Ричард Бах Иллюзии, или Приключения вынужденного Мессии Немного об этом переводе
жүктеу/скачать 198.55 Kb.
|
6. До сегодняшнего дня я не знаю, что на меня нашло. Это было какое-то ощущение обреченности, которое и погнало меня тогда прочь от этого странного загадочного парня Дональда Шимоды. Если передо мной встает перспектива побрататься с обреченность, то никакой мессия не может удержать меня. В поле я почувствовал спокойствие. Передо мной простирался огромный тихий луг, надо мною сияло безбрежное небо… Единственным, доносившимся до меня звуком, было журчание ручейка. К одиночеству трудно привыкнуть, но если кто-нибудь нарушит его хотя бы на день, к нему приходится привыкать сначала. — О'кей, хорошенького понемножку, — сказал я, обращаясь к полю. — Все это было очень мило и, возможно, я еще многому мог бы научиться у этого парня. Но я не переношу толпы, даже если она настроена миролюбиво. Если же толпу раздразнить, она или распнет кого-нибудь, или начнет на него молиться. Прошу прощения, но с меня хватит! Сказав это, я сам себя поймал на слове. Точно то же самое мог сказать и сам Шимода. Почему же он остался там? У меня ведь хватило ума убраться подобру-поздорову, а я вовсе не мессия. Иллюзии. Что он имел в виду? Для меня это было важнее всего того, что он говорил или делал до этого. Когда он произнес эти слова, он был в гневе: «Все это иллюзии!». Он сказал это так, как будто всей своей яростной силой хотел втемяшить эту мысль мне в голову. Для меня это действительно стало проблемой, и мне был нужен ее дар, но я никак не мог понять, что же это означало. Спустя некоторое время я развел костер и сварил себе что-то вроде гуляша из остатков соевых бобов, мяса, вермишели и пары сосисок в тесте трехдневной давности. Рядом с мешком для продуктов валялся чехол с инструментами, и сам не знаю зачем, я достал разводной ключ, начисто вытер его, и стал помешивать им гуляш. Как я уже сказал, я был совершенно один, никто не мог меня видеть, и, ради забавы, я попытался погонять его по воздуху, как это делал он. Когда я подбрасывал ключ, и он достигал верхней точки, я моргал глазами, и у меня возникало ощущение, что на долю секунды он повисал в воздухе. Но вслед за этим ключ падал в траву или мне на колени, и весь эффект пропадал. Но это был тот самый ключ… Как это у него получалось? Если это иллюзия, мистер Шимода, то что же тогда реально? И если вся эта жизнь — иллюзия, то зачем мы тогда вообще живем? В конце концов, я сдался, подбросил ключ еще пару раз и оставил это бесполезное занятие, после чего почувствовал радость, чуть ли даже не счастье, оттого что я был там, где был, и что я знал то, что знал. Пусть даже моих знаний и не хватало на то, чтобы объяснить существование вселенной или, хотя бы, на несколько иллюзий. Когда я один, я иногда пою. «О, мы с тобой, старина „Флит“, — пел я, с любовью похлопывая биплан по крылу (напомню, что меня никто не слышал). — Мы избороздим все небо… Мы будем танцевать в полях, пока один из нас не сдастся… — музыку и слова я сочинял на ходу. — Но я первым не сдамся, старина… Пока ты не сломаешь себе крыло… И тогда я свяжу его ПРОВОЛОКОЙ… И мы полетим дальше… МЫ ПОЛЕТИМ ДАЛЬШЕ…». Когда я счастлив, и у меня есть настроение, конца куплетам нет, поскольку о рифмах я особенно не беспокоюсь. Я перестал думать о трудностях мессии, ведь я все равно уже не мог выяснить, кто он такой, и какие у него были намерения. Я перестал даже и пытаться его понять и, думаю, был счастлив именно поэтому. Около десяти вечера огонь начал угасать, и моя песня тоже. — Где бы ты ни был, Дональд Шимода, — сказал я, разворачивая под крылом одеяло, — я желаю тебе счастливых полетов и поменьше толп, если ты сам себе этого желаешь. Нет, беру свои слова обратно. Я желаю, дорогой мой одинокий мессия, найти то, что ты хочешь найти. Когда я снимал рубашку, из ее кармана выпала книга. Я прочитал ту страницу, на