Руководство для начинающих Эту книгу я посвящаю моей маме, вместе с которой все и всегда в моей жизни
жүктеу/скачать 2.34 Mb.
|
| Глава 13.
Разыскивается Смысл Притом, что в данной работе мы исходим из того, что в неклассической философии не так много специфических проблем, т.е. таких которые не были бы известны классической философии (хотя и предостаточно специфических решений этих проблем), тема смысла является одной из немногих, в отношении которой можно утверждать почти авторские права неклассики. По крайней мере, та редакция, в которой проблема смысла ставится в рамках неклассического подхода, является несколько отличной от тех проблематизаций, которые могут быть обнаружены в классических текстах. В неклассической же философии о смысле принято говорить исключительно в терминах его неуловимости. Чтобы сразу оказаться в самом центре проблематики рассмотрим следующую ситуацию. Представим себе, что нам показывают фильм или дают прочитать некий рассказ, где есть условно пять сцен, никак не связанных между собой. Например, в первой сцене происходит убийство, во второй встреча двух любящих друг друга людей, в третьей громкое ограбление, в четвертой террористы захватывают самолет, а в пятой находится бесценный клад. Все герои в этом квази-повествовании разные. Ясно, что такое изложение приведет нас в недоумение, и мы будем правы, если скажем, что эти пять сцен оказались в одном месте по чистой случайности или по недосмотру автора. Они могли сложиться в единый нарратив и в результате чей-то злой шутки – скажем, некто попросту изъял эти эпизоды из других историй и произвольно сложил в своеобразный коллаж. Здесь мы имеем дело с таким случаем, когда в повествовании нет никакой связи, или если даже она есть, то настолько искусственная, что это сразу бросается в глаза. Например, если представить, что специальная компьютерная программа будет проверять различные истории с целью определения имеем ли мы дело с бессмысленным набором сцен или с целостным художественным произведением, то такая программа легко справится с этой задачей. Поскольку в одном повествовании должны встречаться одни и те же имена, то описанная выше история вызовет у компьютерной программы явное подозрение. Теперь рассмотрим другой случай. Например, нам предлагают познакомиться с фильмом или рассказом, где один и тот же главный герой в тех же пяти сценах производит некоторые действия, скажем в первой объясняется в любви своей возлюбленной, во второй узнает о совершенном убийстве, в третьей выходит победителем из ночной схватки с грабителями, в четвертой встречает старого друга, и в пятой возвращается домой и ложится спать. Что мы скажем, познакомившись с таким повествованием? Скажем, скорее всего, что ничего не поняли. При этом, что любопытно, в отличие от нас компьютерная программа не заметит подвоха, ведь была соблюдена связность сюжета, заключающаяся хотя бы в том, что различные действия производил один и тот же герой. Однако наше недоумение будет связано именно с тем, что не была соблюдена смысловая связность сюжета, а ведь именно отсутствие или наличие смысла заставляет нас говорить «понятно/не понятно». Нечто подобное случается с нами при просмотре рекламных роликов – зачастую мы не сразу понимаем, что за идея скрывается за серией визуальных образов. При этом связь кадров очевидна, но что-то важное ускользает. Из этих примеров напрашивается очевидный вывод – не всякая связь, есть связь осмысленная. Иными словами, обеспечить наличие связности (синтаксиса) еще не значит обеспечить наличие смысла (семантики). Однако, что же тогда такое смысл? В рамках неклассической философии эта проблема впервые ставится структурализмом и решается довольно просто – смысл просто сливается со структурой, позволяя сказать, что смысл структурен, а структура осмысленна (см. гл. 10). Усилия постструктурализма, как мы увидим, во многом будут касаться задачи высвобождения смысла из-под власти структуры. В свою очередь, феноменология, говоря о смысле, подразумевает нечто, что совпадает с актом понимания, восприятия или переживания, т.е. это то, что всегда предъявлено субъекту (см. гл.5). В этом плане феноменология также не видит большой проблемы по вопросу обнаружения «смысла». Постструктурализм же берет за отправную точку несовпадение между смыслом и значением, известное еще стоикам, и реактуализованное в 20-ом веке Г. Фреге (см. Краткий словарь терминов). Именно это разведение и положит начало проблематизации смысла, сопротивляющегося как локализации, так и поименованию. Согласно этому разведению: «…некоторый знак (слово, словосочетание или графический символ) мыслится не только в связи с обозначаемым, которое можно было бы назвать значением знака, но также и в связи с тем, что мне хотелось бы назвать смыслом (выд. нами) знака, содержащим способ данности [обозначаемого] (выд. нами). …так …у выражений «Вечерняя звезда» и «Утренняя звезда» одно и то же значение, но не смысл»280. Смысл не может быть отождествлен с референтом, так как репрезентация референта может быть достигнута многими способами. Так референтом «Утренней» и «Вечерней звезды» выступает звезда «Венера» - один объект, представленный разными способами. Т.