ВСТРЕЧА С УДИВИТЕЛЬНЫМ СВЯЩЕННИКОМ Игнацио Силоне

ВСТРЕЧА С УДИВИТЕЛЬНЫМ СВЯЩЕННИКОМ
Игнацио Силоне

«Ничего, монсиньор», - отвечал я униженно и обреченно. Голова моя была низко опущена. Сколько еще будет продолжаться это мучение? В какой-то момент я увидел за креслом маленькую мышку и подумал, что она может отвлечь его внимание, но мышка быстро исчезла под столом. Целлулоидный воротничок колегиумского мундира сжимал мне горло, сдавливал дыхание.

«Как это ничего, - домогался он, и в голосе его чувствовалось нарастающее раздражение, - ты что, не в своем уме?»

На изношенном красном ковре нога директора нервно выстукивала постепенно нарастающий гнев. Помнится, ступни его были длинные, узкие, в мягких черных ботинках из тонкой кожи, слегка поношенных, застегнутых серебряными пряжками. Перед собою я видел только их и чувcтвовал себя? как побитый пес. «Ничего, - бормотал я, - в самом деле, ничего, монсиньор».

«Сообщу твоей бабушке, - объявил он, наконец, ледяным тоном. - После твоего глупого поступка невозможно, чтобы ты оставался в этом коллегиуме, или чтобы я помог тебе устроиться в другое заведение. Это само собой разумеется».

Директор произнес эти слова как окончательный приговор. И повторил: «Это само собой разумеется». Что касается меня, то в ту минуту я мечтал только об одном: чтобы прекратился этот страшный разговор. Об остальном я подумаю потом. Будущее совершенно не интересовало меня. Я мечтал только встать с колен, пойти куда-нибудь и не видеть больше этих ступней.

«Но ты со своими странными выходками, - добавил директор, явно разгневанный моим молчанием, - не верю, чтобы ты мог ожидать чего-нибудь иного».

Моя апатия, бывшая в странном противоречии с предыдущим бунтом, должно быть, удивляла его. Возможно, он догадывался, что есть во мне что-то, чего ему не понять, или просто допускал, что я не давал себе отчета в тяжести своего проступка.

«Безусловно, безусловно, монсиньор, - поспешил я подтвердить, чтобы только положить конец этому мучению. - В самом деле, я не ожидал ничего иного».

«После всего, что произошло...», - подтвердил он голосом, свидетельствовавшим, что его не удовлетворило мое слишком быстрое отречение. «И имей в виду, - добавил он, - если бы твоя бабушка и нашла для тебя место в другом коллегиуме, я вынужден был бы по долгу совести проинформировать твоих новых начальников о тяжелом проступке, который ты совершил. Совесть не позволила бы мне смолчать».

«Безусловно, безусловно, монсиньор, - еще раз поспешил я подтвердить. - Безусловно, по долгу совести, после всего, что произошло».

«Но несчастный, - взревел он, - если отдаешь себе отчет во всем этом, то почему ты поступил таким образом?»

Сказав это, он поднял ногу, обутую в неимоверно элегантный башмак с серебряной пряжкой, и с такой силой ударил ею в старый ковер, что в воздух поднялось облако пыли, от которой я начал чихать и кашлять.

А с тем, что произошло, было так… Шел 1916 год. За несколько месяцев до описываемых событий меня поместили в коллегиум в Риме, которым руководили усердные монахи, принадлежащие к недавно созданной конгрегации. Предполагалось, что я закончу там гимназию. После землетрясения не прошло и года, и я все еще был под его впечатлением. Коллегиум находился в Риме, в том самом районе, что и кладбище Верано, - это самый тоскливый район столицы. Транспортным средством, которое чаще всего встречалось на улицах в то время, были катафалки. В большинстве магазинов продавались товары для совершения погребальных обрядов и украшения могил. Несколько убогих гостиниц имели репутацию злачных мест. Четырехэтажное здание коллегиума было сырым, серым и тоскливым. К нему прилегал скромный, пыльный дворик, часть которого имела навес на случай дождливых дней. Рядом находилась приходская церковь, которая обслуживала квартал. Выглядела она здесь, как мисийная церквушка.

Директором вышеописанного коллегиума был почтенный и нелюбезный прелат, брат известного генерала. По-видимому, существовал некий семейный секрет, позволявший объяснить, почему и он не поступил на военную службу. Опекун моей палаты представлял собой плебейское отражение черствости и сухости директора. Наверняка, в молодости он пережил большое разочарование, потому что неизменно пребывал в мрачном настроении, так что даже общество воспитанников не приносило ему облегчения. Почти все воспитанники были родом из Рима, преимущественно сыновья служащих и ремесленников. Это были первые городские ребята, с которыми я имел случай познакомиться, но мне не удалось подружиться ни с одним из них. Они казались мне циничными, глупыми, крикливыми и, честно говоря, вызывали антипатию. Я совершенно не понимал их. Разница между моей родной средой и этими ледяными казармами была огромной, они были совершенно несопоставимы. Из-за того, что от природы я казался молчаливым и задумчивым, а последние печальные события еще больше усугубили эти черты, начальники, не отличавшиеся большой наблюдательностью, считали меня самым лучшим воспитанником и, что мне довольно докучало, ставили в пример другим.

