Роман белоусов о чем умолчали книги издательство «советская россия» mосква 1971

Это было подлинным литературным приключением, одним из самых увлекательных и трудных странствий по «стране исканий». Оно началось весной 1952 года и длилось в течение почти двух лет до последних дней жизни поэта, так и не получив, завершения.

Три страсти вовлекли его в эту историю, говорил Тувим, — беспокойное любопытство поэта, огонь искателя-следопыта и честолюбие составителя большой «Книги польских стихотворений XIX века», в которую должны были войти, в первую очередь, несправедливо забытые поэты. Выискивая материалы для этого издания, Тувим натолкнулся на сообщение о том, что в 1830 году продавалась рукопись неопубликованных стихотворений Адама Мицкевича, дальнейшая судьба которой была неизвестна. Заметка взбудоражила воображение Тувима, лишила его покоя. Еще бы, неизвестные рукописи гениального старика, — так Тувим называл обычно Адама Мицкевича, большим поклонником которого был.

Значит, где-то эти рукописные творения существуют! А если даже рукопись и пропала, то, вполне возможно, что кое-что из нее просочилось в печать того времени, может быть, под псевдонимом или анонимно. Вдруг ему повезет и удастся отыскать, незамеченную исследователями драгоценность. Тувим обладал большими и разносторонними знаниями, поразительным упорством, настойчивостью и необыкновенным терпением в своих поисках, умел логикой сопоставлений и размышлений направлять их. «Можно в поисках определенного предмета, — писал он, — перетряхнуть до последнего клочка все известные библиотеки, собрания и архивы, — и не найти ровным счетом ничего. И в то же время, может так случиться, что это искомое, желанное обнаружится самым неожиданным образом в соседней лавочке под прилавком, либо в дальнем городке, в каком-то сундуке или в связке пожелтевших хозяйственных счетов помещика прошлого века. Как оно туда попало? Бог искателей ведет. Владения таинственной «страны исканий» не обозначены на карте, и никакой компас или буссоль не укажет направления странствий. Это не значит, однако, что исследователь-следопыт должен всецело довериться капризу случая. Прекрасная книга И. Андроникова о Лермонтове доказывает, что логикой, упорством и научно-исследовательскими методами можно по нитке размотать весь клубок. И это самый верный путь».

Юлиан Тувим любил повторять: чем труднее, тем интереснее. Таков был его рабочий девиз. Им он руководствовался во всем своем творчестве — будь то создание собственных стихов, перевод «Евгения Онегина», «Горя от ума» или решение литературных загадок.

И на этот раз его упорство после нескольких недель труда было вознаграждено.

В поисках произведений забытых польских авторов Ю. Тувим просматривал комплект журнала «Магазин мод» за 1836 год. Главное содержание этого, предназначенного прежде всего для женщин, издания составлял случайный набор всевозможных литературных пустяков. Тувим упорно пробирался сквозь их чащу.

Просмотр «Магазина мод» шел к концу, а удалось «выловить» всего лишь один стишок. Видимо, ничего больше интересного не найти. С этим чувством Тувим приступил к просмотру 51-го номера журнала. «И вдруг — чудо! Человек не верит собственным глазам. Как алмаз, обнаруженный в мусорной яме, как уникальное издание среди груды плохих и скучных книг, как райская птица, выпорхнувшая из курятника», так перед Тувимом на одной из страниц «Журнала приятных сведений» (такой был подзаголовок у «Магазина мод») возникло прекрасное стихотворение. Этим «алмазом» оказались лирические стихи, коротко озаглавленные «К***». Но не заглавие и не само даже стихотворение заставило Тувима вздрогнуть, замереть от радости. Под стихами стояла подпись, всего лишь одна буква, словно током поразившая Тувима, — М.

Вот оно, затерянное наследие гениального старика. Заранее, настроив себя на такое восприятие стихотворения, прочитав его «на волне Мицкевича», Ю. Тувим почти не сомневался, что под криптонимом «М» скрыта фамилия автора «Пана Тадеуша».

И все же Тувим понимал, что пока не разыщет доказательств авторства, не вправе утверждать, что это подлинный Мицкевич. Стихи могли оказаться мастерским подражанием, возможно, даже непроизвольным, родившимся в результате «вслушивания» в поэзию «великого Адама».

Нужны доказательства. А для этого надо провести литературное расследование, которое поможет превратить гипотезу в неоспоримый факт. Сделать это нелегко, но ведь «чем труднее, тем интереснее».

Начинает Тувим с психологического эксперимента — анкеты среди друзей и знакомых. Не раскрывая заранее своих целей, он читает нам стихотворение. Его интересует то, какое впечатление производит оно на слушателей. К радости Тувима, большинство, не сговариваясь, заявляет, что это Мицкевич. Однако настороженное отношение знатоков творчества поэта, хотя они и увидели в стихотворении черты большого сходства с Мицкевичем, заставило Тувима отнестись к находке более скрупулезно, тщательнее искать доказательства своего предположения.

Таким образом перед Тувимом встала дилемма — Мицкевич или его подражатель?

Тувим погружается в тома Мицкевича, ищет совпадения и сходство в других его произведениях, буквально не расстается с монографиями о нем, даже в поезде по пути к себе на дачу. Снова и снова сопоставляет, анализирует, делает сотни выписок из стихотворений. В пользу того, что это подлинный Мицкевич, говорит прежде всего стилистика стихотворения «К***», совпадающая с оригинальными произведениями Мицкевича. Но не только это. Известно, что многие стихи Мицкевича, которые печатались после 1831 года, были подписаны буквой М. Кроме этого, Тувим устанавливает, что в том же журнале «Магазин мод», несколько лет спустя, были напечатаны два подлинных стихотворения Мицкевича вообще без какой-либо подписи, то есть анонимно. Что если, рассуждает Тувим, и загадочное стихотворение, «красноречиво» подписанное одним лишь М., и эти два стиха происходят из одного и того же источника, который ведет к рукописям Мицкевича?

Полагая, что напал на правильный след, Тувим то оживлялся, ободренный каким-либо новым аргументом в пользу своей гипотезы, проникался уверенностью и энергией, то вдруг впадал в уныние, и минерное настроение не покидало его.

Доказательство тождества: M равняется Мицкевич — требовало новых усилий, новых поисков, так как нить постоянно рвалась и путалась. И все же ему казалось, что вот-вот загадка будет решена, надо только сделать ещё последнюю попытку, откопать еще одну «улику».

Однажды в сентябре 1952 года Ю. Тувим встретился в своем кабинете на Новом Святе с известным литературоведом Юлиушем В. Гомулицким. Обычно беседа между ними начиналась с обсуждения новых книжных приобретений. «Но в этот раз, — рассказывает Гомулицкий, — расположившись против Тувима, я сразу догадался, что разговор пойдет в другом направлении — о Мицкевиче».

Как же счастлив и тот, кому бросишь ты слово,

Кто тонул в твоем взоре, лучистом и ярком.

