Слава Игорю Святъславличю,

буй туру Всеволоду,

Владимиру Игоревичу!"

Здрави князи и дружина,

на поганыя плъки!

Княземъ слава а дружинѣ!

Аминь.

Слава Игорю Святославичу!

Туру Всеволоду Святославичу!

И Владимиру, сыну Игореву!

Здравы будьте, князья и дружина!

Побораем врага, защитим христиан!

Слава воинам нашим!

Аминь.

ПОСЛАНИЕ ДАНИЛА ЗАТОЧЕНАГО

Вѣдыи, господине, твое благоразумие и притекохъ ко обычней твоей любве. Глаголет бо святое писание: «просите и приимете»; Давидъ рече: «не суть рѣчи, ни словеса, их же не слышатся гласи ихъ».

Мы же не умолчимъ, но возглаголемъ к господину своему все­милостивому князю Ярославу Всеволодичю.

МОЛЕНИЕ ДАНИИЛА ЗАТОЧЁНОГО

Во разум ума своего, возвестим о мудрости,

Бия в органы серебряные,

Во бубны ударим ума своего,

Запоём во свирели вдохновенные,

Да восплачутся в нас помыслы душевные.

Восстань слава-песнь, гусли зазвените.

Да раскрою в притчах, о чем думал и гадал,

Возвещу в народе, что я прославляю.

Сердце бо разумного в теле укрепляется

Красотой и мудростью...

Господине, ведаю твое расположение

И к твоей дружеской любви прибегаю.

Говорит бо святое писание: "Просите и получите".

Давид же сказал: "Не речи и не слова те,

Чьи гласы не слышимы".

Мы же не умолчим,

Но возгласим к господину своему

Князю всемилостивому, Ярославу Всеволодичу.

Княже мои, господине! Помяни мя во княжении своем, яко аз рабъ твои и сын рабы твоя.

Вижю, господине, вся человѣки, яко солнцем, грѣеми милостию твоею, точию аз единъ, яко трава, в застѣни израстущи, на нюже ни солнце сияеть, ни дождь идеть: тако аз хожю во тмѣ, отлученъ день и нощь свѣта очию твоею. Тѣмъ, господине, при­клони ухо твое во глаголы усть моих и от всѣхъ скорбъи моих избави мя.

Княже мои, господине! Вси напитаются от обилия дому твое­го, аки потоком пища твоея; токмо аз единъ жадаю милости твоея, аки елень источника воднаго.

Есмь бо яко древо сухо, стояще при пути, да вси мимоходящеи секуть его; тако и аз всѣми обидимъ есмь, зане не огражен есмь страхом грозы твоея, аки оградомъ твердым.

Княже мой, господине!

Меня вспомни во княжении своем

Как раба твоего и рабыни твоей сына.

Твоей милостью греемы, только я один,

Как трава, под стеной израстающая,

На неё же и солнце не сияет и дождь не идёт.

Так и я хожу во тьме, отлучён и в день и в ночь

Света очей твоих. Потому, господине,

Приклони слух свой к гласу уст моих

И от всех скорбей моих избавь меня.

Княже мой, господине!

Все питаются от обилия дома твоего,

Только я один жажду милости твоей,

Как олень источника водного.

Я, как дерево сухое, при пути стоящее,

Секут, рубят его все мимоходящие,

Так и я всеми обижаем ибо, как оградой твёрдой,

Грозы твоей страхом я не ограждён.

Княже мои, господине! Богать муж вездѣ знаем есть и в чюжем граде; а убогъ мужъ и во своемъ граде невѣдомъ ходит. Богат мужъ возглаголет — вси молчать и слово его до облак вознесутъ; а убогъ мужъ возглаголет, то вси на него воскликнут. Их же бо ризы свѣтлы, тѣхъ и рѣчи честны.

Княже мои, господине! Яви ми зракъ лица твоего, яко гласъ твои сладокъ, и уста твоя мед истачають, и образ твои красен; послания твоя яко раи с плодом; руцѣ твои исполнены яко от злата аравииска; ланиты твоя яко сосуд араматы; гортань твои яко крин, капля миро, милость твою; вид твои яко ливан избранъ; очи твои яко источникъ воды живы; чрево твое яко стогь пшениченъ, иже многи напитая; слава твоя превозносит главу мою, и бысть выя в буести, аки фарсис в монисте.

Княже мой, господине!

Мужа богатого везде узнают и в граде чужом,

А убогий муж и в своем граде неведом ходит.

Муж богатый возгласит – все молчат

И слово его до облаков возносят,

А убог муж слово скажет, так все его и ругают.

Ведь чьи ризы светлы, тех и речи честны.
Княже мой, господине!

