Раскольников Федор Федорович На боевых постах Сайт «Военная литература»: militera lib ru Издание

В этот день Владимир Ильич был в повышенном нервном возбуждении. Занятие Гатчины белогвардейцами, видимо, произвело на него сильное впечатление и внушило ему опасения за судьбу пролетарской революции.

— Позвоните по телефону в Кронштадт, — обратился ко мне Ленин, — и сделайте распоряжение о срочном формировании еще одного отряда кронштадтцев. Необходимо мобилизовать всех до последнего человека. Революция в смертельной опасности. Если сейчас мы не проявим исключительной энергии, Керенский и его банды нас раздавят.

Я попытался вызвать Кронштадт, но ввиду позднего времени дозвониться не смог. Владимир Ильич предложил воспользоваться аппаратом Юза.

Попытка связаться с Кронштадтом по телеграфу также не увенчалась успехом.

— Ну вот что, — сказал мне Владимир Ильич, когда я доложил ему об этом, — поезжайте завтра утром в Кронштадт и сами сделайте на месте распоряжения о немедленном сформировании сильного отряда с пулеметами и артиллерией. Помните, время не терпит. Дорога каждая минута...

9. Кронштадтский отряд

Ранним утром 28 октября я был в Кронштадте. Пустынные улицы этого казарменного города обнаруживали, что Питер и гатчинский фронт уже выкачали отсюда значительную массу бойцов.

В Кронштадтском Совете я нашел засилие левых эсеров. Пленум Совета, где подавляющее большинство составляли члены нашей партии, в эти дни не созывался. Но исполнительный аппарат работал кипуче. И вот именно здесь ввиду ухода на фронт всех активных коммунистов главными действующими лицами внезапно для самих себя оказались левые эсеры. Несмотря на то что в исполкоме их было меньшинство, они поднимали много шуму: звонили по телефону, с горячностью отдавали какие-то распоряжения, самодовольно и не без важности разговаривали с посетителями. Одним словом, пребывали в полном упоении своей новой ролью. Особенно суетились Горельников и Кудинский. [213]

Горельников, довольно полный матрос, выше среднего роста, с бритым лицом и курчавой шевелюрой, играл роль центрального лица и распоряжался снабжением кронштадтских отрядов. Другой левый эсер, Кудинский, имел вид штабного писаря. Залихватски закрученные кверху черные усики, темные блестящие глаза, театрально накинутая шинель и высокая, заломленная набок папаха придавали ему кокетливый вид шоколадного солдатика. Он широко афишировал свои сборы на фронт и именовал себя начальником отряда.

Эти полукомические персонажи не могли быть признаны годными для исполнения ответственного поручения В. И. Ленина. Я решил воспользоваться своими личными связями и принялся непосредственно отдавать распоряжения по фортам. Настроение и вооружение отдельных частей были мне достаточно хорошо известны, чтобы самостоятельно справиться с задачей и двинуть на фронт лучшие силы.

Прежде всего позвонил на Красную Горку. К телефону подошел комиссар этого крупнейшего форта тов. Донской. Я информировал его о критическом положении на красновском фронте и просил в срочном порядке выслать в Питер все наличные резервы, подкрепив их достаточно сильной артиллерией. Точно такое же приказание сделал по телефону комиссару форта Ино, расположенного на финляндском берегу залива. Оба комиссара обещали в самый короткий срок снарядить отряды.

Закончив кронштадтские дела, я поспешил обратно в Питер. На одном со мной катере туда же направлялась Людмила Сталь. Помню, она показала мне очередной номер эсеровской газеты «Дело народа», где был напечатан грозный приказ казачьего генерала Краснова, возвещавший поход на Петроград и призывавший столичный гарнизон к полному повиновению власти Временного правительства.

