Глава 4 РОССИЙСКАЯ НАУКА В ФОКУСЕ ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ

Глава 4
РОССИЙСКАЯ НАУКА
В ФОКУСЕ ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ

4.1. Образ Прометея

Хотя первые речи в публичных собраниях Академии, тоже посвященные вопросам истории наук, были произнесены академиками-иностранцами, мы вернемся к анализу их чуть позже, указав также тот своеобразный культурный контекст, в котором порождались эти речи. Но речи Бильфингера и Я. Германа представляли собой образцы немецкого красноречия, в то время как Ломоносов был первый оратор России, оставивший нам образцы чисто русского риторического искусства XVIII в. Существуют также некоторые характерные акценты в историко-научных экскурсах Ломоносова, которые потом транслировались и развивались другими русскими учеными.

В своем «Кратком руководстве к красноречию» (1748) Ло­моносов так излагает одно из первых риторических правил:

Сочинитель слова тем обильнейшими изобретениями оное обогатить может, чем быстрейшую имеет силу совображения, которая есть душевное дарование с одною вещию, в уме представленную, купно воображать другие, как-нибудь с нею сопряженные, например: когда, представив в уме корабль, с ним воображаем купно и море, по которому он плавает, с морем — бурю, с бурею — волны, с волнами — шум в берегах, с берегами — камни и так далее. Сие же действуем силою совображения, которая, будучи соединена с рассуждением, называется остроумие¹.

В свете этих ключевых слов должны восприниматься многие литературные особенности историко-научных очерков Ломоносова. Они вовсе не претендовали быть документированными описаниями прошлого, но должны были пробуждать у слушателей и читателей имена людей, принесших Свет Знания. Сила убеждения действовала сильнее сухих историко-научных доказательств, да и нужды в последнем практически не ощущалось. Вот в каких выражениях рисовал Ломоносов историю астрономии:

Итак, идолопоклонническое суеверие держало астрономическую Землю в своих челюстях, не давая ей двигаться, хотя она само свое дело и божие повеление всегда исполняла. Между тем астрономы принуждены были выдумывать для изъяснения небесных явлений глупые и с механикою и геометриею прекословящие пути планетам, циклы и эпициклы (круги и побочные круги)... Коперник возобновил, наконец, солнечную систему, коя имя его ныне носит, показал преславное употребление ее в астрономии, которое после Кеплера, Невтон и другие великие математики и астрономы довели до такой точности, какую ныне видим в предсказании небесных явлений, чего по земностоятельной системе отнюдь достигнуть невозможно» («Явление Венеры на Солнце», 1761).²

Ранее краткий очерк истории астрономии был изложен Ломоносовым в стихах («Письмо о пользе стекла», 1752):

Коль точно зналиб мы небесные страны,

Ломоносовские историко-научные очерки и экскурсы проповедовали несколько тесно связанных между собой идей: занятия наукой отнюдь не богопротивны, человек науки — добродетелен во всех отношениях, а главное, полезен и нужен Отечеству. Цель историко-научных обзоров — просвещение публики, расширение ее кругозора, прославление наук, несущих свет и силу. Все это находим в «Слове о пользе химии» (1751):

Рассуждая о благополучии жития человеческого, слушатели, не нахожу того совершеннее, как ежели кто приятными и беспорочными трудами пользу приносит. Ничто на земли смертному выше и благороднее дано быть не может, как упражнение, в котором красота и важность, отнимая чувствие тягостного труда, некоторую сладостию ободряет, которое никого не оскорбляя, увеселяет неповинное сердце и, умножая других удовольствие, благодарностию оных возбуждает совершенную радость. Такое приятное, беспорочное и полезное упражнение где способнее, как в учении, сыскать можно? В нем открывается красота многообразных вещей и удивительная различность действий и свойств, чудным искусством и порядком от всевышнего устроенных и расположенных. Им обогащающийся никого не обидит затем, что неистощимое и всем обще предлежащее сокровище себе приобретает. В нем труды свои полагающий не токмо себе, но и целому обществу, а иногда и всему роду человеческому пользою служит. Все сие коль справедливо и коль много учение остроумием и трудами тщательных людей блаженство жития нашего умножает, ясно показывает состояние европейских жителей, снесенное со скитающимися в степях американских⁴.

