Реальная политика

Если Берлин и чувствовал какое-либо моральное отвращение к тому сложному обману, который он описывал, то он не показывал этого. Скорее, он заимствовал риторику открытого общества, чтобы защитить то, что вдей- ствительности было попыткой скрытого управления этого самого общества.

Публично, однако, Исайя Берлин должен был скоро выбрать другой подход. Когда история отношений «Инкаунтера» с ЦРУ раскрылась, он пренебрежительно отрекся от журнала и обвинил Джоссельсона и Ласки в том, что они «скомпрометировали приличных людей». Его биограф Михаил Игнатьев утверждает, что Берлин был столь же потрясен этими тайными отношениями, как и кто-либо другой, и что «у него, конечно же, не было как официальных, так и неофициальных отношений ни с британской разведкой, ни с ЦРУ»²³. Высмеивая это утверждение, Кристофер Хитченс (Christopher Hitchens) написал, что «отречение от «Инкаунтера», понятое буквально, означало бы, что Берлин был чрезмерно нелюбопытным, или более унылым, чем нас убеждали, или потратил впустую свое время в Вашингтоне». Двойственная позиция Берлина по этой проблеме в целом происходила от его преданности англо- американскому наднациональному «взаимопониманию», которое, по словам Хитченса, «часто носило печать реальной политики и, в общем, расчета»²⁴.

Встреча членов попечительского совета журнала в ресторане Скотта ничего не решила, и на 21 апреля была назначена вторая чрезвычайная конференция, на которую Артур Шлезингер прилетел из Нью-Йорка. Согласно воспоминаниям Наташи Спендер, на этой встрече было решено, что Ласки должен уйти в отставку, и он согласился. Об этом решение должно было быть объявлено

323

в заявлении попечителей, чтобы потом опубликовать его в «Инкаунтере». Ласки начал свое заявление с «мощной атаки на Стивена, утверждая, что он должен был знать то, что происходило. Все другие члены попечительского совета заявили Ласки, что это было совершенно неправильно и должно быть убрано из отчета»²⁵, — вспоминала Наташа. Эдвард Шиле сказал, что найдет работу для Ласки в Чикаго, и на следующей неделе улетел обратно. Но через день после встречи Ласки передумал, говоря, что у него не было намерения уйти в отставку и он не собирался соглашаться на заявление вообще.

Будучи не в состоянии успокоить ни Наташу, ни Стивена по телефону, Джоссельсон попробовал другую тактику. В попытке вывести их обоих из борьбы он намекнул Флейшману, что, возможно, Спендеры нуждаются в отпуске. Но это не прошло. «Я была абсолютно разъярена, когда Флейшман, кроме всего прочего, прислал нам телеграмму, спрашивая, не желаем ли мы провести неделю на его яхте, — кипятилась Наташа Спендер. — Мы послали ему его мерзость обратно, и все. Больше мы никогда его не видели»²⁷.

Предложение Флейшмана окончилось ничем, и Джоссельсон написал непосредственно Стивену. Во-первых, он сказал, что комментарии Ласки на встрече совета попечителей о финансировании из Министерства иностранных дел были неправильно поняты, и результатом стало то, что он ссылался на слухи, которые его глубоко встревожили. «Я боялся, что если бы Мэл был достаточно раздражен, он сделал бы то, что в конце концов сделал на встрече попечителей. Я пытался предотвратить это, как мог, вот почему обратился с просьбой к вам и к Наташе не раскачивать лодку слишком сильно и вот откуда мои заверения, что я только пытался защитить всех. Я был особенно встревожен после того, как получил сообщение от Бриджит Ласки (Brigitte Lasky), что Наташа обидела ее на недавней вечеринке». Джоссельсон писал, что Наташа Спендер была открыто и чрезвычайно негативно настроена по отношению к Ласки. «Зная причину такого состояния, я прощаю Наташе все. Но беседа с ней убедила меня, что это был не только вопрос ее неприязни к Мэлу, но и ее патологической — извините за резкое слово — ненависти к нему»²⁸.