Проходя Морским каналом, я заметил крупный силуэт учебного судна «Заря свободы». Когда пристали к его борту, по трапу спустился комиссар корабля матрос Колбин. Я спросил его о заданиях, полученных «Зарей свободы». Он объяснил, что кораблю приказано вести обстрел банд Керенского в случае их приближения к Петрограду. Однако выяснилось, что таблиц стрельбы [214] на корабле не имеется. Да и само по себе учебное судно «Заря свободы» (бывший броненосец береговой обороны «Император Александр II»), несмотря на свои 12 двенадцатидюймовых орудий в 40 калибров, являлось такой старой галошей, что его стрельба по берегу боевого значения иметь не могла. Единственный смысл вывода этого корабля на позицию в Морском канале заключался в том, что его грозный вид мог стимулировать моральный подъем питерских рабочих и солдат. Впрочем, ничего лучшего Кронштадт предложить не мог{67}.

В Питере я прежде всего зашел на посыльное судно «Ястреб», только в этот день ошвартовавшееся у набережной Васильевского острова. На «Ястребе» находился штаб кронштадтских отрядов. Здесь были И. П. Флеровский и П. И. Смирнов. Кроме них в состав руководителей штаба входил вольноопределяющийся Гримм, молоденький левый эсер, впоследствии принявший активное участие в восстании Красной Горки против Советской власти{68}. Но в октябре 1917 года он производил приличное впечатление.

Здесь же, на «Ястребе», горячился в спорах анархо-синдикалист Ярчук. Вскоре там же появился откуда-то и Семен Рошаль. Захватив их обоих, я в закрытом автомобиле поехал в Смольный.

Еще отчетливее там чувствовалась теперь близость фронта. Все дышало лихорадочной, чисто боевой напряженностью. Вдоль выбеленных сводчатых коридоров недавнего института благородных девиц сновали беспрерывные вереницы вооруженных рабочих в штатских пальто, но в полном походном снаряжении, с пулеметными лентами, крест-накрест переплетавшими спину и грудь. Сосредоточенность их напряженных лиц и непроницаемая молчаливость обличали тревожное, неустойчивое положение новорожденной Советской республики.

Нас оглушила жуткая новость: Царское Село занято [215] бандами Керенского — Краснова. Это сообщил нам Н. И. Подвойский. От волнения он выглядел бледнее обыкновенного.

Я прошел в следующую комнату, где за единственным небольшим столом сидел, согнувшись над картой, Н. В. Крыленко и показывал начальникам уходивших на фронт отрядов назначенные им боевые участки. Отпустив торопившихся на позиции красногвардейских командиров, Николай Васильевич обернулся ко мне. Я доложил ему, что с нетерпением жду кронштадтцев, чтобы вместе с ними отправиться на защиту Питера.

Крыленко снова склонился над картой окрестностей Питера и ткнул карандашом в одну точку:

— Вот ваше место. Это около Царскосельской железной дороги. Здесь имеется мост, который вам и придется защищать.

Я предупредил главковерха, что время прибытия кронштадтцев в точности еще неизвестно. Крыленко только кивнул головой. Весь его внешний вид и даже речь свидетельствовали о нечеловеческом утомлении. Все мы в те дни ходили и работали почти в сомнамбулическом состоянии и, вероятно, если бы взглянуть на нас со стороны, походили на полусумасшедших.

Из Смольного я возвращался с Муравьевым, который впоследствии изменил Советской власти. Муравьев ехал со мной недолго — всего до Сергиевской улицы, где находилась его квартира, но все же я успел уловить его настроение. Когда заговорили о положении на фронте у Царского Села, он сказал подавленно:

— Дела очень плохи. Вероятно, Петроград будет взят...

Ночь на 29 октября я провел у кронштадтцев, на «Ястребе». Утром опять собрался в Смольный, чтобы предупредить Н. В. Крыленко, что, вопреки ожиданиям, порученные мне сводные отряды кронштадтских фортов еще не прибыли. И, уже садясь в автомобиль, узнал о восстании юнкеров. Заняв гостиницу «Астория», они обстреливают оттуда наших пулеметным и ружейным огнем. Рошаль сейчас же вызвался идти с моряками на штурм «Астории».

В Смольном я встретил Подвойского, который сообщил, что восстание юнкеров развертывается, и, между прочим, сказал, что у Смольного нет никакой связи со [216] штабом округа. Он попросил меня съездить туда и по телефону сообщить ему, что именно там происходит.