Не гляди на внешность мою,

Но внимай тому, что внутри,

Ибо я одеянием скуден, но разумом обилен.

Юный возраст имею, но мудрость в него вложил.

И парил бы я мыслию своею, как орёл по облаку.

Княже мой, господине!

Яви мне образ лика прекрасного твоего,

Ибо голос твой сладок и уста твои мёд источают.

Дары твои, как рай с плодами,

Руки твои, как злато аравийское,

Ланиты твои, как сосуд ароматный.

Гортань твоя, как лилия, нектар милости источает,

И весь ты, как кедр благородный.

Очи твои – источник воды живой,

Княже мои, господине! Не зри на мя, аки волкъ на агнеца, но зри на мя, яко мати на младенца. Возри на птица небесныя. яко ни сѣють ни жнуть, ни в житница сбирають, но уповают на ми­лость божию.

Княже мои, господине! Не лиши хлѣба нища мудра, не возно­си до облакъ богата несмыслена. Нищь бо, а мудръ, яко злато в калне сосуде; а богатый человекъ бесмысленъ, яко паволочито изголовие, соломы наткано; а убогъ несмысленъ, аки солома во грязи втоптана.

Что многих напитает.

Славлю тебя, главу поднимая с отвагой,

Как гордый конь с монистом на шее.

Княже мой, господине!

Не смотри на меня, аки волк на агнца,

Но смотри, как мати на младенца.

Посмотри на птиц небесных,

Что не сеют, не жнут и в житницы не сбирают,

Но на милость Божью уповают.

На убогим подаяние.

Ибо писано:

"Просящему у тебя дай, стучащему отвори,

Да не лишен будешь царства небесного".

Ибо писано:

"Обрати к Господу печаль свою,

И тот тебя пропитает вовеки".

Княже мой, господине!

Не лиши хлеба мудреца нищего,

Не возноси до неба богатого бестолкового.

Княже мои, господине! Аще есми на рати не велми храбръ, но в словесѣх крѣпок; тѣм збираи храбрыя и совокупляй смысленыя.

Ибо нищий мудрец, как в сосуде грязном злато,

А богатый дурак, как подушка шелковая,

Соломой набитая, а убогий дурак,

Как солома, в грязи втоптанная.

Княже мой, господине!

Если я на рати не весьма храбр,

Так в умных словах крепок,

Потому собирай храбрых и соединяй умных.

"Лучше один разумный,

Чем 10 владеющих без ума -

Ибо мудрых мысль добра. " – Соломон так сказал.

"Храбрых, княже, добудешь скоро,

А умен – дорог. " – Даниил так сказал.

Храбрых же полки сильны, но глупы –

Не их бывает победа...

Не корабль топит человека, но ветр,

Так и ты, княже, – не сам владеешь,

В печаль введут тебя думцы твои.

Не огнь творит железу раскаленье,

Но дутьё воздушное мехами.

Умен муж не велми бывает на рати храбръ, но крѣпокъ в замыслех; да тѣм добро собирати мудрые...

Княже моя, господине! Аз бо не во Афинех ростох, ни от фи­лософ научихся, но бых падая аки пчела по различным цвѣтомъ и оттуду избирая сладость словесную и совокупляя мудрость, яко в мѣхъ воду морскую.

Княже мои, господине! Не остави мене, яко отецъ мои и мати моя остависта мя; а ты, господине, приими милостию своею.

Княже мои, господине! Яко же дубъ крепится множеством корения, тако и град нашь твоею державою. Княже мои, господине! Кораблю глава кормникъ, а ты, княже, людем своим».

Видѣх пол­цы без добра князя и рекох: великъ звѣр, а главы не имѣеть. Женамъ глава муж, а мужем князь, а князем бог.

Яко же бо паволока, испестрена многими шолки, красно лице являет, тако и ты, княже нашь, умными бояры предо многими людми честенъ еси и по многимъ странамъ славенъ явися.

Умён муж не весьма бывает на рати храбр,

Но в замыслах крепок.

Так добро потому собирать мудрых.

Княже мой, господине!

Не в Афинах я рос и не у философов учился,

Но, как пчела, припадал к цветам различным,

Набирал оттуда сладость и мудрость словесную,

Как мех воду морскую собирает.

Княже мой, господине! Не оставь меня,

Как отец мой и мать моя меня оставили,

А ты, господине, прими милостью своею.

Княже мой, господине!

И как дуб крепится корней множеством,

Так и град наш твоею державою.

Княже мой, господине! Кораблю кормчий глава,

А ты, княже, людям своим.

Видел полки без князя доброго и скажу:

Велик зверь, а главы не имеет.

