Руководство для начинающих Эту книгу я посвящаю моей маме, вместе с которой все и всегда в моей жизни
Глава 12. Постструктурализм как попытка
жүктеу/скачать 2.34 Mb.
|
| Глава 12.
Постструктурализм как попытка превратить науку в гуманитарное знание. Постструктурализм начнет свое наступательное шествие против структурализма, отталкиваясь от самого структурализма. При этом, по понятным причинам, он редко будет критиковать его напрямую, но скорее постарается исподволь продемонстрировать его слабость и уязвимость. Во многом этот почерк постструктуралистских стратегий будет сохранен им и в отношении критики классической философии – постструктурализм никогда не выступает напрямую, более того он принимает многое из того, что дала нам классика, не говоря уже о прекрасном ее знании и владении ее техниками. Фактически играя на поле классики, он лишь стремится показать некоему незримому наблюдателю всю хрупкость и безысходность этой игры. Вместе с тем, он не торопится ее прекращать, именно потому, что хорошо понимает – игра под названием философия ни к чему не ведет. Чтобы лучше понимать смысл философских интуиций постструктурализма, попробуем проникнуть к истокам его интеллектуальной мотивации. Для этого нам следует, как можно яснее представлять те философские контексты, по отношению к которым постструктурализм позиционирует свою критичность. Это тем более уместно, еще и в связи с тем, что постструктурализм является глубоко критической теорией, а именно уклоняясь от позитивной презентации свои идей, он предпочитает критическое комментирование чужих. Эта стратегия ни в коем случае не проистекает из слабости ее собственных установок, но скорее из самих задач, поставленных постструктурализмом – демонстрации неполноты и условности всякой теории. Строго говоря, во избежание метаязыкового парадокса (парадокса ненормального множества) такая демонстрация может быть сделана только внетеоретическими, т.е. внеутвердительными средствами, если угодно, в апофатической манере262. И поскольку не совсем очевидно можно ли реализовать подобную задачу, то и сами выводы постструктуралистской философии остаются не вполне очевидными. Однако такая постановка задачи предваряет необычность постструктуралистского письма – оно столь заметно отклоняется от традиционного языка философских теорий именно потому, что намерено выдержать в отношении их критическую дистанцию. О каких ключевых оппонентах постструктурализма идет речь? В первую очередь, это феноменология, диалектика и ближайший предшественник постструктурализма – сам структурализм. Таким образом, постструктурализм является самой критической частью неклассической философии, т.к. помимо общего врага в лице метафизики, выступает также против своих бывших друзей. Со всеми тремя своими оппонентами постструкутурализм будет расходиться по разным вопросам. С феноменологией – по большей части по вопросам значения и смысла, а также теории знака. В основном эта работа будет проделана Ж. Деррида. С диалектикой – по вопросу логики различия и тождества (Абсолюта и Иного). Здесь имеет смысл упомянуть два ключевых имени – Ж. Деррида и Ж. Делеза. И, наконец, со структурализмом – по вопросам принципа универсальной структурности, теории языка, знака и смысла и, в целом, общесциентистских установок. Здесь можно привести гораздо более обширный список имен, где, впрочем, по-прежнему, лидирует Ж. Деррида в окружении таких имен, как Ю. Кристева и Ж. Бодрияр и др. Критические возражения постструктуралистов по первым двум пунктам мы разберем в последующих главах263, в этой же главе сосредоточимся на собственно антиструктуралистских позициях постструктурализма. В структурализме постструктурализм не устроит в первую очередь ставка на сциентизм. Собственно, выделение постструктуралистских течений неклассической философии из самого структурализма можно связывать с довольно оригинальным сочетанием причин: во-первых, несогласием с программой структуралистских исследований, а во-вторых, неуспехом этой программы. В предыдущей главе мы вкратце охарактеризовали структуралистский метод, который должен был претендовать на универсальный метод гуманитарных наук. Однако мы ничего не сказали о его эффективности. Надо отметить, что самые первые критические замечания в отношении разработанного структуралистами метода высказываются самими же структуралистами. Самая большая проблема структурного метода заключалась в том, что вопреки его истинному, т.е. сугубо научному призванию, он все же недостаточно удовлетворительно справлялся с прогностическими задачами. Что здесь имеется в виду? Вспомним, что задача метода заключалась не только в том, чтобы обнаружить структуру, работая с определенным материалом (мифом, обрядом, литературным произведением, рекламным роликом и пр.), но и в том, чтобы с абсолютной, или, по крайней мере, высокой, точностью предсказать возможные реализации данной структуры. Именно в этом, по сути, центральном пункте своей программы структурализм будет давать многочисленные сбои. К примеру, если речь идет об анализе некоторого мифа или литературного произведения, то предложенная структура, как мы помним, должна дать объяснение каждому сюжетному повороту повествования. Исследователь должен знать, каково конечное число следствий, выводимых из структуры. Если мы знаем структуру, мы понимаем, почему в мифе или романе появляются именно эти персонажи, почему они осуществляют именно действия и говорят именно эти слова. Нам должна стать понятной динамика мифа (рассказа). Здесь-то мы и сталкиваемся с проблемой – она состоит в том, что анализ некоторого материала не позволяет найти в структуре соответствие каждому из данных этого материала. В ходе соотнесения некоего культурного явления со структурой, исследователь вынужден констатировать наличие большого остаточного материала. Иными словами, когда мы группируем события некоего повествования в структурные ряды, то на уровне содержания повествования сохраняются такие данные, которые не удается вписать в структуру. Например, в рассмотренном выше мифе об Эдипе, остается неясной роль Иокасты, Креонта, его сына Гилла и др., не находит объяснения важнейший мотив самоослепления и самоизгнания Эдипа и пр. Проблемой также является и то, что процедура группирования событий повествования по структурному принципу, протекает с серьезными смысловыми потерями – например, утрачивается значение противостояния Антигоны