Руководство для начинающих Эту книгу я посвящаю моей маме, вместе с которой все и всегда в моей жизни
Глава 14. Почему Я - это не Я, а Другой
жүктеу/скачать 2.34 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Машины желания
| Глава 14.
Почему Я - это не Я, а Другой, и почему с ним надо считаться? Если мы задумаемся над тем, откуда мы знаем о собственном Я, то вопрос вначале покажется нам очень простым, но если мы поразмышляем над ним еще немного, то увидим насколько он сложен. Впервые проблематичность обнаружения нашего Я как чего-то предметного, сущностно очерченного и тождественного себе, продемонстрировал уже Д. Юм. Используя на удивление современные феноменологические методы, он показывает, что как бы мы ни тщились уловить наше Я как что-то определенное, мы будем постоянно встречаться с разрозненными впечатлениями, – например, мы будем чувствовать усталость или бодрость, комфорт или дискомфорт, нас будут посещать различные образы, мысли о прошлом и будущем, но ни одно из этих впечатлений не будут являться чувством переживаемого Я. Странным образом, мое Я нельзя прочувствовать, его можно лишь примыслить ко всему тому, что реально чувствуется. «Я никогда не могу поймать свое Я отдельно от перцепции и никак не могу подметить ничего, кроме какой-нибудь перцепции297». У А. Шопенгауэра мы встречаемся с рассуждением, еще более близким поздним неклассическим авторам. Для субъекта в младенческом возрасте все перцепции даны единым нерасчлененным потоком. Ощущение собственного тела слито с ощущением внешнего предмета таким образом, что нет никакой возможности определить, где закачивается тело и начинается предмет. «Следовательно, одно общее самочувствие не знакомит нас с формой своего собственного тела...»298. Если вдуматься в то, что наше тело тоже, строго говоря, есть предмет, и дано нам как предмет, то, как мы могли бы на уровне одних ощущений отделить чувство нашей руки от поверхности, к которой она прикасается? Это различие не лежит в области самих ощущений, т.к. нельзя сказать, что свою руку я чувствую неким особым образом, отличным от ощущения гладкой поверхности. Но тогда, каким образом, младенец, не имеющий возможности взглянуть на себя со стороны, мог бы заключить о границах собственного тела? И откуда он тогда вообще мог бы знать, что его тело не является продолжением предметов, а предметы не являются продолжением тела? Чтобы сразу оказаться в центре проблемы, которую нам предстоит здесь обсудить, проведем следующий мысленный эксперимент - представим себя на мгновение в полном одиночестве; вообразим, что мы находимся на некоторой удаленной планете или острове, где нет даже признаков жизни других людей. Попытаемся также представить, что у нас никогда не было опыта общения с другими людьми. В дополнение к сказанному допустим, что на нашей гипотетической планете нет зеркал и никаких отражающих поверхностей (как-то глади воды или застывшей смолы и т.д.), в которые мы могли бы глядеться. Теперь зададимся вопросом – как мы могли бы в подобных условиях заключить к себе как автономному существу, имеющему не только границы тела, но и определенное представление о целостном облике своего тела. Каким образом, мы можем найти себя в мире? Наше тело, как известно, не дано нам целиком – обозревать себя мы можем только по частям. Увидеть себя как автономную телесную единицу мы можем только со стороны. Стать в позицию стороннего наблюдателя по отношению к самому себя, т.е., по сути, стать субъектом мы можем, к примеру, с помощью зеркального отражения, хотя даже в том случае мы имеем дело только с частичным и фрагментированным самонаблюдением. Зеркало, скорее, дает нам возможность достроить до логической полноты наш облик. Полное самообозрение может предоставить скорее видео-запись, где мы полностью и без купюр развернуты вовне. Таким образом, для того, чтобы заключить к самому себе, я должен объективировать себя, поставить себя в положение объекта, каковым для меня являются другие вещи и существа в пространстве. Субъективация включает опыт объективации – это первый вывод, который можно отсюда предварительно сделать. Второй вывод будет заключаться в том, что на необитаемой планете нет тех, кто помог бы достроить до логической полноты, по меньшей мере, в воображении, наш облик. Иными словами, там нет других людей. Другой человек явился бы тем, кто предложил бы мне образ телесного единства, наблюдая который я мог бы заключить к аналогичному единству своего. Я мог бы собрать пучок своих