Далее на нескольких выразительных примерах оратор блестяще демонстрирует разницу в самом способе жизни между просвещенным, европейским человеком и дикарем-американцем.

Представьте, что один человек немногие нужнейшие в жизни вещи, всегда перед ним обращающиеся, только назвать умеет, другой не ток­мо всего, что земля, воздух и воды рождают, не токмо всего, что искусство произвело чрез многие века, имена, свойства и достоинства языком изъясняет, но и чувствам нашим отнюдь не подверженные понятия ясно и живо словом изображает. Один выше числа перстов своих в счете происходить не умеет, другой не токмо через величину тягость без весу, через тягость величину без меры познавает, не токмо на земли неприступных вещей расстояние издалека показать может, но и небесных светил ужасные отдаления, обширную огромность, быстротекущее движение и на всякое мгновение ока переменное положение определяет...⁵, и так далее.

Наука, согласно Ломоносову, по природе своей есть культивирование естественных человеческих свойств, прежде всего — любознательности и любопытства. Преломляясь в практическом ремесле, научные познания всегда приносят пользу.

Науки подают ясное о вещах понятие и открывают потаенные действий и свойств причины; художества к приумножению человеческой пользы оные употребляют. Науки довольствуют врожденное и вкорененное в нас любопытство; художества снисканием прибытка увеселяют. Науки художествам путь показывают; художества происхождение наук ускоряют⁶.

Невежество и Зависть идут рука об руку: и сила сопротивления их Свету Знания есть главный фактор, задерживающий прогресс как самого познания, так и общественного развития. Самый значимый для Ломоносова риторический герой — Прометей. Поэт задает вопрос, ответ на который для него совершенно очевиден: уж не зависть ли к его открытиям причина его трагической судьбы?..

Не наблюдал ли звезд сквозь Телескопы,
Что ныне воскресил труд щастливой Европы?
Не огнь ли он Стеклом умел сводить с небес
И пагубу себе от Варваров нанес,
Что предали на казнь, обнесши чародеем?⁷

Выразительный, чисто ломоносовский по духу, очерк истории механики находим в Предисловии к «Меха­ни­че­ским предло­же­ниям» Якова Козельского (1764). Автор — воспитанник Академического университета, в дальнейшем преподаватель в Артиллерийском и инженерном кадетском корпусе, философ (его «Философические предложения» вышли в 1768 г.), писатель, публицист.

В учебнике механики Козельского перечислены имена ге­роев данной области науки, названы их сочинения, но главные рассуждения автора сконцентрированы на вопросе, в чем причины успешного развития или упадка этой дис­циплины в различные времена и у разных народов. Козельский писал:

В древние времена первой Архимед положил не­ко­торое основание к Статике в книгах своих о рав­новесии; и на том сия наука остановилась чрез долгое время. Потом в новые времена мно­гие старались о приращении механики, но по боль­шей части не могли в ней простереться далее Архимеда⁸.

Из авторов, пишущих в Новое время, Козельский перечисляет следующие имена и иногда дает им краткие характеристики: первый — Симон Стевин, второй — Иоанн Валливий, третий — иезуит Игнатий Гастон Пард, четвертый — Галилей,

побочный сын некоторого флорентинского дворянина, который сделался великим Математиком; сей великой муж первый поступил далее в Статике, нежели Архимед и другие его предшественники, как то можно видеть из его книги. Он скончался в 1642 г., в 78 лет от роду; пятый — Исаак Нейтон, который в Статике и механике больше всех себя прославил. Он много в ней изобрел нового и написал в своих «Математических основаниях Натуральной Философии», шестой — Исаак Альфонс Борель. Он, кроме других своих дел изобрел машину посредством которой долго быть и ходить можно в воде⁹.