Джоссельсон продолжал приносить извинения за вспышку Ласки против Спендера: «Мэл уже сказал мне, как сильно он сожалеет, что позволил себе сорваться», и просил Спендера не уходить в отставку. «Я все еще полагаю, что «Инкаунтер» является действительно значительным успехом, и не хотел бы видеть, как он погибнет, причем позорно, если вы трое — потому что, очевидно, Мэл также уйдет в отставку — не сможете посмотреть на произошедшее менее пристрастно, более философски»²⁹. Джоссельсон предложил паллиатив: он явно дал понять, что Ласки должен в карьерных целях сменить работу («рассмотреть должность в академическом мире») и что десятая годовщина его пребывания в должности редактора журнала, наступающая в

324

1968 году, «была бы в психологическом отношении хорошим моментом» для того, чтобы уйти. Джоссельсон также сказал, что испытывал «повторяющиеся приступы отчаяния» по этому делу, но что «намного большей проблемой» было «оставаться американским гражданином перед лицом войны во Вьетнаме». Наконец, он отметил, чтоу него не былоскрытых мотивов держать источники финансирования в секрете: «Я имел возможность помогать сотням людей во всем мире делать то, что они сами хотели: писать книги, картины, проводить исследования, поехать туда и тогда, куда они хотели, или быть редакторами журналов... Все это я с удовольствием делал, и если вы думаете, что ЦРУ извлекло из этого что-либо... поверьте мне, пользу извлекали другие!»³⁰.

«Когда все это происходило, я был в Портофино с Исайей и другими друзьями, — вспоминал Стюарт Хемпшир. — Я помню, что мы вшестером телеграфировали в защиту Стивена в Лондон, но Мэри Маккарти отказалась поставить свою подпись, заявив: «О, вы просто ведете себя как маленькие нью-йоркские мальчики». Стивен был очень расстроен, а Наташа еще больше. Особенно поведением Ласки. Но почему они были удивлены его поведением? Они действительно ожидали, что он уйдет в отставку? Он, конечно, этого не сделал бы. Конечно, нет»³². В письме Спендеру несколько дней спустя Маггеридж отметил: «Чудовищно, что несмотря на все произошедшее, Мэл остается в своей должности»³³.

Спустя несколько дней после отставки Спендера Наташасдругом пошли, чтобы забрать вещи из офиса «Инкаунтера». К своему ужасу она обнаружила, что «запертый шкаф Стивена был взломан, и [секретарь Ласки] сказал: «Ну да, нас обокрали на прошлой неделе, взломали дверь»³⁴. Стюарт Хемпшир, который просил Спендера «вести учет всего, иметь личный архив», не был удивлен, когда узнал об этом позже. Это, сказал он, было очевидно³⁵.

25. ДУРНОЕ ПРЕДЧУВСТВИЕ

Ты думаешь, что сам толкать умеешь, Глядишь —тебя ж толкают все вперед.

Мефистофель из «Фауста» Гёте

13 мая, спустя пять дней после того, как Спендер и Кермоуд ушли в отставку, Майкл Джоссельсон и Джон Хант сидели в офисе Джоссельсона на втором этаже в отеле «Бульвар Осман». Джоссельсон, сопровождаемый Дианой и Дженнифер, приехал в Париж из Женевы, где из своей изящной квартиры в районе Плато-дю-Шампель на протяжении нескольких недель без устали боролся с негативными последствиями. На улицах ниже отеля «Бульвар Осман» открывались кафе навстречу субботним покупателям, выходящим под весеннее солнце. Где-то среди них Диана искала костюм к заключительному балетному выступлению Дженнифер. Но она была рассеяна и двигалась через толпу к галерее «Лафайет», чувствуя себя словно из другого мира.