На улицах, казалось, ничто не свидетельствовало об юнкерском восстании. Повсюду текла мирная, будничная жизнь. Но когда я подъехал к штабу округа на Дворцовой площади, мне бросилось в глаза какое-то зловещее безлюдье. Площадь перед Зимним дворцом напоминала пустыню.

В штабе округа, внутри подъезда, стоял пулемет Максима. Около него возилась группа солдат. Я поднялся вверх по лестнице. Огромное здание с бесконечной анфиладой комнат было почти пусто. Только кое-где с вялым и сумрачным видом слонялись курьеры и штабные писаря. Никого из ответственных работников я не встретил.

Кто-то сказал о занятии юнкерами телефонной станции и аресте ехавшего в автомобиле Антонова-Овсеенко. Я позвонил в Смольный, вызвал Н. И. Подвойского и сообщил ему о полученных сведениях. Из его слов можно было понять, что он уже обо всем знает.

Мне показалось, что нас подслушивали, и потому, когда по окончании разговора Н. И. Подвойский повесил трубку, я свою задержал у уха. В ней отчетливо зазвучал отдаленный голос, услужливо сообщавший кому-то: «Сейчас Раскольников вызывал Подвойского». Затем последовала точная передача наших переговоров. Не было никаких сомнений, что юнкера, владевшие телефонной станцией, давали нам сноситься между собой с целью разведки.

По договоренности с тов. Подвойским мне нужно было пока оставаться в штабе. Я собрал нескольких писарей, посадил их за машинки. Одного, наиболее смышленого, назначил своим секретарем. Появились какие-то посетители. Стали приходить начальники частей. Нужно было давать им указания, подписывать распоряжения.

Ввиду близости штаба округа от телефонной станции я ждал визита юнкеров и потому принял меры по обороне здания. В первую же вырвавшуюся свободную минуту позвонил брату Ильину-Женевскому, который в то время состоял комиссаром в Гренадерском полку. Меня интересовало положение на Петербургской стороне: там ведь были размещены Владимирское и Павловское военные училища. Брат ответил, что он только возвратился [217] с осады Владимирского, восстание там ликвидировано, юнкера арестованы и отправлены в Петропавловскую крепость.

Как раз во время этого разговора с братом ко мне явился молодой подпоручик и отрекомендовался представителем отряда, только что прибывшего с форта Ино. Наконец-то!.. Передав штаб одному из товарищей, я устремился на Финляндский вокзал. Уже сгущались сумерки, когда среди вагонов на одном из запасных путей мне удалось разыскать долгожданный отряд. На открытых платформах рельефно выделялись поднятые к небу дула орудий. Оказывается, товарищи привезли с собой две трехдюймовые полевые батареи, то есть целых восемь пушек. Какая радость!

Комиссаром отряда был молодой, но толковый солдат крепостной артиллерии. Его я знал по Кронштадтскому Совету, где он состоял членом нашей фракции. Командир отряда — прапорщик запаса, средних лет, веселый и добродушный, производил впечатление «отца-командира». Он абсолютно ничего не понимал в политике, но честно следовал за своими солдатами, и они его очень любили.

Я заявил, что поеду вместе с отрядом на фронт, и распорядился, чтобы эшелон был перекинут на Московско-Виндаво-Рыбинскую железную дорогу. Долгое время нам не подавали паровоза. Очевидно, действовал викжелевский саботаж{69}. Только поздно вечером паровоз наконец прицепили, и мы поехали. Глубокой ночью добрались до Большой Охты и остановились перед железнодорожным мостом. Предстояла передача состава на противоположный берег Невы.

В наш вагон третьего класса, тускло освещенный огарками, вошел железнодорожный служащий и спросил начальника эшелона. Ему указали на меня.

— Мною только что получена по телеграфу служебная записка с категорическим приказанием развести [218] мост, чтобы задержать ваш состав, но я этого не исполнил, — заявил железнодорожник. — Знаю, что вы за рабочих. Пускай потом меня хоть повесят, а через мост я вас все-таки пропущу.

Мы крепко пожали руку честному товарищу и от души поблагодарили его за преданность пролетарскому делу.

