Раскольников Федор Федорович На боевых постах Сайт «Военная литература»: militera lib ru Издание

— Чем могу служить? — скорее с адвокатской, чем с министерской манерностью предложил он вопрос.

Я уточнил, что пришел к нему не с просьбой, а только с целью выяснения одного непонятного мне факта: почему задерживается в тюрьме Рошаль, в то время как я на свободе? Указав, что мы оба привлечены по одному делу, особенно подчеркнул, что мои товарищи по руководству демонстрацией, в том числе и Рошаль, просили меня как военного человека взять на себя единоличное командование во время шествия в Петрограде, и просьба их была удовлетворена. Поэтому на мне лежит большая ответственность, чем на других кронштадтцах, тем более что я состоял еще комендантом дома Кшесинской и в целях его обороны вызывал военную силу, тогда как Рошалю такое обвинение предъявлено быть не может.

Малянтович, уставив на меня живые, много видевшие на своем веку глаза и поглаживая седеющую шевелюру, неторопливо ответил, тщательно взвешивая слова, что на основании наших показаний у Временного правительства создалось убеждение, что я не уклонюсь от суда, а вот относительно Рошаля такой уверенности нет.

— Это соображение опровергается фактом добровольной явки Рошаля в «Кресты», — возразил я.

Министр картинно развел руками и снова повторил свою последнюю фразу.

Выяснив, что тов. Рошаль освобожден не будет, и поняв, что именно его хотят сделать козлом отпущения, я распрощался с министром юстиции и возвратился в Смольный. Там в одном из длинных коридоров встретился с Каменевым.

— Вот кто поедет к вам — Раскольников, — стремительно схватив меня за рукав, объявил он обступавшим его со всех сторон военным.

Те приняли это предложение, но все-таки продолжали настаивать, чтобы к ним обязательно приехал и Каменев, так как уже объявлено об его выступлении и даже расклеены афиши. Делать было нечего, Каменеву пришлось подчиниться.

— Хорошо, — сказал он. — Только подождите минуту, мне нужно еще кое с кем переговорить. [188]

Вскоре он возвратился, и, захватив с собой в автомобиль С. Я. Богдатьева, мы поехали в запасный огнеметно-химический батальон. Нас провели в какой-то большой манеж, уставленный скамейками, уже занятыми солдатами и рабочей публикой. За недостатком мест многие стояли. Мы взошли на импровизированную эстраду, посреди которой возвышался председательский стол.

Мне пришлось выступить первым. Начал я с заявления о том, что только вчера передо мной раскрылись железные двери тюрьмы. Затем, обрисовав всю вопиющую возмутительность нашего дела, мошеннические проделки царских следователей и прокуроров, за волосы притянувших к политической демонстрации спекулянтские и шпионские подвиги никому не ведомой гражданки Суменсон, нечистоплотные проделки сомнительного украинского деятеля Скоропись-Иолтуховского и провокаторские показания раскаявшегося немецкого шпиона Ермоленко, я от этого частного вопроса перешел к общей критике политического режима Керенского. А закончил свою речь буквально теми же словами, что и на кронштадтской пристани, то есть призывом к восстанию.

Уже с первых слов почувствовалось, что между мной и аудиторией установился тесный контакт. Речь находила отклик у слушателей, и это в свою очередь влияло на меня.

Я был ободрен боевым, революционно нетерпеливым настроением митинга. Угадывалось, что среди этих тысяч солдат и рабочих каждый в любую минуту готов выйти на улицу с оружием в руках. Только в Кронштадте накануне июльского выступления я наблюдал такое кипение страстей. Этот факт еще больше укрепил мое глубокое внутреннее убеждение, что дело пролетарской революции стоит на верном пути.

После меня выступил Каменев. По его словам трудно было предположить, что в действительности он являлся противником немедленного восстания.

Обстоятельства были сильнее людей, и даже сторонники осторожной тактики вынуждены были произносить самые резкие речи. [189]

3. Новое поручение партии

13 октября я явился в ЦК, помещавшийся в то время на барственно тихой Фурштадтской улице.

