Исследование выполнено по гранту РФФИ 00-06-80119

Исследование выполнено по гранту РФФИ 00-06-80119

Проблема объективности научного знания продолжает волновать и философов и ученых, а в связи с постмодернистским окрасом современной культуры, в которой проявились децентрализация, плюрализм, релятивизм, становится еще более актуальной.

Объективность знания связана с учением об истине, в котором центральной является объективная составляющая – соответствие знаний объективной реальности (корреспондентская или классическая концепция истины). До кантовской революции в гносеологии проблема объективности решалась через аристотелевское понимание истины как соответствия действительности. Коперниканский переворот Канта в гносеологии, после которого центральную позицию в смысловом пространстве занял субъект (не субъект вокруг объекта, а объект вокруг субъекта), привел к трансформации классической концепции истины.

По Канту, объективная действительность сама по себе нам не дана, и, следовательно, говорить можно о соответствии знания данным опыта, будь то опыт теоретический, социальный или эксперимент. В итоге появились прагматическая, конвенциональная, когерентная концепции истины.

В философии после Хайдеггера с отказом от метафизической парадигмы, в которой философия представлялась знанием сущего, стало и вовсе «не модно» говорить об истине и объективности, философы обратились к интерпретации, игре и т.д.

Философия науки, являясь философским знанием или, иными словами, составляющей системной целостности, испытывала ту же трансформацию, как и философия в целом. В то же время, философия науки осуществляет рефлексию над наукой, а наука в отличие от других форм культуры по определению, по смыслу и назначению – это объектное знание, для науки все – объект, к чему бы она ни прикасалась.

В силу сказанного проблема объективности знания остается центральной в философской рефлексии над наукой, но подходы к ней существенно различны в философии науки, где долгое время доминировал позитивизм, а сегодня существуют еще и различные постпозитивистские версии философии науки, и в социологии науки.

Философия и социология науки – это разные традиции и разные подходы к анализу науки, более того, в первом случае наука понимается либо как система знаний, либо как теоретическая деятельность, во втором – как социальный институт. Возможно ли соотнести в исследовании объективности научного знания оба эти подхода, и что нового дает такой компаративистский анализ, такова обсуждаемая тема данного.

Отправной точкой исследований по социологии науки явилась мертоновская концепция науки, сформулированная в 30-х годах, в которой наука исследовалась как замкнутая система социальных отношений безотносительно к характеру производимого этой системой знания. По словам Мертона, его цель – рассмотрение науки как социального института, это заметки по социологии науки, но не рассуждения о методологии. По сути дела, в основе мертоновского понимания науки лежит идущая от позитивизма традиция рассматривать науку как автономную деятельность. Для позитивистов эта автономия интеллектуальная. Предметом мертоновской социологии науки являются чисто внешние социальные формы функционирования этой автономной когнитивной системы.

На позитивистский характер мертоновского подхода обратил внимание английский социолог науки М. Кинг в книге «Разум, традиция и прогрессивность науки». На наш взгляд, это верное замечание, указывающее на характерное для позитивизма стремление к демаркации, дискретности, дуальности, и т.п. в отличие от системности, холистичности.

Сильным стимулом развития социологии науки стала концепция Т. Куна. В рамках этой концепции были разрушены привычные стандарты понимания внутренних и внешних факторов развития науки как соответственно когнитивных и социальных. Парадигма, по Т. Куну, являясь внутренним фактором научной динамики, обладает и когнитивным и социальным измерениями. Это явилось отправным моментом для снятия «запрета» на социологические исследования содержания научного знания. В частности, проблема объективности научного знания становится предметом исследования социологии науки (Д. Блур, Б. Барнс, Б. Латур, М. Малкей, К. Кнорр-Цетина, Р. Уитли и др.).

В их работах очевидно стремление рассматривать научное знание как социально сконструированное. Например, физический объект есть «социальная конструкция», коренящаяся в деятельности измерения у П. Лоренцена. Барнс предложил рассматривать науку как одну из институализированных систем естественных верований, но не как способ получения достоверного знания. М. Малкей в известной монографии «Наука и социология знания» излагает основания отказа от традиционного изображения науки как знания реального, достоверного, неоспоримого и доказуемого на опыте, то есть как знания «объективного мира». Наука, отмечает М. Малкей, предстает как интерпретативная деятельность, в ходе которой природа физического мира социально конструируется.