Женам глава муж, мужам – князь, а князьям – Бог.

Как шелковые одежды красные

Лицо прекрасное украшают, так и ты, княже наш,

Боярами умными у многих людей известен

И по многим странам прославлен.

Златом бо мужей добрыхъ не добудешь, а мужми злато, и среб­ро, и градовъ добудеш. Тѣм и Езекия, царь Израилевъ, похвалися послом царя Вавилонскаго, показа имъ множество злата своего; они же рекоша: «нашь царь богатѣе тебе не множеством злата, но множеством храбрых и мудрыхъ людей».

Вода мати рыбамъ, а ты, княже нашь, людем своимъ.

Весна украшает землю цветы, а ты насъ, княже, украшаеши милостию своею.

Княже мои, господине! Се бо был есми в велицеи тужи и пе­чали и под работным ермом пострадах; все то искусих, яко зло есть.

Лучше бы ми нога своя видети в лыченицы в дому твоемъ, нежели в черленѣ сапозѣ в боярстем дворѣ; лучше бы ми в дерюзе спужити тебѣ, нежели в багрянице в боярстемъ дворѣ.

И как неводом воды не удержат,

Но множество рыб уловят,

Так и ты, княже наш, богатства не держишь,

Но сильным раздаёшь и храбрых соединяешь.

Ибо златом мужей добрых не добудешь,

А мужами добрыми – и серебро, и злато.

Потому Изекия, царь Израилев

Похвалялся злата множеством

Пред послами Вавилонскими,

Но они ему сказали:

"А наш царь тебя богаче,

Но не злата множеством,

А людьми своими мудрыми и храбрыми".

Рыбам мать вода, а ты, княже наш, своим людям.

Весна землю цветами украшает,

А ты нас, княже, украшаешь милостью своею.

Княже мой, господине!

Вот был я в нужде и печали,

И страдал под рабским ярмом,

И все то искусил, каково есть зло.

Лучше мне в лаптях лыковых в доме твоём,

Нежели в красных сапогах в боярском дворе,

Не лѣпо у свинии в нозрехъ рясы златы, тако на холопе пор­ты дороги. Аще бо были котлу во ушию златы колца, но дну его не избыта черности и жжения; тако же и холопу: аще бо паче мѣры горделивъ быль и буявъ, но укору ему своего не избыти, холопья имени.

Лучше бы ми вода пити в дому твоем, нежели мед пити в бояр­стем дворѣ; лучше бы ми воробей испечен приимати от руки твоея, нежели боранье плечо от государей злых.

Многажды бо обретаются работные хлѣбы аки пелынь во устѣх, И питие мое с плачем растворях.

Добру господину служа, дослужится свободы, а злу господину служа, дослужится болшие работы.

Княже мои, господине! Кому Переславль, а мнѣ гореславль;

Лучше хоть в дерюге, да тебе служить,

Нежели в красной одежде в боярском дворе.

У свиньи в ноздрях нелепы кольца золотые,

Так и на холопе порты дорогие.

Хоть котлу проденешь в уши золотые цепи,

Ну а как на дне избегнуть копоти и гари?

Так же и холопу, хоть он и без меры

Горделив и буен, укоренья не избегнуть

Именем своим холопьим.

Лучше мне пить воду в твоём доме,

Нежели мёд пити в боярском дворе.

Лучше пища скромная от руки твоей,

Нежели нога баранья от злых государей.

Ибо рабские хлеба, как полынь на устах,

И питьё моё в слезах растворяется.

Господину доброму служа, свободы дослужуся,

А у злого в службе дослужуся большого рабства.

Княже мой, господине!

Кому Переславль, а мне гореславль,

Кому Боголюбово, а мне горе лютое,

Кому Белоозеро, а мне чернее смолы,

кому Боголюбиво, а мнѣ горе лютое; кому Белоозеро, а мнѣ чернѣе смолы; кому Лаче озеро, а мнѣ много плача исполнено, зане часть моя не прорасте в нем.

Друзи мои и ближний мои отвергошася мене, зане не поставлях пред ними трапезы, многоразличными брашьны украшены. Мнози дружатся со мною, простирающе руки своя в солило, наслаждающе гортань свою пчелиным дарованиемъ, а при напас­ти паче врази обретаются и паки помогающе подразити ноги моя; очима восплачются о мнѣ, а сердцем возсмеют ми ся. Тѣм нъсть ми вѣры яти другу, ни надѣятися на брата, ни на друга. Аще ли что имѣю, поживутъ со мною; аще ли не имѣю, то скоро отлучат­ся от мене.

Тѣм же, княже мои, господине, вопию к тебѣ, одержим нище­тою.