которой она открылась. Узы, Связывающие тебя С твоей истиной семьей, Это узы не родства, Но узы радости и уважения К жизням друг друга. Редко члены одной семьи Растут под одной крышей. Я не понял, какое это имеет ко мне отношение, и решил, что впредь не должен позволять книге думать за меня. Я залез под одеяло и, долго не засыпая, лежал в тепле, как выключенная лампочка. В небе надо мной сияли тысячи звезд, которые, наверное, были иллюзиями, но, несомненно, красивыми иллюзиями. Когда я опять открыл глаза, уже занималась заря. Розовый свет и золотые тени. Но я проснулся не из-за света, а оттого что нечто мягко коснулось моей головы. Сперва я подумал, что это травинка. Потом я решил, что это жук, но он так сильно ударился о мою руку, что я испугался, что он ее сломает. Это был ключ девять на шестнадцать, здоровенный кусок металла. Он ткнул меня слету, и я моментально проснулся. Проснувшись окончательно, я с удивлением наблюдал, как он плавно опустился на землю и, наконец, замер. Когда я поднял его, он снова был старым добрым ключом девять на шестнадцать, который я знал и любил, по-прежнему удобным в работе. — У, дьявол! Я никогда не чертыхаюсь — с детства к этому не приучен, но сейчас я был искренне озадачен, и эти слова сами слетели с моего языка. Что случилось с моим ключом? Дональд Шимода был где-то за горизонтом, по крайней мере, милях в шестидесяти отсюда. Я поднял эту штуку, повертел ее в руках и осмотрел со всех сторон, чувствуя себя доисторической обезьяной, которая никак не может понять, как это у нее перед глазами крутится колесо. Но ведь должно же быть этому какое-то объяснение. В конечном итоге я сдался, положил ключ на чехол с инструментами и развел костер, чтобы испечь себе оладьи. Спешить было некуда. Если бы я захотел, я мог бы остаться здесь на целый день. Оладьи с одной стороны уже поджарились, и их пора было переворачивать, когда я услышал в небе какой-то звук. Этот звук никак не мог быть звуком самолета Шимоды, никто не смог бы отыскать меня на этом поле среди миллионов других полей Среднего Запада, но я знал, что это летит он. Я принялся насвистывать какой-то мотивчик, поглядывая то на оладьи, то на небо, и думая о том, чтобы такое поспокойнее ему сказать, когда он приземлится. Это действительно был «Трэвел Эйр». Он пролетел низко над «Флитом», поднялся в пижонском развороте, скользнул вниз и приземлился на скорости шестьдесят миль в час, как и подобает добропорядочному «Трэвел Эйру». Он подрулил и выключил мотор. Я помахал ему рукой, но не сказал ни слова, продолжая насвистывать. Он вылез из кабины и подошел к костру. — Привет, Ричард. — Ты опоздал, — сказал я, — мои оладьи почти сгорели. — Извини. Я протянул ему чашку воды из ручья, жестяную миску с половиной оладий и немного маргарина. — Чем кончилось дело? — спросил я. — Все о'кей, — ответил он с мгновенной полуулыбкой. — Я таки спас свою жизнь. — Я сомневался, что у тебя это получится. Некоторое время он молча ел. — Ты знаешь, — наконец сказал он, глядя в свою тарелку, — все-таки это порядочная гадость. — А тебя никто не заставляет есть мои оладьи, — рассердился я. — Почему все их ненавидят? ПОЧЕМУ НИКТО НЕ ЛЮБИТ МОИ ОЛАДЬИ? Почему, о мой просвещенный учитель? — Что ж, — улыбнулся он, — я скажу тебе то, что мог бы тебе сказать сейчас сам Господь Бог. Ты веришь в то, что они вкусные, и поэтому они тебе нравятся. Попробуй съесть их, отбросив свою глубокую веру в их прекрасные вкусовые качества, и они покажутся тебе чем-то вроде…пожара на мельнице после наводнения. Тебе так не кажется? А траву в них, я полагаю, ты положил специально. — Прошу прощения, она попала туда случайно. Но разве оладьи сами по себе, не трава и не подгоревшие места, сами оладьи, разве они… — Ужасные, — сказал он, возвращая их мне нетронутыми, кроме самой первой. — Уж лучше я останусь голодным. А персиков у тебя не осталось? — Остались, там, в коробке.