и Креонта, очевидным образом, важное для этого мифа и обладающее самостоятельным семантическим потенциалом. Кроме того, многое из того, что нам все же удалось разнести по структурным колонкам, является не вполне однородным – что-то подходит больше, что-то меньше, и в целом эта процедура носит несколько условный характер (ср. например, сражение Кадма со змием и свержение сфинкса Эдипом). Однако основная часть остаточного материала залегает на уровне динамики повествования. Можно сказать, что даже в случае избыточности персонажей (предметов), структурный метод скорее справится с задачей объяснения оправданности состава элементов, чем с задачей объяснения способа связи этих элементов. Именно способ подвижной конфигурации элементов, дающий начало динамичности повествования, описывается структурным методом с заметными натяжками. Проблема состоит не только в том, что каких-то героев или какие-то события нам не удается вписать в структуру, но в первую очередь в том, что не удается до конца объяснить почему, сюжет разворачивается именно в такой последовательности и в таком семантическом исполнении, ведь соблюсти структурность можно было бы и предъявив совсем другой повествовательный ряд. Иными словами до конца непроясненными остаются, так называемые, сюжетозапускающие механизмы произведения (ритуала, обряда, мифа, сновидения). Эта проблема заключается в том, что после того как мы разбили все повествование на конечное число элементов и отношений между ними неясными остаются механизмы порождения именно этого сюжета. Таким образом, восхождение с поверхностного уровня (уровня конкретного произведения) на структурный не вызывает больших затруднений хотя и страдает определенными описанными выше погрешностями. Но нисхождение значительно более затруднено – дать исчерпывающее объяснение всем событиям повествования не удается в силу сохранения нередуцируемого к структуре семантического остатка. Следствием этой проблемы является то, что прогностическая функция структурализма остается довольно слабой – предсказать повороты сюжетной линии гораздо сложнее, чем найти объяснение уже имеющимся. Это обстоятельство несколько девальвирует ценность структурного метода, ведь его главная роль, по собственному самоопределению, состояла в том, чтобы, обнаружив структуру на глубинном уровне, суметь реконструировать все возможные выводные из нее следствия, и дать им объяснение на поверхностном уровне. Получается, что структурализм только симулирует научный подход, т.к. он не может дать явлениям объяснения того же вида, что дают научные методы, в которых поведение физических явлений полностью описывается системой, исключая спонтанность. Одним словом, как бы мы ни старались добиться того, чтобы артефакты (культуры) вели себя также как факты (природного мира), нам это вряд ли удастся. Справедливости ради надо сказать, что эти трудности были вполне очевидны самому структурализму, который пережил известную эволюцию перехода от своего раннего наиболее оптимистичного и радикального состояния к позднему, более умеренному и сдержанному264. Но, во-первых, этот переход и попытки самокоррекции не были вполне эффективными, а во-вторых, постструктурализм, который во многом и явился реакцией на эти трудности, посчитал, что структурализм изначально неправильно сориентирован, и потому, вряд ли, его удастся усовершенствовать. Началом постструктурализма станет разочарование в сциентистских установках структурализма, однако, это разочарование уведет гораздо дальше, чем простая критика его научной несостоятельности. В ходе своего критического наступления постструктурализм изменит не только представление структурализма о самом себе как научном гуманитарном методе, но и само представление о науке, о которой у гуманитарных дисциплин закрепилось ложное представление. Постструктурализм будет отталкиваться от того, что проблема несостоявшейся сциентизации гуманитарных дисциплин имеет гораздо более глубокие корни, чем просто неудавшаяся в силу своей наивности, попытка пересмотра классической неокантианской парадигмы. Дело не совсем в том, что гуманитарные методы непреодолимо иррелевантны методам естественных наук. Если говорить о возможных способах осознания провала структурной революции, то вариантов, по сути, не так много. Или мы должны признать, что неокантианская модель расщепленного знания является единственно правильной и смириться с тем, что «гуманитарные науки» – это не совсем «науки». Этот вариант ни в коем случае не подходит постструктурализму, т.к. воскрешает модель удвоенной онтологии – есть царство природы и царство духа (мир природы и мир культуры)265, – что является в пределах неклассики рудиментарным пережитком ветхой метафизики и не может быть принято. Но остается еще второй вариант – сциентизация гуманитарных «наук» не состоялась потому, что в своем желании стать наукой они изначально были сориентированы на ложный образец. Постструктурализм будет склоняться именно к этому объяснению. Согласно ему причина неудач структурализма, надеявшегося стать универсальным научным методом гуманитарных дисциплин в том, что гуманитарное знание пыталось обрести очертания такой науки, которой давно уже не существовало. Как понимать эти слова? В достаточной степени буквально – наука, обособившаяся в начале Нового времени в самостоятельную отрасль знания, прошла период определенных трансформаций и представляла собой к середине 20-го столетия не совсем то, чем являлась на заре индуктивной революции, предпринятой Ф. Бэконом. Проблема же структурализма в том, что он не пожелал заметить произошедших в научной парадигме изменений, по-прежнему, ориентируясь на «устаревшее» представление о науке. В таком подходе сокрыто одно характерное для неклассической философии соображение – философия мыслится если и не производным от науки знанием, то, по крайней мере, с ней тесно связанным. Иначе говоря, определенному состоянию науки соответствует определенное состояние философии. И тогда классическому периоду науки будет соответствовать классический период философии. Заметим попутно, что классическая философия к этой интерпретации относится неодобрительно, что объясняется очевидными мотивами. Классика в целом видит в философии независимый и тотальный дискурс, во многом подчиняющий себе частные выводы наук. Напротив, неклассика, в отношении философии прибегает к множественным редукциям, и склона видеть в философии