Конструктивную программу развивают К. Кнорр-Цетина, Б. Латур. Они обращают внимание на то, что научные исследования – это прежде всего лабораторные испытания. Такова, например, сфера физики высоких энергий. То, что принято называть объективной реальностью, оказывается крайне опосредованным. Физика высоких энергий имеет дело не столько с природными объектами, сколько со «знаками» этих объектов. Сами по себе эти объекты, скорее, продукт воображения. Они слишком быстры и слишком опасны, чтобы когда-нибудь ученые получили доступ к ним, более того, они всегда оказываются трансформированными в нечто иное. Онтология этих объектов – это онтология прошлого, отсутствующего, распада и трансформации.

Формирование знания оказывается сложным многоступенчатым механизмом построения репрезентаций. Ученые репрезентируют реальность, но так, как законодатели представляют своих избирателей, а не как художник, репрезентирующий ландшафт. Сущности не «открываются», они конструируются через процесс, посредством которого ученые создают сети своих сторонников ради победы над конкурентами (Б. Латур). Итак, в социологии науки объективное в ньютоновском смысле описание природы было объявлено мифом, обусловленным наивным натурализмом.

В философии науки второй половины ХХ в. концепция объективности научного знания также была существенно пересмотрена. Объективность перестали противопоставлять субъективности. Например, в ходе исследования объектов микромира был введен методологический принцип дополнительности, в котором учитывалось влияние условий познания на описание микрочастиц. Кроме того, оказалось, что существуют объективные неопределенности (принцип неопределенности В. Гейзенберга, 1927), что изменило представление об объективности как однозначности. Индетерминизм и свобода воли стали частью физической и биологической наук. Мир предстал перед естествоиспытателями уже не как каузальная машина, он стал выглядеть как мир предрасположенностей.

Академик Н.Н. Моисеев описывает, как постепенно «таяла вера» в непогрешимость классического рационализма, в существование Абсолютного наблюдателя, а следовательно, и Абсолютной истины. Принять последнее, с его точки зрения, было особенно трудным, но и стало самым существенным, ибо Абсолютная истина была главным столпом, на котором покоилось тогдашнее мировоззрение. Вопрос о том, как же все происходит на самом деле, казался центральным вопросом научного знания. И отказ от самого вопроса стал революцией в сознании.

«История моего прозрения, – замечает Н.Н. Моисеев, – достаточно типична. Научное мышление очень консервативно. Утверждение новых взглядов, складывание новых методов научного познания, поиски адекватного представления об Истине и формирование в умах ученых непротиворечивой картины Мира происходили медленно и очень непросто» [1; c. 99]. Основное отличие современного рационализма от рационализма классического обнаружилось в понимании фактического отсутствия внешнего Абсолютного Наблюдателя, которому постепенно становится доступна Абсолютная истина, а также в признании принципиально невозможным существование самой Абсолютной истины.

Еще более радикальные изменения во взглядах на природу произошли в науке ближе к концу ХХ в., когда в число объектов науки вошли сложные самоорганизующиеся природные комплексы, включающие человека. Здесь позиция внешнего наблюдателя исчезала не только гносеологически, но и онтологически. Человек не только в качестве субъекта, не только через условия познания, но через физическое и ценностное свое бытие оказался включенным во внутринаучный контекст. Описание систем такой сложности вновь делает особенно актуальным вопрос об объективности научного знания.

Итак, в науке ХХ в. релятивизация знания получила основания и в контексте конкретнонаучных исследований, и в контексте развития философского рационализма. Это и отождествление реального с феноменально данным. В феноменологии сознание конституирует реальность. В социологии науки это понимание научного знания как интерпретативной деятельности, в которой природа физического мира социально конструируется. Одной из разновидностей такого подхода является весьма распространенный инструментальный реализм.