— Как ты меня отыскал? — спросил я его. — Ведь я мог приземлиться где угодно. Он открыл банку и ел персики прямо с ножа. Непростой трюк. — Одинаковых людей всегда тянет друг к другу, — пробормотал он, уронив ломтик персика. — О? — Космический закон. — О.
— Может быть, ты, все-таки, объяснишь, как ты меня вычислил? Ты имел в виду, что наши самолеты похожи? — Мы, чудотворцы, должны держаться вместе, — сказал он. Эта фраза, и то, как он ее произнес, была одновременно доброй и пугающей. — А-а…Дон…Что касается твоего последнего замечания, может быть, ты пояснишь, что значит «мы, чудотворцы»? — Судя по ключу, лежащему на чехле, я могу предположить, что сегодня утром ты практиковался в левитации. Разве я не прав? — Ничем я не занимался! Я проснулся… Эта штука сама меня разбудила! — О, сама по себе, — он смеялся надо мной. — Да. САМА ПО СЕБЕ. — Ричард, в чудесах ты разбираешься не более чем в приготовлении оладий.
— Некоторые из нас начинают постигать это подсознательно. Наш просыпающийся разум отказывается принимать это, поэтому мы творим чудеса во сне, — он посмотрел на небо, на первые появившиеся облака. — Не будь нетерпелив, Ричард. Все мы находимся на пути к знаниям. Теперь они придут к тебе немного быстрее, и ты станешь старым и мудрым духовным маэстро раньше, чем сам об этом догадаешься. — Что значит, раньше, чем я об этом догадаюсь? Я вообще ничего не хочу об этом знать. — Ты ничего не хочешь знать? — Нет, я хочу знать, почему существует мир, как он устроен, почему я в нем живу, и где я буду жить потом… Это я хочу знать. Ну, скажем, как летать без помощи самолета, если мне это понадобится… — Прошу прощения. — За что? — Так дело не пойдет. Если ты узнаешь, как устроен мир и как он существует, ты автоматически начнешь творить чудеса, вернее, то, что другие будут называть чудесами. Но на самом-то деле в них нет ничего чудесного. Научись тому, что умеет делать фокусник, и все волшебство пропадет, — он опустил глаза. — Ты такой же, как все. Ты уже все знаешь, просто ты это еще не осознаешь. — Я что-то не припомню, — сказал я, — чтобы ты спрашивал у меня, хочу ли я всему этому научиться. Тому, что собирает вокруг тебя толпу, тому, что сделало всю твою жизнь несчастной. Что-то я об этом запамятовал. Как только я произнес эти слова, я подумал, что он скажет, что я вспомню об этом позже, и что в этом он будет прав. Он лег на траву. — Послушай, не нужно беспокоиться о толпах. Они тебя и пальцем не тронут, пока ты сам этого не захочешь. Запомни, ты — волшебник. Бах! — и ты невидим и проходишь сквозь запертые двери. — Но толпа в Трое тебя, все-таки, достала. — А разве я говорил, что мне этого не хотелось? Я позволил им это сделать. Мне это понравилось. Во всех нас есть немного честолюбия, иначе