такой род знания, который отражает и выражает то, что лежит за ее пределами (например, позиции науки, религии или культуры). Постструктурализм, таким образом, будет закладывать в свои рассуждения имплицитную посылку о том, что классическая философия или классическая метафизика имела определенный вид, поскольку отражала достижения определенного этапа науки (например, механики Ньютона266). Но поскольку, современная наука изменилась, и многие прошлые ее положения, были переформулированы, отброшены или опровергнуты, то философия, если только она не желает являть собой ценность музейного экспоната, также должна трансформироваться. В этом смысле, постструктурализм предлагает нам свою собственную версию спасения философии и гуманитарных наук от забвения, впрочем, подразумевая при этом обновленную философию и обновленные гуманитарные науки, а не классическую метафизику и лингвистику, от которых стоило бы отказаться. Что представляет собой обновленный неклассический стандарт научного знания? В целом расхождение по целому ряду традиционных положений классической метафизики и классической науки – принципу наблюдения, принципу описания, принципу связи предметов, принципу истинности и т.д. В общем виде изменения коснутся 1. постулата о положении наблюдателя и предмета наблюдения, и 2. представления о причинности. В отношении первого постулата постструктурализм будет имплицитно исходить из того, что в неклассической науке наблюдатель встроен в картину наблюдения конституирующим образом, притом, что это не совсем то же самое, что кантовская модель познания. В отношении второго постулата постструктурализм будет вдохновляться возникшим в квантовой механике принципом нелинейного и индетерминистского характера причинности. Рассмотрим вначале второй момент, т.к. нам уже доводилось говорить о нелинейной причинности в гл. 4. Мы помним, что структуралистский анализ был построен на причинно-следственных отношениях – элементы структуры соотносятся с целым равно как с самими собой по принципу функционального объяснения. Фигура ладьи в системе шахмат означает только то, какую функцию она выполняет (совершает определенные ходы, занимает определенное место и т.д.). Функция является одной из четырех возможных причин, описанных, как мы видели, еще Аристотелем. Она дает ответ на вопрос, почему нечто существует, указывая на расположение этого «нечто» как элемента в пространстве целого и его (элемента) особые свойства, поддерживающие целое как единое связное образование. В такое понимание заложено вполне линейное понимание причинности, исключающее, по сути, появление случайных, неожиданных элементов в системе. Строго говоря, ни в одной системе нет и не может быть случайного, функционально не подкрепленного, элемента. Исходя из таких посылок, структурализм и надеялся исчерпывающим образом объяснить наличие того или иного элемента в системе. Будь то персонаж мифа или романа, аспект некоего ритуала, артефакт культуры, мотив сновидения, который следует психоаналитически истолковать – он должен быть связан с неким предположительно существующим целым узами функционального родства. И именно это структурализму не удавалось сделать удовлетворительным образом – в системе оставалось слишком много лишних (случайных) элементов. Постструктурализм не находит в этом ничего удивительного – неклассической науке в лице по меньшей мере квантовой механики прекрасно известно, что определенные уровни мира (а именно микроуровни) не описываются детерминистическими схемами. Поскольку определенные элементы мира (кванты) ведут себя спонтанно, мы обязаны включить спонтанность в структуру мира, оставив вопрос о том, как связаны индетерминизм микромира с детерминизмом макромира открытым. Соответственно в том, что в структуралистском анализе находится место «случайного» – несводимого к структуре – материала, нет никакого конфуза. Т.е. «быть наукой» вовсе не означает требования давать жесткие причинно-следственные объяснения, как это имплицитно предполагалось в структурализме. Такая ложная посылка напрямую вытекала из классического метафизического дуализма духа (царства) и природы, которую структурализм принимал некритически. В свою очередь, квантовые разделы современной науки опротестовывают этот дуализм – в поисках свободы покидать мир природы вовсе необязательно, и в этом смысле наличие «двух миров» является жестом избыточного удвоения. Если ставка на «научный» детерминизм сыграла над структуралистами злую шутку, то может быть первый постулат – о положении наблюдателя и объекта его наблюдения, взятый структуралистами на вооружение явился более адекватным? К сожалению, здесь структурализму повезло еще меньше, т.к. этот тезис был кардинально пересмотрен современной неклассической наукой. Классическая философия (наука), как известно, прошла как минимум два этапа в своем отношении к проблеме наблюдения – условно их можно назвать некритическим и критическим. Согласно первому вещи и явления, данные нам в опыте, предстают в опыте такими, какие они есть на самом деле. Согласно второму, вещи и явления предстают в наблюдении такими, какими их воспринимает наблюдатель. Некритический период был очень недолгим в истории философской мысли (но возможно более затяжным в истории науки), поскольку философия с самого начала своего зарождения была склонна полагать, что мир не исчерпывается видимым и представимым – явлением, но имеет еще и некую изнанку, представляющую собой истинное положение дел – сущность. Самым критичным в этом плане был проект Канта – сущности не просто постулировались, как это делалось большей частью философских систем, но радикально отсекались от мира явлений, не оставляя наблюдателю шансов проникнуть по ту сторону экрана собственного восприятия. В целом и классическая наука и классическая философия в своих познавательных процедурах всегда апеллировали к модели «сущности-явления» лишь по-разному определяя возможности познающего субъекта – наблюдателя к освоению сущностей. Неклассический период и в философии и в науке ознаменуется пересмотром этой традиционной пары, в духе канонического для неклассики снятия удвоения – мир сущностей отсекается в пользу одних лишь только явлений. В философии эту работу проделает диалектика и, наиболее систематично, феноменология, которая, как мы помним из прошлой главы, выступала ближайшим конкурентом структурализма. Согласно этому неклассическому подходу