В философии науки конца ХХ в. представителями школы истории науки были высказаны аргументы, способствовавшие релятивизации научного знания через концепцию методологического анархизма (П. Фейерабенд), концепцию личностного знания (М. Полани), но особенно   через введение во внутринаучный контекст социальных и психологических параметров в теории научных революций Т. Куна.

В то же время в научных лабораториях и в аудиториях учебных заведений объективность научного знания является основным идеалом, который научную деятельность позволяет сделать осмысленной. Объективность в науке – благородная цель, и ее следует беречь как зеницу ока, такова позиция сторонников научного реализма. Рассмотрим, как проблема объективности научного знания решается одним из лидеров философского реализма К. Поппером в позднем периоде его творчества.

По мнению К. Поппера, в эмпирическом основании объективной науки нет ничего абсолютного. «Наука не зиждется на скале. Дерзкое здание ее теорий воздвигнуто, так сказать, на болоте. Оно подобно дому, построенному на сваях. Сваи погружаются в болото сверху вниз, но они не достигают никакого естественного или «данного» основания; и если мы прекращаем попытки забить эти сваи еще на один слой глубже, то не потому, что достигли твердой почвы. Мы просто останавливаемся, убедившись, что сваи достаточно прочны, чтобы выдержать здание, по крайней мере, на данный момент»[2; c. 246].

В попперовской философии объективность знания исключает абсолютность знания. Никакое объективное знание не может быть абсолютным. Объективное знание должно быть проверяемым; проверяемым – значит опровержимым; опровержимым – значит не абсолютным.

Для того чтобы сохранить объективность научного поиска как цель и ценность, обсуждение проблемы потребовалось вывести на уровень соотношений концептуальных каркасов. Г. Сколимовски охарактеризовал предложенный К. Поппером способ сохранения объективности науки следующим образом: для того чтобы продемонстрировать ограниченность программы логического эмпиризма, К. Поппер не стал вести с ними спор на их уровне, в рамках их каркаса, а поднялся на следующий уровень и показал, что факты и наблюдения теоретически опосредованы.

Т. Кун перешел к еще более обобщенному каркасу. Он отверг теории в качестве базисных концептуальных единиц и перешел к парадигмам. Теперь, чтобы возразить Куну, Попперу потребовалось подняться еще выше, разработать еще более общий концептуальный каркас. Разработанная Поппером метафизическая доктрина – теория третьего мира, в сочетании с эволюционной эпистемологией, одним из основателей которой является К. Поппер, противостоит психологическому и социологическому подходам, стремясь восстановить объективность и рациональность науки.

В рамках нового концептуального каркаса наука освобождается от релятивизма, поскольку научные теории «не отдаются на милость» сообществу ученых данной эпохи, напротив, само это сообщество оказывается всего лишь фрагментом процесса развития автономного третьего мира. Роль личностного фактора в науке также ослабляется, потому что отдельные группы ученых не создают науку по своему желанию. Они все – мелкие рабочие на огромном конвейере, вклад каждого, как бы ни был он велик, мал в сравнении с третьим миром в целом [2; С. 251 260].

Объективность научного знания обеспечивается благодаря трактовке познания в русле эволюционной эпистемологии. Эволюционная эпистемология дает ответ на проблему, поставленную Кантом: откуда приходят априорные формы познания? (Ядро кантовского априоризма в том, что человек подходит к явлениям с определенными формами созерцания и мышления, с помощью которых упорядочивает эти явления.) В эволюционной эпистемологии разум в процессе приобретения знаний следует определенному, заранее заданному шаблону мышления (pattern).

Идея, как отмечают сторонники эволюционной эпистемологии, заключается в том, что существует изоморфизм форм между концептуальной сетью науки и концептуальным порядком разума, то есть концептуальное развитие науки идет параллельно концептуальному развитию разума. При этом разум не остается пассивным, но и не отрывается от онтологической основы, он взаимодействует с этой сетью и преобразует ее.

Решение проблемы объективности научного знания, предложенное К. Поппером, состоит в том, что должен существовать параллелизм между структурными единицами третьего мира знаний и сущностями второго мира – мира ментального. «Мы понимаем потому, что когнитивный порядок как бы привит нашему разуму. Только признавая, что разум есть часть роста знания, мы можем прийти к идее объективного знания.» [2; c.267].

