|
При общем взгляде на массив российских научных публикаций XVIII в. возникает ощущение, что ученое сословие занято не столько описанием природы (результатов экспериментов или наблюдений), сколько историко-научными описаниями. Научная публикация того времени напоминает в большинстве случаев (и соответственно так оформлена) обзор знаний, открытий, исследований с указанием авторов этих открытий (хотя и без точных ссылок). Такое наблюдение даже приводит известного историка науки В. П. Зубова к парадоксальному, на первый взгляд, выводу о том, что история науки в России зачастую предшествовала собственно научным исследованиям1.
На наш взгляд, преобладание так называемых «историографических» работ отражает своеобразие информационной ситуации того времени. За видимым потоком работ по «истории науки» скрывается, как за ширмой, другой процесс — становление внутринаучных коммуникаций, оформление стандартов и способов представления научной информации. Этот процесс в России XVIII в. имел первостепенное значение, так как именно он являлся имманентным для науки процессом, в рамках которого происходило освоение собственно научных программ — как профессиональной исследовательской деятельности, так и программ систематизации накопленных знаний.
3.1. Историография естественных наук
как способ представления научной информации
Каковы объективные факторы, выводящие в XVIII в. на первый план публикации по историографии науки, начиная с простейших хронологических обзоров и кончая сравнительно корректно проведенным историческим анализом, воссозданием прошлых событий без грубой модернизации?
Обратимся здесь к размышлениям Василия Павловича Зубова. Он пишет:
Необходимость изучения истории науки в первую очередь всегда диктовалась интересами очередных исследований в той или иной области. Всякий обзор «литературы вопроса» в известном смысле уже является историческим исследованием, — прежде чем идти дальше в данной области знания, нужно знать, что в ней уже сделано2.
Понять эту фразу можно так: история науки возникает из ссылок на предшествующую литературу. Другими словами, наука предшествует ее истории. Действительно, как может быть иначе — ведь для исторического описания науки нужен объект, т. е. ее прошлое.
Таким образом, мы явно или неявно исходим из предположения, что вначале на арене появляется наука, т. е. знания, организованные в какую-то систематическую форму, а уж вслед за этим развиваются историко-научные обзоры: чтобы люди не повторяли «зады», не повторяли сделанных открытий.
Приглядимся внимательнее: «в данной области знания», пишет автор. Что имеется в виду? Чем задается «область знания», как она организована? Не получается ли иной раз так, что исторический обзор — это и есть первая форма систематизации знания?
Сам В. П. Зубов уже в следующем абзаце подтверждает эту мысль:
В разных областях естествознания обращение к «литературе вопроса» играет разную роль. Нигде, пожалуй, оно не играло столь важной роли, как в области географии. На определенном этапе развития наши знания об отдаленных малоисследованных районах земного шара (например, о центральной Африке или Антарктиде) сводились к сообщениям немногочисленных исследователей, посетивших их, т. е. к литературным источникам. Лишь постепенно складывались обобщения, и тогда только описание тех или иных стран отделялось от истории их открытия и исследования3.
Это, вероятно, следует понимать как прямое указание на то, что история — это и есть первая форма описания, что «описание» и «история» сливаются в начальных стадиях развития науки и отделяются только в более поздний период.
При всякой новой большой экспедиции, — продолжает В. П. Зубов, — почти всегда вставал вопрос о сборе первичных материалов, сборе первоисточников, относящихся к более ранним исследованиям. Кто, где и когда посетил эти страны — на эти вопросы нужно было иметь ясный ответ для уточнения маршрутов, для более полного представления о климатических и метеорологических условиях и т. п.4
Действительно, для планирования программы географических исследований нужно знать, что уже сделано. Опираться при этом можно только на некоторую систематизацию известного, а эта систематизация могла быть только историческим (точнее — хронологическим) обзором.
В аналогичном положении, продолжает автор, находится и геология:
Здесь столь же важны малейшие указания на то или иное месторождение ископаемых, на то или иной наблюдение, сделанное в прошлом. Поэтому была написана история исследования Туркестана И. В. Мушкетова. Те же мотивы привели академика В. А. Обручева к созданию его монументального труда по истории геологического исследования Сибири5.
В основе наук геолого-географического цикла лежит наблюдение, а не эксперимент. Наблюдения не воспроизводимы, поэтому они должны быть приведены с указанием автора. Иными словами, знания геолого-географических дисциплин в сильнейшей степени персонализированы.