Однажды, перед Рождеством, без предварительного обдумывания и какого-либо серьезного повода я убежал из коллегиума. Я вышел оттуда, не подумав, не отдавая себе отчета в том, что делаю, не имея цели, просто потому, что вдруг увидел ворота, раскрытые настежь. Произошло это так: во время перемены во двор въехал грузовик, груженый углем, и водитель не сразу закрыл ворота. В какой-то момент я почувствовал себя буквально втянутым в этот открытый проем. Сначала я бесцельно бродил по малопривлекательным улицам района, а потом направился к станции. И только проходя возле казарм карабинеров, осознал вдруг, что совершил непоправимый проступок, поистине преступление. Самая большая проблема состояла в том, что невозможно было найти какое-либо объяснение случившемуся. Мое отсутствие, мой «побег» уже явно замечены. Что же я смогу сказать в свою защиту?

У меня было несколько лир в кармане и, конечно же, никакого багажа. Я снял в маленькой гостинице возле станции комнатку под самой крышей и оставался там три дня - бесконечные три дня скуки и беспокойства. Я не знал, что делать, как использовать свою неожиданную «свободу». Большую часть времени проводил у окна своей комнатки, наблюдая за проходящими трамваями и другим транспортом. Несколько раз в день шел на станцию и целыми часами простаивал там, разглядывая приходящие и отходящие поезда. «Вот такая жизнь, - думал я, - с этих пор я уже обреченный человек. Если бы только я знал, ради чего?» На третий день полицейский «выудил» меня из моей комнаты и препроводил в коллегиум. Всю дорогу я был охвачен одной только мыслью: если директор потребует объяснить, зачем я убежал, что я отвечу? Мне хотелось умереть. Я даже прочитал молитву «Радуйся, Мария...», чтобы вымолить столкновение трамваев. Но железная рука полицейского влекла меня за собой.

В коллегиуме разразился поистине неслыханный скандал, тем более, что я считался образцовым воспитанником. Директор, хотя и сразу же узнал о моем побеге, однако, колебался, уведомлять ли полицию, так как вообразил себе, что, охваченный тоской, я вернулся в родные места и что вскоре напишу ему письмо с извинениями. К моему счастью, как только он снова увидел меня перед собою и узнал от полицейского, что меня нашли в маленькой гостинице возле станции, то не стал даже настаивать, чтобы я рассказал ему о своих бессмысленных и безобразных поступках, совершенных за время побега.

«Не хочу слышать рассказов о твоих гнусностях», - рявкнул он изменившимся от злости голосом и тут же приказал мне встать на колени у его ног.

Эти неожиданные слова, произнесенные им, показались мне, должен признаться, результатом только что прочитанной мною на улице молитвы, после которой я снова почувствовал себя под опекой Богородицы. Мое молчание, казалось, явно подтверждало предположения директора.

«Как это могло случиться?» - хотел он узнать.
«Не знаю, монсиньор, - отвечал я, - в самом деле, не знаю».

«Почему ты не посоветовался, не попросил о помощи у своего исповедника, у своего Ангела Хранителя?» - выспрашивал директор.

«Не знаю, монсиньор, - отвечал я, - в самом деле, не знаю. Но может быть смогу вспомнить это в следующий раз…»

Ожидая ответа от моей бабушки, которая в качестве опекунши принимала решения относительно моего будущего, директор согласился, чтобы я поселился в отдельной комнатке в коллегиуме, при условии, однако, что обязуюсь не рассказывать никому о «постыдных мотивах» своего побега. Ни одно обещание не далось бы мне так легко. Хотя коллеги имели такую же буйную фантазию, как и директор, однако я должен отметить, что их мнение было как раз противоположным. Итак, я вскоре заметил, что благодаря незаконно присвоенной славе я сильно вырос в их глазах. Ответ от бабушки пришел быстро. В нем она сообщала, что некий дон Орионе готов принять меня в один из своих коллегиумов. Директор обрадовался не меньше меня такой неожиданной развязке.

«Хочешь пойти к Орионе? - спросил он меня. - Слышал ли ты когда-нибудь о нем?»

«О да!» - воскликнул я с подлинным энтузиазмом.

Чтобы объяснить свою радость, я должен рассказать об одном случае, который произошел годом раньше.