е. по Фреге значение есть то, о чем нечто говорится, в то время как смысл есть то, что говорится. Таким образом, смысл есть способ, каким задается значение или, по-другому, способ языковой данности значения. Итак, если мы согласны с тем, что смысл не обеспечивается простой связностью элементов, равно как не совпадает со значением, то нам предстоит разобраться, с чем мы имеем дело каждый раз, когда говорим о смысле. Но прежде попытаемся установить, в каких отношениях находятся «смысл» и «связность», с одной стороны, а также «смысл и значение», с другой, притом, что они, как мы выяснили, не совпадают друг с другом. Можно сказать, что «смысл» и «связность» состоят друг с другом в логических отношениях «необходимости, но недостаточности». Иными словами, наличие связи необходимо, но недостаточно для того, чтобы смысл состоялся. Требуется хотя бы минимальная связь между понятиями (субъектно-предикатная форма), необходимая для того, чтобы вся конструкция была семантизирована. Большинство логиков согласно с тем, что имена собственные, по-видимому, выполняют только роль значения и не имеют смысла. Например, имя «Аристотель» не имеет смысла, но имеет только значение (философ Аристотель, живший в древней Греции). А понятие «учитель Александра Македонского» имеет как смысл (само это высказывание), так и значение («Аристотель»). Таким образом, смысл требует хоть какой-то связи между элементами, которой могла бы соответствовать какая-то комбинация событий в мире. В терминологии Л. Витгенштейна, согласного с этим утверждением, смысл присущ только пропозициям (предложениям), соответствующим фактам в мире. В свою очередь, отношение «смысла» и «значения» таково, что если есть некоторое значение, то у него обязательно есть смысл, однако если есть какой-то смысл, у него вовсе не обязательно есть значение. В пользу этого положения свидетельствуют многочисленные примеры наличия смысла при отсутствующих значениях – так понятия «самое большое натуральное число» или «квадратный шар» имеют явственный смысл, но не имеют референта. Равно, предложение «Король марсиан Сигизмунд 14-ый объявил войну народу Юпитера» также имеет весьма любопытный смысл, но, к счастью, никакого референциального подкрепления. Как можно локализовать смысл, зная его характеристики (связность образующих его элементов и независимость от референта)? А также возможна ли его редукция к чему бы то ни было более ясному? Вначале рассмотрим редукцию, предложенную структурализмом. Как мы помним, с помощью своего метода структурализм обещал подвергнуть эффективной “расшифровке” смысл любых культурных явлений – человеческих ритуалов, обычаев, традиций, текстов, коллективных и индивидуальных действий, верований, мифов, невротических симптомов и пр. Эффективность этой процедуры обеспечивается тем, что агенты коммуникации используют уже существующие знаковые сообщения, смысл которых уже накоплен в языке. Остается только найти подходящую модель (структуру), которая обеспечивает циркуляцию смыслов в цепи означающих. Так если мы хотим понять смысл сказки о Красной Шапочке, чьи герои совершают определенные действия и отпускают определенные реплики, то нам просто следует обнаружить глубинную структуру, которая обслуживает функционирование данного повествования на поверхностном уровне. Таким образом, всякое знаковое образование рассматривается как некая конфигурация, созданная формальными отношениями между элементами различного уровня и порядка. И тогда само «формальное» (то есть структура) и есть то, что порождает смысл, по сути, с ним совпадая. В свою очередь, отношения и иерархия элементов и уровней понимается как нечто существующее независимо от структурной процедуры дешифровки. Исследователь (или любой агент коммуникации) может только зафиксировать смысл, который организует то, что проявлено на поверхностном уровне. В свою очередь, постструктурализм, как мы видели в гл. 11, сделал многое для того, чтобы ослабить оптимизм структуралистской программы, а подход, описанный выше, как мы помним, был раскритикован постструктуралистами, т.к. девальвировал явление в пользу сущности. С позиции структурализма если история про Красную Шапочку может быть рассказана разными способами, то у всех этих способов будет один смысл – тот, который, залегает на уровне структуры. Постструктурализму это представляется совершенно недопустимым, т.