Из этого, однако, следует, что анализ и сбор первичных материалов, который характерен для геологии и географии, напоминает работу с историческим источником. Мы вынуждены проверять имеющиеся сведения и должны здесь не столько вглядываться в природу саму по себе, сколько в автора, который сообщил некоторую информацию: а можно ли ему верить? Установление авторитетности первоисследователя является необходимым, хотя и опускаемым в дальнейшем, моментом начальных этапов систематизации знаний в геолого-географических дисциплинах.
В «Пробирном искусстве» В. М. Севергина (1801 г.) — произведении, посвященном, скорее, минералогии, чем химии, мы находим «систематические таблицы, составляющих частей земель и камней»6. В таблице указаны: 1. минерал; 2. его части (химический состав); 3. кто исследовал впервые данный минерал. Среди авторов, на которых указывает Севергин, — Крамер, Леман, Валлерий, Клапорт, Гмелин, Геттлинг, Шерер, Фуркруа и т. д. Конечно, приведенные Севергиным имена — отнюдь не заявка на свидетельство о приоритете, а, скорее, отсылка к химическим авторитетам XVIII в. Знание персонифицировано — и это удобно для целей систематизации и отсылки интересующихся к конкретным работам. Совершенно очевидно также, что эта персонификация отнюдь не претендует на историческую достоверность в том смысле, что именно данный указанный химик, а не кто-нибудь иной, впервые в истории науки исследовал данный минерал.
В физике и химии (в отличие от геологии) знания гораздо легче деперсонифицировать, чем в геологии и географии.
В ином положении, — пишет В. П. Зубов, — экспериментальные науки. Для повторения того или иного эксперимента обычно нет необходимости исследовать, при каких именно обстоятельствах он был произведен впервые: для того, чтобы добыть кислород после Пристли и Шееле, нет необходимости непременно знать, что он впервые добыт в таком-то году и добыт именно ими; достаточно иметь рецепт и проверить его экспериментально в лаборатории. Зрительная труба и микроскоп быстро распространились по всей Европе, между тем до сих пор еще неизвестно в точности, кто был их первым изобретателем7.
Действительно, эксперимент, в отличие от наблюдения, воспроизводим, поэтому и автор может быть «забыт», важен результат. Научные приборы типа зрительной трубы или микроскопа — настоящие бродяги-космополиты, которые служат любому, кто умеет ими пользоваться, а не только тому, кто их изобрел. Изобретатель может «исчезнуть», поскольку остался прибор.
Итак, уже первые наблюдения показывают, что персонифицированные знания характерны для наук геолого-географического цикла; деперсонифицированные образуются преимущественно в экспериментальных науках типа физики и химии. Промежуточное положение у астрономии, биологии, медицины. Совершенно очевидно, что последние основаны также на наблюдении, а не эксперименте. В. П. Зубов указывает:
Глубже, чем в физике и химии, оказались связаны с потребностями самой науки исторические экскурсы астрономов. Нельзя забывать, что решение некоторых астрономических вопросов требует сопоставления разновременных наблюдений, — тех, которые произведены в недавнее время, с более ранними, отдаленными иногда промежутками в несколько столетий. Именно так было открыто Гиппархом во ll в. до н. э. предварение равноденствий. Таким же путем Галлей открыл собственное движение звезд в начале XVIII в. Астрономические таблицы великого самаркандского астронома Улугбека имеют далеко не только исторический интерес, так как позволяют современным астрономам судить о положении звезд на небе в середине XV в. Наблюдения переменных звезд точно так же не обходятся без исторических данных... Когда в 60-х годах прошлого столетия Ф. А. Бредихин занялся вопросом о природе хвостов комет, то для суждения, менялась ли и насколько менялась форма хвостов одних и тех же комет при различных их появлениях, он мог в ряде случаев основываться лишь на изображениях этих комет в книгах XVI–XVIII в.8
Как видим, эти соображения очень убедительны и с ними можно только согласиться. Нечто похожее — т. е. опору на исторически организованный свод наблюдений — мы наблюдаем в медицине, ботанике и зоологии. Таковы, например, данные эпидемиологии, где невозможен ни эксперимент, ни непосредственное наблюдение, где приходится лишь сравнительно исторически исследовать условия распространения эпидемий на протяжении долгого времени.