10. На Пулковских высотах

Едва мы успели задремать, как нас разбудили. Оказывается, эшелон прибыл на пересечение соединительной ветки с линией, ведущей в Царское Село. За окнами еще стояла густая тьма, но мы направились в районный партийный комитет Московской заставы.

Несмотря на ранний час, в райкоме шла оживленнейшая работа. Здесь распределялось оружие, выдавались патроны, формировались красногвардейские части, отдавались распоряжения. Одним словом, это был крупный тыловой штаб.

Мы узнали, что положение на фронте — без перемен. Красновские казаки продолжали занимать Царское, но наши по-прежнему удерживали за собой Пулково. Прибытие отряда с орудиями сильно подняло настроение товарищей из райкома.

Я попросил перевозочных средств для поездки в боевой штаб, располагавшийся в Пулково. Комитет охотно предоставил мне грузовик. У меня не оказалось патронов для браунинга. Заведующий вооружением, пожилой рабочий, немедленно достал из шкафа две аккуратные, кубической формы, коробочки с 25 патронами в каждой. На том мои сборы и закончились.

Комиссар остался с отрядом, а командир взгромоздился ко мне на грузовик. Вместе с нами поехали в Пулково два члена райкома.

Дорога была грязная, скользкая. Липкие комья земли разлетались из-под колес автомобиля во все стороны. Рассвет застал нас уже в пути.

Полевой штаб помещался в одноэтажном деревянном доме, внутри которого большая комната была перегорожена невысоким барьером. Очевидно, в этом здании размещалась раньше почтовая контора. В комнате на полу лежали, подостлав под голову шинели и полушубки, солдаты и красногвардейцы. Тут же около них [219] стояли прислоненные к стене винтовки. Перешагнув через целую вереницу спящих тел, мы проникли за барьер и подошли к деревянному столу. За столом над развернутой картой бодрствовал Вальден. Напротив него, облокотившись на руку, дремал тов. Дзевалтовский. При нашем появлении он проснулся.

Трудно сказать, какую роль выполнял Дзевалтовский в штабе. Возможно, был приставлен к Вальдену в качестве комиссара, а скорее всего, Военно-революционный комитет назначил его в качестве помощника Вальдена или начальника штаба.

Как бы то ни было, они оба обрадовались приходу двух батарей. В артиллерии была большая нужда. Получив от меня довольно подробные сведения о нашем отряде, о его боеспособности, о наличном запасе снарядов, Вальден распорядился об установке орудий на Пулковских высотах. Снова усевшись в автомобиль, мы двинулись обратно. В пути нам пришлось принять первое боевое крещение. Едва выехали из села на открытое место, нас принялась обстреливать неприятельская батарея. Первые снаряды давали солидные перелеты, затем следующее облачко шрапнели появилось возле самого шоссе, отмечая собой маленький недолет. Было ясно, что мы взяты в «вилку». По целику также стрельба велась правильно. Я напряженно ожидал попадания. Но пушка вдруг замолкла.

Делясь впечатлениями о пережитом, незаметно въехали в рабочее предместье Питера. Все жители Московской заставы были на ногах. Красногвардейские отряды с развернутыми знаменами один за другим спешили на фронт. На улицах встречались только пожилые рабочие. Почти вся боеспособная рабочая молодежь была под Царским Селом...

Снова райком. Деловитая, несуетливая спешка. Расспросы о положении дел на фронте. Члены райкома высказали мнение, что если войска Керенского войдут в Питер, то придется их встретить на баррикадах, перенеся борьбу на улицы города.

Тем временем наши орудия тронулись в путь по Царскосельскому тракту. С каждым оборотом их колес на душе становилось легче.

Я и Семен Рошаль на старом грузовике тоже двинулись в Пулково. Незадолго до наступления сумерек нам [220] встретился Волынский полк, самовольно ушедший с позиций. Он шел вразброд, длинной лентой растянувшись по краю шоссе. «В Февральскую революцию был первым, а сейчас последний», — невольно мелькнуло у меня в голове. Семен не имел определенного назначения, а поэтому немедленно слез с грузовика и стал призывать солдат к возвращению на позиции. Как я узнал впоследствии, эта его миссия увенчалась успехом...