к. утрачивается своеобразие каждой из рассказанных историй, представляющих каждый раз свой собственный смысл. Чтобы обозначить свое расхождение со структурализмом, постструктурализм будет предпочитать говорить о событии, впрочем, избегая напрямую противопоставлять его структуре. Эта терминология практически позаимствована у самого структурализма, который предпочитал говорить о «структуре» как об инварианте, а о «событии» как ее (структуры) манифестации. Например, такие сказки как «Золушка» или «Морозко» есть просто манифестации одной прото-сказки «О гонимой падчерице»281, а, скажем, злая мачеха – манифестация структурного персонажа «Вредитель». Показательно, что свое программное выступление против структурализма Деррида начинает с упоминания «события»: «Возможно, произошедшее в истории понятия структуры можно было бы назвать «событием», не привноси это слово с собой тот смысловой заряд, свести который на нет или заставить в нем усомниться как раз и составляет функцию структурных — или структуралистских - требований. Скажем все же «событие», осторожно взяв это слово в кавычки»282. Поскольку мы менее ограничены в выборе выразительных средств, то будем чуть увереннее обходиться с понятием «события», тем более, что оно нужно нам для прояснения смысла «смысла». Итак, если изначально, т.е. в рамках самого структурализма, «событием» называлась реализация структуры на поверхностном уровне, то в последующем, в постструктурализме под «событием» в общем виде понимается все то, что не укладывается в рамки структурного объяснения. Мы уже неоднократно приводили примеры таких «событий», когда говорили о структурном анализе мифа об Эдипе: самоубийство Иокасты, противостояние Креонта и Антигоны, самоизгнание Эдипа и пр. Все сюжетные повороты, которые остались за пределами предложенного Леви-Строссом объяснения, являются в данном случае событиями – единичными смысловыми сингулярностями, не охватываемыми структурой. Точно так же, если в повествовании о Красной Шапочке какой-то элемент (допустим, возраст Красной Шапочки, или то, что она направляется именно к бабушке, а не, к примеру, к дедушке) не получается удачно вписать в структуру, то эти «случайные» атрибуты повествования, ускользающие из под диктата структурного объяснения и есть «события» - самопроизвольные проявления знаковых систем. Мы помним, что проблема невозможности исчерпывающим образом связать поверхностный и глубинный уровни мифа (любого знакового образования) не являлась надуманной или обнаруженной исключительно постструктуралистами. Структурализм вполне отдавал себе отчет в наличии этих проблем. В любом повествовании, детально разобранном по «функциям» и «действующим лицам» сохранялся значительный «остаточный» семантический материал («характеры», «мотивация» и «взаимодействие» персонажей), по сути, ответственный за поддержание конкретного сюжета, но не поддающийся структурному объяснению. Так, если сказка о Красной Шапочке может быть проанализирована с точки зрения схематического ранжирования «Красная Шапочка-Адресант, Бабушка – Адресат, Волк – Противник, Охотник – Помощник»283, то при всей убедительной лаконичности данной модели необъяснимым остается, по сути, главное, почему сказка имеет именно такое, а не другое конкретное исполнение (сюжет)? Последовательный структуралист, возможно, ответит нам на это, что структурный анализ осознанно абстрагируется от подобной конкретики – место (в структуре) Красной Шапочки мог бы занимать Мальчик в Желтой Бейсболке, место Волка – Лиса, а место Охотника – Добрая Лесная Фея. Однако именно этот уровень конкретной персонификации относится к сюжетному, который действительно актуализирует логические отношения на уровне структуры, но делает это определенным образом. Если мы теперь, прямо поставим вопрос, больше всего волнующий нас в этой связи, к какому уровню – сюжетному (поверхностному) или структурному (глубинному) принадлежит смысл, то мы попадем в самое сердце неклассической дискуссии о смысле. Структурализм занимает здесь противоречивые позиции (на что потом и укажет постструктурализм) – с одной стороны, он указывает, что за смысл ответственна структура. Так смысл сказки о Золушке в том, что гонимая падчерица награждается за кротость, трудолюбие и терпение, а родные дочери, лишенные этих качеств, но старающиеся получить ту же награду, терпят фиаско. С другой стороны, он готов признать, что именно на уровне сюжета происходит семантизация структурных категорий, в противном случае нам бы не удалось отличить сказку о Золушке от сказки о Морозко. Прояснить эту двусмысленность как раз и позволяет концептуализация смысла, предложенная Фреге. У Фреге, как мы видели выше, ясно продемонстрировано, что смысл принадлежит уровню языковой данности (значения). Придерживаясь этой логики можно сказать, что сюжет, по сути, есть не что иное, как способ структурной данности. Если соединить теперь эту идею с идеей Фреге о том, что смысл есть способ, каким задается референт, то мы получим идею, вполне вдохновляющую постструктуралистов – смысл должен принадлежит поверхности и только ей. Позиция