Миновав ряд больших комнат, сверху донизу заставленных тюками литературы, спустился на несколько ступенек вниз и в крохотной комнатенке отыскал Я. М. Свердлова. Он встретил меня с тем органическим, внутренним доброжелательством, которое вообще свойственно многим старым партийцам. Не теряя времени, Яков Михайлович с места в карьер ввел меня в курс деловых вопросов. Ознакомил с последними решениями ЦК, пояснил, что сейчас вся работа партии заостряется на подготовке свержения Временного правительства. Потом, сняв свое пенсне, подышал на стекла, протер их носовым платком и тоном, не допускающим возражений, пробасил:

— Конечно, в Кронштадте вам делать больше нечего. Там уже все хорошо подготовлено. А вот в Луге не все благополучно. Вам придется немедленно поехать туда.

Положение в Луге было действительно сложным. Совет там все еще находился в руках соглашателей. В окрестностях наблюдалось сосредоточение войск, преданных Временному правительству. Тов. Свердлов обратил мое внимание на выдающееся стратегическое значение Луги как промежуточного пункта на магистрали Петроград — фронт. Мне поручалось произвести глубокую разведку относительно настроения лужского гарнизона и создать там благоприятную для нас атмосферу.

Едва мы успели в общих чертах закончить этот разговор, как к Свердлову явилась группа руководителей Новгородского партийного комитета во главе с Михаилом Рошалем — младшим братом Семена. Новгородские товарищи заявили, что на днях у них состоится губернский съезд Советов, на котором необходимо присутствие оратора «из центра».

— Вот дайте нам Раскольникова, — потребовали они.

Яков Михайлович сперва не соглашался под тем предлогом, что у меня есть другое ответственное поручение. Но затем после недолгого раздумья уступил, поставив в качестве обязательного условия, чтобы через два-три дня я выехал из Новгорода в Лугу.

У меня оказалась масса незавершенных дел. Прежде [190] всего нужно было повидать Семена Рошаля, чтобы рассказать ему об общем политическом положении и о его личной участи.

Я прошел в «Кресты». Меня провели в кабинет начальника тюрьмы.

В этот период начальник тюрьмы, учитывая рост политического влияния большевиков, самым бесстыдным образом заискивал перед нами. Надев на свое подловатое и плутоватое лицо маску приторной любезности, он вызвал Рошаля в свой кабинет, хотя обычно свидания давались в особой комнате через двойную решетку.

Мало того. Этот протобестия предупредительно вышел из кабинета, оставив нас наедине.

Семен казался удрученным и даже заикнулся о самоубийстве. За последние два дня он сильно пал духом.

Я посвятил его в партийные дела, поделился своими впечатлениями и наблюдениями, своей оптимистической оценкой будущего. Семен, в духовной жизни которого настроения играли очень значительную роль, заметно приободрился. Я обнадежил его, что пролетарская революция через несколько дней принесет ему освобождение. И действительно, 25 октября с первым залпом «Авроры» он вышел на свободу и тотчас с головой окунулся в кипучую боевую деятельность активного, самоотверженного революционера, которая, к сожалению, вскоре трагически оборвалась расстрелом тов. Рошаля на Румынском фронте.

Из «Крестов» я поспешил в Смольный на заседание бюро Советов Северной области, членом которого только что был выбран. Перед заседанием ко мне подошел Филипповский, инженер-механик флота, правый эсер. По сравнению с другими членами его партии он производил более приличное впечатление, но явно не по заслугам неожиданно выдвинулся на роль одного из руководителей Петроградского Совета и его Исполнительного комитета.

Филипповский стал уговаривать меня, как кронштадтца согласиться на снятие тяжелой артиллерии с форта «Обручев», ввиду того что стратегические соображения требуют установки этих орудий на морской тыловой позиции. Я дал отрицательный ответ. С моей точки зрения, даже частичное разоружение Кронштадта в данный момент приобретало политический характер и [191] не без основания могло быть истолковано массами как контрреволюционный маневр Временного правительства. Другие кронштадтцы — И. П. Флеровский и Людмила Сталь — меня горячо поддержали.