Было это всего через несколько дней после землетрясения. Большинство погибших еще лежало под руинами. Прибывшие оказать помощь пострадавшим с трудом начинали работу. Те, кто уцелел после землетрясения, охваченные ужасом, кочевали по временным убежищам вблизи от разрушенных домов. Зима (в том году особенно суровая) была в разгаре. Мы жили в состоянии постоянной угрозы новых толчков и снежных заносов. Из-за того, что все постройки были разрушены, ослов, мулов, коров и овец размещали в случайных укрытиях. Ночью приходили волки, привлеченные запахом скота. В это время года в нашей местности ночь наступает быстро - в четыре часа дня уже темно. Так что было весьма рискованно удаляться от убежищ. Из-за необычайно глубокого снежного покрова для волков стало невозможным добывать корм в горах, и неутоленный голод гнал их в долины. Запах скота, оставленного под открытым небом, делал их сверх всякой меры смелыми, наглыми, почти бешеными. Чтобы держать их на расстоянии, надо было целыми ночами поддерживать огонь, разводя огромные костры. Иногда в течение всей ночи вой хищников не позволял сомкнуть глаз. Покой приходил только с наступлением утра.

Однажды утром, серым и морозным, после бессонной ночи я был свидетелем очень странной сцены. Маленький священник, грязный и неряшливый, небритый самое малое дней десять, сновал среди руин, окруженный горсткой малышей, оставшихся без родных. Напрасно этот маленький священник умолял выделить какое-либо средство передвижения, на котором он мог бы перевезти этих мальчишек в Рим. Железнодорожная линия была повреждена во время землетрясения, а никаких иных транспортных средств, пригодных для такого длительного путешествия, не было. В этот момент подъехали и остановились неподалеку пять или шесть автомашин. Прибыл король, посещавший со своей свитой районы, которые постигло бедствие. Как только почтенные гости вышли из автомобилей и отдалились, маленький священник, никого не спрашивая о разрешении, начал усаживать в один из автомобилей собранных им детей. Очевидно, как это можно было легко предвидеть, этому воспротивились карабинеры, охраняющие автомобили. А поскольку священник настаивал на своем, дошло до столкновения, да так, что даже сам король обратил на это внимание. Тогда священник, ничуть не смущаясь, вышел вперед со шляпой в руке и попросил короля оставить на определенное время в его распоряжении один из автомобилей, чтобы он мог перевезти сирот в Рим или, по крайней мере, доставить на ближайшую станцию, до которой доходят поезда. При таких обстоятельствах королю не оставалось ничего иного, как согласиться.

Вместе с другими я наблюдал за этой сценой. Как только маленький священник уехал на автомобиле, с детьми, я спросил у стоящих рядом: «Кто этот необычный человек?»

Одна старушка, доверившая ему своего внука, сказала: «Это удивительный священник, некий дон Орионе».

Поэтому год спустя я был так доволен, когда директор коллегиума, в котором из-за скандала я не мог дольше оставаться, сказал мне, что дон Орионе готов взять меня в один из своих приютов. Однако сразу же возникло сомнение, беспокоившее меня, а именно: сообщила ли бабушка дону Орионе, по какой причине я должен был сменить коллегиум?

В последние годы после его смерти много говорилось и писалось о доне Луиджи Орионе и, несомненно, в будущем будет еще много сказано и написано о действенности его проповедей, о его большом милосердии, о основанной им и постоянно развивающейся конгрегации, о его пророчествах, о благодатях и оздоровлениях, которые верующие приписывают его заступничеству.

Я, однако, обо всем этом не хочу говорить и не чувствую себя призванным к этому, зато горячо желаю рассказать о незабываемой встрече с ним, когда я был мальчишкой, а он был еще далек от своей будущей славы.

С возрастающим беспокойством ожидал я в коллегиуме той минуты, когда увижу дона Орионе. Во мне не осталось ни следа от того мрачного отчаяния, которое было со дня побега. В церкви во время богослужения я впервые начал понимать смысл некоторых слов литургии: «Приготовься, душа моя!»

Дон Орионе намеревался сам приехать в коллегиум, чтобы забрать меня и еще одного ученика из моей местности. Однако в последнюю минуту он сообщил, что не сможет этого сделать из-за нехватки времени, и предложил встретиться в тот же вечер в зале ожидания римского железнодорожного вокзала. Из-за этого произошло недоразумение, довольно неприятное для меня. В назначенное время и в назначенном месте, среди толкотни и криков пассажиров и грузчиков, спешащих к ночным поездам, мы встретили незнакомого священника, не того удивительного и симпатичного, которого я год назад видел среди руин и развалин моей деревни, а какого-то совершенно незаметного, каких в Риме тысячи. Я был сильно разочарован этим и тотчас продемонстрировал несчастному заместителю дона Орионе свое плохое настроение, оставив ему переносить мои свертки и чемоданы, а сам не пошевелил и пальцем. Когда мы заняли места в поезде, священник любезно разъяснил, что намеревается отвезти нас в коллегиум в Сан-Ремо на Лигурийской Ривьере, и поэтому мы будем в поездке всю ночь и часть утра следующего дня. Это было первое значительное путешествие в моей жизни, но я совсем не чувствовал радости, горько разочарованный тем, что не встретил дона Орионе.