структурализма в этом случае просто переворачивается – отныне структура предстает своего рода значением (референтом или денотатом), а ее репрезентация – смыслом. Проблемы же структурализма как раз и проистекали из старого метафизического понимания смысла – как синонима значения. Именно в связи с этим недоразумением, структурализму не удавалось дать исчерпывающее объяснение семантике некоторого повествования, которая не дедуцировалась из структуры напрямую. Если же дополнить структурализм новаторской методологией Фреге (хотя постструктуралисты более предпочитают ссылаться на стоиков, которые действительно впервые отделили смысл от значения), то мы должны будем признать, что смысл есть продукт поверхности, а не глубины. В конкретных терминах это означает, что сюжетная семантика обладает некой автономией становления, т.е. собственной и независимой от формально-структурного уровня, стихийностью порождения смыслов. Этот вывод не может нас удивить, т.к. во многом он вытекает из того, что мы успели уяснить из гл. 11 – смысл причастен к явлению (поверхности), а не к сущности (глубине). «Налицо переориентация всей мысли и того, что подразумевается под способностью мыслить: больше нет ни глубины, ни высоты. Не счесть насмешек в адрес Платона со стороны киников и стоиков. И всегда речь идет о том, чтобы низвергнуть Идеи, показать, что бестелесное пребывает не в вышине, а на поверхности и что оно — не верховная причина, а лишь поверхностный эффект, не Сущность, а событие» 284. Впрочем, радикализация этого положения не замедлит явиться, ибо как мы увидим далее, смыслы будут окончательно предоставлены сами себе, и с них будут сняты всякие обязательства по репрезентации значения. С этой логикой мы также знакомы – глубинный уровень сущностей отсекается в пользу одинокой автономии явлений. Смысл, в свою очередь, также перформатизируется – он представляет только самого себя, свободный от того, чтобы представительствовать за кого-то другого. Как это связано с событием? Самым непосредственным образом: если смысл принадлежит поверхности, т.е. тому уровню, который в структурализме был ответственен за т.н. предметные манифестации, образующие событийный ряд повествования, то нам ничего не остается, как объявить смысл событием. Смысл, таким образом, не структурен, но событиен. Перефразировав положения структурализма, мы скажем тогда, что всякий смысл событиен, а всякое событие осмысленно. «Так что не будем теперь спрашивать, в чем смысл события: событие и есть смысл как таковой»285. Если смысл отделяется от структуры, а в отношении структур действует принцип «бритвы Оккама»286, то становится очевидной невозможность редукционизма по отношению к литературному произведению, мифологии, явлению культуры и, в целом, реальности. Не существует скрытых принципов, управляющих поверхностными эффектами. Риторика закономерностей и детерминизма отменяется в пользу принципиальной случайности, единичности и непредсказуемости смысла. Таким образом, на вопрос «возможно ли возникновение нового» в пределах знаковых систем, на который структуралисты были склонны отвечать отрицательно, мы теперь можем дать утвердительный ответ. Смысл, чье ложное тождество со структурой может быть разомкнуто превращается в хаотическое образование. Поведение смысла сродни поведению кванта – описание и того и другого отсылает к индетерминизму и не может быть просчитано. Именно поэтому о смысле в постструктурализме принято говорить как о событии – этим подчеркивается его принципиально случайный характер. Если из конечности элементов, образующих некую знаковую систему, будь то нотная или буквенная запись, структурализм делал вывод о конечности потенциально возможных смыслов (например, ограниченность сюжетов волшебной сказки или мифических сюжетов), то, как кажется, теперь мы можем засвидетельствовать сингулярный характер смысла – будучи ни чем не обусловлен, он может явиться как нечто новое. Этот атрибут смысла, однако, не является таким уж безобидным. Благодаря урокам диалектики, мы знаем, что как только речь заходит о чем-то новом, то в силу его связи с негативностью или ничто, может статься так, что мы останемся не с чем. Если смысл действительно подобен кварку (или Снарку287), т.