Не лга бо ми Ростислав князь: «лучше бы ми смерть, нежели курское княжение»; тако же мужу: лучьше смерть, нежели про­должен живот в нищетѣ.

Кому Лаче озеро, а мне плача полное,

Ибо счастие моё в нём не расцветает.

И друзья мои и близкие меня отвергают,

Ибо трапезы для них не ставлю

С кушаньем украшенным различным.

И так многие дружатся со мною,

Только если руки на стол простирают,

Только если горло пчёл дарами услаждают,

А беда, напасть во врагов их превращают,

Врагам помогают, мои ноги подсекают,

На глазах покажут, что плачут обо мне,

А в сердце надо мною надсмехаются.

Потому нет у меня для друга веры,

Не надеюсь я на друга и на брата.

Если что имею, так со мною будут,

Если ж не имею, то покинут меня скоро.

По тому же, княже мой, господине,

Вопию к тебе, нищетою одержимый.

Ибо мне не лгал князь Ростислав:

"Лучше бы мне смерть, чем княжение убогое".

Так и для меня уж лучше смерть,

Нежели жизнь долгая, но в нищете.
Сего ради Соломонъ глаголеть: «богатьства и убожества не дай же ми, господи; обогатѣв, восприиму гордость и буесть, а во убожествѣ помышляю на татбу и на розбои, а жены на блуд».

Сего ради, княже мои, господине, притекох ко обычней твоей любви и нестрашимеи милости, бежа убожества, аки ротника зла, аки от лица змиина, зовыи гласомъ блуднаго сына, еже рече: «помяни мя, спасе», тѣмъ и аз вопию ти помяни мя, сыне великоге князя Всеволода, да не восплачюся аз, лишен милости твоея, аки Адам рая. Обрати тучю милости твоея на землю худости моея, да возвеселюся о царѣ своем, яко обретая корысть многу злата, воспою, яко напоен вина, возвеселюся, яко исполинъ тещи путь.

Земля плод дает обилия, древеса овощь, а ты нам, княже, бо­гатство и славу. Вси бо притекают к тебѣ и обретают от печали избавление; сироты, худые, от богатых потопляеми, аки к заступ­нику теплому к тебѣ прибъгають.
Сего ради Соломон глаголет:

"Богатства и убожества не дай мне, Господи!

При богатстве стану гордым, безрассудным,

А убогим помышлять буду на разбой и воровство,

Как жёны помышляют на блудство".

Того ради, княже мой, господине,

Прибегаю к любви твоей дружеской

И доброй милости, убожества убегаю,

Как преступника зла и личины змеиной.

И как блудный сын зовёт: "Помни и спаси меня!",

Так и я к тебе взываю: помни, княже, меня,

Меня вспомни, сыне князя Всеволода великого,

Да не восплачусь я, лишен милости твоей,

Как Адам лишился рая, пролей милости своей

На сухую землю скудости моей.

Да возвеселюся о царе своём,

Как богатым златом одарён,

Воспою, как добрым вином напоён,

И возвеселюся исполином на пути своём.

Земля, деревья плоды и овощи дают обильные,

А ты нам, княже, богатство даешь и славу.

Ибо все, к тебе, княже, прибегая,

Обретают от печали избавление,
Птенцы радуются под крылома матери своея, а мы веселимся под державою твоею.

Избави мя, господине, от нищеты, аки птицу от кляпцы, и исторгай мя от скудости моея, яко серну от тенета, аки утя, но­симо в кохтях у сокола.

Иже бо в печали кто мужа призритъ, то аки водою студеною напоит в день зноя.

Княже мои, господине! Ржа ѣсть желѣзо, а печаль умъ человѣку. Яко слово многоразливаемо гинеть, тако и человѣкъ от многи беды худѣет; печалну человѣку засышють кости. Всякъ видит у друга сучецъ во очию, а у себе ни бревна не видит. Всякъ человѣкъ хитрит и мудрит чюжеи бедѣ, а о своей и смыслити не можеть.

Княже мои, господине! Яко же море не наполнится, многи реки приемля, тако и дом твои не наполнится множество богатьства приемля,

Сироты бедные, от богатых страдающие,

К тебе прибегают, заступнику доброму.

Под крылом матери птенцы радуются,

А мы под державой твоей веселимся.

Избавь меня, господине, от нищеты,

Как птицу от силков и серну из тенет,

Как утку из когтей соколиных.

Ибо кто мужа пригреет в печали,

Как водою студёной в день зноя напоит.

Княже мой, господине!

Ржа ест железо, а печаль ум человеку.

Как олово много плавить – так сгинет,

Так от многих бед человек оскудеет,

И печаль его кости засушит.