Через некоторое время священник поинтересовался, есть ли у меня что-нибудь почитать, а когда я ответил, что нет, спросил, явно желая завоевать мою симпатию, не хочу ли я какую-нибудь газету, и если да, то какую?

«Аванти»1, - ответил я сухо, явно провоцирующим тоном.

Должен признаться, что в то время я знал об этой газете только то, что она пользовалась славой традиционного врага Церкви. Так что трудно было представить более дерзкое желание со стороны воспитанника коллегиума. Не моргнув глазом, священник вышел из вагона и спустя минуту вернулся, вручая мне газету. Это поразило меня и даже немного унизило, ибо я отдавал себе отчет в том, что, несмотря на скромный облик, это тоже был не такой уж обычный священник и что он заслуживал большего уважения.

«Почему, - спросил я его, - не пришел дон Орионе?»

Мой вопрос изумил его.

«Но, собственно, я и есть дон Орионе, - сказал он. - Извините, что не представился».

Из-за этого неожиданного открытия мне стало очень неприятно и я почувствовал себя гнусным и никчемным. Я быстро спрятал газету, пробормотал что-то вроде: «Извиняюсь за мою дерзость и за то, что заставил вас таскать свертки и чемоданы». Он улыбнулся и уверил меня, что счастлив всякий раз, когда имеет возможность таскать чемоданы таких дерзких парней, как я. Он использовал также сравнение, которое меня восхитило и в то же время растрогало. «Носить чемоданы, как ослик», - сказал он дословно. И признался: «Я хочу открыть тебе тайну: мое настоящее призвание - жить, как настоящий осел Божия Провидения». Тогда я в свою очередь признался ему, что осел - животное, которое я с давних пор больше всего люблю. И объяснил: «Не тех смешных осликов из публичных парков, а настоящих крестьянских осликов. Более того, - добавил я, - думаю, они очень умные. Кажутся апатичными, потому что очень старые, но зато все знают. Они, как простые крестьяне, принадлежат земле», - постарался я более точно объяснить свою мысль. «Обычно простых крестьян называют невеждами», - сказал дон Орионе. «Они знают, что значит голодать, а это самое важное», - пояснил я. Как мне показалось, тогда между нами завязались серьезные и непринужденные отношения.

Тем временем второй ученик, который тоже ехал с нами до Сан-Ремо, уснул. «Тебе не хочется спать?» - спросил дон Орионе. «О нет», - уверил я его.

Итак, у нас завязался разговор, который, за исключением нескольких перерывов, когда в купе менялись пассажиры, продолжался всю ночь. Хотя дон Орионе перешагнул уже в то время сорокалетний рубеж, а я был шестнадцатилетним парнем, но в какой-то момент я заметил удивительную вещь: полностью исчезла существовавшая между нами разница в возрасте. Он начал говорить со мною о серьезных делах, не о тех, нескромных и личных, - о нет! - а о тех, важных для всех, о которых, к сожалению, старшие не привыкли разговаривать с ребятами или же намекают на них фальшивым либо поучительным тоном. Он же разговаривал со мною естественно и просто - такого еще никогда не было в моей жизни, - задавал мне вопросы, просил объяснить ему определенные моменты, поэтому и я отвечал ему естественно и без напряжения.

Особенностью того разговора, и это отнюдь немаловажно, было также то, что я сохранил его в памяти чрезвычайно точно и ясно.

В определенный момент меня опять охватило сомнение: знает ли дон Орионе настоящую причину, по которой я должен был сменить коллегиум? Эта неуверенность стала невыносимой, она, словно неожиданная туча, легла тенью на мое лицо и не ускользнула от внимания священника.

«Ты что, - спросил он, - снова не в настроении?»

«Знаете ли Вы, - не выдержал я, - что две недели назад я убежал из коллегиума и оставался за его пределами три дня?»

«Да, - сказал он, - твоя бабушка написала мне, и это же подтвердил твой бывший директор».

«И несмотря на это, - настаивал я, - Вы принимаете меня в одно из своих заведений?»

Он не сразу ответил на последний вопрос.

«Я хотел бы попросить тебя объяснить одну вещь, - начал дон Орионе. - Конечно же при условии, что ты можешь сказать мне правду, в противном случае лучше, чтобы ты мне вообще не отвечал, и мы поговорим о чем-нибудь другом».

«Что за вопрос? - спросил я. - Я не могу пообещать, что буду полностью искренним, если не знаю, о чем пойдет речь».

«Почему ты убежал из коллегиума?»

«Мне совсем нетрудно рассказать, как это было, - отозвался я. - Но не знаю, поймете ли Вы меня. Не знаю, способен ли взрослый понять молодого человека».

«Постараюсь, - сказал он, - ведь я тоже был молодым».

Итак, я рассказал ему во всех подробностях, как это случилось: открытые ворота, блуждание без цели, чувство непоправимой вины, скука и беспокойство трех дней свободы... «Вот такая правда, - подытожил я. - Не знаю только, сможете ли Вы меня понять. Не знаю, способен ли взрослый понять молодого человека».