В зале рядом с офисом, где находились Джоссельсон и Хант, Генеральная ассамблея Конгресса за свободу культуры проводила свое совещание. Под председательством Мину Масани (Minoo Masani), лидера оппозиционной партии в Индии, на собрание присутствовали Раймонд Арон, Даниэл Белл, Дени де Ружмон, Эдвард Шиле, Пьер Эммануэль, Луис Фишер, Энтони Хартли, К. А. Б. Джонс-Куорти (К. А. В. Jones-Quartey), Эзекиел Мфэхлеле (Ezekiel Mphahlele), Николай Набоков, Ганс OnpexT(Hans Oprecht), Майкл Полани, Йщихико Секи (Yoshihiko Seki), Игнацио Силоне и Мане Спербер. Они прилетели со всех концов земного шара, и теперь их незавидная задача состояла в том, чтобы осудить Джоссельсона и Ханта, чьи прошения об отставке лежали на столе перед ними, и решить судьбу Конгресса. Сидя как философы-короли, они знали, что их слово будет последним.

Джон Хант вспоминал: «Мы с Майком просидели в его офисе большую часть дня прямо около конференц-зала. Мы сидели там одни — что делать в момент, когда за стеной вас судят?»¹. Майкл сидел в тишине, его тонкие, с хорошим маникюром пальцы барабанили по столу. Он выглядел усталым — от

326

этого утреннего ожидания, от прошлых двух десятилетий неустанной работы. Его волосы были разделены пробором и зачесаны набок, открывая высокий лоб и маленькие глаза с огромными черными зрачками.

Генеральная ассамблея была далеко не единодушна. Спербер, Полани и Силоне выступали в защиту Джоссельсона и Ханта и настоятельно убеждали ассамблею занять «позицию борьбы». Спербер произнес речь в стиле; «К черту все это, нас не должно заботить, что говорит «Нью-Йорк Таймс»! Мы помогли выстроить все это и управляли этим в течение 15 лет, мы имели дело с более жесткими вопросами в нашей политической жизни, чем сейчас, поэтому давайте продолжать как прежде»². Но не все его поддержали, особенно Арон и Эммануэль. Репутация французов, принадлежащих к организации, которая базировалась в Париже и теперь была скомпрометирована связями с американской разведкой, сильно пострадала. «Они имели огромную долю в деле»³, — позже сказал Хант. Арон был так сильно раздражен, что ушел со встречи, громко хлопнув дверью.

Время подошло к обеду, но решение так и не было принято, и по предложению Масани они сделали перерыв. Возобновив работу после перерыва, заседание тянулось до шести часов, когда наконец Набоков и де Ружмон вышли к Джоссельсону и Ханту с проектом заявления ассамблеи. «Они зачитали его вслух Майклу, мне и Ханту, — сказала Диана, которая оставила Дженнифер с подружкой восхищаться ее новой балетной пачкой, а сама пришла к мужу. — Это был позор. Никакого упоминания о вкладе Майкла и Джона. Майкл и Джон встали, побледнев, и вышли. Николай и Дени спросили меня: «Что вы думаете?». Я ответила: «Думаю, что это отвратительно». Полагаю, в тот момент я плакала»⁴. Почему, спрашивала Диана сквозь горькие слезы, не было никакого упоминания о преданности Майкла Конгрессу, его непоколебимом служении принципам свободы культуры? Почему они проигнорировали тот факт, что без Майкла и Джона действительно не было бы никакого Конгресса вообще? Так интеллектуалы отплатили человеку, которому они все были обязаны? Подхватили подолы и побежали при первом же признаке проблемы? Неужели никто не был готов остаться и бороться?