Кто на шумном пиру иль средь танца лихого

Из божественных рук удостоен подарком!.. —

начал декламировать Тувим. Он читал, как истинный актер, его исполнение отличалось простотой и неподдельной взволнованностью. Выслушав стихотворение, Гомулицкий выразил сомнение — не есть ли оно продукт таланта подражателя.

Конечно, он не утверждает, что это стихи Мицкевича, отвечает ему Тувим, хотя был бы счастлив, если бы ему удалось найти неизвестное произведение великого поэта. «Я прекрасно понимаю, — говорил он, — что вам трудно поверить в такое счастье скромного искателя. Как теперь, спустя почти сто лет после смерти Старика, после всех Калленбахов и Пигоней (исследователи Мицкевича, известные литературоведы. — Р. Б.) обнаружить его неизвестное произведение. Да это просто в голову не умещается!»

А сколько раз исследователи ошибались, приписывая авторство неизвестных стихов Мицкевичу, напоминает Гомулицкий. Разве такой видный литературовед, как Антони Потоцкий, не был введен в заблуждение той же лаконичной подписью — М. под стихотворением «Думы осенней ночью», обнаруженном им в 1901 году в петербургском «Литературном новогоднике» за 1838 год?! А ведь его поддержали многие знатоки Мицкевича. Через год выяснилось, что стихи принадлежат другому поэту, точно так же, как и стихотворение «К польской сосне на чужбине», ошибочно подписанное в свое время именем Мицкевича.

Вовлеченный в орбиту поисков автора злополучного стихотворения, Гомулицкий через некоторое время излагает Тувиму свои соображения. Напоминает, что рукопись якобы неопубликованных стихотворений Мицкевича — злостная мистификация. Кроме того, Гомулицкому удалось отыскать несколько стихов, подписанных буквой М., а также сочетанием А. М. К. и принадлежащих, видимо, одному автору, но отнюдь не Мицкевичу.

Выводы Гомулицкого убеждают Тувима в том, что аргументы против его гипотезы слишком веские.

«Несмотря на серьезные сомнения, колебания, взлеты и падения, я в течение нескольких месяцев питал иллюзии, что... слепой курице попалось зерно, — писал он. — Причем, какое — золотое! Я по сто раз вчитывался в каждую строчку этого «подозрительного» стихотворения, сто раз сравнивал каждое сопоставление слов с так давно и хорошо известными мне. Как в детской игре было то «тепло, тепло!», то опять «холодно, холодно!». Я метался как в жару между двумя температурами, между огоньком слабой надежды и тенью растущего сомнения. Такие чувства переживает, наверное, детектив, напавший на след преступника (боже мой, «преступника»!), или путешественник, вбивший себе в голову, что он непременно откроет в океане неизвестный остров. Я признался в своих робких подозрениях нескольким друзьям. Одни гасили огонек надежды холодной водой своих знаний, другие поддерживали его теплым, благословенным маслом «возможности». Золотое зерно то сияло блеском подлинности, то блекло, серело, в лучшем случае светилось фальшивым блеском латуни. Наконец, сомнения (повторяю — очень серьезные с самого начала) взяли верх, слепая курица махнула лапой на дальнейшие труды, отказалась от рассуждений, сравнений и поисков, сказала себе: «Нет! Наверное, нет!»

Оставив в тот момент поиски, Тувим, по совету Гомулицкого, решает описать свои переживания и сомнения, которые испытал за гол преодоления «увлекательных трудностей». А заодно рассказать о тех открытиях и приключениях, которые случились с ним во время путешествия по «стране исканий». Так родилось еще одно произведение Юлиана Тувима «Стихотворение неизвестного поэта». В нем он описал свое литературное «следствие» по «делу» о стихотворении «К***» и признал, что нисколько не жалеет о том, что не достиг желанных результатов, того, на что он так надеялся, ибо в процессе поисков столкнулся со множеством «сюрпризов» — ранее неизвестными произведениями польских авторов первой половины XIX века. «Детектив мог и ошибиться, — писал он, — но в ходе расследований мог добиться некоторых сведений, полезных криминалистике. Путешественник мог и не открыть неизвестного острова, но, бороздя моря, мог изловить кое-какие виды рыб, ранее неизвестные ихтиологам».

Однако нерешенная задача не давала ему покоя. Тувим возвращается к прерванным поискам, возобновляет «следствие». Сначала все силы направлены на то, чтобы расшифровать тождество М. = А. М. К. Потом возникают иные концепции, не дающие, однако, ответа на основной вопрос — если не Мицкевич, то кто же автор стихотворения? Новые сведения направляют его поиск в другое русло. Он упорно продвигается вперед, не сомневается, что литературная загадка рано или поздно будет решена.

Поэт прервал свои поиски и рукопись на полуслове — внезапная смерть не дала ему закончить почти двухлетний труд...

В одном из вариантов рассказа о своих поисках Тувим обращается к поэтам и литературоведам с просьбой помочь решить мучивший его литературный ребус. Довести поиск, начатый Тувимом, до конца довелось Гомулицкому.

Кто же все-таки был автором стихотворения «К***»? Не А[нонимиый] М[астер], как одно время расшифровал Тувим первые две буквы в известном нам сочетании А. М. К., а скорее, говорит Гомулицкий, А[нонимный] М[истификатор] и Подражатель. Поэтому его следовало искать не среди видных поэтов того времени, а в числе наименее известных авторов и трудно уловимых, почти всегда выступавших под маской псевдонима.

Откуда Гомулицкий узнал об этом? Сам он в шутку говорит в послесловии к книге Тувима, что ему удалось побывать в редакции журнала «Магазин мод» и получить ключ от письменного стола его редактора...

Новый скрупулезный поиск, с учетом наиболее трудного участка пути, пройденного Тувимом, его достижений, позволил Гомулицкому, уже после смерти поэта, поставить точку в этой загадочной истории.

Таинственным автором стихотворения, подписанного буквой М., оказался Адам Амилькар Косинский — третьестепенный варшавский литератор и перворазрядный мистификатор. Характеризуя его, Гомулицкий писал автору этих строк, что это был ловкий литературный обманщик и фальсификатор, бесцеремонно обкрадывавший других авторов, включая в свои стихи их образы, метафоры и готовые поэтические фразы. Опасаясь разоблачения, он пользовался многими псевдонимами и криптонимами.

В свете этой характеристики становится понятно, что сшитое по мерке Мицкевича стихотворение «К***», представлявшее собой по существу литературный пастиш, то есть подделку, Косинский подписал криптонимом М. — начальной буквой фамилии великого польского поэта.

Перстень-талисман

Среди экспонатов московского Литературного музея есть малоприметное на первый взгляд медное кольцо. С ним связана одна грустная история, случившаяся в последние месяцы жизни безвременно умершего русского поэта Дмитрия Веневитинова.