Мы обратились к попперовскому варианту решения проблемы объективности научного знания, в котором объясняется, как, удерживая во внимании субъективные факторы развития науки (социологические и психологические), сохранить объективность, с тем чтобы подчеркнуть наличие таких решений, хотя и не единственное.

Другие возможные варианты решения этой проблемы предоставляются возможностями не только эволюционной, но и диалоговой эпистемологии в союзе с холистическим мировидением. Здесь картезианский каркас мира замещается системным, организмическим мировидением. Эволюционно-синергетическая парадигма современной науки – один из вариантов картины мира, построенной в рамках этого концептуального каркаса. Но это уже отдельная тема, требующая специального внимания.
Литература
1. Моисеев Н.Н. Быть или не быть человечеству. М , 1999.

2. Эволюционная эпистемология и логика социальных наук. М., 2000.

В данной статье речь пойдет главным образом о литературе, точнее, о ее референте, а также о том, возможно ли познание реальности благодаря художественным и метафоричным образам литературного языка. Чтобы разобраться в отношениях между литературой и внешним миром, необходимо прояснить, какие мнения на этот счет имеются в философии и самой теории литературы. Например, А. Компаньон выделяет две явно противоположные позиции, представляющие два крайних тезиса, которые касаются отношений литературы к реальности. Он говорит, что «согласно традиции аристотелевской, гуманистической, классической, реалистической и даже марксистской, целью литературы является изображать реальность, с чем она справляется не так уж плохо; согласно модернистской традиции и литературной теории, референция представляет собой иллюзию и литература говорит только о самой литературе»[1; c. 134]. Последнее подчеркивает еще Малларме, когда говорит, что в литературе слово довольствуется лишь намеком на вещи [2; c. 337]. Позднее эту идею окончательно утверждает Бланшо. Итак, мы имеем две альтернативы: либо литература говорит о внешнем мире, либо она говорит о литературе. Чтобы выйти за рамки этой оппозиции, необходимо реабилитировать традиционное понятие мимесиса, которое подчеркивает связь литературы и реальности, и тем самым определить когнитивную функцию литературного «вымысла».

Именно о возможности познания, присущей литературному творчеству, и пойдет речь. Если мы не сомневаемся, например, в том, что история является познанием реального мира, так как имеет связь с действительными фактами и событиями, то в отношении литературы дело обстоит иначе. То, о чем говорит литература, как мы это уже показали выше, принято называть вымыслом, плодом воображения и фантазии. Согласно французской литературной теории, вычитывать в литературе реальность – значит понимать ее ошибочно. Так ли это? Чтобы разобраться в этом вопросе, мы и обращаемся к теории воображения. П. Рикер выделяет как минимум четыре основных термина, определяющих – что есть воображаемое? Во-первых, оно может означать вещь, которая в данный момент времени отсутствует, но все же где-то существует. Во-вторых, под этим термином могут пониматься различного рода картины, портреты, рисунки и диаграммы, которые конечно же реально существуют, но их функции – «занимать место» вещей, которые они представляют. В-третьих, мы имеем дело с вымышленными образами, которые являются изобретениями, относящимися к области литературы. В-четвертых, термин «образ» может быть вполне применим по отношению к иллюзорному, то есть обозначать вещь, которая, может быть, и не существует или просто отсутствует, но которая для субъекта, погруженного в иллюзию, является абсолютной реальностью [3; c. 121]. По мнению П. Рикера, все эти теории воображения, оставленные философской традицией, далеки от прояснения двусмысленностей в рассмотрении данного понятия и расходятся в том, что может быть принято как основное в широком поле базисных определений. И тем не менее можно выделить существование определенного рода предрассудка, который до сих пор распространен в сфере теории воображения. В соответствии с этим предрассудком образ рассматривается как чисто мыслительный продукт, то есть существующий только в мыслях. Более того – как неадекватная копия или воспроизведение предшествующей мыслям реальности.