Автор перечисляет и древних механиков, иногда отмечая что-то особенно интересное из их работ и далее, несколько беспорядочно, механиков Нового времени. Интересен список лиц, о которых он знает, поскольку интересно проследить, насколько широк кругозор российских ученых того времени. Простое перечисление людей, занимающихся механикой, — первый, второй, третий... имеет, вероятно, хронологический смысл (очередность), но кроме того показывает, что Козель­ский, явно или неявно, исходит из «кумулятивистских» представлений о развитии науки: каждый последующий ученый «приращивает» знания определенного рода.

Из механиков древних времен автор называет следующих: первый — Архит Тарентский (школа Пифагора). «Он выдумал деревянного голубя, который сам собою летать мог», из учеников Архита «славнее прочих был Платон»; второй — Эвдокс Книдийский; третий — Аристотель; четвертый — Архимед; пятый — Витрувий; шестой — Папп Александрийский. В ХV в.

Иоанн Миллер Кенигсбергский издал в Немецкой земле дела Архимедовы; чрез что многие побуждены были к старанию о приращении сей науки, так что в шестнадцатом, семнадцатом и нынешнем веке, многие ученые люди трудами своими довели механику до великой обширности¹⁰.

«Знатнейшие механики нынешних времен» — Гвилд Убалд, Вильгельм Уйред, Иоанн Валливий, Павел Казат, Якоб Роголт, Бернгард Лами, Петр Вариньон, Филипп Делагир, Леонард Эйлер («он простер сию науку в своем сочинении очень далеко, только притом на трудных алгебраических выкладках»), Якоб Лейполд, Иоанн Георг Лейтман. Есть еще некоторые имена, известные мне, пишет Козельский: Озанам (издавший механику в 1690), Камус (1724), Белидорф (1725), барон Вольф (1733), Георг Вольфганг Крафт (1738), Камус (1752), Делакайль (1757), Бугер.

Согласно ясно выраженному мнению Козельского, основное препятствие для развития науки — один из коренных человеческих пороков, а именно — зависть одних лиц по отношению к другим. Науки буквально останавливаются, когда зависть и уничижение чужих заслуг выходят, как говорится, за рамки приличий. Иногда, чтобы не становиться предметом злобных нападок, ученые пишут столь трудно, что столетия уходят на то, чтобы их труды были заново поняты (так произошло с Декартом).

Вот как пишет об этом автор «Механических предложений»:

Что сия наука, равно как и другия (как то из истории видеть можно), медленно получала свои приращения, а иногда и совсем останавливалась на долгое время, то причиною тому отчасти бывшие тогда войны, а отчасти пристрастие, несправедливость и зависть некоторых самолюбивых из самых же ученых людей (как то ученая история нам объявляет)¹¹, кои не столько старались о принесении чрез свои сочинения свету пользы, сколько о преимуществах пред своими сверстниками. Правда что и то можно бы уступить им (хотя иногда и не справедливо), толькоб они не искали совершенного опровержения и уничтожения дел своих сверстников¹².

Бывает, конечно, что люди почитают за изобретение не то, что действительно полезно для общества; некто может кичиться знанием того, о чем никто, кроме него, судить не может. Но это и не повод для подозрительности. Истинно просвещенный человек не позволяет себе чванство и обман, он не поддастся иллюзиям, что трудами его одного происходит «приращение наук». Подлинно просвещенный человек (кроме чисто философского удовольствия, что лучше знать науку, хотя бы и без пользы, нежели вовсе не знать ее) отличается благородством. Последнее означает, что он не будет выпячивать исключительно свои интеллектуальные заслуги:

[не следует] приниматься за такое непристойное мастерство, которым они силятся привить других людей в такое о себе мнение, будто бы от одних только их все науки могли получить свою силу, приращение и блистание; однако они в том обманываются¹³.