наблюдатель не просто признается не-нейтральным условием возможности явления, всегда уже развернутого в модальности для-меня, но служит своего рода границей мира, неким пределом, за который бессмысленно пытаться заглянуть равно, как спрашивать о том, что простирается за его пределами. Неклассическая наука, в свою очередь, также подвергла основательной ревизии классический тезис о том, что наблюдатель имеет дело с явлениями, за которыми расположены сущности. Для неклассической науки это высказывание практически не имеет смысла. Ученые даже не имеют присущей философам привычки определять то, с чем они имеют дело как «явление», уже имплицитно предполагающее, что где-то скрываются «сущности». Для научного исследования всякое явление вполне сущностно (или существенно). Кроме того, даже самому критически настроенному ученому вполне очевидно – то, что реальный наблюдатель (исследователь) обнаружит за пределами некоторого явления, будет еще одним явлением, за которым «скрывается» другое, а на ним третье и т.д. Но тогда не проще ли и вовсе отказаться от навязчивого желания получить доступ к сущности, если она, по сути, не что иное, как сконструированный разумом объект (в определенном смысле лже-объект), с которым в реальном мире мы все равно никогда не встречаемся (или встреча с которым, как сказал бы Деррида, всегда откладывается)? Строго говоря, наука гораздо раньше отказывается от призрачной идеи удвоения (в этом смысле период неклассики возникает в науке несколько раньше, чем в философии); ученый вовсе не вдохновляется образом платоновской пещеры, т.к. он видит в явлениях предельную реальность, то, что следует изучать как самодостаточное состояние мира. Как пишет Сартр: «Сила, например, не есть метафизическое стремление неизвестного рода, которое замаскировано своими действиями (ускорением, отклонением и т.д.): она – совокупность своих действий. Равным образом электрический ток не имеет тайной изнанки: он не что иное, как совокупность физико-химических действий (электролиз, нагревание углеродной нити, отклонение стрелки гальванометра и т.д.), которые его обнаруживают»267. Итак, неклассика, говорим ли мы о философии или о науке, порывает с такой моделью наблюдения, в котором наблюдаемое не имеет самостоятельного смысла, но отсылает к поддерживающей его семантически и онтологически сущности. В каком тогда смысле структурализм был сориентирован на ложный образец науки? Просчет структурализма заключался в том, что он, реализуя свои сциентистские амбиции, исходил из классического образца научного знания – некое явление может быть понято, только будучи возведенным к своей сущности. Под видом только кажущегося ультрасовременным понятием структуры на самом деле в структурализме скрывалась старая добрая метафизическая сущность. Действительно, если мы присмотримся к тому, какую функцию выполняет структура, то мы с удивлением обнаружим, что вопреки серьезному антисубстанционалистскому настрою структурализма, от классической модели «сущность-явление» он избавился не вполне. Это нетрудно заметить, припомнив, как работает метод структурного анализа – если мы хотим понять, почему Эдип совершает отцеубийство, а Антигона жертвует жизнью из любви к брату и т.д., то мы должны перейти с поверхностного уровня повествования (уровня явления), на глубинный уровень структуры (уровень сущности). Поскольку поверхностный уровень (уровень явлений) девальвируется (сами по себе действия Эдипа или Антигоны не имеют смысла, он появляется только при обнаружении структуры), то мы должны искать некий подлинный сущностный смысл, дающий истолкование частным событиям мифа. Оправданность такой метода нетрудно уяснить, ведь, как мы помним, структурализм в отличие от феноменологии сознательно настаивал на риторике объяснения, а не описания, а объяснение почти всегда предполагает обнаружение существенного, т.е. редукцию к сущности. В этом смысле, феноменология стояла гораздо ближе к неклассическому образцу науки, притом, что структурализм полагал своей сильной стороной большее соответствие методам науки, что, конечно, верно, если речь идет о науке классической. Тогда можно понять и причины неудач, постигших структурализм – объяснительная процедура не могла быть удовлетворительным образом проведена, т.к. она попросту не могла быть завершена. То, что было призвано служить финальным структурным объяснением некоего повествования (явления) на поверку оказывалось еще одним повествованием (явлением). Так знаменитый леви-строссовский анализ мифа об Эдипе (в котором, напомним, речь идет об оппозициях «гипертрофии и атрофии родственных отношений», а также «отрицании и утверждении автохтонности человека»), может показаться незаинтересованному читателю еще одним мифическим сюжетом, требующим структурной раскодировки. Справедливости ради, надо признать, однако, что и сам структурализм, отчасти отдавал себе отчет в двусмысленности проводимых им процедур. «На самом деле открыл дорогу «деконструктивистской» поэтике не кто иной, как Клод Леви-Стросс, несмотря на то, что именно он жестоко критиковал «моду на постструктурализм», - именно он доказывал, что теоретическая интерпретация мифов является еще одной версией самих этих мифов. Например, он рассматривал фрейдовскую теорию эдипова комплекса как просто еще одну вариацию мифа об Эдипе»268. Если процедура истолкования и сама не свободна от нуждающихся в структурном прояснении содержаний, то такой анализ грозит никогда не закончиться. Нам еще придется вернуться к этой проблеме, здесь же отметим, что неудача структурного метода в части сохранения остаточного материала, равно как неспособности дать исчерпывающее объяснение динамичности повествовательного ряда, напрямую связана с наивными попытками структурализма восстановить эссенциализм, утраченный не только в неклассической науке, но и в неклассической философии. Поскольку со структурой работали как с сущностью, постольку терпели фиаско сразу по двум направлениям – во-первых, объекты структурного анализа переставали говорить сами за себя, и, соответственно, ничего не могли сообщить исследователю; а во-вторых, предлагаемое исследователем структурное решение являлось всегда неполным, т.к. являлось финальным только в воображении автора. Таковы главные трудности структурализма, который по ошибке вдохновлялся «нерабочей» версией науки. Но прежде, чем перейти к программе самого постструктурализма, мы должны высказать один очень важный довод в защиту структурного метода, о котором до сих пор умалчивали. Этот довод вдвойне важен, т.