Он улыбнулся, кивнул головой, и мне показалось, что его охватило чувство неожиданного сострадания.

«Несомненно, несомненно, - сказал он, - могу понять».

На очередной станции вошло несколько пассажиров. Они ехали из Сардинии, были так измучены, что сразу же улеглись спать. Когда один из них погасил свет и осталась гореть только маленькая голубая лампочка, черты лица дона Орионе стали похожими на черты священника, которого я видел год назад в нашей деревне. Я сказал, что помню случай с королевским автомобилем и объяснил, почему не сразу узнал его.

«Охотно верю тебе, - ответил он. - В тот день у меня, наверное, был вид бандита».

«Бандита - похитителя детей», - добавил я со смехом, подлаживаясь к его манере изъясняться.

Дон Орионе рассказал мне о тяготах, пережитых им в те трудные дни, обо всех поочередно деревнях, охваченных землетрясением. Оказалось, что бедствие со дня на день все более расширялось: оно значительно превышало по масштабам то, о чем говорилось вначале. Связь с деревнями в горах была замедлена и затруднена из-за волков и снежных заносов, однако, с другой стороны, любая задержка помощи раненым, стонущим среди руин, больным без убежищ, скитающимся детям влекла за собою все новые и новые жертвы. Он потратил двадцать семь дней, чтобы обойти все окрестности. В течение того месяца ни разу не прилег на кровать, не имел ни одной нормальной ночи отдыха, спал всего по нескольку часов в сооруженных на скорую руку местах для ночлега, не снимая обуви, чтобы не подвергаться риску обморожения. Как только ему удавалось собрать определенное количество одиноких детей или сирот, он отвозил их в Рим и тотчас возвращался к месту бедствия, чтобы отыскивать других.

«У каждого столько сил, сколько ему нужно, говорят у нас. У овцы своя сила, а у осла - своя», - сказал я, не в силах скрыть своего восхищения.

«Физическая стойкость - это одно из самых удивительных явлений, - добавил он. - Подумать только, когда я был в твоем возрасте, меня исключили из францисканского монастыря и отправили домой, потому что им казалось, что я со своим слабым здоровьем непригоден для жизни в монастыре».

Из-под моей куртки все время высовывалась газета «Аванти». Я извинился перед ним, что попросил именно эту газету, и объяснил, почему. Мне говорили, что это газета для бедных. Большинство моих друзей, оставшихся в деревне, были очень бедными. «Как это грустно, - сказал я между прочим, - видеть, что умные школьные товарищи не могут продолжать учебу только потому, что они бедны и обречены на жизнь, полную унижений и нищеты».

Тогда дон Орионе стал рассказывать мне о тяжелых испытаниях, которые ему пришлось преодолеть, имея низкое и бедное происхождение. Его отец принадлежал к одной из самых бедных категорий трудящихся - был мостильщиком, и дон Орионе, будучи мальчишкой, часто помогал отцу в его неблагодарном труде. И позже, когда был принят в епархиальную семинарию для того, чтобы оплатить жилье, ему приходилось выполнять функции церковного сторожа в кафедральном соборе. Он рассказал несколько смешных и трогательных подробностей из своей нищенствующй юности. Вспомнил, между прочим, о своем первом путешествии в Рим, которое совершил, имея только буханку хлеба домашней выпечки и пять лир.

Слушать его доставляло мне огромное удовольствие. Я решил тогда, что завтра сразу же в точности запишу весь этот разговор.

Поезд мчался вдоль Тиренского побережья. В ночной тьме я слышал новый для меня звук моря и незнакомые названия станций. Мне казалось, что я отправился открывать мир.

«Ты не устал? - спросил меня дон Орионе в какой-то момент. - Может, попробуешь вздремнуть?»

«Хотелось бы, чтобы эта поездка не заканчивалась никогда», - с трудом удалось мне выдавить из себя.

То, что больше всего запало в память, - это его спокойный и ласковый взгляд. Его глаза излучали доброту и проницательность, как это бывает у старушек-крестьянок, или у бабушек, которые в своей жизни терпеливо выносили всякого рода страдания и поэтому могут угадывать самую затаенную боль. Были моменты, когда мне казалось, что он видел мое нутро лучше, чем я сам, и это чувство не было неприятным.

Несколько раз он прерывал разговор, словно открывая скобки. «Помни о том, - сказал он мне в один из таких моментов, - что Бог находится не только в церкви. В будущем тебя не обойдут минуты отчаяния. Даже если тебе будет казаться, что ты одинок и оставлен, на самом деле это не так. Ты не должен забывать об этом». Он сказал это тем же голосом и с той же простотой, что и о других вещах, но я заметил, что его глаза блестели от слез.

В Ла-Специи вокзал был забит санитарками Красного Креста, матросами и солдатами всех родов войск. Шел второй год первой мировой войны и на итальянско-австрийском фронте продолжалось кровопролитное наступление. Мы узнали, что на станции ожидают прибытия поезда с тяжелоранеными.