Окончив этот бесплодный спор, я перешел к столу, где сидели члены бюро Советов Северной области — тт. Крыленко, Бреслав и др. Стоял вопрос о выборах президиума бюро. На должность председателя были выдвинуты две кандидатуры — Н. В. Крыленко и моя. Николай Васильевич категорически отказался ввиду крайнего обременения другой работой, и, таким образом, председателем был выбран я.

Далее нам предстояло распределить районы деятельности между отдельными членами бюро. Я заявил, что ЦК партии уже командировал меня в Новгород и Лугу. Бюро Советов, со своей стороны, возложило на меня поручения по части советской работы в этих двух городах.

На следующий день я вместе с младшим Рошалем выехал в командировку.

4. Господин великий Новгород

В большой тесноте и давке мы добрались до Новгорода и сразу направились в большевистскую коммуну, где жили Михаил Рошаль, Валентинов и другие члены Новгородского комитета. Там я застал одного солдата-большевика, только что приехавшего из Старой Руссы. Таким образом, мне удалось получить самые свежие данные о партийной работе и в Старой Руссе.

Старорусский местный Совет состоял из 36 членов, но большевиков там было настолько мало, что не существовало даже фракции. Однако на губернский съезд в Новгород были присланы четыре делегата, оказавшихся большевиками. В последнее время обозначился резкий рост большевистских симпатий.

В общем, как в Новгороде, так и в Старой Руссе картина была одна и та же. Симпатии солдат и рабочих определенно склонялись в нашу пользу. А вот офицерство и буржуазия вместе с зажиточной интеллигенцией были настроены в пользу Временного правительства. За пределами городской черты — среди крестьян — работа велась очень слабо. [192]

Все сведения о партийной работе, о численности, организации и боеспособности Красной гвардии, о настроениях в гарнизонах, о количестве войск, готовых с оружием в руках выступить за Временное правительство и против него, я тщательно заносил на страницы своей записной книжки. В общем, обстановка представлялась мне обнадеживающей.

Квартировавший в самом Новгороде 177-й запасный полк был настроен большевистски. Казаки-ударники стояли за Временное правительство, но и среди них имелись большевики. В Кречевицах влияние на гвардейский запасный кавалерийский полк оспаривали большевики и эсеры. В Старой Руссе большая часть гарнизона находилась под влиянием идей большевизма. В селе Медведь 175-й запасный полк и в Боровичах 174-й запасный полк также придерживались нашей ориентации.

В самом Новгороде партийная организация состояла из 176 членов (за полторы недели до моего приезда было 102). По социальному составу члены партии распределялись так: 150 солдат, остальные — рабочие. По предприятиям партийных коллективов еще не было. Губисполком состоял из 30 человек, почти исключительно эсеров и меньшевиков; большевиков — только трое. Ясно, что такой состав губисполкома не отражал действительного соотношения сил в данный момент.

Решили не терять времени и в тот же день устроить митинг 177-го запасного пехотного полка. Направились в казармы. Там было грязно, душно, пахло кислыми щами. Солдаты обедали на неопрятных деревянных нарах. М. Рошаль пошел разыскивать членов полкового комитета. Через несколько минут он вернулся и сообщил, что митинг состоится на воздухе.

Мы вышли на прилегавшую к казармам площадь. Там возвышалась небольшая, наспех сколоченная трибуна, но солдат еще не было. Вскоре, однако, по зову или сигналу они стали сбегаться. Набралось несколько сот человек — почти все свободные от работ и службы.

Я поднялся на трибуну и стал говорить.