мы не становились бы Учителями. — Но разве ты все это не бросил? Я же читал… — Судя по тому, как все это происходило, я начал превращаться в Одного-И-Единственного-Мессию-На-Полном-Рабочем-Дне, а эта работа не по мне. Но, видишь ли, я не могу разучиться тому, что узнал во всех своих предыдущих жизнях. Я сорвал травинку и закрыл глаза. — Послушай, Дональд, что ты пытаешься мне объяснить? Почему бы тебе прямо не сказать мне, что происходит? После долгого молчания он сказал: — А может быть, ты мне это скажешь? Ты будешь рассказывать мне то, что я пытаюсь тебе объяснить, а если ты ошибешься, я тебя поправлю. С минуту я размышлял, а затем решил его удивить. — О'кей, я тебе скажу. Я помолчал некоторое время, чтобы посмотреть, как он будет реагировать, если мой ответ заставит себя ждать. Солнце взошло уже достаточно высоко, потеплело. Где-то на невидимом отсюда поле какой-то фермер, ранняя пташка, начал обрабатывать свое кукурузное поле трактором. — О'кей, я тебе скажу. Во-первых, то, что я увидел тебя на поле в Феррисе, не было простым совпадением, верно? Он лежал тихо, не говоря ни слова. — Во-вторых, мы с тобой когда-то заключили мистический договор, о котором я забыл, а ты нет. В мягком шелесте ветра было слышно лишь тарахтение трактора. Что-то внутри подсказывало мне, что мои слова — не вымысел. Я говорил правду. — Я бы сказал, что мы уже встречались три или четыре тысячи лет тому назад, может быть чуть раньше или чуть позже. Нам с тобой нравятся одни и те же приключения. Возможно, мы ненавидим одних и тех же разрушителей, учимся с одинаковой скоростью и одинаково быстро. Но у тебя память лучше. Когда ты сказал: «Одинаковых людей всегда тянет друг к другу», — ты подразумевал под этим нашу встречу. Я сорвал еще одну травинку. — Ну, как у меня выходит? — Я думал, что твоя речь затянется надолго, — сказал он. — Пожалуй, она и затянется, но, я думаю, что ты доберешься до истины. Продолжай. — Дальше я мог бы не продолжать, потому что ты знаешь все, что знают другие. Но если бы я этого не сказал, ты бы не знал, что я, как мне кажется, знаю, а без этого я не смогу научиться тому, чему хочу, — я выбросил травинку. — Что тебе до всего этого, Дон? Почему ты так хлопочешь обо мне? Если человек так просвещен, как ты, то все эти чудеса должны для него быть не больше, чем побочным продуктом. Я тебе не нужен. В этом мире тебе вообще ничего не нужно. Я повернулся и посмотрел на него. Он лежал с закрытыми глазами. — Как бензин для «Трэвел Эйр»? — спросил он. — Вот именно, — ответил я. — И поэтому в этом мире тебе все наскучило… Для тебя не существует приключений, потому что ничто на свете не может причинить тебе вреда. Единственная твоя проблема заключается в том, что у тебя нет проблем.