«Сколько еще будет продолжаться эта чудовищная война?» - воскликнул я. Слова эти не прошли мимо внимания дона Орионе, но сразу он ничего не сказал. Рассвет приветствовал нас внезапной бурей над Ривьерой-ди-Левантэ. Дон Орионе в течение получаса молился по бревиарию, затем некоторое время сидел, погруженный в мысли.

«В отношении войны хотел бы сказать тебе нечто очень конфиденциальное, - заговорил он вполголоса. - Вчерашний день был для меня чрезвычайно важным. Я был принят Папой на личной аудиенции. Несколько недель тому назад я обратился к Святейшему Отцу с письмом - копию его я тебе сейчас прочитаю - на тему отношения христиан к этой войне. И Папа пригласил меня, чтобы побеседовать об этом письме».

Его слова глубоко взволновали меня. «Почему он хочет говорить со мною об этих делах?» - спрашивал я самого себя. А он начал искать в своем маленьком чемоданчике и извлек из него несколько листков бумаги, заполненных убористым почерком.

«Если приор какой-нибудь монастырской общины бывает принят Папой на личной аудиенции, - сказал он, - то, особенно в тех случаях, когда дело касается учения Церкви или вопросов веры, или нравственности, он не имеет права повторять услышанные или произнесенные слова. Но в этом случае совесть позволяет мне сделать исключение».

Дон Орионе читал мне черновик адресованного Папе письма, медленно, так, чтобы я мог легче уловить содержание. До сих пор оно еще не опубликовано, но должно находиться где-то среди его литературного наследия. Оно было написано в бурном и прекрасном стиле, чем-то напоминающем стиль Екатерины Сиенской. Письмо было очень смиренным и в то же время отважным, поскольку наводило на смелую мысль, чтобы сами христиане, в обход конфликтующих правительств, подняли среди народов инициативу как можно скорее положить конец войне. Итак, Папа пригласил дона Орионе и приготовил ему очень сердечный прием, но одновременно объяснил, что его план невозможно реализовать, потому что самое большее, что может сделать Церковь, это обратиться к народам или к солдатам с призывом молиться.

Дон Орионе как покорный сын Церкви, естественно, принял поучение, данное ему печальным - как он сказал - Папой, и сделал из этого вывод, что положение христианина в современном обществе гораздо более трагичное и противоречивое, чем то, о котором он думал, когда писал свое письмо.

Не знаю, мог ли дон Орионе предвидеть тогда, какой глубокий и сильный отзвук вызовут во мне его слова; думаю - да, иначе вся его речь не имела бы объяснения.

В Генуе мы должны были сменить поезд и два часа ожидали следующего, который следовал в Вентимиглию. Дождь лил, как из ведра, но, невзирая на это, дон Орионе настаивал на том, чтобы показать мне по крайней мере часть хорошо знакомого ему города, которого я тогда еще не знал.

«Не часто посчастливится тебе иметь такого проводника, как я», - сказал он.

«Но Вы, наверное, измучены, - возражал я. - В поезде из-за меня Вы не сомкнули глаз всю ночь. Наверное, это неприятно - ходить под таким дождем да еще без зонта!»

«Когда достигаешь определенного возраста, - объяснил он мне с улыбкой, - не остается собственных удовольствий, а только те, которые являются отражением радости других. Родители радуются радости своих детей».

Так что я вынужден был идти за ним. Мы оставили второго ученика в зале ожидания на станции охранять наш скромный багаж и пошли в город. Дон Орионе показал мне памятник Колумбу, несколько старых дворцов, фасад какой-то церкви и портовые строения. Шли мы быстро, возле самых стен, под навесами, чтобы как можно больше укрыться от льющегося дождя, - дон Орионе впереди, а я за ним. Время от времени он предупреждал меня, когда водосточный желоб оказывался лопнувшим и нужно было вовремя отстраниться, чтобы избежать неприятного купания.

Дойдя до какой-то колоннады, мы задержались на минутку, чтобы перевести дух. Тут дон Орионе вспомнил, что у него в кармане лежат почтовые открытки, которые нужно опустить в почтовый ящик. Он хотел отправить их из Рима, но забыл. Я был немного удивлен, когда увидел огромное количество подписанных видовых открыток с наклеенными почтовыми марками, которые дон Орионе вытаскивал из своих карманов. И даже тогда, когда я мог бы с уверенностью сказать, что больше их у него нет, он все еще вытаскивал их из карманов. Сцена была весьма комичной.

«Их более трехсот, - пояснил он мне. - Это поздравления к Рождеству членам молодежного общества, основанного мною в Тортоне. Все они - сыновья рабочих и для многих из них это будет, возможно, единственная открытка с поздравлениями к Рождеству».

«Очень хорошо, - сказал я и, думая о времени отправления поезда, предложил: - надо поскорее идти на главпочтамт и отослать их все сразу, передав в специальное окошко».