...В один из последних дней октября 1826 года мимо Тверской заставы проехал возок. В нем сидели двое — молодой человек и невысокого роста, заметно облысевший господин. Юноша — Дмитрий Веневитинов из старинной знатной фамилии был молчалив. Зато его спутник, француз Воше, оказался на редкость разговорчивым; минуты не проходило без того, чтобы он не обратился к своему попутчику с вопросом, либо сам начинал рассказ о странствии по Сибири, откуда недавно вернулся. Судьба забросила его туда случайно. Он служил библиотекарем у графа Лаваля. Был преданным слугой и пользовался доверием. И когда семью его хозяина постигло несчастье — муж дочери графа Лаваля князь Трубецкой за участие в восстании на Сенатской площади был сослан в Нерчинские рудники, и его жена Екатерина Ивановна Трубецкая — первая из жен декабристов — двинулась вслед за мужем, Воше по просьбе графа поехал ее провожатым. Вместе они проделали половину дальнего путешествия, когда неожиданно карета сломалась. Ехать вдвоем дальше оказалось невозможным. Княгиня решила продолжать путь одна. Воше пришлось вернуться. После короткой остановки в Москве, в доме Зинаиды Волконской, он продолжал путь в Петербург.

Дмитрий Веневитинов был рассеян и задумчив. И лишь когда речь заходила о подвиге русской женщины, смело отправившейся вслед за сосланным мужем, чтобы разделить его судьбу, Дмитрий оживлялся, повторяя: «Это делает честь веку».

Украдкой Воше поглядывал на соседа. Высокий благородный лоб, красивые задумчивые глаза, прямой нос, тонкие пальцы рук, выдающие в нем музыканта. Привычка вставлять в речь латинские и немецкие слова говорит о познаниях в языках. Его суждения зрелые и глубокие, его знание литературы и философии выдают натуру незаурядную и самобытную. «Философ жизни в двадцать лет» — позже назовут его друзья. «Какие думы в глубине его души таились, зрели?» — воскликнет о нем А. В. Кольцов. И еще многие видные поэты и литераторы наделят его лестными эпитетами, будут славить его, но это будет позже, когда Веневитинова уже не будет в живых. Его имя дойдет до нас в ореоле, как одного из талантливых русских поэтов с «ужасной черной судьбой», выпадавшей, по словам А. Герцена, на долю всякого, кто осмеливался поднять в России голову выше уровня, начертанного императорским скипетром.

Не мог не заметить Воше и того, что его спутник то и дело посматривал на медный перстень, прикрепленный в виде брелока к цепочке от часов. На вопрос, почему он не носит этот перстень на пальце, поэт уклончиво ответил, что оденет его лишь в день женитьбы или перед смертью.

Видимо, с этим кольцом, найденным, как пояснил Веневитинов, в гробнице при раскопках итальянского города Геркуланума в 1706 году, связана какая-то романтическая история...

Дмитрий Веневитинов ехал в Петербург на службу в Коллегию иностранных дел, где недавно открылась вакансия. Родные решили, что ему пора заняться «серьезным» делом. Друзья использовали свои знакомства в свете, и дело быстро устроилось. 23 октября состоялся «Указ о перемещении» к делам Коллегии, затем был получен «Проезжий указ» и необходимые рекомендательные письма. И вот лошади несли его в столицу.

С тоской покидал он милую Москву. Здесь оставались друзья его юности и. та, которую называли «Северной Коринной» — очаровательная хозяйка знаменитого литературно-артистического салона — Зинаида Волконская. «Москву оставил я, как шальной, — не знаю, как не сошел с ума», — признается он позже в одном из писем.

Последние дни в Москве полны были волнующих событий. Вернулся из ссылки Пушкин. Неожиданное и радостное приглашение от поэта слушать его новую трагедию «Борис Годунов». Вскоре вторичное чтение в доме Веневитиновых в Кривоколенном переулке. Затем еще одно повторное чтение в «удивительное утро» 12 октября. А между этими двумя событиями, 11 октября, — день именин Зинаиды Волконской, день, который он запомнит навсегда. Отъезд в Петербург был тогда уже предрешен, дело было только за формальностями. В доме на Тверской, где жила З. Волконская, собрались в тот вечер литераторы и художники. Сама хозяйка — «царица муз и красоты», как называл ее Пушкин, умела своим талантом и умом придавать вечерам особую прелесть. Художница и певица, музыкантша и писательница, она обладала особым даром собирать вокруг себя людей. Ее богатый и щедрый дом всегда был полон гостей. Здесь разыгрывались домашние спектакли, пели и музицировали, читали стихи. Тут бывали Пушкин и Вяземский, Баратынский и Дельвиг, Мицкевич и Одоевский. Здесь проводил немало времени и молодой Дмитрий Веневитинов. Окна особняка на Тверской часто светились далеко за полночь, вызывая беспокойство следившей за домом полиции и считавшей, что этот «вертеп» — «средоточие всех недовольных».

В этом доме Дмитрий пережил первые порывы юношеской любви, первые романтические переживания молодости. «Певица красоты» — хозяйка дома — зажгла в нем огонь «томительный, мятежный». По словам юного поэта, лучшие его стихи посвящены ей, она «отравила» его «ядом мечты и страсти безотрадной», оставшись для него такой же далекой, как «звездочка в эфире».

В день именин Дмитрий преподнес Зинаиде Волконской посвященную ей пьесу. В ответ она, зная о его скором отъезде, подарила ему в память об их встречах старинный перстень. Это было напутствие: «В горький час прощальный, дружба любви рыдающей дала тебя залогом сострадания». С той минуты поэт называл перстень своим «верным талисманом», верил, что он охранит его от тяжких ран

И света, и толпы ничтожной,

От едкой жажды славы ложной,

От обольстительной мечты,

И от душевной пустоты.

Это строки из стихотворения «К моему перстню». Он напишет его чуть позже, выльет в нем всю свою душу, и что самое удивительное, словно обладая волшебным даром предвидения, предречет свою судьбу.

Овеянный романтической легендой, перстень-талисман стал для Веневитинова драгоценным даром. Отныне он не расставался с ним.

Когда же я в час смерти буду

Прощаться с тем, что здесь люблю,

Тогда я друга умолю,

Чтоб он с моей руки холодной

Тебя, мой перстень, не снимал.

...Путешествие близилось к концу, когда внезапно, при въезде в Петербург, у заставы возок был остановлен жандармами. Несчастного Воше тут же допросили и как лицо «подозрительное» задержали. Вместе с ним подвергся аресту и Д. Веневитинов. Не забывайте, что это случилось менее, чем год спустя после 14 декабря. Еще велось следствие по делу декабристов, страх еще не прошел окончательно у нового царя... Неудивительно, что близкий к одному из главарей бунта Воше вызывал подозрение. Это усугублялось еще и тем, что он, возможно, вез что-либо «недозволенное» из Сибири, куда совершил поездку вместе с Екатериной Трубецкой. Словом, спокойнее было его арестовать и провести тщательное дознание. А заодно был схвачен и его спутник по дороге Д. Веневитинов. Впрочем, можно предполагать, что и о нем у жандармов были не очень «лестные» сведения. В нем они тоже видели возможно бунтовщика, возмутителя спокойствия. И хотя прямых данных на этот счет у них не было, тем не менее они вполне могли подозревать его в связях с декабристами. Многое косвенно свидетельствовало о его симпатиях им. Да и сам Веневитинов на вопрос допрашивавшего его генерала о том, не принадлежал ли он к числу декабристов, прямо ответил: «Если и нет, то мог бы легко принадлежать к нему».

