Новая социальная роль, новая профессия

2.2. Новая социальная роль, новая профессия

В XIX в. проблемы оставались, хотя, быть может, изменились детали и акценты. Об этом пишет А. И. Герцен: окружающая обстановка такова, что занятия естественными науками резко противопоставляют молодого человека окружающей среде, всем привычкам, быту, нравам. «В России свободная наука еще не отделена от еретичества», — замечает он³⁴. Позднее Герцен обратит внимание на отсутствие образцов для подражания, для нормальной преемственности, которая позволяет культуре, сохраняя усвоенную традицию, «беспе­ребойно» поставлять кадры для научной работы. Сравнивая траекторию своего личного интеллектуального развития с траекторий известного немецкого физиолога Карла Фогта, Герцен писал:

Воспитание его шло так же правильно, как мое — бессистемно: ни семейная связь, ни теоретический рост никогда не обрывались у него, он продолжал традицию семьи. Отец стоял возле примером и помощником; глядя на него, он стал заниматься естественными науками. У нас обыкновенно поколение с поколением расчленено; общей, нравственной связи у нас нет. Я с ранних лет должен был бороться с воззрением всего окружающего меня, я делал оппозиции в детской, потому что наши старшие, наши деды были не Фоллены, а помещики и сенаторы...³⁵

Заметим, что столь горькое признание сделал дворянин, блестяще образованный выпускник Московского университета, получивший серебряную медаль за свою работу о Коперниканской научной революции!.. Разрыв с привычным бытом, укладом жизни, невозможность опереться на семейную традицию в еще большей степени должны были ощущать и переживать выходцы из других социальных слоев. Однако наука в России была формально закреплена как социаль­ный институт, и только существование такого института под­держивало новую профессию и позволяло ей существовать, несмотря на отсутствие глубинной культурной традиции.

Но посмотрим: какова была российская судьба «зрелых мужей» науки — академиков-иностранцевуси , специально приглашен­ных на службу? Могли ли они работать в России профес­сионально? Удавалось ли сохранить профессию?

Бросается в глаза, что высшая государственная админи­страция постоянно обнаруживала глубочайшее непони­мание смысла и профессионального назначения Академии, этого западно­европейского института, организованного по желанию императора-самодержца.

Правительственный документ 1747 г. («Регламент и штаты Академии наук и художеств»), например, указывал, что рабочие часы академиков должны быть строго регламентированы, а нарушители регламента — наказаны Канцелярией. Предписано было посещать заседания Академии трижды в неделю, что тщательно регистрировалось, за нарушение — штраф в размере месячного оклада. Во время заседаний академикам запрещалось читать научные журналы, поскольку в это время полагалось слушать произносимые доклады...³⁶

Для контраста картин того, как на самом деле работает естествоиспытатель-профессионал, приведем одно место из «Автобиографии» Карла Бэра, будущего члена Санкт-Петер­бургской Академии наук. В период 1830–1834 гг. Бэр занят изучением закономерностей развития млекопитающих:

Таким образом и вышло, что я перестал выходить из дома, когда еще лежал снег, а когда, наконец, выбрался и дошел до находившегося в ста шагах поля, то увидел, что рожь уже налилась. Это зрелище так потрясло меня, что я бросился на землю и стал укорять себя в своем нелепом отшельническом образе жизни. «Законы развития природы так или иначе будут найдены, — говорил я, иронизируя сам над собой, — но сделаешь ли это ты или другой, случится ли это теперь или в будущем году — это довольно безразлично: очень глупо приносить в жертву радости жизни, которых никто не сумеет тебе вернуть». Однако на следующий год повторилось то же самое³⁷.

Сам по себе документ 1747 г., именуемый первым Уставом Академии, требует тщательного анализа в плане изучения «падения» семантики культурно-знаковых форм, о которых говорилось выше. Суммируя, можно сказать кратко: порядки, которые провозглашались этим докумен-том, были глубоко оскорбительны для ученых, задевая их личную честь и профессиональное достоинство.

Очень часто научная информация объявлялась секретной. Так почти постоянно происходило с материалами географических экспедиций. Привезенные материалы зачастую отбирались, причем в оскорбительной для героя-путешественника форме.

В 1720 г. Петром была отправлена экспедиция в Сибирь под руководством Д. Мессершмидта. Как пишет Пекарский, удивительно не то, что царь мог дать столько заданий одному человеку, сколько то, что нашелся человек, который согласился все это исполнить. Царь повелел привезти географические описания, исправить карты, указать известные маршруты и разведать новые, собрать гербарий и коллекцию чучел животных — обитателей исследуемых мест, провести этнографические наблюдения и т. п. Мессершмидт «исполнил все возложенное на него контрактом и притом с самою мелочною точностью»³⁸.