К историческим экскурсам вынуждены прибегать ботаники и зоологи. Здесь имеются в виду не только сводные библиографические обзоры предшествующей литературы, потребность в которых возникла довольно рано у систематиков и морфологов и была продиктована необходимостью согласовать все ранее сделанные наблюдения и унифицировать номенклатуру. Изменение состава флоры и фауны и исчезновение некоторых органических форм превращает зачастую определенный труд или определенное изображение растения или животного в единственный и притом незаменимый исторический источник. Такими источниками является, например, то, что было написано в XVIII в. Стеллером о морской корове, позднее истребленной, и изображение ее, найденное в XIX в. П. П. Пекарским9.
Подведем итоги. Во-первых, приведенные соображения абсолютно точно показывают, что историко-научные экскурсы в дисциплинах различного типа имеют различный смысл и содержание. В частности, резко видна граница между наблюдательными науками (географией, геологией, астрономией и т. п.) и экспериментальными (типа физики и химии). Особое место занимает математика, и В. П. Зубов это отмечает, хотя мы пока этого не касались.
Во-вторых, В. П. Зубов совершенно явно прослеживает, что в некоторых областях знания историко-научная литература возникает, так сказать, раньше, чем собственно научно-исследовательская. Это справедливо для геологической и географической литературы, для медицинских исследований. Это частично касается ботанической и зоологической литературы. В. П. Зубов указывает, с какими объективными факторами это связано. Мы будем в дальнейшем стремиться объяснить этот удивительный факт. Как неожиданность здесь бросается в глаза следующее: нам вначале интуитивно казалось, что историко-научные экскурсы в естествознании растут из обзора предшествующей литературы, — но оказывается, что во многих областях естествознания эта «предшествующая литература» является, по сути дела, историко-научным обзором. «История», таким образом, как бы обгоняет свой «предмет», и история научной дисциплины предшествует становлению самой дисциплины (по крайне мере в ряде случаев).
В-третьих, В. П. Зубов фактически показывает, что во многих областях знания персонифицированы (персонализированы), причем, как он считает, в экспериментальных науках это выражено слабее, чем в наблюдательных. Это обстоятельство, в частности, приводит к тому, что сведения, сообщаемые, скажем, Стеллером о морской корове, функционируют в зоологии не как факт, требующий объяснения или интерпретации, а как историческое «свидетельство», которое следует каталогизировать, сопоставить с другими, проверить компетентность (авторитетность) рассказчика (очевидца), истолковать критически. Все это срабатывает как объективное обстоятельство, благодаря которому историко-научные описания имеют большой удельный вес во всем массиве проводимых исследований.
Часто такие усилия по созданию именно историко-научных обзоров предпринимаются совершенно сознательно и целенаправленно, являются выполнением официального поручения — исходящего от Академии или самого правительства. Так, Христиану Гольдбаху в 1735 г. официально было поручено заняться историей Академии наук; во время Великой Северной экспедиции (1733–1743) Г. Ф. Миллер должен был обследовать сибирские архивы, и в помощь ему был предоставлен целый штат переписчиков нужных документов; переводчику медицинской коллегии В. Н. Каразину было дано задание подготовить исторический обзор медицинского управления в России, которое он выполнил в 1800 г.; первая история минералогии на русском языке была написана А. Теряевым «по препоручению» Медицинской хирургической академии в 1819 г. Эти примеры, естественно, можно продолжить.
В-четвертых, В. П. Зубов ясно понимает и подчеркивает, что проводимые в это время историко-научные обзоры далеки от стандартов настоящего историко-научного исследования. Обзоры «литературы вопроса», указывает он, лишь эмбрионально являются историческими исследованиями.
Причем в разных науках рассмотрение прошлого имеет разную степень глубины. Экскурсы в прошлое в физике и химии не нужны для конкретных исследовательских целей.
Экскурсы химика в историю флогистона или физика в область аристотелевской физики носили по большей части характер ученых справок частного характера, — пишет он. — Порой они носили и кустарный характер и нередко приводили к модернизации10.
Иными словами, первые историко-научные описания были, по сути дела, квазиисторией.
На наш взгляд, это было связано не столько с тем, что применялись несовершенные методы, сколько с тем, что историко-научные описания имели иные, отнюдь не исторические, цели и задачи.
Достарыңызбен бөлісу: |