Всякий видит сучок в других очах,

У себя ж и бревна не увидит,

Так и мудр он и хитр при чужой беде,

А своей и осмыслить не может.

Княже мой, господине!

И как море же не наполнится,

Многие реки приемля,

Так и дом твой не наполнится,

Многие богатства приемля.

Аще есмь не мудръ, но в премудрых ризу облачихся, а смысленных сапоги носил есмь.

Но обаче послушай гласа моего и постави сосуд сердечный под потокомъ языка моего, да ти накаплет сладости словесныя паче вод араматскихъ. Давидъ рече: «Словеса твоя паче меда устомъ моимъ». Соломонъ рече: «Уста медвеныя — словеса добрая; уста праведнаго каплють премудрость, печаль сердцу дума безумных; безумный бо вознесетъ глас свой с смѣхом».

Мужа мудра обрѣть, глаголи к нему — и къ тому прилепи сер­дце свое. Глаголет писание: «Взыщите премудрость, да жива будет душа ваша.

И как туча дождём не иссякнет,

От моря воды принимая,

Так и руки твои не скудеют,

Богатством твоим неимущих питая.

Потому же и я твоего милосердия жажду...

Если и не мудр я,

Так хоть в ризу премудрых облачался

И носил хоть сапоги разумных.

Но однако, гласа моего послушай

И подставь свой сосуд сердечный

Под ручьи, что текут с языка моего.

Да накаплет тебе сладости словесной

Лучше вод ароматных. Ибо рёк Давид:

"Словеса твои лучше мёда устам моим".

Соломон же речет:

"Уста медвяные – словеса добрые,

Уста праведного каплют премудрость,

Бестолковых и дума – сердцу печаль,

Зашумят они со смехом и без толку".

Мужа добра обретя, с ним говори

И к нему обрати свое сердце.

Прилеплялся премудрымъ, премудръ будешь. Мужа лу­кава бѣгаи и учения его не слушай».

Очи мудраго во главѣ, а безумнаго аки во тмѣ ходят. Муж мудръ смысленным другь, а несмысленнымъ недруг. Сердце мудраго в дому плачевне, а безумных в дому пира. Мужа мудра на путь по­слав, мало ему накажи, а безумнаго послав, самъ не обленися пойти. Лучше ми слышети прещения мудрыхъ, нежели наказа­ния безумных. Рече: «Дай мудрому вину и он премудрее явится, а безумнаго, еще и кнутьем бьешь, развязавъ на санех, не отъи-меши безумия его».

Кажа безумных, многа примет себѣ досажения; посреди сон­мищ срамляется. Рече: «Не сѣи жита на браздах, ни мудрости в сердцы безумных». Не стоит вода на горахъ, ни мудрость в сердцы безумных.

Княже мои, господине! Не отрини раба скорбящаго, не лиши мене живота своего.

Глаголет писание:

"Взыщите премудрость,

Да жива будет душа ваша.

Прилепляяся премудрым, премудр будешь.

Мужа лукавого бегай и учения его не слушай"

Очи мудрого – во главе,

Бестолкового – как во тьме ходят.

Мудрый муж разумным друг, недруг дуракам.

Сердце мудрого там, где печаль,

Дурака – там, где пир, гульба.

Мужа мудрого в путь послав,

Много не объясняй, а послав дурака,

Лучше сам пойти не ленись.

Лучше слышать мне мудрых порицания,

Нежели дураков бестолковых поучения.

Говорят: "Пожури мудрого, он мудрее будет,

А дурня бестолкового хоть кнутом бей,

Не отнимешь его дурости".

Дураков уча, много досады получишь:

Осрамится он среди собрания.

Говорят: "Не сей жита в борозде,

Не сей и мудрости в дурную голову".

Яко очи рабыни в руцѣ госпожа своей, тако очи наши в руку твоею, яко аз раб твои и сын рабы твоея. Насыщаяся многоразличными брашны, помяни мя, сух хлѣб ядущаго; веселяся сладким питиемъ, облачася в красоту риз твоих, помяни мя, в неизпраннем вретищи лежаща; на мягкой постели памяни мя, под едином рубомъ лежаща, зимою умирающаго, каплями дождевыми, яко стрѣлами, пронизаема.

Княже мои, господине! Орел птица царь надо всѣми птицами, а осетръ над рыбами, а лев над зверми, а ты, княже, над пере­славцы. Левъ рыкнеть, кто не устрашится; а ты, княже, речиши, кто не убоится? Яко же бо змии страшен свистанием своимъ, тако и ты княже нашь, грозенъ множеством вои. Злато красота женам, а ты, княже, людемъ своимъ. Тѣло крепится жилами, а мы, княже, твоею державою.