Весной 1727 г. Мессершмидт вернулся в столицу. Привезенные материалы решено у него было отобрать, создать комиссию из академиков и профессоров «дабы для свидетельства и обсерваций привезенных из Сибири и изысканных там чрез доктора Мессершмидта куриозных вещей, не имеется ли чего к знанию достойного»³⁹. Господа Делиль, Байер, Буксгаум, бегло осмотрев предложенное, высказались весьма положительно о привезенных материалах. «Промемория» из Академии наук от 6 января 1728 г. сообщала:

Понеже опасно, ежели доктор Мессершмидт отпущен будет в свое отечество, чтоб он не публиковал о книгах, о описании и о куриозных вещах. О чем медицинская канцелярия да благоволит взять с него сказку, с присягой...⁴⁰

Аналогичная история произошла и с русским путешест­вен­ником Василием Зуевым. Вернувшись из трудного путешествия (1782 г.), он вправе был рассчитывать по крайней мере на похвалу и вознаграждение. Однако 11 февраля 1783 г. Зуев получает от президента Академии княгини Дашковой следующий приказ: немедленно представить в Академию все, что он привез — коллекции, географические карты, рисунки, а также личные дневники и другие бумаги, относящиеся к путешествию. Зуев боялся, что отобранные у него личные записи будут переданы для обработки в какие-то другие руки. 14 февраля он подает рапорт с финансовым отчетом (а между тем застрявшую в Кременчуге из-за отсутствия денег экспедицию спас Домашнев, пославший из своих личных средств 200 рублей). По расчетам канцелярии Зуев остался должен 159 руб. 27 коп.

Сим покорнейше прошу Императорскую Академию наук, — писал Зуев, — дабы соблаговолила в уплату оных приказать вычитать из моего жало­ванья, расположа помесячно, с тем чтоб урон сей мне нести было сноснее⁴¹.

После смерти императрицы Анны, т. е. к 1740 г., атмо­сфера вокруг Академии сложилась столь тяжелая, что Леонард Эйлер счел за благо покинуть Россию. В своей автобиографии он пишет скупо: «После смерти Великой Императрицы Анны, в течение последующего за этим регентства, условия для работы начали портиться»⁴². А. Вусинич, ссылаясь на письма Эйлера, говорит о причинах отъезда следующее:

Возможно, более важную причину он имплицитно высказал в краткой беседе с Королевой-матерью Пруссии. Вскоре после прибытия в Берлин Эйлер был приглашен к этой царской особе, которая приняла его так, как будто бы он был принц и обратилась к нему с расспросами в самой дружеской манере. Эйлер, проявив исключительную сдержанность и осторожность, отвечал на все ее вопросы как можно более кратко и фактически молчал. Пораженная королева спросила, чем объяснить его неожиданную робость. «Мадам, — ответил он, — я только что прибыл из страны, где людей вешают, если они разговаривают»⁴³.

Кстати сказать, для российской культуры, особенно того тяжелого периода, были очень значимы (в семиотическом смысле слова) усилия Гольдбаха предложить удачную виньетку для издания академических «Комментариев». Проект Гольдбаха был использован для академической печати: гравюра изображала богиню мудрости Минерву на щите, наложенном на двуглавого орла. Над щитом надпись: «Hic tuta perennat» (здесь она в безопасности на долгие годы).⁴⁴

Правители России часто находили профессиональным ученым занятия более важные, чем «приращение знаний». Конференц-секретарь Академии, видный математик XVIII столетия Хр. Гольдбах стал наставником будущего императора Петра II. Так пожелали императрица Екатерина I и А. Д. Меншиков. Согласно контракту, за­клю­ченному в 1727 г., Гольдбаху определялось звание юстиц-рата и жалование 2000 рублей в год с казенной квартирой и отоплением⁴⁵. Занятия науками вскоре пе-рестали интересовать Петра II: сначала юношу сманивали развлечениями и охотой, а после падения Меншикова занятия вообще прекратились. Теперь Гольдбах в основном сопровождал юного царя на охоте.

Когда в 1741 г. Эйлер покинул Россию, Гольдбах при­нял предложение перейти на работу в коллегию Иностранных дел.

В академию было сообщено, что 18 (29) марта 1742 г. императрица пожаловала Гольдбаха в стат­ские советники с жалованьем 1500 руб. в год и «быть ему при коллегии Иностранных дел, а от Академии наук его отставить». В начале мая он был уже в Москве, и его жизнь вступила в новую полосу⁴⁶.