— Здесь ты ошибаешься, — отозвался он. — А теперь скажи, почему я бросил работу… Ты знаешь, почему я перестал быть мессией. — Ты говорил, что из-за толпы. Из-за того, что они ждали от тебя только чудес. — Да, но это не главное. Толпофобия это твоя проблема, а не моя. Меня утомили не толпы сами по себе, а то, что им было наплевать на все, что я им говорил. Я мог бы пешком перейти океан из Нью-Йорка в Лондон, я мог бы делать из воздуха золотые монеты, а им все равно было бы наплевать на мои слова. Когда он это говорил, он выглядел одиноким, как никто другой. Ему не нужны были ни пища, ни кров, ни деньги, ни слава. Он жаждал рассказать всем о том, что знал, но никто не хотел его даже выслушать. Я нахмурился, чтобы не заплакать. — Что ж, ты спросил, я ответил, — сказал я. — Если твое счастье зависит от того, как поступают другие, то, пожалуй, у тебя действительно есть проблемы. Он мотнул головой, и глаза его вспыхнули, как будто я ударил его гаечным ключом. Я вдруг подумал, что с моей стороны было бы глупо сердить этого парня. Если в человека ударит молния, он обуглится очень быстро. Он улыбнулся своей полуулыбкой. — Знаешь, Ричард, — медленно сказал он, — ты…Ты прав! Он продолжал сидеть тихо, будто приходя от моих слов в транс. Не замечая этого, я продолжал говорить о том, как мы встретились, и чему нам всем нужно научиться. Все эти идеи проносились сквозь мой мозг как утренние кометы и дневные метеоры. Он очень спокойно лежал в траве, не шевелясь и не произнося ни слова. К полудню я нарисовал перед ним законченную картину моего варианта Вселенной и всех ее составных частей. — …И это только начало, Дон, можно еще так много сказать. Как я все это узнал? Как это вышло? Он не отвечал. — Если ты хочешь, чтобы я сам ответил на свой вопрос, то я должен признаться, что не знаю, как это сделать. Почему сейчас я смог рассказать тебе об этом, ведь раньше подобные вещи мне и в голову не приходили? Что со мной случилось? Никакого ответа. — Дон, пожалуйста, ответь мне. Он не сказал ни слова. Я нарисовал перед ним панораму жизни, а он, мой мессия, как будто услышав в моих случайно оброненных словах о его счастье все, что он хотел, заснул крепким сном. 7. Суббота, шесть утра, я еще сплю, и вдруг — БУМ!!! Страшный шум, внезапный и мощный, как взрыв какой-то симфонии, мгновенный многоголосый хор, слова на латыни, скрипки, литавры и трубы, способные разбудить мертвого. Земли содрогалась, «Флит» раскачивался на колесах. Я выскочил из-под одеяла как кошка, которую ударили током в четыреста вольт. Волосы на моей голове стояли дыбом, как восклицательные знаки. В небе холодным пламенем разгорался закат, дикий узор неба казался живым, но вся эта красота меркла в сравнении с динамитом ужасного крещендо. — ПРЕКРАТИ! ПРЕКРАТИ! ВЫКЛЮЧИ МУЗЫКУ! УБЕРИ ЭТО! Шимода кричал так яростно, что его голос перекрывал весь этот ужасный грохот, и вдруг шум пропал, лишь только эхо продолжало катиться вдаль. Затем оно превратилось в приятную нежную песню, тихую, как ветерок, как Бетховен во сне. Это не произвело на него никакого впечатления. — СЛУШАЙ, Я ЖЕ СКАЗАЛ, ПРЕКРАТИ! Музыка замерла. — Уф! — выдохнул он. Я уставился на него. — Для всего на свете есть свое место и свое время, не так ли? — сказал он. — Время и место… В каком смысле?.. — Немножко небесной музыки в уединении собственного мозга это совсем неплохо. Можно даже и вслух, по особым случаям, но начинать с этого утро, да еще так громко! Зачем ты это сделал? — Зачем я это сделал? Дон, да я спал мертвым сном… Что ты хочешь этим сказать, «я сделал»? — Он покачал головой, беспомощно пожал плечами, фыркнул и залез обратно под крыло в свой спальный мешок. Его книга лежала в траве переплетом вверх, там, куда я ее вчера уронил. Я бережно открыл ее и прочитал: Отстаивайте Свою ограниченность И будьте уверены в том, Что она при вас Останется. В те времена я многого не понимал в мессиях. 8. В понедельник, покатав нескольких пассажиров в Хэммонде, штат Висконсин, мы закончили работу рано, пообедали в городе и отправились назад к самолетам. — Дон, я могу допустить, что эта жизнь может быть интересной или скучной, или же такой, какой мы сами захотим ее сделать. Но даже в свои лучшие времена я никак не мог понять, почему мы находимся здесь в первом лице. Объясни мне это. Мы проходили мимо закрытой скобяной лавки и открытого кинотеатра, в котором шел фильм «Батч Кэссиди и Санденс Кид». Вместо того чтобы ответить мне, он остановился. — У тебя есть с собой деньги? — Куча. А в чем дело. — Давай сходим в кино, — сказал он. — Ты купишь билеты? — Не знаю, Дон. Ты сходи. Я лучше вернусь к самолетам. Не люблю оставлять их надолго.