к. именно благодаря ему станет ясной программа постструктурализма, и именно через него постструктурализм обретет собственный голос и собственные основания. Благодаря этим же доводам мы сможем убедиться, в сколь значительной степени постструктурализм явился порождением структурализма. Довод в защиту структурализма состоит в следующем – несмотря на то, что обращение со структурой действительно напоминало апелляцию к сущности, у структуры имелось важнейшее отличие, серьезно ослабляющее подобные сближения. Мы помним, что ключевым принципом структурализма был метод десубстантивации. Согласно ему, знаки и значения не существуют как некоторые эссенции (субстанциональные единичности), но являются результатом соотносительных процедур в замкнутой системе отношений. Значение, поскольку оно всегда связано со знаком, т.е. с процедурой означивания, не является тем, на что можно указать как на некое статуарное тождество. Значение в структурализме определялось строго дифференциально – систематическим отношением знаков друг к другу, и никак не посредством их указания на материальные предметы. В структурной лингвистике сам знак определяется в высшей степени антиэссенциалистски – он представляет собой обладающую значением единицу, только потому, что замещает (субституирует) некий другой знак. В свою очередь и сама структура, которая распределяет значения между элементами ее составляющими, делает это внесубстанциальными средствами – так, «переоценка родственных отношений» в мифе об Эдипе означает только то, что она противостоит «недооценке» и, наоборот. В целом в обоих этих положениях мифа не следует искать какой-либо позитивный смысл, т.к. их смысл задается сугубо отрицательными отношениями. Тогда получается, что структура должна быть «чиста» от каких бы то ни было эссенциальных содержаний. И структурализм может резонно оппонировать постструктуралистским обвинениям, справедливо указывая на то, что структура ни в коем случае не есть то же, что сущность, ибо последняя определяется тождеством, в то время как первая различием. Как согласовать мнения тех и других, или как установить правого? Достаточен ли этот весьма серьезный довод, чтобы полностью реабилитировать структурализм? В действительности, для постструктурализма сказанное вовсе не является новостью, и его критика очевидным образом учитывала эти возможные возражения. В общем виде, ситуация расхождения постструктурализма со структурализмом будет заключаться в следующем. Постструктурализм будет исходить из того, что структурализм был совершенно прав в своих базовых интуициях, но в силу ряда обстоятельств, таких как ложный идеал сциентизма и недостаточный радикализм отстранения от метафизического наследия, окончательно запутался в противоречиях и нестыковках. Главным противоречием структурализма и станет как раз парадоксальная попытка соединить две взаимоисключающие техники – 1. структурный анализ, как сугубо формальное дифференциальное расположение элементов и 2. структурный анализ как обнаружение глубинного основания, который, не принадлежа самой структуре, удерживает всю конструкцию. Именно из этой задачи, не имеющей решения, и будут проистекать все проблемы и трудности структурализма, чей метод давал столь многочисленные сбои. Виной тому, впрочем, послужат не просчеты структуралистов, как исследователей, а вполне объективные факторы, а именно противоречивость самого понятия «структуры». Именно с указания на ее изначальную мифичность и внутреннюю несогласованность269 начнется критическое самообособление постструктурализма. В чем заключается противоречивость структуры? С одной стороны, структура есть сугубо дифференциальное образование. Это означает, что элементы ее образующие, имеют значение лишь постольку, поскольку могут быть замещены другими. В структуре нет ничего, что не могло быть заменено. Строго говоря, на уровне элементов, структура является полностью заменимой (как шахматы, которые могут разыграны с помощью любого материала фигур). Что тогда, отвечает за сохранность структуры, или правильнее спросить, что отвечает за структурность структуры? Если все ее элементы подвижны, что удерживает ее как некую формализованную конструкцию? Что препятствует ее распадению и размыванию в силу свободно протекающего субституирования элементов? Деррида скажет, что за это должен быть ответственен некий центр, противоречие которого состоит в том, что он должен быть одновременно и в структуре и вне ее. В структуре он должен быть т.к. он есть неотъемлемая часть конструкции – ведь он задает ее своеобразие и цельность. Однако он должен быть также вне ее, т.к. только так он может избежать размывания в процессе перманентного движения дифференцирования элементов. Т.е. как раз во втором случае, структура должна выполнять функцию сущности, чтобы сохраниться как структура. Деррида говорит об этом так: «Безусловно, центр структуры, ориентируя и организуя согласованность системы, дозволяет и игру – люфт элементов внутри формы как целого. …. Однако центр также и закрывает игру, которую сам открывает и делает возможной. В качестве центра он является той точкой, в которой подмена значений, элементов, терминов более не возможна. В центре перестановка или преобразование элементов … заказаны. По крайней мере, всегда оставались запретными… Тем самым всегда считалось, что центр, который по определению единственен, составляет в структуре как раз то, что, структурой управляя, от структурности ускользает. Вот почему в рамках классического осмысления структуры можно парадоксальным образом сказать, что центр и в структуре, и вне ее. Он находится в центре целокупности и, однако, поскольку центр в нее не включен, центр ее в ином месте. Центр – это не центр. Понятие центрированной структуры – хотя оно и представляет согласованность как таковую, условие эпистемы как философии или науки — согласовано весьма противоречиво»270. Поскольку все вышесказанное звучит в достаточной степени абстрактно, приведем очень простой пример тому, о чем мы говорим. Еще раз прибегнем к леви-строссовскому анализу мифа об Эдипе. Мы помним, что на уровне структуры мы обнаружили оппозицию «утверждение автохтонности-отрицание автохтонности». Эта пара явилась, если угодно, пределом анализа данного мифа – в этом месте Леви-Стросс ставил