Сходна в этом отношении и судьба выдающегося физика Эпинуса. В историю естествознания он вошел как крупнейший исследователь XVIII в. электричества и магнетизма. Екатерина II «рассудила за благо употреблять его при учении наследника престола Павла». В 1771 г. Эпинус буквально принял эстафету из рук Гольдбаха — сменил его в коллегии Иностранных дел. Эпинус стал тайным советником, начальником шифровального отдела. Его успехи на почве дипломатии были в каком-то плане не менее впечатляющи, чем научные. Достаточно упомянуть о двух вещах, связанных с его именем. Как шифровальщик он создал так называемый «серый шрифт», который использовался как основа кодирования в тайной дипломатической переписке России вплоть до 1914 г. И другое: добросовестно исполняющий обязанности тайный советник Эпинус из монархической державы посылает приветствие США, объявившим о создании независимой республики. Адрес-приветствие был направлен коллеге-естест­воиспытателю — Бенджамину Франклину. Именно Эпинус обеспечил подписание «Декларации вооруженного нейтралитета на морях», которое позволило молодой республике сохранить свои позиции. Таким образом, самодержавная Россия спасла американскую революцию⁴⁷.

Можно ли сказать, что такие люди, как Гольдбах и Эпинус, были на свой лад ассимилированы принимающей культурой? Что заставляло их оставаться на месте, отказываться от чисто научных занятий, отдавать все силы служению стране чужой, неведомой, едва просыпающейся от невежества?

Хр. Гольдбах был сыном городского проповедника и профессора истории и красноречия в университете Кениг­сберга. Славный род Гольдбахов известен в прибалтийском государстве Померании еще в глубоком средневековье. Эпинус родился в Ростоке, в семье богослова, и предок его, Иоганн Эпинус, был ближайшим сподвижником Лютера. Оба они были, если можно так выразиться, светскими миссионерами и проповедниками. Несмотря на все приключения российской жизни, оба сохраняли определенный стандарт поведения, построенного отнюдь не по местным образцам. Оба вели жизнь деятельную, бессеребренную, наполненную разнообразными занятиями. Широта мировоззрения, работа не на личный успех. а на развитие культуры в самом глубинном смысле этих слов, — вот что характеризует обоих. Христиан Гольдбах заботится, например, о чувстве национального самосознания россиян.

И пусть иностранцы поймут, — пишет он свои предложения по составлению Истории Санкт-Петербургской Академии наук, — что русский народ не был вовсе неученым.., как это обычно думали в отдаленных от нас странах⁴⁸.

Благодаря воспоминаниям дипломата Ф. Головкина, мы знаем и такую характерную историю:

У нас в России жил один старик из Любека Эпинус, прикомандированный сначала к делу воспитания великого князя Павла, а затем к департаменту иностранных дел, где ему поручалась работа с шифрами. Под очень простою внешностью это был умный человек, отличный математик и физик, настоящий философ и величайший любитель ходить пешком. Екатерина II его очень ценила и воспользовалась случаем при учреждении учительских семинарий, чему он много содействовал, чтобы наградить его орденом Св. Анны. Принося императрице свою благодарность, Эпинус сказал:

Я почтительнейше благодарю Ваше Величество за то, что Вы меня на остаток моей жизни предохранили от палочных ударов.

Он всегда возмущался безнаказанностью, которая приобреталась в России орденами, но с этого дня он всегда носил свой орден на старом сюртуке коричневого цвета, в котором он совершал свои экскурсии⁴⁹.

По сути дела, социальная роль «испытателя природы», ученого-натуралиста, конечно, была гораздо менее существенной для российского государства XVIII в. по сравнению с другими социальными ролями, которые и предлагались для исполнения людям с выдающимся интеллектуальными способностями.

Прежде всего российские академики должны были быть преподавателями, и эти нагрузки не были велики, благодаря отсутствию студентов, но временами все же оказывались ненужно велики. Это соответствовало исходному замыслу Петра, но вследствие отсутствия строгих правил, преподавание часто могло мешать интенсификации собственно исследовательской работы. Конечно, контролировать педагогическую нагрузку «сверху» гораздо легче, чем разбираться в качестве проводимых экспериментов и теоретических размышлений. В те периоды, когда во главе Академии становились люди с преобладающими канцелярскими дарова­ниями, эта проблема сразу обострялась. На деле еще и экспертные и другие государственно-общественные задачи, как мы показывали выше, могли отрывать ученых от исследовательской работы. Подлинной автономии у ученого сообщества, конечно, не было.

Наука была «привезена», носители профессиональных умений и навыков приглашены, но российское общество и его правители как бы постоянно «упраздняли» эти занятия — за отсутствием видимой надобности, не находили им устойчивого применения, постоянно испытывали сомнения в пользе нового учреждения и в целесообразности затрачиваемых на его содержание средств.