Дон Орионе не согласился с моим предложением по очень забавной причине.

«Нежелательно отправлять их все вместе, - пояснил он мне. - Если мы так сделаем, то здесь их проштампует один и тот же служащий, а там будет разносить один и тот же почтальон, что приведет к однообразию. Или же, когда почтальон увидит много одинаковых открыток, он потеряет терпение и просто выбросит часть их в корзину, как макулатуру. И потому мне кажется, лучше разделить открытки и опустить их в разные ящики, чтобы уже с момента отправления они были разделены».

Меня позабавила эта маленькая хитрость человека, хорошо знающего жизнь. Направляясь на станцию, мы разделили между собой открытки и стали по обе стороны улицы, как бы устраивая соревнование на скорость. Я пользовался своей молодостью: мог бежать, проталкиваться с помощью локтей, каждую минуту спрашивать, где тут почтовый ящик, забегать в соседние улочки, не вызывая удивления, - но все же дон Орионе закончил распределение своей части раньше меня.

Когда в поезде он спросил, все ли открытки я опустил, и переспросил, действительно ли все, я вынужден был признаться, что незаконно сохранил одну для себя.

«Таким образом, - оправдывал я свой поступок, - я тоже буду иметь поздравление к Рождеству».

«У той открытки другой адресат, - заметил он. - Эти пожелания не для тебя, даже если бы ты ее присвоил. Ты повел себя, как плохой почтальон».

На первом же полустанке, в Онелья, я вышел из поезда, чтобы опустить эту последнюю открытку.

Долгий путь подходил к концу. Когда мы приближались к Сан-Ремо, дон Орионе объяснил, что представит меня директору коллегиума и в тот же вечер должен будет уехать. В это мгновение я почувствовал, как болезненно сжалось сердце, но старался скрыть это. «Вот такая жизнь, - подумал я, - едва лишь человек привяжется к кому-нибудь, тотчас теряет его».

В Сан-Ремо мы прибыли около полудня, в самый солнцепек. Для меня это был совершенно новый пейзаж, незабываемый своей красотой. Каждый предмет виден во всех деталях в этом кристальном свете. Ландшафт был намного прекраснее, чем я ожидал, и более того, для меня - в том состоянии духа, в каком я находился, - он был слишком прекрасным. Впервые я видел изгороди из пальм, улицы, обсаженные мимозами, мандариновые и лимонные сады, плантации гвоздик; и мысли мои обращались к родной земле, где бедные люди, уцелевшие после того, как развалились их мазанки, жили в болоте, в пещерах и бараках, а по ночам вынуждены были жечь костры для защиты от волков. Тогда я понял, что в моей душе формируется новый вид боли.

Вечером, когда дон Орионе должен был уезжать, я услышал, что он поручил кому-то найти меня, так как хотел со мной попрощаться. Но я спрятался. Мне не хотелось, чтобы он увидел мои слезы. В темноте я размышлял над тем, что со мною произошло, и знал, что со временем пойму это лучше.

Через несколько дней, рождественским утром я получил первое письмо от дона Орионе - сердечное, необычное, на двенадцати страницах.

«Я жду от него письма по срочным административным делам и не могу дождаться, - вырвалось у директора2, когда он вручал мне письмо, - а тебе, посмотри-ка, написал такое огромное послание».

«Это, действительно, удивительный человек», - должен был признать я.

Об авторе рассказа - Игнацио Силоне

Хотелось бы сказать несколько слов об авторе рассказа «Встреча с удивительным священником» («Incontro can uno strano prete»), вошедшего в книгу «Выход безопасности» («Uscita di sicurezza», Рим, 1965), но напечатанного еще раньше в журнале «Europeo» (1952).

Игнацио Силоне родился в Пескине, в Абруццо 1 мая 1900 г. в крестьянской семье. Наверное поэтому две главные темы - крестьяне и итальянский национальный парк Абруццо проходят красной нитью через все творчество Силоне. Близких он потерял во время памятного землетрясения 13 января 1915 года, о котором вспоминает в своем рассказе. После землетрясения мальчика отправили в Рим, где с ним случаются события, описанные затем в рассказе, и происходит встреча с доном Орионе. Завязавшаяся тогда дружба между мальчиком-сиротой и священником сохранится на всю жизнь, несмотря на то, что их судьбы основательно разойдутся.

Дело в том, что Силоне отошел от католической Церкви.

О причинах этого отхода можно прочитать между строк в его произведениях. Он держал обиду на Церковь за то, что она занимается жизнью отдельных людей и нравственностью в индивидуальных поступках, но не жизнью общества. Силоне видел социальную несправедливость, особенно в родном Абруццо, и не находил иного выхода, кроме борьбы. Это привело его к социалистам - первые свои статьи, направленные против коррупции, он печатает в упомянутой в рассказе «Встреча с удивительным священником» газете «Аванти». Вскоре Силоне становится членом итальянской коммунистической партии и одним из близких сотрудников Пальмиро Тольятти. Вместе с Тольятти он приезжает в Москву, где встречается со знаменитыми в то время людьми - деятелями международной коммунистической организации - II Интернационал. Пережив разочарование, поскольку понял, что эти люди, совершенно не соответствовали его идеалам (карьеру некоторых он прямо называет дорогою «фашиствующих»), в 1930 г. Силоне покидает партию коммунистов. В своем эссе «Выход безопасности» он дает поразительную картину отношений, господствовавших во II Интернационале.