точку, означающую конец исследования. Готовы ли мы удовлетвориться этим объяснением? Разве понятие «автохтонности» является таким простым и далее неразложимым, разве само оно не нуждается в дальнейшем прояснении, а главное, разве само оно не отсылает к другому мифу? Данный анализ Леви-Стросса включает в себя принципиальную непрозрачность на уровне самого предела. Так, в последний момент Леви-Стросс вынужден заявить, что архаический человек верил в автохтонное происхождение человека (миф о рождении человека Землей), и поскольку этот миф с трудом сочетался с фактическим положением дел (рождением человека от союза мужчины и женщины), то миф об Эдипе явился результатом осознания этого фундаментального противоречия. Получается, что один миф объясняется с помощью другого мифа, который, в свою очередь, тоже нуждается в прояснении. Но тогда предел анализа является скорее продуктом волевого решения исследователя, а не объективной необходимости, и мы, как никогда далеки от модели картезианской редукции. В данном примере, мы видим, что условность остановки связана с тем, что структура как знаковое образование позволяет бесконечное замещение собственных элементов – предельная оппозиция «утверждение автохтонности-отрицание автохтонности» может быть заменена любой другой, призванной объяснить смысл «автохтонности», т.е. структура склонна «расползаться», т.к. всегда включает в себя такие элементы, которые требуют продолжения (постструктуралисты скажут, что в пределе бесконечного) процедуры структурирования. Но, строго говоря, такая «структура», которая не удерживает своей структурности, а скорее обращается в процесс структурирования, уже не является структурой. Именно поэтому мы должны фиксировать некий центр, но вынуждены расположить его вовне, чтобы некоторым образом спасти от децентрирования, ибо структура структурирует все на своем пути (по сути, отменяя саму себя). Так положение о том, что архаичный человек верил в миф об автохтонности и не мог соединить эту веру с очевидными фактами, является внешним по отношению к мифу об Эдипе объяснением. Но в свою очередь, структура, которая лишена центра в себе самой, уже также не является структурой. Из этих критических посылок постструктурализм попытается извлечь для себя полезные уроки и обрести свою собственную стратагему. В каком-то смысле постструктурализм (притом, что сам он будет избегать таких самоопределений) попытается стать своего рода подлинным структурализмом, а именно структурализмом без структуры. Мы можем теперь перейти к непосредственному рассмотрению его собственных стратегий, и, наконец, дать объяснение тому, в каком смысле постструктурализм распространил понятие «гуманитарного» на все пространство научного знания. Для этого нам следует не в последнюю очередь уяснить, чем определялась столь высокая ценность вопроса о сущности и центре. Идет ли речь только об эффективности или неэффективности структурного метода или о чем-то еще. Конечно, дело не ограничивается только спором о профессиональной состоятельности структурализма как метода. В действительности «спор о структуре» выводит на нечто большее, чем выяснение узкопрофессиональных нюансов. Под видом структуры, которая, как мы выяснили, таит в себе «загадку центра» скрывается ключевая для философии тема онтологии предела. Иными словами, структура, а точнее ее центр выводит нас на весь корпус традиционно метафизических понятий и схем, объясняющих предельное устройство мира, т.е. по сути то, что составляет главный предмет философии. «Центр последовательно и установленным образом получает различные формы или имена. История метафизики, как и история Запада становится тогда историей этих метафор или метонимий. Можно было бы показать, что все имена, относящиеся к основе, первопричине или же центру, всегда отсылают к определенному инварианту присутствия (эйдос, архе, телос, энергия, усия (сущность, существование, субстанция, субъект), алетейя, трансцендентальность, сознание, Бог, человек и т. д.)»271. Сказанное означает, что обнаруженные трудности, связанные с центрацией структуры, вовсе не являются частными проблемами структурализма. Напротив, неуместный эссенциализм структурного анализа, входящий в явное противоречие со всем остальным, что предписывал структурализм как метод, возник именно в связи с тем, что структурализм пользовался классическими философскими ходами – он искал центр, первопричину, первоначало предельное устройство, базовый смысл и т.д. Таким образом, проблема центра (его парадоксальность), вскрытая в структурализме, имеет отношение ко всей философии. На это можно возразить, что классическая философия в отличие от структурализма никогда не подписывалась под тем, что она «структурирована как язык», иными словами, она не определяла себя как сугубо дифференциальное образование. Чтобы отвести это возражение, мы должны припомнить, что под соссюровское определение языка подпадает всякая формализованная знаковая система. Сам структурализм распространил выводы структурной лингвистики на все области гуманитарного знания. Должна ли была сюда подпасть также и философия? Разумеется, иначе структурализм вряд стал бы разделом неклассической философии. Для структурализма, равно как и для постструктурализма, философия предстает формализованной системой, ключевые понятия которой (например, Абсолют, Причина, Сущность, Субъект) должны быть прояснены, т.е. должны быть установлены их значения. В свою очередь, мы помним, что процедура установления значения в структурализме не имела ничего общего с соотнесением знака с некой материальной, внезнаковой, реальностью. Именно в этом состояла главная заслуга структурной лингвистики – означаемое является таким же идеальным образованием, что и означающее. Тогда к философии, равно как к теориям ее составляющим, должны применяться те же требования, что и к любой другой формализованной системе. И тогда философия, определяющая себя как опыт разыскания пределов (первоначал и первопричин), подпадает под то же действие парадокса центра, что и структурализм, как собственно и любая другая теория, наррация, повествование, т.