Аудитория слушала внимательно, но без особенного пыла. Только когда я перешел к вопросу о войне и мире, живо волновавшему каждого крестьянина в серой солдатской шинели, слушатели насторожились, и на их лицах тотчас отразились глубокие внутренние переживания. [193] Как дамоклов меч, висевшая над головой каждого из них опасность внезапной отправки на фронт и естественное, здоровое отвращение к чудовищной империалистической бойне создавали благоприятную почву для восприятия антимилитаристских идей. Это настроение не было голым шкурничеством, как объясняла себе успех большевистской пропаганды вся буржуазная печать. Эгоистичными, своекорыстными шкурниками могут быть отдельные лица, но никак не огромные массы, вовлеченные в грандиозное движение революции.

После меня выступило несколько местных работников. В общем, удалось разъяснить положение и поднять настроение солдатской массы. Чувствовалось, что если эта воинская часть и не проявит большого энтузиазма в борьбе, то во всяком случае она никогда не выступит против нас.

На другой день мне пришлось побывать на митинге кавалерийского полка. Он был расквартирован далеко за городом, в Кречевицких казармах. Добирались туда на грузовом автомобиле по плохой, ухабистой, давно не ремонтированной и размытой дождями дороге. В ожидании, пока товарищи соберутся на митинг, председатель полкового комитета пригласил Михаила Рошаля, Валентинова и меня в офицерское собрание. Мы согласились. Там все дышало специфическим ароматом старого режима: на окнах висели чистые и аккуратные занавески, столы были накрыты белоснежными накрахмаленными скатертями, за ними сидели туго затянутые в корсеты ротмистры и корнеты в кителях с золотыми погонами. Изящно сервированную закуску подавали услужливые официанты.

Только наша компания своим демократическим видом внесла диссонанс и грубо разрушила иллюзию старого режима, которая старательно культивировалась в этих уютных, словно языком вылизанных, комнатах. Мы ловили на себе косые, недоброжелательные взгляды из-за соседних столиков.

Мимо нас, лихо поигрывая бедрами, походкой самоуверенного глупца прошел какой-то офицер в фантастически широких рейтузах. Михаил Рошаль, как вольноопределяющийся, при виде этого жеребца с золотыми погонами из чувства дисциплины приподнялся со стула. Но тот этим не удовлетворился. По-военному развернувшись [194] на месте, он вперил свои налившиеся злобой глаза в лицо Рошаля и с привычной интонацией, выработанной в течение долгих лет службы в казарме и на плацу, неистово завопил:

— Вольноопределяющийся, как вы смеете так стоять перед офицером?! Я вас научу!..

Мы поспешили вмешаться и прекратить безобразную сцену, напомнив зарвавшемуся офицеру, что дни старого режима миновали и у нас, к счастью, произошла революция. Он как-то сразу притих, но, отойдя к группе своих золотопогонных друзей, еще долго возмущался святотатственным потрясением самых основ офицерского этикета.

Вскоре нас позвали в «полковой театр», где должен был состояться митинг. Это был огромный сарай, со сценой и длинными рядами скамеек. Зал заполнили солдаты. Я говорил около двух часов. Охарактеризовав весь режим Временного правительства, с особым вниманием остановился на деле Корнилова и подробно осветил весьма недвусмысленную роль Керенского во всей этой авантюре. Солдатская масса заброшенного в захолустье полка, по-видимому, не была избалована визитами новгородских ораторов. С изумительным интересом внимали они каждому слову. Многие общеизвестные факты являлись для них свежей новостью, едва ли не сенсацией. Мое сообщение об участии Керенского в контрреволюционном заговоре Корнилова, которого он из трусости предал на полпути, вызвало необычайное возбуждение против Временного правительства и страстные выкрики: «Позор предателю революции!»

После меня выступали Рошаль и Валентинов. Атмосфера собрания накалилась до предела.

Редко мне приходилось видеть такой подъем, такое воодушевление и столь неистовую политическую ненависть. Не было сомнений, что эти люди готовы погибнуть или победить в борьбе с Временным правительством. К неописуемой радости новгородской организации, кавалерийский полк по своему настроению оказался не только вполне надежной, но еще, пожалуй, и лучшей опорой пролетарской революции, чем другие армейские части, стоявшие в городе.

Впрочем, относительно последних также не было ни сомнений, ни подозрений. Со стороны новгородского гарнизона [195] наша партия могла ожидать только поддержки.