е. поведение его спонтанно и случайно, то трудности локализации смысла представляются вполне объяснимыми. Что подразумевается под трудностями «локализации смысла»? По сути, с демонстрации данной проблемы и началась настоящая глава. Поставив простейший вопрос – «что обеспечивает смысл некоего повествования?», мы не смогли на него ответить. Ответ Фреге несколько прояснил суть дела – «смысл есть способ, каким задается значение». Достаточно ли этого ответа? Фреге последовательно демонстрирует, что смысл не может быть локализован на уровне сигнификации (или означения). Смыслом предложения: «ученик Сократа и учитель Аристотеля» не является количество букв (знаков), составляющих это предложение. Также и на уровне денотации (референции) локализация смысла невозможна. «Философ Платон» – есть только значение (денотат, референт) этого предложения, но не его смысл. Делез добавит к этому, что смысл не может быть также локализован на уровне манифестации, а именно, на стороне источника предложения, например, того, кто говорит, так как смысл совершенно безучастен к условиям своего исполнения. Что тогда означает формула «способ, каким задается значение» – принадлежит ли сам этот способ отношениям сигнификации, денотации или манифестации? Делез назовет смысл «четвертым отношением предложения», подчеркивая его несводимость к трем другим. Если смысл это не знак (сигнификация) и не вещь (денотация), но способ, каким первое говорит о втором, тогда мы должны сказать, что смысл – это некое идеальное, нематериальное образование, в то время как вещь и знак суть материальные объекты. Но смысл также не есть присутствие субъекта, конкретно, его сознания в знаках (манифестация). Это не акт понимания, т.к. смысл есть скорее то, что понимается, а не само понимание. Отождествление смысла с актом восприятия или понимания грозит солипсическими выводами. Таким образом, несмотря на идеальность, его не удается локализовать также и на стороне субъекта. «Нельзя даже сказать, существует ли Смысл в вещах или в разуме. У него нет ни физического, ни ментального существования»288. Философ, перед которым поставлена задача обнаружения того, что идеально, но, в то же время не сознание, может, как кажется, решить ее единственным способом – в духе философского реализма (по другому, объективного идеализма). Но в момент, когда мы совсем уже готовы признать за смыслом эйдетическое происхождение, а именно отождествить его с платоновской идеей, мы должны «одернуть себя за руку», и припомнить, что в неклассике это является запрещенным ходом, т.к. для этого нам пришлось бы удвоить мир и восстановить сущности. Не допустить этого и призван концепт поверхности, который все время напоминает нам о плоскостной природе смысле. Если, однако, смысл последовательно не является ни тем и ни этим, то, как кажется, у него нет никакого значения. Означает ли это, что у него еще и нет никакого смысла? Положительный ответ на этот вопрос вполне возможен, если припомнить, что мы связали природу смысла с природой ничто. Трудности локализации смысла имеют тогда гораздо более резонные основания. Они заключаются в том, что смысл никогда не удается зафиксировать как нечто налично данное. Если нам дано некоторое предложение, то смыслом этого предложения будет…другое предложение, которое в свою очередь затребует еще одного для прояснения своего собственного смысла и так до бесконечности. Для того, чтобы нечто осмысленное было высказано, оно должно быть сформулировано в виде предложения, состоящего из слов, для понимания которых, мы должны сформулировать предложения, раскрывающие их смысл. Тем самым, мы вынуждены ввести новые слова, требующие экспликации в новых предложениях и т. д. и т. п. Это обстоятельство напрямую вытекает из уже сделанных выше наблюдений – смысл не локализуется на уровне предложения. Но если в самом предложении нет места для смысла, то получается, что смысл предложения всегда находится в другом месте. При должной последовательности данного рассуждения, мы должны будем признать, что «всегда другое место» – это место, которого, попросту, нет. «Если принять предложение за некое имя, то ясно, что каждое имя, обозначающее объект, само может стать объектом нового имени, обозначающего его смысл: n1 отсылает к n2; n2 отсылает к n3 и так далее. … Говоря нечто, я в то же время никогда не проговариваю смысл того, о чем идет речь. Но с другой стороны, я всегда могу сделать смысл того, о чем я говорю, объектом следующего предложения, смысл которого я, в свою очередь, при этом не проговариваю. Итак, я попадаю в бесконечный регресс (выд. нами) того, что подразумевается»289. Эта проблема может показаться нам несколько надуманной, но мы отнесемся к ней с большим вниманием, если учтем, что она направлена не к практическому положению дел, где каким-то образом люди способны что-то понимать, но к чистой теории вопроса – как возможно, что люди понимают смыслы и, что такое сам «смысл»? Легкость ответов на эти вопросы на деле оказывается мнимой. Это обнаруживается сразу же, как мы задаемся простым вопросом: что же понято нами в том или ином тексте? Ответить на него значит построить новый текст (в действительности, любое знаковое образование – картину, жест, мелодию и пр.) который призван выразить «то же самое», что было сформулировано в исходном тексте. Таким образом, смысл доступен нам только через вторичное означение. Однако нечто, сказанное по поводу другого, не является тождественным тому, о чем оно высказывается. Вторичные толкования также должны быть поняты, а это как