Почти двое суток продержали его под арестом в сыром, холодном помещении. Вышел оттуда он не только морально угнетенный учиненным ему допросом и бесцеремонным обращением, но и с подорванным здоровьем...

Светская жизнь столицы вовлекала Веневитинова в свой водоворот. Ему приходится делать визиты, бывать на балах, встречаться со многими людьми. Пустая болтовня, все эти «говоруны и умники» докучают ему, тоска мучает его, терзает сердце. Среди холодного, пустого и бездушного общества он чувствовал себя одиноким. И не проходит дня, чтобы он не написал матушке или знакомым письма. «Я далек сердцем от Петербурга», «скорее бы отсюда в Москву». Часто, заглушая душевную боль, спрашивает: «Что происходит на вечерах у княгини Зинаиды? Поют ли там, танцуют ли?»

Здоровье его не улучшается, и он с горечью сообщает об этом друзьям: пламя вдохновения погасло, «зажжется ли его светильник?» Трудно жить, признается он, когда ничего не сделал, чтобы заслужить свое место в жизни. Надо что-то сделать хорошее, высокое, а жить и не делать ничего — нельзя. Он дружит со своими дипломатическими занятиями, интересуется языками, изучает историю Востока. И коль скоро нельзя вернуться в Москву, к милым его сердцу людям, мечтает о поездке в Персию при первой миссии, где, может быть, найдет вновь силы для жизни и вдохновения и где будет «на свободе петь с восточными соловьями».

Но и этим планам его не суждено было сбыться. Знакомых поражает его болезненный вид, то и дело он жалуется на боль в груди, кашель не покидает его.

В эти дни он обращается к своему талисману. В конце февраля 1827 года пишет стихотворение «К моему перстню». Полный роковых предчувствий, набрасывает строки:

Ты был отрыт в могиле пыльной,

Любви глашатый вековой,

И снова пыли ты могильной

Завещан будешь, перстень мой.

Двадцатого марта у Ланских, в доме, где жил Веневитинов, состоялся небольшой вечер с танцами. Еще стояли морозы, но воздух был уже по-весеннему сыровато-промозглый. Разгоряченный Веневитинов после бала не остерегся — в накинутой на плечи шинели перебежал через двор к себе во флигель. Смертельная болезнь уложила его в постель. Через восемь дней его не стало.

Перед смертью друг Хомяков исполняет завет поэта: надел на палец его правой руки медный перстень — «чтоб нас и гроб не разлучал».

Дмитрий Веневитинов мечтал о подвиге, «когда цвет жизни приносишь в дань своей отчизне», а погиб на двадцать втором году, задушенный, по словам Герцена, грубыми тисками русской жизни; «нужен был другой закал, чтобы вынести воздух этой мрачной эпохи; нужно было с детства привыкнуть к этому резкому и непрерывному холодному ветру».

Друзья поэта долго еще хранили верность его памяти. В течение сорока лет они ежегодно собирались в день рождения поэта, оставляя за столом один прибор для «отбывшего» друга.

...Прошли годы. Минуло столетие. И вот в 1930 году суждено было сбыться пророчеству умершего поэта, о чем он предсказывал в своем обращении к перстню:

Века промчатся, и, быть может,

Что кто-нибудь мой прах встревожит

И в нем тебя отроет вновь.

Во время сноса в Москве Симонова монастыря, где был похоронен Веневитинов, вскрыли могилу поэта с тем, чтобы перенести его останки на Ново-Девичье кладбище. На безымянном пальце его правой руки тусклым зеленым светом блеснул медный перстень...

Была у Льва Николаевича Толстого одна вещица — личная печать ¹. Лев Николаевич хранил ее в особом чехле и собственноручно запечатывал ею письма. На конвертах оставался оттиск — фамильный герб Толстых, на котором выделялись семь башен с полумесяцами. Почему на гербовой печати Толстого изображены башни? И именно семь — не больше, не меньше? История этой печати и изображенного на ней рисунка уводит нас к временам Петра Первого в старую Москву, а отсюда еще дальше, на окраину турецкого города Стамбула...

Петр Андреевич Толстой, потомок «мужа честна», сын окольничьего и воеводы Черниговского, был одним из зачинщиков стрелецкого мятежа. Было ему тогда под сорок, и при дворе он числился стольником. Предугадав падение Софьи, он успел переметнуться на сторону молодого царя. Жизнь сохранить ему удалось, расположение и доверие Петра утратил на много лет.

С тех пор все усилия его последующей жизни были направлены лишь на то, чтобы завоевать доверие, замолить перед царем «великий грех».

Но ни успешная служба в Устюге, куда его назначили воеводой, ни заслуги во время Азовского похода не поколебали недоверчивости царя Петра. Толстой был терпелив, он умел выжидать, надеялся, что случай доказать свою преданность представится.

И когда Петр кликнул клич — стал набирать молодых дворян в заграничное учение, пятидесятилетний, женатый и многодетный Петр Андреевич Толстой сам вызвался ехать «в Европейские христианские государства для науки воинских дел».

Два года провел Толстой на чужбине, изучал математику, фортификацию, кораблестроение и прочие науки. Побывал в Италии, посетил Венецию и остров Мальту. Постиг премудрость итальянского языка. Аккуратно и тщательно вел дневник своих двухлетних странствий, который потом будет издан под названием: «Путешествие стольника Петра Андреевича Толстого».

Не успел Толстой вернуться в Москву, как ему вышло важное и трудное назначение быть послом «при дворе султановом». Событие по тому времени неслыханное. «Мой приезд, — писал Толстой, — учинил туркам великое сумнение; рассуждают так: никогда от веку не бывало, чтоб московскому послу у Порты жить».

При назначении Толстого послом «на Туретчину» сыграл роль не только его прирожденный талант дипломата, но и знание итальянского языка — в то время официального дипломатического языка Османской империи. Здесь-то и произошли те события, которые имеют непосредственное отношение к истории печати.

В начале 1702 года первый постоянный русский посол в Турции Петр Андреевич Толстой прибыл в Адринополь — местопребывание султана. Тут и определили ему жить. «В Константинополь не отпускают за подозрением», — сообщает Толстой в своих первых донесениях на родину.

Задача посла была далеко не из легких: султан поддерживал врагов России. Отношения между двумя странами были мало сказать натянутыми. При открыто враждебной обстановке посол России должен был суметь повлиять через султана на крымских татар, унять их набеги на русские земли и добиться того, чтобы Турция не вмешивалась в польские дела.

Главное — во что бы то ни стало, любыми средствами удержать Турцию от выступления против России, дабы не отвлекать ее от дел на западных границах. То лестью и подкупом, то угрозами и устрашением добивается посол своих целей.