— С самолетами все о'кей. Давай сходим в кино. — Но фильм уже начался. — Значит, мы будем смотреть его не сначала. Он уже покупал билеты. Вслед за ним я вошел в темный зал, и мы сели в последнем ряду. В темноте перед нами сидело человек пятьдесят. Через некоторое время картина, которую я всегда считал классической, захватила меня, и я забыл, зачем мы сюда пришли. Я смотрел «Санденс» уже в третий раз, время в кинотеатре закрутилось и растянулось, как это всегда бывает на хороших фильмах. Некоторое время и смотрел картину с «техническим интересом»… Как снималась каждая сцена, как она связана со следующей, почему она вмонтирована в фильм именно сейчас, а не позже. Я пытался смотреть ее именно с этой точки зрения, но постепенно сюжет меня захватил. Уже совсем под конец фильма, в тот момент, когда Батча и Санденса окружила целая боливийская армия, Шимода тронул меня за плечо. Продолжая смотреть на экран, я наклонился к нему. Мне хотелось только одного — чтобы он сказал мне то, что хотел сказать, дождавшись конца фильма. — Ричард? — Ага. — Почему ты здесь? — Это хороший фильм, Дон, тише.
— Чем он хорош? — Он мне нравится. Ш-ш-ш. Я тебе потом скажу. — Отвлекись, Ричард, проснись. Это же иллюзия. Он меня раздражал. — Дон, до конца осталось всего несколько минут, давай поговорим потом, дай мне спокойно досмотреть фильм, о'кей? Он шептал напряженно и драматично: — Ричард, почему ты здесь? — Послушай, я здесь, потому что ты сам меня сюда пригласил, — я отвернулся от него, пытаясь, все-таки, досмотреть конец. — Тебя никто не заставлял сюда идти, ты бы мог ответить: «Нет, спасибо». — Мне нравится фильм, — человек, сидевший перед нами на секунду обернулся. — Да, мне нравится этот фильм, Дон, а что в этом плохого? — Ничего, — ответил он и до конца фильма не произнес больше ни слова. Выйдя из кинотеатра, мы пошли через площадку с подержанными тракторами к нашему полю. В небе потемнело, собирался дождь. Я думал о его странном поведении там, в кинотеатре. — Ты все делаешь по какой-нибудь причине, Дон? — Иногда. — Но причем тут фильм? Почему ты вдруг захотел посмотреть «Санденс»? — Ты задал вопрос. — Да. А у тебя есть ответ? — Это и был мой ответ. Мы пошли в кино, потому что ты задал вопрос. Фильм был ответом на него.
— А какой я задал вопрос? Последовала долгая мучительная пауза. — Ты спросил, Ричард: «Почему, даже в лучшие свои времена, я не мог понять, почему мы здесь?». Теперь я вспомнил. — И фильм был ответом мне? — Да. — О. — Ты не понимаешь, — сказал он. — Нет. — Это был хороший фильм, — стал объяснять он, — но даже лучший в мире фильм все равно остается иллюзией, разве не так? Изображения даже не двигаются, просто создается впечатление движения. Изменение света создает ощущение движения на плоском экране, висящем в темноте. — Ну да, — я, кажется, начинал понимать. — Другие люди, какие угодно, которые идут в кино, почему они это делают, если фильм — всего лишь иллюзия? — Ну, это развлечение. — Правильно, удовольствие. Раз. — Можно узнать что-то новое для себя. — Хорошо. Несомненно. Познание. Два. — Фантазия, бегство от действительности. — Это тоже удовольствие. Раз. — Технические причины. Посмотреть, как фильм сделан. — Познание. Два. — Ну, чтобы не скучно провести время. — Бегство от действительности, ты уже это говорил. — За компанию, чтобы побыть с друзьями. — Это причина, чтобы пойти в кино, но не причина смотреть фильм. Тем не менее, это опять-таки удовольствие. Раз.