перцепций в некий узел, целостный гештальт, ощущения которого мне объективно не достает. Дополняя Юма мы могли бы сказать – мы действительно не ощущаем свое Я как некую субстантивированную целостность, но мы можем ее вообразить, используя образ Другого. Итак, в общем виде проблема Я ставится в философии как трудность самоидентификации субъекта в качестве такового, исходя из следующих критериев – единство чувственного опыта, целостность мышления, преемственность состояний. А также одним из неотъемлемых критериев бытия субъектом является его способность отделить себя от окружающего мира. Как видим, это описание рисует нам вполне классический облик субъекта. В каком-то смысле неклассика сохранит это портрет, но добавит важнейшее замечание – чтобы такой субъект состоялся, он должен пройти серию опосредований внешним. Субъект не появляется в мире сам по себе. Скорее существует ряд условий, при котором он может появиться. И поскольку эта обусловленность структурирует субъекта в качестве такового, то она остается с ним навсегда. Внешнее сохраняется в субъекте как то, что конституирующим образом определяет структуру внутреннего. Чем будет это внешнее? Вмешательством посторонней субъектности, вторжением другого субъекта. Единожды вторгшись он уже не уйдет – я должен продолжать носить в себе Другого для того, чтобы оставаться субъектом. Опыт субъектности парадоксален, т.к. он обусловлен практикой не единоличия; субъект обязан делить свою субъектность с кем-то еще, для того, чтобы состояться как субъект он должен впустить в свой мир Другого субъекта, который в свою очередь обязан свой субъектностью кому-то еще. Иными словами, чтобы стать субъектом, ему придется попросить другого сделать себя таковым. Посмотрим, как разворачивается это, в достаточной степени абстрактное, рассуждение и какова логика, позволяющая в финале придти к подобным выводам. Сразу скажем – тематизацией Другого как конститутива субъектности, мы полностью обязаны философии Гегеля (более точно: благодаря его перепрочтению А. Кожевым, предложившим определенную акцентуацию гегелевских смыслов). Если кто-то и выводит Другого на арену философской мысли, то это – его знаменитая Феноменология Духа. Соответственно, именно предложенная им логика ложится в основу позднейшей неклассической мысли, несколько специфицируясь в зависимости от авторских контекстов. Как у Гегеля вводится Другой299? Припомним для начала, что реальные эмпирические субъекты, наделенные «собственным» сознанием и самосознанием у Гегеля есть не что иное, как средство самопознания Абсолюта. Человек в Бытии есть орган самосознания Абсолюта – такова главная антропологическая формула диалектики. Но для того, чтобы быть этим органом, эмпирический субъект и сам должен быть наделен самосознанием. И тогда мы должны спрашивать, как возникает самосознание каждого конкретного, отдельно взятого индивида, и что такое самосознание вообще. То, как Гегель отвечает на этот вопрос – кардинально отличным от всей предшествующей философии образом, – позволит ввести в неклассическую философию фигуру Другого. Посмотрим, как ему это удаётся. Задавшись хрестоматийным вопросом, что делает субъекта субъектом, Гегель вопреки традиционным положениям классической философии, высказывает неожиданную мысль – таковым субъекта делает вовсе не разум, но желание. Почему желание? Не будем забывать, что субъектом или человеком в философии Гегеля является существо, единственно способное к деятельному отрицанию налично данного. Субъект есть конденсант негативности в бытии. Тогда почему не разум конституирует субъекта, а желание? Все дело в интенциональности того и другого. Разум или познание всегда направлено на нечто наличное, некий предмет или объект, который есть, присутствует и составляет пищу для нашего ума. Разум есть опыт осознания присутствующих вещей и явлений. Напротив желание всегда направлено на то, чего нет, мы хотим то, чего у нас нет сейчас в наличии, что мы хотим приобрести, испытывая нехватку, недостаток этого. Желание, есть опыт отсутствия чего-либо, более того, оно возможно только как деятельное отрицание того, что есть. Например, если реальным является чувство холода, желать тепла, значит отрицать холод, то есть, отрицать, по сути, то, что властно заполняет собой все пространство сущего, но желание субъекта оказывается сильнее этой тотальности бытия, над которым желание, желая, может подняться. Разум же в подобной ситуации может лишь констатировать холод, но не может желать