В Пулково наши батареи устанавливались на склоне, довольно круто спускающемся в сторону Кузьмина и Царского Села. Еще не заняв огневых позиций, наша артиллерия была обстреляна неприятелем. Пришлось срочно отпрячь лошадей и ввести пушки в действие. Удачные попадания опытных артиллеристов форта Ино, с одной стороны, и наступившая темнота — с другой, быстро прекратили эту преждевременную дуэль. Наш прапорщик заметно повеселел. Тут же я услышал рассказы о героических делах другого отряда моряков, сражавшегося под командованием кронштадтского матроса службы связи В. М. Зайцева.

С раннего утра 31 октября боевые действия возобновились. Батареям, пришедшим сюда из форта Ино, пришлось отбивать атаки неприятельской кавалерии. Красновским казакам не удалось захватить наших позиций. С потерями они отступили в исходное положение.

Около полудня я встретил одного из кронштадтских артиллерийских офицеров — тов. Юрьева. Он пригласил меня пить чай. Старик крестьянин, владелец хорошо сколоченной избы, в которой остановился Юрьев, при каждом разрыве падавших поблизости снарядов покряхтывал:

— Господи боже, какие ужасы! И когда только все это кончится?

— А вот разобьем Керенского, тогда и кончится, — уточнил я.

Старик горестно покачал головой. Этот кулачок, дрожа за свою шкуру и за свое добро, видимо, искренне желал прекращения боевых действий или по крайней мере перенесения их в другое, более отдаленное место. Однако никакой вражды к нам он не проявлял, быть может, из боязни нашей силы. Наоборот, в эти дни кулачество прилежащих к Питеру деревень, скрывая свои истинные настроения, из кожи лезло вон, чтобы [221] оказать гостеприимство защитникам революционных завоеваний. А о крестьянской бедноте, особенно ее молодежи, нечего и говорить. Она не только за страх, но и за совесть была на стороне Советской власти...

После полудня на фронт приехал Н. И. Подвойский. Шел промозглый дождь. Шоссе было покрыто неимоверной грязью. Я встретил тов. Подвойского, когда он, шагая через лужи, пробирался в штаб. Николая Ильича сопровождало несколько офицеров-большевиков, активных членов нашей Военной организации. Он прибыл в Пулково уже как командующий войсками.

Задержался у нас Подвойский сравнительно недолго: его ожидали срочные дела в Смольном. Немного позже я также поехал в Питер. В Военно-революционном комитете застал обычную для тех дней напряженность. В его текущей работе наибольшее участие принимали тогда, как мне показалось, А. А. Иоффе и безвременно погибший впоследствии от руки эсеровского убийцы М. С. Урицкий.

Ранним утром 1 ноября еще по пути в Пулково я узнал, что в течение ночи красновские казаки по своей инициативе эвакуировали Царское Село. Нужно было спешить использовать победу. Я направился выяснять судьбу наших батарей. Оказалось, что они стоят на старых позициях. Приказал им срочно передвинуться вперед и выбрать себе место по ту сторону Царского Села, в направлении к Павловску.

— Есть! — по-морскому ответил командовавший батареями прапорщик.

На старом месте в Царском Селе застал я и штаб. За недостатком работников товарищи попросили меня остаться там. Тогда еще не было определенных должностей и строго разграниченных функций, каждому приходилось одновременно заниматься несколькими делами. Если где-нибудь оказывалось пустое место, туда автоматически втягивался первый подвернувшийся под руку надежный человек. И, несмотря на этот недостаток правильной организации, несмотря на отсутствие у каждого из нас административного опыта, работа спорилась, шла гладко и дружно. Политический инстинкт и революционный энтузиазм подсказывали нам то или иное решение даже в незнакомых вопросах.

Я затрудняюсь точно классифицировать характер [222] моей работы и круг выполнявшихся мною обязанностей, по размеру не ограниченных никакими пределами полномочий. Это не была даже работа начальника штаба, так как целый ряд товарищей выполнял аналогичные обязанности, приближающиеся к функциям начальника штаба.