В том же году появляется его первая повесть «Фонтанара», затем выходят: «Хлеб и вино» (1937), «Посев под снегом» (1945), «Приключения бедного христианина» (повесть о Папе Римском Силестине IV) и другие произведения, благодаря которым он приобретает мировую славу. В творчестве Силоне обнаруживается его огромная чуткость к человеческому страданию и боли - поэтому они с доном Орионе так хорошо понимали друг друга. В своих очень реалистических рассказах он повествует о жизни простых людей, в первую очередь крестьян из Абруццо. Хотя Силоне и не вернулся в лоно Церкви, в книгах его ощущается глубоко христианский дух.

До конца своей жизни (умер в 1978 г.) Силоне поддерживал дружеские отношения с орионистами, а память о доне Орионе была ему всегда дорога.

Позволим себе привести здесь отрывок из книги Дугласа Хайда «Божий разбойник», в котором ее автор, английский журналист, собиравший материалы об этом удивительном священнике, так рассказывает о других встречах Силоне с доном Орионе:

«Силоне вскоре покинул заведение в Сан-Ремо... Он никогда не имел намерения стать священником, что и предвидел Орионе. Силоне перешел даже в другой лагерь, став редактором молодежного журнала, издаваемого социалистами. Жил он в бедности. Немало ночей провел в развалинах Колизея, не имея средств оплатить ночлег. Часто голодал, и так продолжалось в течение трех лет. Начиная с того времени, когда семнадцатилетним юношей он покинул заведение, Силоне вынужден был преодолевать многочисленные трудности. Однако гордость не позволяла ему обратиться к кому-либо из старых друзей.

Пришло Рождество 1920 года. Силоне, как обычно, имел только несколько лир в кармане. Хотя он был неверующим, но ему захотелось торжественно провести сочельник. Он пошел в пивную, самую скромную и самую дешевую в Риме, и заказал ужин.

После еды подали счет, который превышал его наличные деньги, и официант потребовал, чтобы он оставил шляпу и плащ до тех пор, пока не расплатится. Это создавало реальную угрозу перезимовать без плаща. Силоне был готов пойти на это, не желая униженно просить или брать у кого-то взаймы.

Однако, проходя мимо костела св. Анны, он вспомнил, что здесь служит священник Орионе. В памяти возник образ старого друга и благодетеля, которого когда-то он подвел. Накануне он видел дона Орионе издали, когда тот возвращался с вокзала. Значит, Орионе был в Риме. Мелькнула мысль: «Это - единственный человек, к которому я могу обратиться без смущения».

- Я был убежден, - рассказывал он мне, - что дон Орионе поймет меня как никто другой, невзирая на разделяющие нас годы и убеждения.

Итак, он зашел в дом священника и попросил позвать отца Орионе. Орионе, услышав голос, вышел из коридора, приветствуя его словами:

- Неимоверно рад видеть тебя в праздник Рождества!

Прежде чем Силоне успел что-либо сказать, Орионе сунул руку в к себе карман и одним движением пересыпал его содержимое в карман Игнацио, так как догадался, что только исключительная необходимость могла одолеть врожденную гордость этого человека. Более того, желая избавить его от неловкости, прервал разговор и поспешно попрощался с Силоне.

- Я вернулся в ресторан, - рассказывал мне дальше Силоне, - и, к удивлению хозяина, вручил ему деньги, получив обратно плащ и шляпу.

Другой эпизод случился в тридцатые годы. В то время шла гражданская война в Испании. Силоне ехал на север Италии, к границе. Во время поездки он вышел из купе, чтобы пройтись по коридору. В битком набитом вагоне третьего класса он увидел священника Орионе. Обменявшись несколькими словами со старым другом, Силоне удалился. Дело в том, что он был членом социалистической партии и за его голову была назначена большая награда, поэтому Силоне путешествовал инкогнито. За несколько дней до этого было совершено покушение на Муссолини и по всей стране шла усиленная облава на коммунистов.

Силоне вышел на границе и направился по перрону за грузчиком, который нес два его чемодана. Орионе, из опасения, что его друг может быть узнан полицейскими, также вышел и следовал за ним шаг в шаг, пока тот не пересек итальянскую границу и не оказался в безопасности.

Позже дон Орионе признался:

- Я остался возле него, опасаясь за его жизнь. Если бы стреляли, то вероятнее всего попали бы в меня, а он уцелел бы».

Свящ. М. Старовейский

Приложение 1