— А фильм похож на жизнь, Дон, верно? — Да. — Тогда почему люди выбирают себе плохие жизни, фильмы ужасов? — Они идут на фильмы ужасов не только для того, чтобы получить удовольствие. Они заранее знают, что это будет фильм ужасов. — Но почему? — Тебе нравятся фильмы ужасов? — Нет. — Ты их когда-нибудь смотришь? — Нет. — Но есть же люди, которые тратят кучу времени и денег, чтобы смотреть фильмы ужасов и мелодрамы, которые другим кажутся скучными и занудными? — Да, есть. — Тебя никто не заставляет смотреть их фильмы, а их — твои. Это называется свободой. — Но почему людям нравится, когда им страшно или скучно. — Потому что они считают, что заслуживают это, потому что ужасы пугают кого-то еще, или им нравится возбуждение, которое дает страх, или они уверены в том, что фильм обязан быть занудным. Ты можешь себе представить, что множеству людей, по причинам, кажущимся им очень важными, нравится верить в то, что они беспомощны в этих фильмах? — Нет, не могу. — Пока ты этого не поймешь, ты будешь удивляться тому, что на свете существуют несчастные люди. Они несчастны только потому, что сами для себя это выбрали, и ты знаешь, Ричард, это в порядке вещей. — Хм… — Мы — играющие, забавляющиеся дети Вселенной. Мы можем умереть или причинить себе боль не больше, чем это могут сделать иллюзии на экране. Но мы можем поверить в то, что нам больно, мы можем представить себе эту боль во всех мучительных деталях. Мы можем поверить в то, что мы жертвы, в то, что мы убиваем, в то, что нас убивают, в то, что нас окружают удача и неудача. — На протяжении многих жизней? — Сколько ты видел фильмов? — О. — Фильмы о жизни на этой планете, о жизни на других планетах. Все, в чем присутствуют пространство и время, все это фильмы, все это иллюзии, — сказал он. — Но от этих иллюзий мы можем получить удовольствие и многому научиться. — Насколько серьезно ты веришь в эту теорию, Дон? — А насколько серьезно тебе бы хотелось? Сегодня ты посмотрел этот фильм отчасти и потому, что я хотел его посмотреть. Множество людей выбирают свои жизни потому лишь, что они любят все делать вместе. Актеры в сегодняшнем фильме раньше играли в других картинах, раньше или позже, в зависимости от того, которую из них ты видел первой, но ты мог бы увидеть их все одновременно на разных экранах. Мы покупаем билеты на эти фильмы, мы платим за вход согласием верить в реальность пространства и в реальность времени… Ни той, ни другой в действительности нет, но тот, кто не хочет платить эту цену, не сможет появиться ни на этой планете, ни в любой другой пространственно-временной системе. — А есть люди, которые вообще не живут в пространстве-времени? — А есть люди, которые вообще не ходят в кино? — Понимаю, они получают знания другими путями. — Правильно, — сказал он, довольный мной. — Пространство-время это довольно-таки примитивная школа. Но множество людей остаются со своими иллюзиями даже когда те наскучивают им, и они не хотят, чтобы свет зажегся слишком рано. — Дон, а кто пишет сценарии к этим фильмам? — Не странно ли бывает иногда обнаружить, как много мы знаем, если задавать вопросы себе, а не другим? Кто пишет эти сценарии, Ричард? — Мы сами, — ответил я. — Кто занят в ролях? — Мы. — Кто служит оператором, киномехаником, директором кинотеатра, билетером, кто следит за всем этим? Кто способен выйти из зала на середине сеанса, в любое время на ходу изменить сценарий, кто способен смотреть один и тот же фильм снова и снова? — Дай подумать, — сказал я. — Каждый, кто