Но вскоре он взмолился, просит сменить его на столь тягостном посту. Петр Первый, сумевший уже оценить старания опального стольника, отказывается удовлетворить его просьбу. Большая «нужда вам там побыть», — пишет царь своему послу. И заверяет, что не забудет его трудов.

В награду за труды Толстой получает от Петра Первого «персону царскую диамантами обложенную» — портрет царя, украшенный алмазами.

Все труднее становится положение посла. Король Карл XII, разбитый под Полтавой, укрылся во владениях султана. Посол, следуя инструкциям, настаивает на изгнании незадачливого шведского монарха, помышлявшего «сочинить с турками любовь», а также требует выдачи изменника гетмана Мазепы.

Вместо удовлетворения этих требований султан избирает иной путь. В конце ноября 1710 года в торжественном заседании дивана решена война с Россией.

И тотчас же чрезвычайный и полномочный посол России подвергается неслыханному оскорблению и насилию: его заключают в стамбульскую тюрьму Едикюле.

Некогда, во времена процветания Византии, на месте Едикюле находилась крепость Циклобион, имевшая тогда пять башен и именовавшаяся поэтому еще Пентапиргоном. Здесь же были и знаменитые «Золотые ворота», те самые «врата Царьграда», к которым пригвоздил свой щит русский князь Олег.

После завоевания Константинополя Мехмедом Вторым к крепости пристроили еще две башни и она получила название Едикюле — то есть «Семибашенный замок». Немало повидали на своем веку камни этой турецкой Бастилии. На зубцах башен выставлялись головы казненных визирей. А в казематах, без воздуха и света нередко томились захваченные взбунтовавшимися янычарами султаны. Здесь был задушен восемнадцатилетний Осман Второй. Здесь же находился и «колодезь крови» — в него бросали головы янычар, после того как эта гвардия была упразднена. Сюда же заключали и иностранных послов. Наперекор всяким правилам, их сажали в казематы всякий раз, когда султан выступал войной против какой-либо из стран. Этот нелепый и варварский обычай, свидетельствующий о довольно своеобразном толковании турками международного права, просуществовал вплоть до XIX века.

Здесь в одном из мрачных казематов «преисподнего тартара», как называли эту тюрьму, оказался и русский посол Петр Андреевич Толстой. «Когда турки посадили меня в заключение, — писал он, — тогда дом мой, конечно, разграбили... а меня, приведши в Семибашенную фортецию, посадили прежде под башню в глубокую земляную темницу, зело мрачную и смрадную...»

Неудивительно, что из 17 месяцев во время первого заключения Толстой 7 месяцев проболел, «и не мог упросить, чтоб хотя единожды прислали ко мне доктора». Не раз ему угрожали пытками, хотя само пребывание в этой тюрьме было подобно мучительной пытке. Ненадолго освобожденный из-под стражи Толстой вновь очутился в каземате, когда в декабре 1712 года султан вновь стал угрожать России войной.

И только в начале следующего года посла освободили. Наконец, после тринадцатилетнего пребывания в Турции, из коих более двух лет ему пришлось провести в заключении, он смог вернуться домой, на родину.

Недоверие к нему Петра Первого теперь было окончательно сломлено. Бывший мятежник доказал свою преданность верной службой. Ради интересов родины не жалел живота своего. Отныне Петр Первый не отпускает его от себя, оказывает ему всякие почести. И только иногда, во время пиров, намекая на прошлое своего сенатора, президента комерц-коллегии Петра Андреевича Толстого, в шутку сдергивал с его головы модный в ту пору парик и, ударяя любимца по лысине, приговаривал: «Головушка, головушка, если бы ты не была так умна, то давно бы с телом разлучена была».

Воспоминания о страшных месяцах, проведенных в турецкой тюрьме, Толстой сохранит до конца своих дней. Об этом будет напоминать ему и та часть фамильного герба, который он обретет вместе с графским титулом в 1724 году, где изображены семь башен с полумесяцами — обозначающими, что он был «Чрезвычайным и Полномочным послом при Порте Оттоманской тринадцать лет... от турок был двоекратно в заточении в крепости, именуемой Едикуле, то есть семибашенной, содержан», и что здесь «за интересы отечества своего страдал».

Умер Толстой в Соловецком монастыре, куда его сослал всесильный Меншиков после смерти Петра Первого. Среди его вещей печати не оказалось. Ни к чему было брать с собой в ссылку эту теперь для него бесполезную вещь. Ее хранили родственники, как реликвию, напоминавшую о заслугах перед Россией их знаменитого предка. Потом печать досталась внуку петровского дипломата — прадеду писателя Андрею Ивановичу, а от него по наследству перешла Льву Николаевичу Толстому.

Профессор римской литературы господин Бержере, герой романа Анатоля Франса «Современная история», ненавидел фальсификаторов. Однако снисходительно считал, что подобный грех позволителен филологу. Видимо, потому, что и сам любил удивлять своих друзей «случайно» обнаруженными древними греческими текстами или выписками из редких книг, название которых почему-то отсутствовало в библиографических справочниках.

В руках профессора каким-то странным образом оказывался то греческий текст, якобы найденный в одной из гробниц города Филы, который он переводил на французский, то редкое уникальное издание XVI столетия, откуда он будто бы списывал одну из «весьма любопытных глав». Друзья ученого, ученики знали об этой особенности профессора. Прослушав очередной перевод «неизвестного» текста, они лишь понимающе улыбались.

Франсовский любитель литературных мистификаций — образ в известной мере собирательный, и писатель не случайно наделил его особой страстью. Перелистайте страницы истории мировой литературы и вы обнаружите немало анонимных изданий и загадочных псевдонимов, талантливые мистификации и ловкие литературные подделки. Современники часто и не подозревают о литературном обмане. Только много лет спустя, благодаря неожиданной находке или случайному открытию, выясняется поражающая всех истина. Так было с опубликованными в XVI веке гуманистом Сигониусом неизвестными отрывками из Цицерона. Двести лет верили, что это действительно принадлежащие знаменитому римлянину произведения. Обман был раскрыт два века спустя благодаря найденному в архиве письму Сигониуса, в котором он признавался в мистификации. А разве творчество легендарного барда Оссиана не оказалось плодом воображения английского поэта Джона Макферсона и испанку Клару Гасуль не «породил» Проспер Мериме? А история со знаменитой Краледворской рукописью, оказавшейся созданием чешского филолога Вячеслава Ганки?

Наиболее талантливые из этих произведений, вышедшие из-под пера мастера, остаются и после разоблачения в большой литературе. Другие оказываются низвергнутыми с пьедестала, на который их незаконно вознесла ловкость авторов. Место таких произведений в музее литературной криминалистики.