Не стоит вода на горах,

Ни мудрость в голове бестолковой.

Княже мой, господине!

Не отринь раба скорбящего,

Не лиши меня живота моего.

И как очи рабыни в руке госпожи её,

Так и наши очи в руках твоих,

Ибо раб я твой и твоей же рабыни сын.

Насыщаясь кушаньем различным,

Помяни меня, сухой хлеб ядущего.

Веселяся сладким питием,

Облачася в ризы красные,

Помяни меня, в тряпье грязном лежащего.

На постели своей мягкой помяни меня,

Под единым рубищем лежащего,

Зимой умирающего, как стрелами,

Дождевыми каплями пронизаемого.

Орел птица – царь над всеми птицами,

А осётр над рыбами, а лев над зверьми,

А ты, княже – царь над переславцами.

Птенцы радуются веснѣ, а младенцы матери, а мы, княже, тебе. Гусли строятся персты, а град нашь твоею державою.

Яко же бо ряпъ, збирая птенцы, не токмо своя, но и от чюжих гнѣздъ приносит яица. Воспоет, рече, ряпъ, созовет птенца, их же роди и их же не роди; тако и ты, княже, многи слуги сово­купи, не токмо своя домочадца, но и от инѣх странъ совокупи притекающая к тебѣ, вѣдущие твою обычную милость. Князь бо милостивъ, яко источникъ тих, не токмо скоты напаяет, но и человѣки.

Лев рыкнет, кто не устрашится,

А ты речешь, княже, кто не убоится?

Как змей страшен шипением своим,

Так и ты, княже наш, грозен воинством.

Злато – жёнам красота,

А ты, княже, людям своим.

Тело крепится жилами,

А ты, княже, своею державою.

Весне радуются птицы, а младенцы – матери,

А мы, княже, тебе рады.

Гусли строятся перстами,

А град наш – твоею державою.

Как рябчик, птенцов собирая,

Запоёт, созовёт и своих детей и чужих,

Так и ты, многих слуг собирая,

Как своих соберёшь домочадцев,

Так из стран чужих пришельцев,

Тех, что знают твою милость добрую.

Ибо милостив князь, как источник тих,

Что поит и людей и зверей.

Аще бо не мудръ есми, поне мало мудрости сретох во вратех, а умных муж сапогь поносил есмь и в смысленных ризу облачихся.

Или от безумия, княже, реклъ есмь слово? Кто видал небо полстяно и звѣзды лутовяные, а безумных, мудрости глаголюща?
Ни камень по водѣ плаваеть. Тако же ни псом, ни свиниям не надобно злато, ни безумнымъ мудрыя словеса. Ни мертвеца розсмешити, ни блуднаго наказати. Коли поженет синица орла, тогда безумный ума научитца. Яко же бо во углу кадъ дути, тако безум­наго наказати. Безумных бо ни сѣють, ни орют, ни прядут, ни ткут, но сами ся ражают...

Княже мой, господине!

Уполовнею моря не вычерпать,

Так и милость твоя неистощимая.

Может быть, и не мудр я,

Потому что мало встречал мудрости,

Только умных мужей сапоги поносил,

И в разумных ризу облачался.

Или от дурости своей говорю эти слова?

А кто видел небо войлочно, звезды лыковы,

Дурней бестолковых – мудрости глаголящих?
Ни камень по воде не плавает,

Ни свиньям и ни псам злата не надобно,

Так и дурням слова мудрые не надобны.

Ни мёртвого не рассмешить,

Ни блудницу не воспитать.

Когда синица орла погонит,

Тогда дурак уму научится.

Как худую бочку наполнять,

Так и дурака уму учить.

Дураков бо не сеют, не пашут,

Не прядут, не ткут, сами родятся.
Или речеши, княже: солгал есмь. То как есть? Аще бы умѣл украсти, то селико бых к тобѣ не скорбѣл. Дѣвка погубляет свою красоту блуднею, а муж свою честь татбою.

Или речеши, княже: женися у богатаго тестя; ту пеи и ту яжь. Лутче бо ми трясцею болѣти: трясца бо, потрясчи, пустить, а зла жена и до смерти сушит.

Глаголет бо ся в мирских притчах: «Ни птица во птицах сычь; ни в звѣрех звѣрь еж; ни рыба в рыбах ракъ; ни скот в скотех коза;
ни холопъ в холопех, хто у холопа работает; ни муж в мужехъ, кто жены слушает...»

Блуд во блудех, кто поймет злу жену прибытка деля или тестя деля богата. То лучше бы ми вол видети в дому своемъ, нежели жену злообразну.