В качестве оппонента этой позиции выступает теория метафоры, которая находит новый подход к феномену воображения. Эта теория предлагает нам вместо постоянного вопрошания о том, как перейти от восприятия к образу, относить воображение к определенному типу использования языка, то есть увидеть в нем аспект «семантической инновации»[3; c. 122], характеризующей метафорическое использования языка. Воображение здесь выступает своего рода посредником, с помощью которого можно уловить сходство, которое в свою очередь является функцией использования необычных предикатов. Это внезапное сближение двух отдаленных семантических полей, это семантический шок, в котором рождается метафора. Воображение – это апперцепция, внезапное видение, наделение новым предикатом. Используя выражение Витгенштейна – это «увиденное как». Для дальнейшего исследования вспомним кантовскую теорию схематизма. «Схематизм, – говорит Кант, – это метод, с помощью которого понятию придается образ». Теория метафоры помещает кантовское продуктивное воображение в языковое пространство. То есть работа воображения – это схематизация метафорического определения или признака. Схоже с кантовской схемой, оно приписывает образ появляющемуся значению: перед этим стершийся из восприятия образ есть появившееся значение. Следуя этой логике, можно сказать, что образ (в противовес высказанному выше предрассудку) не замкнут только на сфере мысли, он предназначен выработать модель для иного восприятия вещей, парадигму нового видения. А смысл, расщепленный в процессе поэтического произнесения, есть не что иное, как референция. Нас как раз и интересует в теории воображения этот переход от смысла к референции, представленный в вымысле. «Вымысел всегда направлен куда-то в другое место и даже в никуда» и поэтому не обозначает какое-то место в отношении реальности как целого, а означает то, что П. Рикер называет «новым референциальным эффектом» [3; c. 123]. Этот новый референциальный эффект есть не что иное, как усилие вымысла в переописании реальности. И если принято считать, что наука всегда оперирует строгими понятиями и моделями, которые являются определенными формами научного дискурса, а образы и вымыслы принадлежат сфере поэтического дискурса, то Рикер говорит на это, что общей чертой для научных моделей и для вымысла является их «эвристическая» сила [3; c. 123]. То есть они обладают способностью открывать и разворачивать новое измерение реальности, заставляя нас усомниться в правильности предыдущего ее описания. Поэтому вымысел по праву можно считать инстанцией не репродуктивного, а продуктивного воображения. Он предназначен не для того, чтобы копировать реальность, а чтобы приписывать ей новое прочтение. Следуя теории иконических элементов Н. Гудмана, все вымыслы (или – на его языке – символы) имеют одно и то же референциальное требование – «переделать реальность». В этом смысле все символические системы имеют когнитивное значение: они дают реальности возможность предстать тем или иным образом.

Еще один вариант решения проблемы вымысла предлагает Ch. Sheperson [4], когда анализирует историю, рассказанную Свифтом о путешествии Гулливера в страну Гуингмов. Это не просто забавная история о некоторой нелепой и чуждой земле, говорит он, это мир шиворот-навыво­рот, перевернутый мир, не просто отклонение от реальности, занимательный вымысел, но открытие того факта, что наш собственный мир, мир реальности уже перевернут, уже есть абсурдный вымысел. Этот образ создается не для того, чтобы быть инверсией (переворачиванием), но чтобы обнаружить, что нормальный мир сам уже перевернут, вызывает к жизни проблему самого стандарта нормальности, посредством которого можно измерять перевернутость. Таким образом, когда мы представляем забавный мир в сатире Свифта или мир извращенной фантазии Маркиза де Сада, эти образы отражаются обратно в нормальный мир, «стрела, которая возвращается, чтобы поразить нас в глаз», мы не можем понять это в терминах оппозиции «истины и вымысла», это вне диалектического рассмотрения «воображаемого и реального», это может быть адекватно усвоено лишь в поле языка. Если мы желаем понять язык, то мы не можем, согласно Фуко, оставить содержание на уровне диалектического решения. Когда мы говорим о вымысле, мы больше не находимся в сфере истины и лжи, мы переходим от образа к слову, от оппозиции между реальностью и воображением к символическому.