раз и приводит к проблеме бесконечного регресса. Кроме того, при таком понимании, где смысл «текста № 1» есть «текст № 2», притом, что другого понимания у нас просто нет, «смысл» отождествляется с лингвистическим понятием синонимии. Когда на вопрос, в чем смысл исходного текста, отвечают вторым текстом, то, как кажется, имплицитно исходят из того, что смысл тождественен ситуации лингвистического перефразирования или синонимии. Но, благодаря Фреге, мы знаем, что разные способы репрезентации значения вовсе не обязательно должны состоять друг с другом в отношениях синонимического родства. Так два высказывания «Полководец, одержавший победу при Аустерлице» и «Полководец, потерпевший поражение при Ватерлоо», выражая единое значение (речь идет о Наполеоне Бонапарте), высказывают прямо противоположный смысл. Если же мы попробуем синонимировать не разные смыслы одного значения, а сам смысл со своим значением, то мы получим еще более удивительные результаты. Так если мы говорим, что высказывание «Полководец, одержавший победу при Аустерлице» это смысл, а «Наполеон Бонапарт» – значение, то высказывание «Наполеон является полководцем, одержавшим победу при Аустерлице» как будто приравнивает две части предложения. Но если они равны, то все предложение должно быть тавтологией, что не соответствует действительности. Если же они не равны, то высказывание должно быть ложным, что, разумеется, тоже не так. Получается, что смысл, выраженный высказыванием «полководец, одержавший победу при Аустерлице» не означает то же самое, что «Наполеон», но он также и не означает что-то другое, заставляя нас заподозрить, что он вообще ничего не означает. Возможно, этот вывод излишне радикален, но, по меньшей мере, он призван продемонстрировать непродуктивность описания смысла в терминах синонимии. Коль скоро это действительно так, то проблема бесконечного регресса может оказаться серьезным препятствием на пути продвижения к значению при посредничестве смыслов. Если я формулирую некоторое предложение, за которым предположительно скрывается некоторое значение, то мы вряд ли доберемся до него, двигаясь от смысла к смыслу. Тогда попадание в точку назначения возможно только как, своего рода, скачок или разрыв в цепи осмысленных высказываний, провал или пропуск в измерении между смыслами или перемещение по ту сторону смыслов, иными словами в пространство бессмысленного. Как ни странно, но дорога к значению, т.е. тому, что мы действительно хотели бы сказать, лежит в стороне от смыслов и, будучи бессмысленной или неосмысленной, получает в неклассике название нонсенса. Чуть далее по тексту мы введем это понятие более обстоятельно, а пока скажем несколько слов о том, как связана проблема бесконечного регресса смыслов с негативностью. Ключевым для демонстрации искомой связи является понятие «становления». Если смысл предположительно адресован действительности, которая как настаивает диалектика, является сугубо динамической величиной, т.е. никогда не есть, но всегда становится, то и поведение смысла, только обещающего привести нас к значению (и остановить регресс), представляется более чем оправданным. Приостановка регресса предполагает фиксацию однозначности смысла – но именно это и невозможно, т.к. смысл, не теряющий связи с реальностью, обязан выражать и то и это – растяжимое становящееся, и никогда что-то одно – ставшее. «Когда я говорю: "Алиса увеличивается", - я полагаю, что она становится больше, чем была. Но также верно, что она становится меньше, чем сейчас. Конечно, она не может быть больше и меньше в одно и то же время. Сейчас она больше, до того была меньше. Но она становится больше, чем была, и меньше, чем стала, в один и тот же момент. В этом суть одновременности становления, основная черта которого - ускользнуть от настоящего. Именно из-за такого ускользания от настоящего становление не терпит никакого разделения или различения на до и после, на прошлое и будущее. Сущность становления - движение, растягивание в двух смыслах-направлениях сразу: Алиса не растет, не сжимаясь, и наоборот. Здравый смысл утверждает, что у всех вещей есть четко определенный смысл; но суть парадокса состоит в утверждении двух смыслов одновременно»290. Исходя из такой констатации, смысл может оказаться чем-то совершенно неуловимым. С этим утверждением, впрочем, в неклассике принято скорее соглашаться, чем оспаривать. Смысл нелокализуем отнюдь не только на уровне предложений – невозможность локализации вписана в саму его суть. Эта трудность, конечно, хорошо нам известно со времен элеатовских апорий и философии Гераклита и Кратила – реальность невозможно высказать, т.