Видѣхъ злато на женѣ злообразне и рекохъ еи: нужно есть злату сему.

Или скажешь, княже, солгал я?

Как же так? Умел бы я врать, воровать,

О тебе бы столько не страдал.

Красоту свою девка блудней погубляет,

А муж свою честь – воровством.

Или скажешь, княже: женись там,

Где тесть богат, тут пей и тут ешь.

Мне бы лучше трясцой заболеть,

Потрясет ведь трясца и отпустит,

А жена зла до смерти засушит.

Говорят ведь в притчах мирских:

"Ни птица в птицах сыч, ни зверь во зверях ёж,

Ни рыба в рыбах рак, ни скот в скотах коза,

Ни муж в мужах, кто жены слушает...

Блуд во блудях, кто жену злую заимеет,

Приданого ради или ради тестя богатого.

Лучше мне корова в доме моём,

Нежели жена злообразная.

Видел злато на жене злообразной

И сказал ей: злату сему тяжело.

Лучше бы ми желѣзо варити, нежели со злою женою быти.

Жена бо злообразна подобна перечесу, сюда свербит, сюда болить.

Паки видѣхъ стару жену злообразну, кривозороку, подобну чер­ту, ртасту, челюстасту, злоязычну, приничющи в зерцало, и рекох еи: не позоруи в зерцало, но зри в коросту; женѣ бо злооб­разне не достоит в зерцало приницати, да не в болшую печаль впадеть, ввозрѣвше на нелѣпотьство лица своего.

Или речеши, княже, пострищися в чернцы. То не видал есмь мертвеца, на свини ездячи, ни черта на бабе; не едал есми от дубья смоквеи, ни от липья стафилья.

Лучши ми есть тако скончати живот свои,

нежели, восприимши ангелскии образъ, богу солгати. Лжи бо, рече, мирови, а не богу: богу нелзѣ солгати, ни вышним играти.

Лучше бы железо мне варити,

Нежели с женою злою быти.

Ибо злообразная жена болячки хуже,

И сюда болит, и туда свербит.

Еще видел жену старую, злообразную,

Кривозракую, черту подобную,

Ртастую, челюстастую, злоязычную

И к зерцалу приникшую, и сказал:

Не в зерцало зри, пора в гроб смотреть,

Не достойно злообразной на уродства свои

В зеркала смотреть, себя позорить,

Лишь большой тоски, печали добиваться.

Или скажешь, княже: в чернецы постричься.

Так не видал ни чёрта на бабе ездяща,

Ни мёртвого на свинье, не едал

Ни от дуба смоквы, ни от липы изюма.

Лучше бы мне жизнь свою кончить,

Чем в монашеском образе Богу солгать.

Ибо сказано: лги миру, но не Богу,

Нельзя Богу солгати, ни вышним играти.

Мнози бо, отшедше мира сего во иноческая, и паки возвраща­ются на мирское житие, аки песъ на своя блевотины, и на мирс­кое гонение; обидят села и домы славных мира сего, яко пси ласкосердии. Идѣ же брацы и пирове, ту черньцы и черницы и беззаконие: ангелскии имѣя на себѣ образъ, а блудной нрав; святителскии имѣя на себѣ санъ, а обычаем похабенъ.

Княже мои, господине!.. рытыри, могистри, дуксове... форозе — и тѣ имѣютъ честь и милость у поганых салтановъ. Яко орелъ, инъ воспад на фарь бѣгаеть чрез потрумие отчаявся живота; а иныи летаеть с церкви или с высокие палаты, паволочиты крилы имѣя; а инъ нагь течет во огнь, показающе крепость сердецъ своих царемъ своимъ; а инъ, прорѣзав лысты, обнаживъ кости голеней сво­их, кажет цареви своему, являеть ему храбрость свою;

Ибо многие, от мира в иноки уходящие,

Возвращаются в мирское житьё и гонение,

Как псы на обьедки свои, так и ходят,

Как псы жадные и обжорливые,

По домам и дворам сильных мира сего.

И где свадьбы и пиры, тут и чернецы,

Тут и черницы, тут их безобразия,

Ангельский образ на себе имеют,

На себе имеют сан святительский,

А нрав блудной, а обычаем похабны.

Рыцари и воины, смельчаки и удальцы –

И те милость имеют у султанов языческих.

Как орёл, иной, на коня вскочив,

Не жалея жизни, по двору несётся.

А иной на крыльях, на шелковых

Вниз летает с церкви иль с палат высоких.

А иной через огонь нагим проходит

Или своё тело до костей пронзает,

Чтобы показать царям своим

Храбрость воинскую и сердца крепость.