Любопытно, что на обоих митингах мы не встретили оппозиции: меньшевики и эсеры сочли за благо вовсе не появляться на трибуне.

На третий день моего пребывания в Новгороде открылся губернский съезд Советов. Председателем съезда был избран приехавший из Питера «новожизненец» А. П. Пинкевич, автор научно-популярных работ по естествоведению. Большевистская фракция выдвигала в председатели мою кандидатуру, но я получил по числу голосов второе место и вошел в президиум в качестве товарища председателя.

Выборы «новожизненца» в руководители съезда чрезвычайно ярко изобличили физиономию съездовского большинства. Здесь преобладали крестьяне — делегаты различных уездных и волостных Советов. Рабочий класс, вообще сравнительно немногочисленный в губернии, был представлен слабо. Солдатские делегаты съезда в подавляющем большинстве являлись теми же крестьянами.

В этом отношении Новгородский губернский съезд был довольно типичен и вполне отражал настроения крестьян предоктябрьского периода.

Меньшевики и эсеры, поддерживавшие Временное правительство, к тому времени окончательно обанкротились. Вопрос о земле, жгуче волновавший всех крестьян бывшей Российской империи, был отложен до Учредительного собрания, а созыв Учредительного собрания, в свою очередь, отсрочен на неопределенное время. Между тем стремление к увеличению земельных наделов, старинная жажда «земли», страстное, но несмелое вожделение раздела помещичьих и казенных земель оказались неодолимыми. Научно-статистическая деятельность министра земледелия Чернова внушала крестьянам чувство разочарования и гнетущего острого недовольства. Это бесплодное топтание на месте, страх Временного правительства перед окончательным разрешением аграрной проблемы настраивали крестьян на оппозиционный лад.

Но, с другой стороны, крестьянское середнячество в то время еще чуждалось рабочего класса, инстинктивно, хотя и безосновательно, страшилось резкой, непримиримой тактики его политической партии, опасалось национализации мелкой и средней земельной собственности. [196]

Поэтому, за исключением сельских пауперов, безлошадных и малоземельных бедняков, и, наконец, представителей сельскохозяйственного пролетариата — батрачества, деревня в го время не выражала больших симпатий к большевизму.

Для воплощения крестьянских настроений пригоднее всего оказались межеумочные группировки «новожизненцев» и левых эсеров. И в самом деле, среди крестьян Новгородской губернии эти группировки пользовались влиянием, и как раз они придавали всему губернскому съезду определенный колорит{65}.

После докладов с мест, довольно полно обрисовавших безотрадную картину разрухи, началась политическая борьба.

С докладом по текущему моменту выступил я. В прениях участвовали Пинкевич и левый эсер Ромм.

Пинкевич полемизировал мягко. Возражая против нашей тактики, он особенно порицал большевиков за подготовку переворота, угрожающего гражданской войной. [197] Я ответил на это лозунгом: «Да здравствует гражданская война!»

Лидер новгородских левых эсеров, вольноопределяющийся Ромм, заострил свое выступление главным образом против политики Временного правительства. Он тщательно воздерживался от выпадов в нашу сторону. Левые эсеры в то время выравнивали свою линию по большевикам и сознательно избегали разногласий.

Правые эсеры и меньшевики, представленные на съезде в ничтожной пропорции, решительно ничем себя не проявили.

Съезд продолжался всего два дня. Перед его закрытием состоялись выборы делегатов на II Всероссийский съезд Советов. Большевистская фракция хотела было выдвинуть мою кандидатуру, но я отказался, предложив выбирать новгородских работников.

На выборах наша партия получила меньшинство, но вполне приличное. Большевики составили примерно одну треть новгородской делегации. Однако вместе с левыми эсерами добрая половина голосов была за нами.

Положение несколько усложнялось тем, что левые эсеры в то время были еще формально объединены с правыми под эгидой общего центрального комитета. Это упорное нежелание левых эсеров порвать с правыми и выкристаллизоваться в самостоятельную партию внушало нам серьезные опасения насчет их надежности как союзников, хотя бы и временных.