е. всякая система знаков. Чего тогда собственно добивается сам постструктурализм? В самом общем виде его позиции состоят в том, чтобы принять интуицию о сугубо дифференциальном, несубстантивистском характере знаков, и идеальной природе означаемого, равно как быть смелым до конца, чтобы суметь принять все последствия из этих посылок. В свою очередь, структурализм проявил некоторое метафизическое малодушие, пожелав порядка, детерминизма и эссенциализма в условиях, когда практически собственноручно открыл всю игрушечность этих понятий. Постструктурализм призовет интеллектуалов следовать до конца по пути структурной революции, открывшей единственный предел – несуществующий предел знака272. Что значит принять идею о тотальности дифференцирования? В первую очередь это означает, что язык есть принципиально неиерархизированная система, она абсолютна горизонтальна, или ризомна. В языке нет ни начала, ни конца, ни центра, ни периферии. В нем есть только одни замещения (сдвиги и смещения), каждое из которых стоит другого. Можно сказать, что язык является самой демократической системой из всех возможных, т.к. дает нам образец равенства всех своих состояний. Если теперь соединить эту идею с той идеей, которой началась эта глава, а именно о природе явлений, не отсылающих ни к каким сущностям, то собственная онтология постструктурализма начнет постепенно проясняться. В общем виде она состоит в отказе от мистической веры классической философии в то, что мир имеет 1. предел (пресловутые первоначала и первопричины); 2. смысл (некий замысел, логику, законосообразность, в соответствии с которой все разворачивается); сущность (некое сокрытое далее нередуцируемое истинное положение дел). Если прибегнуть к некоему собирательному термину, объемлющему все сказанное, то можно воспользоваться наиболее расхожими в постструктуралистских контекстах терминами Центр, к которому мы уже апеллировали или Абсолют273. Как можно отрицать эти концепты? С одной стороны, все просто – ничто в реальном обыденном мире не склоняет нас к тому, чтобы принимать наличие таких гипотетических абстракций как Абсолют или Центр, и в этом смысле, постструктурализм мог бы аргументировать свою позицию так же, как это делает радикальный эмпиризм или номинализм. Однако эта аргументация не вполне подходит постструктурализму, т.к. эмпиризм отталкивается от физичности, материальности, а главное достижимости означаемого. Постструктурализм же, как мы уже сказали, исходит из идеальности означаемого, и как мы впоследствии увидим его принципиальной недостижимости.274 В свою очередь, классическая философия, по большей части, отдавала себе отчет во вне-эмпиричности своих ключевых понятий и прямо полагала предметом своей дисциплины сверхчувственную реальность. Однако она полагала немыслимым отсутствие таких понятий как сущность, смысл, предел, центр или Абсолют. Таким образом, доказательство их реальности отсылало не к опыту чувств, а к опыту мысли. Так, например, в рамках классической метафизики софистическое суждение «все относительно» может быть оспорено простым аргументом – суждение об относительности имеет смысл только в случае владения абсолютным критерием, т.е. знанием об Абсолюте или причастностью к нему. Для постструктурализма это совершенно неубедительный довод. Отсутствие центра не только прекрасно мыслимо, оно еще и представимо, ибо язык дает нам наглядный пример того и другого. В отношении языка можно сказать, что в нем все относится ко всему и каждому другому без того, чтобы требовалось устанавливать иерархию. Это замечание напрямую соотносится с правилами структурной лингвистики по Соссюру, согласно которым в системе языка нет абсолютных терминов, т.к. в ней существуют лишь отношения взаимозависимости, и, в конечном счете, «в языке имеются только одни различия». Постструктуралисты лишь добавляют к этому, что подобное определение имеет решающее значение для смены ключевых основ интерпретации мира. А именно отныне для того, чтобы констатировать относительность в мире, нам не нужно примысливать к этому некий Абсолют. Нам не нужно вслед за Платоном утверждать, что если мы отличаем оттенки красного или белого, то наша душа сверяется при этом с припоминаемым образом абсолютно красного или белого. Если нечто видится нам более, а нечто менее прекрасным, то это вовсе не потому, что нам ведомо «прекрасное как таковое», нечто абсолютно прекрасное, но только потому, что мы находимся в системе означения, позволяющей устанавливать значимости с помощью сугубо рядоположенных соотнесений. Равно нам не нужно примысливать к миру никаких сущностей, мы имеем дело с явлениями и только явлениями. Большая часть представителей классической философии не согласится с идеей «монизма явления» – если мы указываем на явление, то оно по определению отсылает к своей сущности. Однако и в этот раз язык дает нам пример такой отсылки, которая не предполагает отсылки по вертикали, но исключительно по горизонтали – от явления к явлению при посредничестве явления. В таком виде это суждение хорошо согласуется с положениями неклассической науки и феноменологии (впрочем, постструктурализм существенно радикализирует и этот тезис, что позволит ему противопоставить себя в первую очередь феноменологии; об этом пойдет речь в гл. 16). За явлением всегда открывается еще одно явление, и не существует предела этому движению; сущности, которые мы в данном случае просто примысливаем к реальному процессу взаимодействия с миром, предстают лишь фикциями ума. Итак, язык предоставляет нам массу полезнейших иллюстраций, каждая из которых в отдельности ставит под вопрос базовые посылки классической философии и науки, и в первую очередь те из них, которые были некритически позаимствованы структурализмом. Очень важно отметить в этой связи, что когда мы вслед за структурализмом и постструктурализмом говорим о «языке», то мы имеем в виду не только естественный язык, но любую формализованную систему знаков и обозначений. Это, расширительное толкование также напрямую восходит к Соссюру, идеи которого легли в основу семиотики – науки о знаках вообще. И структурализм и постструктурализм предполагают тотализацию сферы семиотического – человек, наделенный речью и владеющий языком всегда имеет дело с означениями и опосредующими их знаками, и никогда с «самим вещами». Такое положение может показаться нам контрфактуальным, однако, мы помним, что оно напрямую вытекало из соссюровского тезиса об идеальной природе не только означающего, но и означаемого. Его концепция значения была целиком структурна и относительна (скорее, чем референциональна в классическом понимании этого слова): значение (фиксация означаемого) определялось отношениями внутри