Каждый член партии буквально кипел тогда и не имел ни одной свободной минуты. Деятельность каждого большевика на фронте была поистине летучей. Туда, где острее всего ощущалась какая-либо неувязка, где образовывалась зияющая прореха, туда сейчас же с молниеносной быстротой бросались большевики и энергичнейшей, напряженнейшей, можно сказать, нечеловеческой работой быстро восстанавливали пошатнувшееся положение.

Днем в штаб приехала многочисленная делегация, избранная питерскими рабочими, матросами и солдатами, для разъяснения одураченным казакам действительной политической обстановки в Питере, для внушения им симпатий к целям и задачам борьбы пролетариата и, наконец, для призыва к прекращению братоубийственной гражданской войны. Делегация запросила наше мнение о целесообразности миссии, порученной ей питерскими рабочими. Голоса товарищей, работавших в штабе, раскололись. Одни, указывая на поспешное отступление из Царского Села банд Керенского — Краснова, усматривали в этом признак разложения контрреволюционных войск и находили полезным углубление этого морального развала смелой командировкой питерской делегации прямо в лагерь врагов. Другие, напротив, решительно возражали против этого, открыто высказывая свои опасения насчет возможного расстрела делегации.

В ожидании благоприятного момента для перехода линии фронта члены делегации разбрелись по всем комнатам нашего штаба.

Незаметно наступил вечер. Дыбенко, Рошаль и я в целях объезда позиций и выяснения обстановки на соседнем участке отправились в автомобиле в Красное Село. Шел проливной дождь. Со всех сторон нас окутывала густая, непроницаемая тьма. Мы проезжали пустынным трактом. Однако почти на каждой версте нас останавливали свои революционные патрули, внимательно просматривали документы. [223]

В штабе Красного Села я встретил друзей из «Крестов» — Сахарова и Сиверса, а также молодого измайловского офицера, с которым 27 октября ездил в Гатчину, но попал в Царское Село.

Товарищи охотно осветили нам обстановку на их участке фронта. В общем, здесь было спокойно, но положение признавалось ненадежным ввиду сомнительной стойкости находившихся на позициях войск.

По возвращении в Царское Село мы открыли оперативное совещание для обсуждения плана дальнейших действий. В процессе жарких прений оформились два совершенно определенных мнения. Группа, возглавлявшаяся тов. Дзевалтовским, стояла против немедленного наступления, полагая, что первоначально необходимо произвести сосредоточение сил, разведать расположение и численный состав неприятеля.

Вопреки им, Рошаль и я категорически требовали немедленного наступления по горячим следам противника. Мы доказывали, что главная задача заключается сейчас в том, чтобы не дать противнику оправиться и получить свежие резервы. По нашему наблюдению, сил у нас было достаточно и наши массы не только не были утомлены, но как раз наоборот, в буквальном смысле этих слов нетерпеливо рвались в бой. Большинство склонилось на нашу сторону и приняло решение о переходе с рассветом в решительное наступление по всему фронту.

До рассвета оставалось мало времени: всего несколько часов. Нужно было в экстренном порядке проводить в жизнь принятое решение. Но не успели участники совещания разойтись, как в нашу накуренную, до самого потолка заполненную дымом комнату поспешно вошли, почти вбежали двое молодых людей в военных шинелях. Один из них, вольноопределяющийся с выхоленным барским лицом, отрекомендовался каким-то князем с громкой фамилией и выпалил одним духом:

— Гатчина в руках Советской власти. Казаки сдались. Краснов арестован. Керенский бежал. В Гатчине находится Дыбенко.

Кто он? Свой или чужой? Сочувствующий или испуганный интеллигент? А может быть, скрытый белогвардеец? В тот момент это было неважно. Из груди многих [224] присутствующих вырвался радостный вздох облегчения. На лицах было заметно нескрываемое ликование.

За отсутствием пристанища мы с Д. З. Мануильским направились для ночлега в Александровский дворец. В просторных покоях дворца все еще дышало недавним присутствием семьи Николая Романова. Валялись визитные карточки высокопоставленных особ. Отрывной настольный календарь показывал давно прошедший день. Возможно, что со времени отъезда царской фамилии листки никем не отрывались.

Мы легли спать, воспользовавшись диванами, предоставленными в наше распоряжение комендантом дворца, назначенным Советской властью.