Набоков, человек ярких жестов, схватился за грудь: у него случился сердечный приступ, а может, он притворился. Кого-то отправили за стаканом воды и аспирином. Его сильное волнение в тот момент, помимо приступа, было искренним. А чего, собственно, ожидал Майкл? Они были егодрузьями,аон водил их за нос все эти годы. Он скрыл факт, что являлся сотрудником ЦРУ

327

и что Конгресс за свободу культуры был плодом тайной деятельности ЦРУ. Из какого металла он был сделан, чтобы теперь показывать такой праведный гнев? Неужели он действительно полагал, что против него совершили больший грех, чем он сам? Неожиданно Набоков, чьи успехи были так глубоко связаны с Джоссельсоном, увидел ситуацию более ясно. Это было жизнью Майкла, его верой — все, что он имел. Ничего другого у него не было.

«Генеральная ассамблея... выражает глубокое сожаление, что переданная ей информация подтвердила сообщения об использовании средств Центрального разведывательного управления США... и что директор принимал такую помощь, не ставя в известность своих коллег. Ассамблея гордится достижениями Конгресса, начиная с его учреждения в 1950 году, и выражает свою убежденность в том, что его действия были полностью свободны от влияния или давления любых финансовых покровителей, и в верности принципам независимости и единства всех тех, кто с ним сотрудничал. Ассамблея жестко осудила действия ЦРУ, которое намеренно ввело в заблуждение указанных людей и заставило подвергнуть сомнениям их достижения. Результатом таких действий стала компрометация интеллектуального дискурса. Ассамблея полностью отрекается от применения таких методов в мире идей... Ассамблея рассмотрела поданные заявления об отставке [Майкла Джоссельсона] и [Джона Ханта] и вновь выразила им свою благодарность за то, что, несмотря на трудности, возникшие из-за способа финансирования действий Конгресса, они сохраняли полную независимость и интеллектуальную целостность организации, и попросила их продолжить выполнять свои обязанности»⁵.

Формулировка заявления была во многом лицемерна. Во-первых, отставка Джоссельсона была принята ассамблеей. Позже этот факт подтвердили Диана Джоссельсон и Джон Хант, который сказал: «Я прекрасно помню, как Майк независимо от того, что указано в протоколах, в действительности сказал, что он не может остаться. Я, по их мнению, был в другой категории, и таким образом, это не относилось ко мне»⁶. Во-вторых, что еще более важно — заявления, что Джоссельсон принял помощь от ЦРУ, «не поставив в известность об этом кого-то из своих коллег», просто не соответствовали действительности. «Я могу сказать вам, что несколько наиболее важных людей Конгресса знали правду, потому что их правительства сообщили им об этом, — позже показал Хант. — Арону сказали. Мальро явно знал. А также Маггеридж и Уорбург, которым сообщили из МИ-6 после того, как два управления (ЦРУ и МИ-6. — Прим, ред.) достигли соглашения по «Инкаунтеру»⁷.

«Интересно, и кто же не знал? Это был фактически секрет Полишинеля»⁸, — отметил Лоуренс де Новилль. Список тех, кто знал или думал, что знает, достаточно длинный: Стюарт Хемпшир, Артур Шлезингер, Эдвард

328

ш иле (который признался Наташе Спендер, что знал обо всем еще с 1955 г.), Дениде Ружмон, Даниэл Белл, Луис Фишер, Джордж Кеннан, Артур Кёстлер, Юнки Флейшман, Франсуа Бонди, Джеймс Бэрнхам, Вилли Брандт, Сидни Хук, Мелвин Ласки, Джейсон Эпштейн, Мэри Маккарти, Пьер Эммануэль, Лайонел Триллинг, Диана Триллинг, Сол Левитас, Роберт Оппенгеймер, Сол Штайн, Дуайт Макдональд. Не все из них были «осведомленными», активными участниками обмана, но все знали, и в течение определенного времени. А если не знали, говорили их критики, то они прилагали для этого усилия, под свою ответственность. «Майкл действительно пытался рассказать некоторым людям, но они сказали, что не хотят этого знать, — настаивал Хант. — Они знали, и знали ровно столько, сколько хотели знать, они понимали, что если бы узнали больше, то им пришлось бы уйти; таким образом, они отказались знать»⁹.