только захочет? — Тебе достаточно свободы? — спросил он. — Так вот почему кино так популярно! Потому что мы интуитивно проводим параллели между фильмами и нашими собственными жизнями? — Может быть, поэтому… Может быть, и нет. Это не так уж важно, правда? А что является проекционным аппаратом? — Разум, — ответил я. — Нет, воображение. Что бы ты ни говорил, это наше воображение. — А что такое фильм? — Сдаюсь. — Все, что мы разрешаем себе вообразить, я прав? — Пожалуй, Дон. — Ты можешь взять в руки пленку с фильмом, — сказал он, — совершенно законченным. Начало, середина и конец — и все это в твоих руках сразу, в одно мгновение, в миллионную долю секунды. Фильм существует над временем, которое он увековечивает, и если ты уже смотрел его, ты всегда можешь сказать, что в нем произойдет, еще до того, как войдешь в кинотеатр. Будут сражения и волнения, победители и побежденные, романы и разочарования, и ты заранее знаешь, что все это будет. Но для того чтобы фильм захватил тебя, для того чтобы он унес тебя с собой, для того чтобы ты вполне им насладился, ты должен вставить ленту в аппарат и пропустить его сквозь линзы минуту за минутой… Чтобы пережить иллюзию, необходимы пространство и время. Поэтому ты платишь деньги, берешь билет, занимаешь свое место и забываешь о том, что творится за стенами зала. Твой фильм для тебя начинается. — И на самом деле никому не бывает больно? Кровь из томатного сока? — Нет, это настоящая кровь, — сказал он, — но для пущего воздействия на нашу реальную жизнь это может быть и томатный сок… — А реальность? — Реальность божественно нейтральна, Ричард. Матери всегда безразлично, какую роль играет ее ребенок в своих играх, сегодня он плохой мальчик, а завтра хороший. СУТЬ даже не подозревает о наших играх и иллюзиях. Она знает только себя и нас в своем подобии, совершенных и законченных. — Я не уверен, что мне хочется быть совершенным и законченным. Расскажи мне о скуке… — Посмотри на небо, — перебил он, и это была такая неожиданная перемена темы, что я, не задумываясь, поднял глаза вверх. Высоко над нами висело разорванное кольцо облаков. Первые лучи Луны серебрили его края. — Красивое небо, — заметил я. — Это совершенное небо? — Дон, небо всегда совершенно. — Ты хочешь сказать, что небо всегда совершенно, даже если оно постоянно изменяется? — Да, конечно! — И море тоже всегда совершенно, хотя оно тоже изменяется каждую секунду, — сказал он. — Если совершенство заключается в постоянстве, то рай должен быть чем-то вроде болота, но вряд ли Суть можно сравнить с творцом болот. — Совершенное, постоянно изменяющееся. Да. Это я покупаю. — Ты купил это уже давно, если придерживаться временных терминов.
— Дон, а тебе не надоело оставаться в одном этом измерении? — О! А разве я остаюсь всего в одном измерении? — удивился он. — А ты? — Почему все, что я говорю, оказывается неправильным? — А разве все, что ты говоришь, оказывается неправильным? — Мне кажется, что я занялся не своим делом. — Уж не хочешь ли ты переключиться на недвижимое имущество? — усмехнулся он. — Да, на недвижимое имущество или страхование. — Недвижимому имуществу принадлежит будущее, если оно тебе так уж важно. — О'кей, прошу прощения, — сказал я, — мне не нужно ни прошлого, ни будущего. В ближайшее время я намереваюсь стать Учителем в Мире Иллюзий. Я думаю, что стану им на следующей неделе. — Ричард, я думаю, что это случится гораздо раньше.
жүктеу/скачать 198.55 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|