Итак, возвращая достоинство вымыслу, мы прежде всего подчеркиваем его связь с познанием, а тем самым – с внешним миром и реальностью. Эта идея особенно глубоко разрабатывалась двумя авторами – Нортропом Фрайем и Полем Рикером (мнение последнего мы уже частично рассмотрели). Н. Фрай в своей «Анатомии критики» [1; c. 149] указывал на некоторые понятия в «Поэтике» Аристотеля, которые часто недооцениваются и которые помогают отделить мимесис (подражание, изображение, переописание) от визуальной модели копирования. Одно из этих понятий – mythos (в нашем случае – вымысел), которое еще Аристотель определял как «сочетание событий» или «склад событий». Фрай заключал, что задачей мимесиса является не копирование, а установление отношений между фактами, раскрытие разумной структуры событий и сообщение смысла поступкам людей. «Само подражание действию есть сказание», – говорит Аристотель, и сходным образом П. Рикер настаивает, что любые события получают объяснение только тогда, когда они превращаются в повествование [5; c. 291]. Он также подчеркивает связь мимесиса с внешним миром и, что для нас важно, его включенность в ход времени, то есть его темпоральность. По мнению Рикера, изображение поступков (mimesis) и расположение фактов (mythos) синонимичны. Повествование – это наш способ жить в мире, переживать мир; оно представляет собой наше практическое познание мира. Оформление интриги, вымышленной или исторической, является непосредственной формой человеческого познания, пусть интуитивного, предположительного и отличного от познания логико-математичес­ко­го, но это познание связано с временем, так как именно повествование придает форму беспорядочно происходящим событиям, соотносит между собой начало и конец события. То есть повествование создает из времени темпоральность – структуру существования, которую язык получает в повествовании. И у нас нет иного пути к внешнему миру, нет иного доступа к референту, кроме как рассказывать истории о нем.

Таким образом, мы можем утверждать, что благодаря воображению можно представить мир иным образом и что именно вымысел дает нам возможность переописать реальность, взглянуть на нее с другой стороны и другими глазами. Более того, как мы отмечали у П. Рикера и Н. Фрайя, мимесис создает из рассеянных событий значимые тотальности. Тем самым он реабилитируется в силу своей познавательной ценности. То есть мимесис теперь предстает не как пассивная копия, а как познавательная деятельность, оформление временнόго опыта, не как имитация, а как производство того, что репрезентируется, увеличивая при этом достояние нашего здравого смысла и приводя к познанию.
Литература
1. Компаньон А. Демон теории. М., 2001.

2. Малларме С. Сочинения в стихах и прозе. М., 1985.

3. Ricoeur P. Imagination in discourse and in action // Rethinking Imagination: Culture and creativity. London; N.-Y. , 1994.

4. Shepherdson Ch. History and the Real: Foucault with Lacan. Postmodern Culture. V. 5. N. 2 (January). 1995.

5. Ricoeur P. Hermeneutic human science. N.-Y., 1995.

Этическая аномальность плагиата в научном сообществе
Е.В. Антропова

Научное творчество ограничено многими требованиями, формальными и этическими и, как всякое творчество, ограничено потенциалом автора. Сам автор в процессе творчества, когда создаются, образовываются или выявляются новые смыслы или способы выражения оных, свободен от всяких условностей. Однако продукт творчества, обретший знаковое выражение, сразу попадет в диапазон между двумя полюсами: интерпретацией до-авторской традиции и собственно креативом.

«Креатив» – от лат. «созидать» – термин, который наибольшее распространение нашел в отрасли деятельности, связанной с производством продуктов интеллектуального творчества.

Креативом называется продукт свободного от условностей творчества. Отличить креатив от формального отчета (продукта, созданного по лекалу, форма производства которого характерна для профессиональных отчетов на заданную тему) становится огромной проблемой для научного сообщества. Поэтому основной задачей будет определение критериев различия креатива и формального отчета либо изложения традиции. Для того чтобы решать проблемы аномального творчества в научной деятельности, следует отбирать критерии по законодательному для науки принципу, то есть определять критерии в соответствии с ограничивающим научную деятельность принципом. Так выделились несколько критериев:

– юридический (основанный на поиске прецедента);

– эстетический (основанный на апелляции к чувству прекрасного);

– парадигмальный (тенденция к тотальному и систематичному мировоззрению);

– этический (освобождение автора от явных и неявных авторитетов).