А что же Николай Набоков, который прошел весь путь от первых шагов в Берлине до этой болезненной развязки в ПарижебокобоксДжоссельсоном? Неужели он сам верил в свое ярое опровержение причастности к ЦРУ, говоря: «Я отрицаю все. У Конгресса за свободу культуры... никогда не было никакой связи, прямой или косвенной, с ЦРУ... все это было подстроено Советами»?¹³ Могли кто-нибудь серьезно полагать, что Набокову за все эти годы никогда не говорили или он сам не понимал, что «за всем этим стоят большие пушки «Виргинских лесов», по его собственным словам («Виргинские леса» — штаб- квартира ЦРУ в штате Виржиния. — Прим. ред.). История Мэри Маккарти о том, как Набоков открыл Спендеру правду в лондонском такси, предполагает иное. Судя по воспоминаниям Шанталь Хант о Набокове, он говорил ей «однажды заговорщическим шепотом за обедом», что знал. Стюарт Хемпшир позже отметил с некоторой иронией, что Набоков «не был особенно обескуражен разоблачением»¹⁴. Стоя перед Джоссельсоном в тот несчастный день 13 мая и размахивая перед его лицом резолюцией, которая осуждала его за обман коллег, Набоков ничуть не смущался, что был чрезвычайно неподходящим человеком для передачи вынесенного решения.

329

В своих мемуарах Набоков проклинал «плачевную и бесполезную ошибочность образа мышления (или отсутствие такового), который предшествовал решению передать деньги культурным организациям через ЦРУ»¹⁵. Он добавил, что это было «особенно явно, если считать холодную войну самой жесткой, самой сложной идеологической войной с начала XIX века, и что эта ошибка произошла в стране, имеющей многовековую традицию того, что Камю назвал «моральными формами политических взглядов». Мне все еше больно думать о тех «бессмысленных синяках безнравственности» и о том факте, что изумительную структуру, построенную с любовью и заботой умными, посвященными и глубоко неподкупными вольнодумными людьми, окунули в грязь и разрушили из-за самой старой и самой глубокой спеси: не- просчитанного действия»¹⁶. В частном же порядке Набоков не показал своего внутреннего негодования: «Я не думаю, что нужно оправдываться по факту финансирования Конгресса ЦРУ, — сказал он одному корреспонденту. — Многие из нас подозревали какое-то финансирование с этой стороны, и это было притчей во языцех во многих столицах Европы, Азии, Латинской Америки и Африки. Вопрос не вфинансировании, а втом, что делал Конгресс»¹⁷.

Но и сама дружба теперь стала безнадежно запутанной. «Мой дорогой Майкл, — написала Наташа Спендер. — Больше всего беспокоит человеческий аспект. Оглядываясь назад, я вижу в свете вышедшей информации, что все были заложниками этой ситуации в различной степени. Это, должно быть, было ужасно, обманывать друзей, к которым вы всегда были так доброжелательны. Но я уверена, что ЦРУ ошибалось, рассчитывая на это; последствия в личных терзаниях и отношениях бесконечны, и если дружба для вас важна, как для любого, тогда каждый переживает о разрушенном доверии, которое не может быть восстановлено... Таким образом, все упирается в тот факт, что если кто-то отказывается раскрыть информацию, то он отнимает у своих

330

коллег их свободу и честь, что, в свою очередь, разрушает их доверие как друзей, и в конечном счете слишком много людей страдают... Я надеюсь, что и вы с облегчением вышли из лживой ситуации, которая отняла у вас право быть искренним с вашими друзьям... Настоящая проблема в молчании, наложенном на вас ЦРУ (с их точки зрения), состоит в том, что они заставили вас действовать как коммунисты и таким образом поставили методы Запада наравне с методами Востока»²⁰.