к. за время высказывания она становится другой. Речь, таким образом, всегда обречена говорить не о том, в условиях, когда реальность уже проскользнула мимо слов. В попытке ухватить континуальную реальность, смыслы, будучи дискретными величинами, будут только бесконечно дробиться, тщетно пытаясь воспроизвести непрерывность мира. Таким образом, предел достижимости осмысленного высказывания – реальный объект – является своего рода означаемым без означающего. Сам мир, в этом случае, есть такое означаемое, для которого никогда не найдется подходящего означающего. Объект без имени всегда превышает порядок сигнификации. К примеру, у Делеза такое означаемое сравнивается с парадоксальными объектами кэролловской «Алисы» – «Пассажиром без места» или «Яркой вещицей, которая всегда оказывается на полку выше»291. Поскольку между означаемым и означающим, объектом и его смыслом всегда существует некое роковое несовпадение, то удачным означающим может быть только такое, которое максимально пусто, позволяя вместить любое произвольное означение. Эта пустота напоминает нам пустоту того ящика, в котором обитал «барашек», нарисованный С. Экзюпери для своего взыскательного друга292. «Мы имеем дело здесь со значимостью, лишенной самой по себе смысла и, следовательно, способной принять на себя любой смысл, то есть значимостью, чья уникальная функция заключается в заполнении зазора между означающим и означаемым»293. Именно такая характеристика смысла напрямую связывает его с бессмыслицей или нонсенсом, о котором мы обещали поговорить отдельно. Подавляющее большинство постструктуралистских философов готово засвидетельствовать источник возникновения смысла из бессмыслицы. Как следует понимать это заявление? Для его разъяснения нам придется припомнить то, что было сформулировано структуралистами в отношении кодов и сообщений, а также означающих и означаемых, что мы подробно разбирали в гл. 10. Как мы помним, одно из ключевых правил структурализма гласило: код принципиально независим от сообщения, и это означает невозможность возникновения и передачи нового сообщения. Код жестко ограничивает агентов коммуникации в том, что может быть передано и принято в процессе обмена информацией – непредвиденное, неожиданное, т.е. иными словами с самого начала непрописанное в коде сообщение, как кажется, существовать не может. Означает ли это, что оно также и не может существовать в виде настоятельной потребности быть высказанным? Что если нам все-таки потребуется закодировать то, что выходит за пределы компетенции кода, но образует наш внутренний безгласный опыт? Задумаемся, чем будет такое высказывание, которому нет места в системе предустановленной кодировки? Например, если система кодирования (т.е., как мы уже знаем, в пределе любая знаковая система) оговаривает возможность передачи двух возможных сообщений – «Солнце взошло» и «Солнце не взошло», то по понятным причинам, многообразие промежуточных состояний между одним положением и другим окажется отбракованным кодом. В пределах такого жесткого кода, у нас вряд ли получится сказать «Слегка уловимая кромка Солнца едва показалось за линией горизонта». Равно если некой семиотической конвенцией будет установлен следующий элементарный код: «две вспышки света» – «можно идти», «три вспышки света» - «надо подождать», то «однократная вспышка», в данном случае, будет примером бессмысленного высказывания. Мы привели в пример простейший код, обладающий весьма ограниченным набором выразительных возможностей. Но сделанные из него выводы нисколько не изменятся и в случае гораздо более богатых и сложных кодов – сообщение не служит нейтральным медиатором любого опыта, но скорее транслирует возможности и границы кода, соответствующие этому опыту. Тогда такое сообщение, которое не «зашито» в установленный код и будет бессмысленным сообщением? Действительно если код определяет все то, что можно сказать, то, – чего сказать нельзя будет обессмысленно. Именно так задается бессмыслица в структурализме и постструктурализме – в общем виде это, что не учтено и, следовательно, запрещено кодом. Однако, субъект говорящий, хоть и подчиненный, как мы выяснили, закону означающего (кода) может попытаться устроить бунт. К этому его будет подталкивать не своенравие и вероломство, а вполне естественное желание выразить то, что в силу репрессивности кода выражено быть не может. Протест объясняется вполне резонными факторами – мы не желаем быть лишь трансляторами и ретрансляторами готовых смыслов, аккумулируемых языков, но хотим удостоверить свой собственный смысл, который выражал бы то, что угодно мне, а не то, что предписано кодом. Сделать это можно единственным способом – создать такое сообщение, которое не кодифицировано заранее, иными словами, не предусмотрено кодом. Такое высказывание будет вполне бессмысленным (с точки зрения кода), но, в достаточной степени, осмысленным с точки зрения агента коммуникации, вырвавшегося из-под диктата означающего. Бессмыслица производит смысл в качестве своего следствия – примерно такой вывод делает постструктурализм в отношении правил образования смысла, открытого структурализмом. Бессмысленное