преобразовать его. Именно поэтому человек, как существо деятельное и способное к отрицающему преобразованию сущего, начинается со способности желать, а не со способности мыслить. Человек, который лишь праздно осознает то, что замерзает, строго говоря, еще не является человеком. Как видим для Гегеля определение человека, данное классической философией, как «мыслящего тростника»300 категорически не подходит. Желание движимо негацией, а разум констатацией. Кроме того, желание будучи воплощенной негацией, отрицает не только налично данное, но и сам объект желания – получая объект желания оно уничтожает его. Удовлетворить желание, значит уничтожить объект, к которому оно было устремлено. Так, чтобы удовлетворить голод, мы должны съесть какую-то пищу, т.е. разрушить ее и преобразовать. Впрочем, несмотря на то, что такое понимание получило очень большой резонанс в частности в психоанализе301, и на этой идее очень настаивает Кожев, не будем его универсализировать – ведь согревание человека посредством теплой одежды, как кажется, не предвещает никаких разрушений и деструкции. Скорее чистая негативность желания связана с иным аспектом, а именно с невозможностью окончательного удовлетворения – никакой объект устремления желаний не насыщает его окончательно, желание упорно продолжает чего-то желать. И пока длится желание, длится бытие субъектом302. Желание конституировано радикальной нехваткой – получив в свое пользование объект желания, мы тотчас начинаем желать что-то другое. Все эти мотивы получили самое плодотворное развитие в последующей неклассической мысли (в первую очередь, в теории психоанализа З. Фрейда, Ж. Лакана, и в последующей критике у Ф. Гваттари, Ж. Делеза, см., например, «Машины желания»)303. Итак, желание есть неотъемлемая часть человеческого в человеке. Однако, это лишь необходимая его часть, но не достаточная. Чтобы специфицировать человека как особое существо, следует специфицировать и само желание. Ведь животные тоже способны желать (этим они и отличны от неодушевленных вещей и предметов). Человека от животного отличает не что иное, как объект интенциональной направленности желания, а именно то, что желается в процессе желания. Животное желает нечто налично-данное, объекты вещного мира, оно всегда заинтересовано в том, что есть в поле его непосредственного восприятия. Желание животного направлено к миру природы, т.е. области Идентичности, как мы помним. В этом смысле негация, проделанная животным, является неполной негацией или не вполне негацией. Только человек способен транслировать чистую и абсолютную негативность, т.к. он желает того, что выходит за пределы всякой наличности. Объектом собственно человеческого желания является не относительное, а абсолютное отсутствие объекта. Именно поэтому только человек способен к метафизическому, и в частности, религиозному чувству – желая Бога, человек отрицает всю полноту бытия целиком, устремляясь к тому, что превышает всю совокупность налично-данного. Итак, правильное, т.е. полноценное желание должно быть направлено к тому, что также является отсутствием, а не присутствием. Если желание есть, как мы сказали, чистая негативность, то чтобы она и продолжала таковой оставаться в нее не должно примешиваться ничего из области наличного. Ближайшим претендентом на эту роль, тогда, будет само желание. Означает ли, что желание должно желать само себя? Ни в коем случае, т.к. в этом случае оно станет тождеством, в то время как негативность есть его (тождества) противоположность. Но тогда остается только одно – желание должно желать какое-то другое желание. Именно в этом композиционном центре всего гегелевского рассуждения и должен появится Другой. Он возникнет в момент, когда Гегель заявит – истинным объектом истинного (т.е. только человеческого) желания будет желание другого человека. Это формула Гегеля лучше всего передается словами Лакана: «Желание есть желание Другого». Объектом моего желания должно стать желание другого человека. Кожев поясняет эту идею следующим образом: «Для того чтобы возникло Самосознание, нужен не-природный предмет Желания, что-то, что превосходило бы налично-данное. Но нет ничего, что выходило бы за рамки налично-данного, кроме самого Желания. Ведь что такое Желание, если взять его как Желание, т. е. до удовлетворения, как не вдруг раскрывшееся ничто, зияние, Желание — это совсем не то, что желаемая вещь, совсем не то, что «что-то», существующее на манер наличной вещи, чего-то неподвижного, неизменно себе тождественного. Итак, только такое Желание, предмет которого — другое Желание, взятое как таковое, сотворяет посредством отрицающего и ассимилирующего действия, приносящего удовлетворение, некое Я, по существу иное, нежели «Я» животное»304. Как следует понимать эту формулу: «желать желание другого»? В общем виде оно означает следующее: я желаю завладеть желанием другого, т.