Однако в литературе поспешные, скороспелые: выводы так же опасны, как и в судебной практике. Прежде чем произнести приговор над «подозреваемой» книгой, необходимо взвесить все факты, тщательно изучить обстоятельства «дела», провести, если требуется, дополнительное расследование. И только после этого выносить суждение. Сделать это бывает тем более нелегко, что нередко в литературе приходится идти не по горячим следам произведения, а иметь дело с давними, как говорится, застарелыми случаями. Поэтому «дознание» иногда длится не один десяток лет. Бывает и так, что в ходе расследования отпадают все подозрения в адрес литературного произведения и ему возвращается «доброе имя».

Более трех десятков лет потребовалось для того, чтобы с наибольшей долей вероятности определить подлинного автора повести «Мебель розового дерева».

Впервые, как теперь установлено, эта повесть появилась в Будапеште в 1896 году в издании «Дешевой библиотечки». В этом не было ничего странного, если бы на обложке книги не стояло имя Анатоля Франса. Но что же здесь необычного? Разве мало вещей этого французского писателя переводилось на другие языки? Конечно, немало. Но с этой повестью произошел особый случай.

Когда в 1920 году в Венгрии задумали выпустить собрание сочинений Анатоля Франса, неожиданно выяснилось, что подлинника повести «Мебель розового дерева» не существует. Более того, такое произведение вообще неизвестно ни на родине писателя во Франции, ни в других странах.

С тех пор вот уже несколько десятилетий ведутся поиски пропавшей рукописи Франса. Впрочем, пропавшей ли? А что, если и на этот раз здесь замешан один из тех фальсификаторов, о которых тот же Анатоль Франс говорил, что их «почетное жульничество обогатило светскую литературу... столькими поддельными книгами»? Может быть, и это литературная мистификация? И автор повести вовсе не Анатоль Франс, а кто-то другой? Но в таком случае кто?

Этот вопрос задал себе в начале тридцатых годов венгерский критик и литературовед, романист и поэт Аладар Комлош — «человек с вечно молодой душой, боевой пропагандист и агитатор священного дела венгерской литературы», — как писал о нем еженедельник «Элет еш иродалом».

В поисках автора таинственной повести Аладар Комлош исходил немало литературных дорог. Более четверти века провел он в пути, шел по следу с упорством исследователя и одержимостью романтика, открывателя неизвестных литературных «земель».

Подозрение в мистификации возникло у А. Комлоша однажды во время беседы о литературных обманах Калмана Тали, «создателя» знаменитых куруцких песен.

Песенная поэзия куруцев — борцов за свободу, солдат Ракоци, выступавших против гнета иноземцев, сохранилась главным образом в немногочисленных рукописных сборниках. Время от времени их удавалось разыскать в старых библиотеках, в частных собраниях, в архивах. Отдельные песни находили в частных письмах, обнаруживали на полях книг, где они были вписаны от руки. Словом, собирали их по крупицам. Среди куруцких песен встречались подлинные шедевры, достойные пера великих поэтов. Безымянные их творцы пели о горькой жизни крестьян, о трудной солдатской доле, о повстанцах и их ратных подвигах и победах.

«Мы покажем иноземцам, мы докажем им в бою силу нашего народа, честь солдатскую свою!» — говорилось в одной из песен. И все же из песен куруцев сохранились далеко не все. Еще в прошлом веке было известно, что на протяжении трех предшествовавших столетий по всей Венгрии ходили рукописные списки героических песен и баллад. Однако уцелело из этого ничтожно мало, большинство считалось безвозвратно пропавшим. Так, по крайней мере, думали до середины прошлого века, а точнее до 1864 года. В этот именно год, к радости всех любителей и почитателей венгерской поэзии, были изданы два тома «Старинных венгерских героических и народных песен». Составитель сборника поэт и историк Калман Тали, как сообщал он сам, собрал эти песни после долгих и упорных поисков из неизвестных рукописей прошлых веков. Появление двухтомника Калмана Тали стало сенсацией. Наконец-то обнаружены настоящие куруцкие песни! И при том в каком количестве! Теперь творчество безвестных народных поэтов широко предстало перед потомками во всей своей прелести.

Успех сборника вдохновил неутомимого Калмана Тали на продолжение поисков. И снова Тали повезло, он преуспел, и на этот раз. Даже слишком преуспел. Вскоре им были опубликованы новые замечательные народные песни, найденные в пыли библиотек и хранилищ, среди старинных манускриптов. И снова находка упорного исследователя привела в восторг читателей и поразила знатоков. А скоро песенное народное творчество, ставшее благодаря розыскам Тали достоянием его соотечественников, украсило страницы хрестоматий и учебников, песням посвящали исследования филологи и историки, их включали в антологии.

Когда тот, кто совершил, как считали современники, подвиг во славу отчизны, умер (это случилось в 1909 году), не было человека, который не славил бы Калмана Тали, его заслуги в собирании венгерской народной поэзии.

А несколько лет спустя после смерти Калмана Тали и ровно через пятьдесят лет после того, как он опубликовал первый сборник куруцких песен, разразился скандал. Причиной его стала статья, в которой утверждалось, что народные песни и баллады куруцев, с таким тщанием и усердием собранные и изданные Калманом Тали, не что иное, как талантливая мистификация. И это заявлял не кто-нибудь, а профессор Фридьеш Ридл, прекрасный знаток венгерской литературы. Он неопровержимо доказал, что куруцкие песни, с таким якобы трудом разысканные Тали, сложены не куруцами, а принадлежат перу самого Калмана Тали.

Неудивительно, что вслед за таким утверждением последовала буря негодования. Многие пытались защищать «честь» К. Тали. А между тем Ф. Ридл, установив авторство Калмана Тали, не только не оскорбил его, а, напротив, принес ему своим разоблачением посмертную еще большую славу. Да, говорил Ф. Ридл, Тали совершил «подлог», он «фальсифицировал» народную поэзию, но движим он был благородным побуждением. Его вдохновляли дела и подвиги куруцев. Сначала он и не помышлял о мистификации, а просто писал стихи о справедливой борьбе куруцев и подписывал их своим именем. Но потом настолько увлекся стилем старинных песен и баллад, что стал и свои собственные стихи писать в том же духе; тогда-то он и перестал их подписывать.

Калман Тали с большим мастерством воспроизводил в стихах стиль той далекой эпохи. Однако эти песни и баллады, написанные человеком, знакомым с творчеством Петефи и Араня, звучали вполне современно, и «может быть, — писал Ф. Ридл, — в этом и кроется причина их огромной популярности у нас». Нет, только ради прославления героев-куруцев Тали писал свои баллады и песни и только ради вящей славы утаил свое авторство. И отвечая на нападки «патриотов», Ф. Ридл говорил, что «в богатом океане народной поэзии несколькими жемчужинами больше или меньше в счет не идет. Наша народная поэзия не понесет чувствительной потери, если мы признаем, что эти прекрасные баллады написал Тали». Как считал Ф. Ридл, Тали, добровольно отрекшись от авторства, тем самым совершил бескорыстный поступок. А для литератора это равносильно жертве и свидетельствует о полном отсутствии честолюбия.