высказывание, понимаемое как некое всегда иное сообщение, уклоняющееся от конвенции, получает в неклассике множество имен: «плавающее означающее» (Лакан), «колеблющееся означающее» (Леви-Стросс), «пустое означающее» (Деррида, Лакан), «незанятое означающее» (Делез). В общем виде его можно назвать означающим без означаемого. По мотивам кэролловских парадоксов Делез также назовет его «Местом без пассажира»; если «Пассажир без места» — это то, что существует между Алисой, выросшей на полголовы и Алисой, выросшей на целую голову, то «Место без пассажира» — это слова, у которых нет никакого смысла, равно как и значения (например, «Бармаглот» или «варкалось»). Главное преимущество «пустого означающего» — в его пустоте. Будучи незанятым никаким конкретным содержанием, оно может выразить все, что угодно, любое содержание, а значит и то, что мы пожелаем, т.е. пожелаем именно мы (насколько успешным может оказаться такое предприятие нам еще предстоит обсудить в гл. 17). Итак, эффект смысла возникает как некое отклонение означающего от своего означаемого, а смысл, таким образом, девиантен по самой своей природе. С точки зрения постструктурализма, поэтическое письмо (неточное), к примеру, наделено существенно большим смыслом, чем письмо концептуальное (точное). Впрочем, если стихотворение написано концептуальным языком, а философская теория – поэтическим, то в этом случае, у смысла хорошие шансы, т.к. для его высвобождения главная задача состоит в том, чтобы спутать карты принятому в языке коду – навязанному идеологией (идеологией языка) набору стилистических правил построения текста. Будучи обессмысленным, смысл отныне ничем не обязан своему значению, связь с которым утрачивается. То, что в языке могут существовать такие имена как – «самое большое натуральное число», «круглый квадрат» и «король марсиан Сигизмунд 14-ый», имеющие смысл, но не имеющие значения, уже должно было насторожить тех, кто связывает смысл исключительно со значением (в том числе и через способ языковой данности). Если смысл может представительствовать сам за себя, т.е. и отсылать к самому себе (будучи, правда, при этом уже нонсенсом, каковыми и являются вышеперечисленные имена), то он становится таким перформативом, который отныне не нуждается в обеспечении референтом. При этом он парадоксальным образом сочетает в себе имя и вещь, что, к слову сказать, соответствует имманентной онтологии, позволяя избежать непродуктивного удвоения на мир вещей и мир идей (понятий, слов). «…и пустое слово, обозначающее парадоксальный элемент, и эзотерическое слово, обозначающее пустое слово, исполняют функцию выражения вещи. Такое слово обозначает именно то, что оно выражает, и выражает то, что обозначает. Оно выражает свое обозначаемое и обозначает собственный смысл. Оно одновременно и говорит о чем-то, и высказывает смысл того, о чем говорит: оно высказывает свой собственный смысл. А это совершенно ненормально»294. Несмотря на эту «ненормальность» выражать свой собственный смысл (без посреднической адресации к значению), нонсенс может попытаться уклониться от бесконечного регресса оснований. Будучи нонсенсом, смысл, таким образом, сопротивляется бесконечному регрессу с одной стороны и подчинению закону означающего с другой. Только обессмыслившись, он может сохраниться как смысл. При этом, утратив обязательства перед значением, смысл ставит их себе на службу, т.к. отношения между денотатом и коннотатом переворачиваются. Смысл не отсылает к значениям, но сам продуцирует их в избытке, ведь пустое означающее может означать все, что угодно (так, удивительные существа Снарк или Бармаглот могут быть кем и чем угодно, что отчасти, подтверждается финалом знаменитой поэмы Л. Кэроллла «Охота на Снарка» - в словах «Ибо Снарк был Буджумом, увы!»295). Именно это, также, позволяет сказать, что смысл рождается из бессмысленного. «Нонсенс - это то, что не имеет смысла, но также и то, что противоположно отсутствию последнего, что само по себе дарует смысл. Вот что следует понимать под нонсенсом»296. Итак, смысл – событиен, поверхностен, сингулярен, перформативен и бессмысленен. Кроме того, он всегда становится и никогда не есть. Но как кажется, ничего из сказанного, в том числе и по совокупности, все же не может рассматриваться как ответ на вопрос «Что такое смысл?». Но неклассические контексты не сулят нам в этом вопросе легкой победы. В силу его парадоксальности судить о нем получается скорее косвенно, чем напрямую. Здесь, впрочем, есть своя логика – в силу всех перечисленных выше атрибутов смысла и, в первую очередь, его перформативности вряд ли можно сказать что-то о нем. Затруднительно ему также дать удовлетворительное определение. Все, что смысл пожелает, он сможет рассказать о себе сам – в чем автору этой главы остается только надеяться. жүктеу/скачать 2.34 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|