а иныи, скочив, метается в море со брега высока со конем своимъ, очи накрыв фареви, ударяеть по бедрам... а ин, привязав вервь ко кре­сту церковному, а другии конецъ к земли отнесеть далече и с цер­кви по тому бѣгает доловъ, единою рукою за конецъ верви тои держить, а в другой руцѣ держаще мечь наг; а инъ, обвився мок­рым полотном, борется с лютым звѣремъ.

Ту бо остану много гяаголати, да не во мнозе глаголании раз­ношу умъ свои и буду яко мѣх утлъ, труся богатьства в руцѣ инем, и уподоблюся жерновом, иже люди насыщают, а в себъ не могуть наполнити жита. Да не возненавиденъ буду многою 6есѣдою, яко же птица, частящи пѣсньми, ненавидима человѣки...

Тѣм же я азъ, мутноуменъ, охабихся, бояхся, господине, по­худения твоего на мя, худъ разумъ имѣя... Окушахся глаголати, уста ненаказана имѣя, обуздан страхомъ божиимъ.

Прямо в море с берега крутого,

Завязав коню глаза, чтоб не боялся.

А другой канатоходцем сходит

На землю с высокой колокольни,

Лишь держась рукою за верёвку,

А в другой руке – меч обнаженный.

А иной со зверем лютым бьется,

Обвязавшись мокрым полотенцем.

Тут бы перестать мне много глаголати,

Да не растерять ума во многих разговорах,

А то буду меху дырявому подобен,

И в иные руки богатства потеряю,

Или жерновам уподоблюся, что людей

Насыщают, а себе зерна не оставляют.

Да не надоем я многою беседою, как птица,

Людям надоевшая песнями своими.
Потому же и я, мутноумный, убоялся

Похуления твоего, господине, –

Много говорю и разум худой имею...

Покушался глаголать неучёными устами,

Страхом Божиим был обуздан.
Начах глаголати, премудростию хваляся, не велми от безумия.

Не едал бо есми от песка масла, а от козла млека, ни безумнаго, мудрости глаголюща.

Како ти возглаголю то, имѣя лубян умъ, а полстян языкъ, мыс­ли, яко отрепи изгребены.

Может яи разумъ глаголати сладко? Сука не может родити же­ребята; аще бы родила, кому немъ ездити?

Ино ти есть лодия, а инъ та есть корабль, иное конь, а иное лошакь; им ти есть умен, а инъ безумен. Безумных бо ни куют, ни льют, но сами ся ражають.

Или речеши, княже: солгал еси, аки песъ. Те добра пса князи и бояре любять.

Начал говорить, мудростью хваляся,

Не совсем от дурости.

Не едал бо от песка масла,

Не пивал и от козла молока,

Дурака не слышал, мудрости глаголяща.

Как скажу тебе это, ум имея лубяной,

Язык войлочный, а мысли, как отрепья?

Разум может ли глаголати сладко?

Не родится конь от суки,

Если бы родился – кому ездить на нём?

Одно есть лодка, а иное корабль,

Одно есть конь, а иное лошак,

Один есть умён, а другой – дурак.

Дураков бо не куют, не льют,

Они сами нарождаются.

Или скажешь, княже: соврал, как пёс.

Так доброго пса и князья, и бояре любят.

Но уже оставимъ рѣчи и рцем сице. Воскресни, боже, суди земли! Силу князю нашему укрепи; ленивые утверди; вложи ярость стращливымъ в сердце. Не дай же, господи, в полон земли нашей языкомъ, незнающим бога, да не рекут иноплеменницы: гдѣ есть богъ их. Богъ же нашь на небеси и на земли.

Подай же имъ, госпо­ди, Самсонову силу, храбрость Александрову, Иосифово цело­мудрие, Соломоню мудрость, Давидову крепость, умножи люди своя во веки под державою твоею, да тя славит вся страна и всяко дыхание человьче. Слава богу во веки, аминь.

Но уже оставим речи и так речем.

Воскресни, Боже, судия земли!

Силу князю нашему укрепи, ленивых утверди,

Вложи ярость боязливым в сердце.

Не дай же, Господи, в полон земли нашей

Язычникам, Бога не знающим!

Да не скажут иностранцы: "Где есть Бог их?"

Бог же наш на небеси и на земли.

Храбрость Александрову, крепость Давидову,

Иосифово целомудрие, мудрость Соломонову.

Умножи люди своя во веки

Под державою твоею,

Да тя славит вся страна

И всякое дыхание человечье.

Слава Богу во веки.

Аминь.

СОДЕРЖАНИЕ

Сказание о смерти Олега ........................ 2

Моление Даниила Заточёного ........................ 39