Когда думаешь о том, писал Ф. Ридл, что Тали свои чудесные стихи выдал за народные, то вспоминаешь слова одной из его баллад. В ней автор спрашивает, кто написал эту балладу, и отвечает: «Настоящий сын Венгрии, уж этому-то каждый может поверить».

В истории со стихами куруцев Ф. Ридл выступил в роли разоблачителя мистификации Калмана Тали. А что если в случае с повестью «Мебель розового дерева» Ридл, известный знаток литературы, академик, тонкий мастер пера, исследователь творчества Зрини, Верешмарти, Петефи, Араня, «вдохновленный» опытом Тали, пошел по его пути?

Что давало основания сделать такое предположение? То, что венгерский перевод повести «Мебель розового дерева» был подписан инициалами Ф. Р. Не замешан ли здесь все тот же Фридьеш Ридл, — решил А. Комлош.

В самом деле, что если «Ф. Р.» никакой не переводчик, а за этими инициалами скрылся истинный автор повести — Фридьеш Ридл. В мировой литературе предостаточно таких примеров. Нет, здесь положительно стоило как следует разобраться. Вполне можно было допустить, что Ф. Ридл, любивший покрывать свою деятельность завесой тайны, сам написал эту превосходную повесть и, обратив все в грандиозную шутку, выдал повесть за произведение А. Франса.

Но, внимательно перечитав еще раз историю старого холостяка — учителя в провинциальном колледже из «Мебели розового дерева», Аладар Комлош понял, что повесть эта — произведение слишком талантливое, написано рукой мастера. А главное, по духу оно очень близко некоторым франсовским творениям. В нем много типичных для Франса особенностей стиля, масса деталей и подробностей из французской жизни, которые могли быть известны только французу. Нет, венгерский писатель вряд ли мог быть ее автором. Тогда с удесятеренной энергией А. Комлош пускается на розыски фактов, которые подтвердили бы авторство А. Франса. Однако и здесь его ждало разочарование. В двадцатипятитомном собрании сочинений А. Франса, выпущенном издательством Кальман-Леви, нет и следа «Мебели розового дерева». Знатоки творчества французского писателя, его биографы ни словом нигде не обмолвливаются о таком произведении. О словарях не приходится и говорить.

По просьбе А. Комлоша, один из его друзей занялся поисками следов «Мебели розового дерева» в парижской национальной библиотеке. Увы, французский оригинал как сквозь землю провалился. А ведь не могло же так просто затеряться произведение в несколько десятков страниц. Те годы, когда повесть была опубликована в Венгрии, были годами великого успеха Анатоля Франса. Слава его перешагнула границы Франции, его жаждут читать во воем мире, в том числе и в Венгрии. К нему обращаются из Венгрии с просьбой прислать что-нибудь свое. Анатоль Франс, не умевший говорить нет, идет к себе в кабинет, роется в ящике стола, вынимает оттуда единственный рукописный экземпляр незавершенной повести и не задумываясь о том, чтобы ее зарегистрировать, ибо не ведет учета своих рукописей, отсылает ее в Будапешт. Он «не умел отказывать в удовольствии ради удовольствия для других».

И все же трудно было поверить, чтобы о повести не осталось каких-либо следов в записях А. Франса, в его переписке. Как нельзя было предположить и то, что издатели, буквально охотившиеся за каждым неизвестным произведением А. Франса, могли «прозевать» такую замечательную его повесть. Здесь что-то не так, говорил себе А. Комлош. Он искал самозабвенно и увлеченно, работал, словно детектив; писал письма в Париж издателям А. Франса, разыскал его бывшего секретаря и всем задавал один и тот же вопрос: не известно ли им что-либо о такой повести. Ему пришла в голову мысль просмотреть архивы издательства, выпускавшего книги «Дешевой библиотечки». Возможно, сохранились гонорарные ведомости. По ним легко будет установить автора, которому были выплачены деньги за повесть, а также расшифровать имя переводчика. Но и тут его постигла неудача: писателям-иностранцам в конце прошлого века гонорар вообще не платили, к тому же все издательские счета давно были уничтожены.

В разгар этих поисков пришло письмо из Франции от знатока творчества А. Франса, сотрудника издательства Кальмана-Леви Леона Кариаса. «Я сделал все возможное, — писал он, — чтобы отыскать в жизни и трудах А. Франса хотя бы какой-нибудь след повести, о которой вы меня спрашиваете. Все мои усилия ни к чему не привели. Я почти уверен, что речь идет о литературной мистификации и что французского оригинала этого произведения вообще не существует».

Вывод был достаточно категорический, чтобы охладить пыл «следопыта»-литературоведа. Видимо, ничего не оставалось, как сложить оружие и отказаться от мысли, что «Мебель розового дерева» — произведение А. Франса.

Значит — литературная мистификация. И автор ее, если судить по инициалам, которыми подписан мнимый венгерский перевод, — все-таки Фридьеш Ридл. У А. Комлоша возникла мысль о том, что, возможно, существует целое «тайное» творчество Ф. Ридла — разбросанные по журналам произведения якобы иностранных авторов и переведенные неким «Ф. Р.» на венгерский язык.

Начался розыск этого «тайного» литературного наследства. Прежде всего следовало просмотреть комплекты журнала «Будапешта семле», постоянным сотрудником которого был Ф. Ридл. И вот тут-то Комлош встретился с тем, что изменило все направление его поисков. В оглавлении нескольких номеров подряд за 1896 год значилось: «Мебель розового дерева», повесть А. Франса, перевод на венгерский И. Р.

Во-первых, из этого вытекало, что повесть была опубликована журналом раньше, чем она вышла отдельным изданием. В этом, впрочем, не было ничего особенного: и журнал, и «Дешевую библиотечку» издавал один и тот же редактор. Комлоша заинтересовало другое: почему в журнале переводчик подписался другими инициалами? Возможно, это опечатка? Но тогда она не повторялась бы в нескольких номерах. Следовательно, опечатка в инициалах была допущена не в журнале, а при отдельном издании повести. И за правильные инициалы надо считать И. Р., а не Ф. Р. Версия с авторством Ф. Ридла таким образом отпадала. Кто же в таком случае скрывался за буквами И. Р.? Для того чтобы разрешить эту новую загадку, потребовалось немного времени. За инициалами И. Р. скрывалась Иолан Речи — супруга профессора Дюлы Харасти, преподавателя французского языка и литературы в университете. Иолан Речи была известна как переводчица многих произведений французских писателей. Причем ее переводы часто печатались в журнале «Будапешти семле». Едва ли можно было ожидать с ее стороны такой блестящей литературной подделки. Обман исключался и со стороны ее мужа профессора, весьма дорожившего своей репутацией. Ведь в случае разоблачения вся его карьера была бы под угрозой. Но то, что венгерский перевод повести А. Франса вышел из дома супругов Харасти, не вызывало сомнений. В этом все больше убеждался А. Комлош. Подтверждение этого он нашел и в переписке Д. Харасти, опубликованной в 1910 году. Среди его эпистолярного наследства оказалось и письмо редактора журнала «Будапешти семле», в котором тот просил у Харасти переводной рассказ «...по возможности того самого французского писателя, рассказы которого я уже печатал, а вы мне с большой похвалой отзывались еще об одном его произведении — о столе розового дерева». Автор письма признавался, что запамятовал имя французского писателя.