системы, а не вещами вовне. Иными словами, значение знаков заключалось в их систематическом отношении друг к другу и никак не зависело от внешней референции к материальным предметам. Именно от этого положения отталкиваются и постструктуралисты и структуралисты, когда приходят к выводу об избыточности внешнего мира по отношению к пространству знаков. Классическая философская традиция исходила из существующей трансценденции мира, как того, что лежит вовне любой процедуры означения, служа при этом условием возможности и необходимым подкреплением процедуры референции. Если что-то означается, то это что-то должно, по меньшей мере, наличествовать как предмет означения. Структурная лингвистика не оспаривала этого требования, но лишь добавляла к этому – то, что означается в процессе означения, ни в коем случае, не есть сама вещь, объект физического мира. В этом пункте постструктуралисты мало расходятся со структуралистами (хотя постструктурализм вновь не будет удовлетворен радикальностью данного утверждения и вскоре заявит, что даже в таком невещественном своем понимании означаемое недостижимо. Об этом см. гл. 16.).. Последние и сами многое сделали для того, чтобы свести деятельность духа к семиозису и представить культуру (ы) исключительно процессом производства знаков. Однако их фундаментальной ошибкой стала попытка обнаружения порядка, закона, закономерности, иными словами, структуры, управляющей этим процессом, который, как им казалось, не может быть хаотичным. Если же мы теперь свободны от этих требований и вместе с тем ограничены областью знаков275, достаточной для того, чтобы процесс смыслоозначения состоялся, то мы можем констатировать, что один конечный результат означения не имеет никаких преимуществ перед другим. В пределах знаковой системы нет, как мы сказали, никакой иерархии на которую можно было бы сослаться. В свою очередь вовне тоже нет ничего, что подкрепило бы наши амбиции. Тогда любые продукции знаковых систем, каковыми могут быть научные теории, мифы, религии, литературные тексты, обыденная речь, предметы искусства, ритуалы, традиции и пр. все это некоторым образом гомогенизируется благодаря одноуровневому порядку означения. Чтобы подчеркнуть равенство всех этих «продукций» постструктурализм предпочтет единое для всех них название «дискурса». Так «теория относительности», «теория дифференциального исчисления», «психоанализ», «теория эволюции», «марксизм», «платонизм», роман Толстого «Война и мир», «христианство», «просвещение» – все это примеры дискурсов. Такой подход сопровождается сразу тремя взаимосвязанными эффектами: 1. равенством всех дискурсов друг другу (об этом говорили уже сами структуралисты); 2. объявлением всех дискурсов интерпретациями; и 3. невозможностью метаязыка. О первом положении нам уже приходилось говорить не раз. Его главный смысл сводится к указанию на единый источник производства любых дискурсов, будь то научная теория или литературный роман – это, в первую очередь, система знаков. В этом смысле ни один из дискурсов не обладает большими привилегиями, чем другой, т.е. скажем, теория относительности не лучше и не хуже высказывается о «реальности», чем поэма Гомера, а эволюционизм не правее креационизма. Заметим, однако, что первое противопоставление не эквивалентно второму – нам гораздо проще уравнять теорию Эйнштейна с поэмой Гомера, чем проделать то же самое с теориями креационизма и эволюционизма, или например, дуализма и физикализма. Подобная непаритетность объясняется легко. В первом случае, нам достаточно признать, что два разных дискурса по-разному описывают мир, и было бы неправильно применять к ним одни и те же критерии (как например, невозможно оценить достоинства классической оперы с точки зрения современной эстрадной музыки). Однако признать равенство дуализма и физикализма существенно сложнее, т.к. они друг друга исключают, или, по меньшей мере, ставят под сомнение. Иными словами, если одна теория истинна, то другая ложна. Это замечание, как нетрудно заметить, имеет смысл в единственном случае – мы имплицитно подразумеваем, что вовне дискурсов существует некоторое неохваченное никаким дискурсом положение дел (истина), которому можно соответствовать или не соответствовать. Постструктурализм выражает сомнение именно в отношении этой классической посылки. С его точки зрения, если мы действительно условились не выходить за пределы имманентной процедуры сигнификации, а соссюровская концепция языка, как мы помним, и свидетельствовала о том, что процедура означения не нуждается во внешнем референте (физическом означаемом), то ни о какой конечной сверке с объектом говорить не приходится. Кроме того, в классическую посылку заложена идея о наличии сущности, скрывающейся за серией явлений. Однако, постструктурализм, как мы видели, не принимает этого тезиса, придерживаясь исключительно феноменальной онтологии. Приняв эти два соображения, мы можем приравнять в правах и два «взаимоисключающих» дискурса (которые отныне таковыми не являются), сославшись на то, что условий их верификации, с целью присуждения пальмы первенства только одному из них, попросту не существует. Иными словами, нет той сущности и в пределе того мира, к которому мы могли бы апеллировать, чтобы установить правоту претендентов. Его не существует потому, что для его наличия нам требовалось бы удостоверить его абсолютную нейтральность по отношению ко всем дискурсам, т.е. его принципиальную внедискурсивность. Но именно это и затруднительно сделать, поскольку не существует такой реальности, которая всегда уже не была бы как-то обозначена. Постструктурализм максимально усиливает этот тезис. Речь идет даже не о том, что невозможно прорваться к аутентичной реальности (сущности), т.к. невозможно избежать искажений или интерпретативности нашей адресации к объекту. Речь идет о том, что никакой аутентичной (внедискурсивной) реальности в принципе не существует. Подлинная реальность или истина, которая задается как внешний объект рассмотрения есть некая обманка, существующая для того, чтобы некий дискурс изначально мог состояться (как всегда некое повествование о чем-то, как «на самом деле»). Иллюзорность же его заключается в том, что никакой внеположенности такого объекта нет; этот объект существует всегда для каждого дискурса в отдельности; иначе говоря, он является жүктеу/скачать 2.34 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|