Автору очевидно, что чем больше умов работает в науке, тем большее «приращение» она получает. Ибо один ум, даже великий, может углубляться в частности и мелочи, но большинство, даже менее великих умами, такого отклонения не допустит. К сожалению, некоторые ученые, но самолюбивые люди отзываются презрительно о делах своих коллег и современников.

Какие это несносные речи, ежелиб правосудие правительства простиралось и на такие дела, как то чрез них отнимается у неповинных людей такое добро, которое они не легко, не по наследию, не по милости, не по щастию, а тяжкими трудами доставали, то почтено бы было такое дело не за что другое, как за потаенное душевное хищение, и судия бы, в рассуждении вредных следствий, от сей несправедливости много имел работы, чтобы удовольствовать ее пропорциональною заплатою¹⁴.

В этих словах прорывается столько искренности и страстности — очень контрастирующих с последующим изложением основных положений механики (статики и динамики), что есть все основания предполагать, что какой-то собственный пережитый опыт автора отразился в этих размышлениях.

Именно по этой причине, продолжает рассуждать Козельский, — т. е. по причине людской зависти — великий механик Картезий писал столь неясно свои труды: таким языком написал Геометрию, что во всей Европе насилу два человека сыскали, которые немного ее поняли!.. Пришлось все эти знания «приобретать» заново, и только спустя целое столетие труды Картезия стали полностью понятны.

История нам объявляет, — увещевает Козель­ский, — что сколько бы ни было великих Государей, премудрых законодавцов и славных Генералов, однако ни один из них и доныне, в сравнении дел его с делами другого не претерпел нималейшего повреждения своей чести и славы. <...> Кажется, что и ученым людям не следовало так влюбляться в свою честь и славу, чтоб не уделять ее хотя и не много и другим того достойным¹⁵.

Не приходится, правда, удивляться этому, так как ученые люди, погрузившись в свои занятия, забыли ту

полезнейшую на свете и благороднейшую их всех науку, которая показывает нам, как обходиться с своими ближними без его огорчения¹⁶.

Идут распри, — грустно размышляет автор, — и между людьми, и между целыми народами. Последующий текст Козельского поневоле заставляет нас вспомнить о тех ссорах и спорах, которыми полна была Санкт-Петербургская академия XVIII в., и в которых очевидно сильнейшим образом звучали национально-патри­оти­ческие мотивы. Автор пишет:

Одни из них говорят, что у них давно заведены науки, и что они потому, будучи больше выполированы, больше имеют способность, или простее сказать, больше разума к понятию наук...¹⁷

Но науки, возражает этому мнению автор, суть не наследное добро:

все равно кажется, что во Франции ли, или в Татарии родиться, ежели надобно доходить до хорошего знания наук прилежными трудами многих лет¹⁸.

Греки презирали варваров и — к чему же это привело?.. Греки были побеждены Римом, а в конечном счете варвары завоевали Римскую империю. Каков исторический результат завоеваний варваров? Я думаю, — продолжает Козельский, — что Господь простер разум как основную черту, отличающую человека от животного, на весь мир, независимо от национальных границ:

...и твердо думаю, что жребий сего превосходного дарования во всех обитающих во вселенной народах, должен быть одинаков¹⁹.

То же самое с равным правом можно сказать о способности «полирования» разума, дарованного человеку.

Общими для подобных экскурсов в историю науки как самого Ломоносова, так и Козельского, является признание роли добросовестных трудов отдельных ученых, «тща­тель­ных людей», усилиями которых ублажается и обогащается человечество (к последним авторы относят и самих себя).

Отголоски «героического одиночества» сказываются во многих речах и работах Ломоносова, слышны они и в таком признании Козельского:

я сей науке (механике) ни от кого не учился, а доходил до возможного мне в ней знания собственными моими трудами, определен будучи к обучению сей науке благородного юношества²⁰.