В ответ на это письмо рассеянного редактора Д. Харасти пишет ему 30 декабря 1896 года: «Посылаю вам перевод одного из самых известных итальянских рассказов Стендаля». А дальше следуют слова, которые в какой-то мере объясняют происхождение венгерского перевода повести А. Франса. «Я трижды писал, чтобы получить какой-нибудь рассказ Анатоля Франса, — сообщает Харасти, — возможно, когда-нибудь и пришлют, а мы переведем».

Слова «трижды писал» А. Комлош считает ключом к разгадке тайны повести, остается только найти замок, который отпирался бы этим ключом.

Между тем переписка продолжалась. В январе следующего года редактор журнала в очередном письме выражает радость по поводу того, что рассказ А. Франса получен и переводится. «Прошу вас, — пишет он, — пришлите мне как можно скорее перевод». А в марте «Будапешта семле» уже начинает печатать «Мебель розового дерева». Из всего этого можно заключить, что повесть была переведена действительно супругами Харасти, от которых и получил ее редактор «Будапешти семле», и что профессор Харасти считал ее принадлежащей перу А. Франса и несколько раз писал во Францию, чтобы получить повесть. Оставалось довыяснить: кому писал Харасти. И от кого была получена повесть — от самого автора А. Франса, от его издателя или от друзей писателя?

Но на этом, признается А. Комлош, его расследования зашли в тупик. О своих поисках, открытиях и сомнениях он рассказал еще в начале тридцатых годов в статье, опубликованной в журнале «Пешто напло». В прессе развернулась дискуссия. Об одном курьезном эпизоде этого спора стоит рассказать. Писатель Бела Ревес ¹ в статье, опубликованной в газете «Эшт», заявил, что у него имеется бесспорное доказательство авторства А. Франса: собственноручная надпись писателя на венгерском издании повести «Мебель розового дерева». Книга якобы была послана Ревесу самим А. Франсом через секретаря Белени. Она привезла книгу из Парижа, на ней по-французски было написано: «Дорогому другу Ревесу. Анатоль Франс». Газета воспроизводила факсимиле подписи французского писателя. Казалось, спор был разрешен. Сам А. Франс подтверждал надписью на венгерском издании его повести свое авторство. Но уже через три дня в газете было помещено опровержение. Сообщалось, что подпись А. Франса подделана. Как оказалось, над Ревесом подшутили его венгерские друзья.

Уже после войны А. Комлош предпринял новую попытку разгадать занимавшую его много лет литературную загадку. Он обратился через газету «Леттр франсез» к французским читателям. Надеялся, что соотечественники А. Франса помогут ему найти оригинал таинственной повести. Отклики на статью были не убедительными. Некоторые прямо заявляли, что считают все это обманом. Другие удивлялись, что об истории с венгерским изданием «Мебели розового дерева» ничего не знала секретарь А. Франса венгерка Белени. А ведь если бы она знала, то непременно должна была бы рассказать об этом на страницах одной из своих книг, посвященных А. Франсу.

С именем Белени, известной в венгерской литературе под псевдонимом Шандор Кемери, связана судьба другого рассказа А. Франса. Интересно, что эта история в какой-то степени перекликается с историей повести «Мебель розового дерева».

До первой мировой войны Белени жила в Париже и работала несколько лет секретарем у А. Франса. Однажды она обратилась к нему с просьбой предоставить ей какое-либо неизданное его произведение для перевода на венгерский язык. А. Франс передал ей рукопись своего рассказа «Одно из величайших открытий нашего времени». Однако на венгерском языке рассказ так и не появился. И вообще до 1935 года напечатан не был. Только в этом году он впервые был опубликован в 25-м томе французского полного собрания сочинений А. Франса. В комментариях говорилось, что рассказ публикуется по рукописному экземпляру, сохранившемуся у Шандор Кемери ¹.

Как же сложилась дальнейшая судьба повести А. Франса «Мебель розового дерева»? В 1955 году она была в переводе с венгерского опубликована на немецком языке в литературном еженедельнике «Зоннтаг» (ГДР). Затем вышло ее отдельное немецкое издание с прекрасными рисунками Макса Швиммера. Так повесть А. Франса перешагнула пределы Венгрии — место ее печатного рождения. Вскоре с ней познакомились в различных странах, в том числе и у нас в Советском Союзе. Загадка ее получила широкую огласку. Повестью заинтересовались литературоведы Германии, Франции, СССР и США. В поиски включились многие ученые, и это позволяет надеяться, как считает А. Комлош, на то, что скоро будут найдены неопровержимые доказательства в пользу авторства Анатоля Франса.

Впрочем, мнения специалистов по вопросу о том, подделка ли это или подлинный Франс — разделились. Вопрос был поставлен на обсуждение в обществе им. Анатоля Франса. В нем приняли участие внук писателя Люсьен Псикари, хранитель части архива и библиотеки своего деда, писатель и исследователь творчества А. Франса Клод Авелин, председатель общества Грюнебаум-Баллин, один из биографов А. Франса Жак Суффель. Было установлено, что во Франции нет оригинала рукописи повести «Мебель розового дерева», так же, как не имеется каких-либо следов того, что такая рукопись вообще существовала.

После обсуждения в обществе им. Анатоля Франса в печати был опубликован отчет. Среди откликов на него неожиданно оказалось письмо из Филадельфии от некоей Катарины Полгар. Она сообщила, что ее родители были хорошо знакомы с супругами Харасти. К. Полгар заявляла, что у них в семье знали, что Харасти сами сочинили повесть. Они придумали эту литературную шутку, чтобы посмеяться над будапештскими снобами. А гарнитур мебели розового дерева, точно такой же, как тот, о котором идет речь в повести, по словам К. Полгар, украшал гостиную самих супругов Харасти и был приобретен ими на аукционе в Париже.

По этому поводу А. Комлош пишет автору этих строк, что продолжает считать (как и некоторые исследователи во Франции) свою гипотезу относительно авторства Анатоля Франса не опровергнутой.

«Супруги Харасти, — говорит А. Комлош в своем письме, — не были столь талантливы, чтобы создать такую превосходную новеллу, даже если у них и была мебель розового дерева. Свидетельство К. Полгар, — которую он знал лично, по словам А. Комлоша, — не заслуживает серьезного доверия».

Но не это дает ему основание надеяться на разрешение загадки. Главное в том, что литературное наследие А. Франса далеко не все собрано воедино, часть его все еще разбросана по частным собраниям, возможны открытия и в архивах. Это-то и вселяет надежду, что поиски оригинала «Мебели розового дерева» приведут в конце концов к желанной находке, благодаря которой будет поставлена точка в этой загадочной истории.

ПО СЛЕДУ МНОГОЛИКОГО

Жизнь Травена скрывается во тьме.

Из справочника по немецкой литературе