Точный подсчет наших сил затруднялся, и по возвращении в Питер я проявил осторожность: доложил, что Новгородская губерния будет представлена на Всероссийском съезде Советов в большинстве чуждыми нам партиями, однако со значительным процентом делегатов-большевиков.

5. Соглашатели терпят провал за провалом

В Питере я пробыл неполный день и сразу же выехал в Лугу.

Лужский Совет помещался в здании вокзала. В небольшой комнатенке сидели за столом члены президиума Совета — военные врачи и офицеры. Все в форменных кителях с погонами. Когда узнали, что я большевик, [198] отнеслись ко мне очень холодно, но все же старались держаться в пределах приличия.

Вскоре должно было состояться пленарное заседание Совета. Разумеется, я не упустил этого случая для рекогносцировки местных настроений. Здесь же, в зале вокзала собрались члены Совета. В большинстве это были представители лужского гарнизона. Бросились в глаза несколько казаков в фуражках набекрень и с пышными чубами.

Я выступил с докладом о задачах и тактике большевиков. Аудитория слушала меня с выражением угрюмого и равнодушного безучастия. Вместо ожидавшейся мной бури негодующих выкриков, а может быть, и более крупного скандала, на деле даже казаки хранили гробовое молчание. Я совершенно спокойно и беспрепятственно закончил свою речь. Раздались жидкие аплодисменты наших немногочисленных сторонников.

С возражениями выступил правый эсер Кузьмин, тоже прибывший сюда из Питера. Он производил впечатление интеллигента старого закала, достаточно насидевшегося в тюрьме, помаявшегося в ссылке. Был худ, высок, уже немолод. Отвечал мне тихим и ровным голосом, в спокойном невозмутимом тоне. Без запальчивой резкости, свойственной эсеровским ораторам, он пытался ослабить мою критику Временного правительства ссылкой на нашу неспособность в данных условиях улучшить положение вещей.

— Если партия большевиков возьмет власть в свои руки, то удастся ли ей заключить мир с Германией и прекратить экономическую разруху? Я отвечаю — нет!..

Вообще, вся его речь в защиту Временного правительства была вялой. По-видимому, он сам чувствовал неизбежность перехода власти в руки большевиков.

После Кузьмина взял слово какой-то неведомый мне моряк. Стуча кулаком по груди, он истерически выкрикивал отдельные бессвязные фразы:

— Я сам был на острове Эзеле!.. Я подвергался налету германских аэропланов!.. Я бежал из немецкого плена...

Из этих личных военных передряг он совершенно нелогично сделал вывод о необходимости продолжения «войны до конца», «войны до полной победы над Германией». [199]

После этого кровожадного оборонца я вторично потребовал слова и дал отповедь обоим ораторам соглашательского толка. При этом меня опять больше всего поразило то, что аудитория хранила флегматичное молчание. Даже в самых «большевистских» местах моей речи, когда приходилось остро касаться больных и злободневных вопросов, никто не пытался перебить меня ядовитой репликой. Это настроение удрученности наших противников, отсутствие у них пафоса борьбы, близкое к отчаянию неверие в собственные силы резко бросалось в глаза.

В то время как сочувствовавшая нам публика повсюду шумно и страстно выражала свои политические чувства, враждебные элементы как-то притихли и даже на собраниях, где у них было обеспеченное большинство, предпочитали отмалчиваться. Конечно, я говорю не об отдельных лидерах соглашательских партий. Те продолжали при всех обстоятельствах тянуть одну и ту же ноту. Речь идет об эсеровских и меньшевистских массовиках, чувствовавших лучше своих вождей веяние надвигающейся бури. В их рядах ощущался болезненный упадок духа...

Переночевав в общежитии лужских партийных товарищей, я на другое утро поехал на окраину города, где была расквартирована артиллерия. В ожидании митинга уединился с большевиками-руководителями и принялся заносить в свою записную книжку интересовавшие меня сведения.