Автор спешит также предупредить коллег и читателей:

трудящиеся в физических науках знают, сколь трудно при многих случаях испытать точные причины натуральных действий, и для того я так ложным моим мнениям неправедного одобрения, как и истинным моим предложениям незаслуженного порицания не желаю²¹.

Интересно, что уже приступая к обычному изложению учебного предмета, Козельский вновь делает примечание, связанное, как бы мы сегодня выразились, с «социо-куль­тур­ны­ми» условиями существования механики как науки:

Сия весьма нужная и полезная роду человеческому наука, стараниями ученых людей доведена, через посредство Математики, до такого пространства и великости, что по справедливости тому дивиться должно, а наипаче в рассуждении того, что <...> некоторые из древних ученых людей обыкновение имели не издавать в свет науки с ясным толкованием, для того, чтоб потомки их обучаясь с немалым трудом, тем больше могли удивляться их знанию (как то и Платон, который жил за 400 лет до рождества Христова, оказал великое неудовольствие на Архита Тарентского, и Евдокса Гнидийскаго, живших с ним в одно время, за то, что они искусство Механическое Геометриею изъяснять хотели; которые для сей причины оставили свое намерение, чему, (как пишет Плутарх) и Архимед последовал, который хотя и довольно оказал своего знания в Механике, при защищении города Сиракуз от осады Римлянами производимой, однако нималейшего сочинения сей науки в свет не издал)... Первой Папп Александрийский, живший за 376 лет до рождества Христова, издал некоторые Механические предложения на основаниях Геометрии²².

Таким образом, «зависть», риторически обрисованная Ломоносовым как главное препятствие, затрудняющее развитие наук, у Козельского получает довольно стройное, земное истолкование, построенное при этом со ссылками на исторические примеры.

В духе указанной нами «ломоносовской традиции» освещения путей развития естествознания построены и торжественные речи других русских членов Академии XVIII в.: С. П. Крашенинникова («Речь о пользе наук и художеств», 1750), С. П. Котельникова («Слово о пользе упражнения в чистых математических рассуж­дениях», 1761), С. Я. Румов­ского («Речь о начале и приращении оптики», 1763).

Интересно, однако, заметить, что речи академиков-иностранцев того времени вводили в круг несколько иных представлений о причинах и условиях развития наук.

Так, Г. Ф. Бильфингер при открытии Санкт-Петер­бург­­ской Академии на торжественном заседании 17 декабря 1725 г. выбрал в качестве темы своей публичной речи такой вопрос:

Каковы судьбы наук от первых их начал в Европе до появления Академии наук? Что такое Академия наук? Каковы предметы ее забот? Каково ее назначение?

Его ответ, кратко говоря, состоит в следующем: история европейской науки показывает ряд периодов — разрозненные усилия мудрецов Древней Греции сменяются созданием школ (Стоя, Академия, Ликей). Средние века — это торжество варварства, порвавшее нить научного развития. Возрождение дало миру плеяду ярких личностей — Кеплера, Галилея, Декарта. Но подлинный прогресс науки начался в связи с объединением ученых в научные общества, учреждением Академий в различных государствах, появлением академиков. Бильфингер, этот маститый ученый своего времени, по сути дела, демонстрировал, что в науке происходит постоянное объединение усилий интеллектуалов, совершается переход к решению задач науки силами «ученого сообщества». В той же речи академик подчеркнул, что неправомерно делать ставку на случайные открытия. Даже подлинно случайные открытия получают истолкование и развиваются далее целенаправленными и сознательными усилиями — благодаря тому, что Бильфингер назвал industria.