Будучи Президентом Академии, граф Кирилл Разумов­ский (вполне «просвещенный» по тогдашним меркам 22-летний аристократ) писал в своем заключении Сенату, что он лично убедился в «нерадении» некоторых академиков к науке и в преследовании ими только своекорыстных интересов. Что же касается заявлений некоторых академиков, что «науки не терпят принуждения, но любят свободу», то, по мнению Разумов­ского, под этими словами скрывается не что иное, как желание получать побольше денег, но поменьше работать⁵⁰.

Личная инициатива ученых и многих дилетантов-любителей, их предприимчивость зачастую не находили никакой общественной поддержки. Весьма безрадостной стороной русского общежития и нравов была невозможность сохранить достигнутое, поддержать традицию, когда инициатор ее покидал земной мир.

Так, бесследно исчез уникальный Ботанический сад П. П. Демидова в Москве (им восхищался Паллас); бесследно, будто и не было, исчезла домашняя химическая лаборатория М. В. Ломоносова.

Очень печально, что потомки не сумели сохранить до нашего времени ни химической лаборатории, ни дома на Мойке, ни завода в Усть-Рудицах, ни многочисленных приборов, изготовленных собственноручно М. В. Ломоносовым или его помощниками и мастерами, — с горечью писал Сергей Иванович Вавилов. — ...К несчастью, на родине физико-хими­ческое наследие М. В. Ломоносова было погребено в нечитавшихся книгах, в ненапечатанных рукописях, в оставленных и разобранных лабораториях. Многочисленные остроумные приборы М. В. Ломоносова не только не производились, их не потрудились даже сохранить⁵¹.

Отсутствие преемственности — страшный бич для развития знания. Эта черта, так характерная для российского общества, буквально приводила в отчаяние некоторых наших историков и культурологов. Напомним, с какой болью пишет об этом явлении Г. Г. Шпет:

...например, Лобачевский именно «случаен» для нас. Можно не иметь своих отечественных предков, но необходимо иметь потомков, чтобы дело лица было делом национальным. Лобачевский буквально с неба упал к нам. Признали его немцы. Тогда стали и мы изучать, как изучают чужую страну, но настоящего продолжения его дела я и сейчас не вижу. Оно — у тех же немцев. Лобачевский не случаен разве в том только смысле, что не имел непосредственного продолжения. Лобачевский явился в Казани, как мог бы явиться в Харькове, в Торне, Лионе, Стокгольме или Геттингене⁵².

Для контраста можно рассказать об условиях, в которых трудился Карл Бэр по созданию зоологического музея в Кенигсберге (1819). Подобный музей создавался в городе впервые, и начинать надо было с нуля. Бэр с юмором вспоминал, что в качестве базы для музея ему были переданы три предмета (когда-то они были поднесены в дар королю): яйцо казуара, гнездо ремеза и чучело какой-то птицы, перья которой были так изрядно изъедены молью, что сохранились только самые твердые перьевые стволы... К 1822 г. музей был готов настолько, что мог быть открыт для посещения публики. Бэр издал «Путеводитель по зоологическому музею Кенигсберга», который, как он рассчитывал, должен был пробудить патриотизм местного населения. И это действительно произошло.

Мое обращение к патриотизму населения попало на очень благодатную почву. В особенности старшие лесничие всей провинции стали посылать в музей все, что им казалось не совсем обыкновенным, — пишет ученый. — Музей возбудил такой патриотический подъем, что если бы в области было много натуральных коллекций, то большинство из них, несомненно, попали бы в музей⁵³.

Покидая Кенигсберг ради Петербурга, Бэр мог быть уверен, что в руках его преемников музей, если и не расцветет, то по крайней мере не заглохнет, не исчезнет.

И тем не менее мы не должны забывать, что академические должности, формально существуя, давали возможность делать совсем неплохую социальную карьеру именно для «природных русских», и, особенно на первых порах в XVIII столетии, — для сословий, лишенных исходных привилегий. Пример Михайло Ломоносова имел в этом отношении колоссальную силу. В XIX столетии русский поэт придаст его образу героическую мощь определенного плана:

Скоро сам узнаешь в школе,
Как архангельский мужик
По своей и Божьей воле
Стал разумен и велик.

Но предшествующий век выделил другие (более земные) смыслы и акценты. Современники, как указывает П. Пекарский, считали, что Ломоносов сделал блистательную карьеру.

Так один из значительных петербургских купцов В. Коржавин писал к своему брату в Париж, 4 октября 1754 г.: «Г. Ломоносов не более как пять лет тебя старе, из бедной самой фамилии; никто об нем для пищи не старался; всегда хлеба сам доставал и обучаться сам пятнадцать лет довольно имел. А ныне я признаваю по крайней мере 3,000 р. и более на год достает; честию — Академии советником; всегда при милости императорской»⁵⁴.