По формальным нормативам продукты научного творчества принимают форму отчета, в котором требуется указывать:

1) на традицию, от которой отталкивалось исследование, то есть описание прецедента;

2) на авторский креатив, что в последнее время стало предметом спекуляций о новизне и актуальности исследований.

Очевидно, что манипуляции с новизной и актуальностью работы необходимы в ситуации неочевидности креативной деятельности исследователя. Ибо, если что-то существует актуально в реальности научного сообщества, то это нечто может иметь координаты локализации в дискурсе и называние, которое получает от автора (неологизм или посвящение).

По неписаным (этическим) нормам научного сообщества не только не принято дублировать предмет исследования цеховых коллег, но и методика исследования должна иметь авторское обоснование. Допускается коллективное сотрудничество (соавторство), однако именно на этой стезе впервые возникает соблазн дублирования уже сделанного ранее под своим именем. Поэтому для того чтобы исследование получило статус независимого от интерсубъективной реальности научного сообщества, необходимы как минимум негласная поддержка автора исследования научным сообществом и официальное признание его прав.

Таким образом, продукт научного творчества становится легитимным, то есть «освященным» научным сообществом.

Чтобы оценить креатив, достаточно рассмотреть его среди других существующих предметов или воссоздать его вместе с автором по предложенной методике (в случае, если креатив относится к продуктам конструирования). С креативом все обстоит просто:

а) либо он находится среди предметов существующих, тогда новизна относится к форме его представления или среды, на фоне которой он определяется;

б) либо автор представляет на обсуждение генезис вещи, не существующей актуально, но возникающей в определенных условиях со стабильной периодичностью.

Оценить прецедент оказывается не так просто, как креатив. Для этого необходимо помнить о целеполагании продукта научного творчества, так как прецедент имеет две стороны при оценке авторского исследования:

1) прецедент как историческая традиция, нуждающаяся в интерпретации или освещении;

2) плагиат как неспособность уйти от влияния авторитетов.

Отсюда в ситуации этической незрелости или творческой импотенции автора (того, кто презентирует себя таковым) возникает явление подмены исторического прецедента продуктами плагиаторного творчества.

Здесь уместно говорить о плагиаторном творчестве как едином процессе, так как в нем наблюдаются, с одной стороны, наивно-рецептивная установка о принадлежности всех воспринимаемых плагиатором трансформаций среды его обитания к собственным экзистенциальным характеристикам, с другой стороны, тотальная объективация экзистенциального содержания и превращение его в плагиат своей деятельности.

Таким образом, процесс, в результате которого мы видим отчужденный от экзистанциальной деятельности продукт и который узнается нами под именами «плагиат», «симулякр», «репродукция» и пр., тем не менее определяется как творческое начало, так как условием такого определения является освобождение от условностей породившей среды (автор выступает такой средой).

Тонкость различения креативного творчества от плагиаторного заключается в признании ответственности участниками коммуникации (соавторами) за несанкционированное использование фрагментов конфиденциальной информации или авторского креатива.

Отсюда вытекают все проблемы определения авторских прав, регистрации оных и формы ответственности за их нарушение.

Если учесть, что факт произведения плагиата недоказуем и единственным подтверждением этого служит признание плагиатором факта присвоения фрагментов чужого творчества, то единственным мотивом такого признания становится этическая установка общества, которое является средовым по отношению к автору креатива и плагиатору.

Совокупность прецедентов осуждения научным сообществом плагиаторного творчества формирует отношение сообщества к плагиату, а также определяет разрешение или запрещение некоторых форм научного творчества. Научное сообщество "канонизирует" удачные прецеденты в форме рекомендуемого лекала для профессиональных отчетных исследований, или же осуждением некоторых прецедентов формирует представление о профессиональной этике, что выявляет истинную степень элитарности конкретного научного сообщества.

Итак, проблема плагиаторного творчества состоит в ущербной степени элитарности сообщества, неосознанной потребности обсуждения прецедентов аномального творчества, его легитимности в каждой конкретно взятой научной среде.