На следующем публичном заседании 1 августа 1726 г. Якоб Герман коснулся вопроса о значении знания исторического пути науки, в частности знания истории геометрии. Он поставил вопрос о необходимости историко-научных знаний следующим образом:

Каждому академику подобает владеть историческим знанием своего искусства для распознания природы и качества того, чем уже располагает его искусство, дабы не случалось ему впадать в такую несообразность, что он выдавал бы нам за новое нечто такое, что уже давно считалось известным, и действовал бы сам, находясь в неведении без всякого прибытка для своего искусства или науки. Ведь если бы он знал, что почитаемое им за новое уже известно, он, без сомнения, направил бы остроту своего дарования на другие предметы ив результате этого своего огорчения обнаружил бы что-нибудь другое, новое, расширяющее владения его науки²³.

Для полноты картины напомним только о том контексте, о тех условиях, где произносились торжественные речи академиков, чтобы лучше оценить «фигуры» их риторики и смысловые акценты. В соответствии с желаниями своего покойного супруга, Екатерина I демонстрировала свое благорасположение к науке, Академии, ученому сообществу и, так сказать, вхождение Россий­ской империи в круг «просвещенных» западно-европейских держав. Петр Великий, как мы помним, мыслил,

чтоб сие здание непременно и полезно было, то имеет оное токмо под ведением императора, яко протектора своего, быть и само себя править...

Преемница его в полной мере для своего времени выполняла этот завет. Таким образом, новая социо-культурная традиция, а также новый социальный институт, созданный для ее поддержания, был «освящен» высшим в российском государстве публично демон­стри­руемым публике расположением, включая целование ручки и пирование после публичных речей академиков.

Риторический пафос, в который впадали ораторы во время публичных мероприятий Академии, в существенной степени продолжал сохранять свое значение в изданиях просветительских и дидактических, предназначенных для широких кругов читателей и учащихся. Образ Прометея, пропа­ганда могущества, которое несет с собой знание, обличение людских пороков, затрудняющих «приращение знаний», — вот основной лейтмотив популяризации науки для того времени. Это направление описаний было определяющим для такого издания, как «Примечания» к «Санкт-Петербургским ведомостям» (1728–1742), которое было, по сути дела, первым научно-популярным журналом в России.

Ту же традицию подхватили и другие издания и журналы: «Месяцесловы» (с 1742), «Письмовник» Н. Г. Кур­ганова (вышел в 1769, 1788, 1790, 1802, 1809, 1831). Тема борьбы с невежеством, картины победы над мраком минувших веков, прославление света, пришедшего в эпоху Просвещения Нового времени — постоянно воспроизводятся в торжественных актовых речах профессоров Московского университета. Далее в XIX в. ритуал актовых речей и соответствующее им «героическое» содержание были приняты и в новых университетах — открывавшихся в Харькове, Казани, новых училищах — в Ярославле, Великом Устюге и других.

Надо заметить, что В. П. Зубов справедливо констатирует упадок этой традиции (и соответствующего пафоса) в XIX в.:

Многие из акаде­мических и университетских речей середины XVIII в., несмотря на содержащуюся в них неизбежную дань условностям времени, были свежими, оригинальными и смелыми. В самом конце XVIII в. и в первой четверти XIX в. в связи с усилившейся реакцией эти актовые речи утратили свою остроту.

Наш замечательный историк объясняет это политическими мотивами:

Под бдительным оком начальства невозможно было использование актовых торжеств в качестве трибуны «вольнолюбия» и «вольномыслия». Жанр речей о пользе наук и успехах просвещения деградировал, и самые речи стали превращаться в пресное педагогическое назидание или в ораторское упражнение. Этому упражнению предавались как педагоги, так и ученики²⁴.

Жанр, безусловно, деградировал, хотя вряд ли по чисто политическим мотивам. Ведь и первые академики выступали перед «бдительным оком» всего высшего двора. Но общая ситуация, действительно, изменилась. Россия в XIX в. вступила в новую фазу процесса своего «просвещения»: появились новые трудности, задачи, сместились смысловые акценты, а потому изменилась сопровож­дающая их риторика.