е. я хочу, чтобы другой желал меня. Чтобы сказанное не выглядело приворотом на влюбленность, нам следует уточнить эти категории. А именно нам надо прояснить, что конкретно представляет собой желание другого. В первую очередь, оно означает признание меня в качестве некой ценности. Моя жизнь и моя индивидуальность должны быть безусловно признанными другим как нечто самоценное. Другой таким образом, должен признать во мне человека и гражданина, но в первую очередь личность – существо особенное. Признание меня по оговоренным таким образом критериям, есть признание во мне свободного существа. Итак, желать желание Другого, это значит желать быть признанным свободным, равно желать быть свободным, означает желать признания другим. Кроме того, желание другого – это весь слой общечеловеческих (внеприродных и надвитальных) ценностей, не только свободы, но и справедливости, долженствования и пр. Человек тогда желает желания другого, когда готов расстаться с собственной жизнью (пределом природного, т.е. животного влечения) во имя того, что Кожев назовет «престижом» – жажды социального одобрения. Если для животного пределом его устремлений является самосохранение, т.е. поддержание и сохранение своей жизни, что является для него, в некотором смысле, высшей ценностью, то человек готов рисковать жизнью из понятий чести и достоинства, ценностей довольно виртуальных, по меньшей мере, для самого субъекта, ибо человек, героически погибший уже не имеет никакого отношения к почестям и уважению, выказываемым ему посмертно. Эта иррациональная и необъяснимая готовность человека умереть, но снискать славу, в христианстве подкреплялась верой в трансцендентного гаранта, а именно перспективой вечной жизни, т.е. по сути, бесконечного продолжения жизни биологической. В таком рассуждении мы все еще имеем дело с психологией животного или, как говорит Гегель, Раба. Настоящий же Субъект – Господин готов к иррациональному риску не для того, что снискать право вечной жизни, но чтобы, в некотором роде, угодить Другому, а именно заслужить его безоговорочное признание. Таким образом, жажда признания Другим есть важнейшее условие моей субъективации. Это означает, что без присутствия в мире другого человека, я и сам не смогу состояться как человек. Кожев говорит об этом так: «Стало быть, человек может появиться на земле только в стаде. И потому человеческая реальность может быть только общественной»305. За категорией признания, важнейшей для гегелевской антропологии, будет закреплен статус предельного основания деятельной активности субъекта. Гегель прямо определит человека как желание признания, а именно признания его уникальности в мире, принятой и утвержденной сообществом ему подобных. «Каждый человек, в той мере, в какой он является человеком (или “ духовным” существом), хотел бы, с одной стороны, отличаться от всех остальных и быть “единственным в мире”. Но, с другой стороны, он хотел бы быть признанным в самой своей особенности как позитивная ценность, признанная как можно большим числом людей, а по возможности – всеми. И, в терминологии Гегеля, это означает, что подлинно человечный Человек (то есть человек, радикально отличный от животного) всегда ищет Признания и реализуется лишь в качестве действительного признанного. Это означает, что он (активно) желает Индивидуальности и может реально существовать лишь (активно) реализуя себя посредством Признания в качестве Индивида».306 В свою очередь механизм признания меня Другим имеет сложную диалектическую структуру, проливающую свет на всеобщность, конститутивность и имманентность Другого. Важнейшим элементом этого механизма является требование признания меня ни в каком другом качестве, как именно в качестве Индивида. Только так моя свобода может быть удостоверена. Само определение Индивидуального, в свою очередь, может пролить свет на диалектику становления Субъектом. Индивидуальное, по Гегелю, есть синтез Особенного и Всеобщего. Требование всеобщности означает – человек является в той мере человечным, а именно свободным и историчным, в какой он признан в качестве такового всеми другими, т.е. в пределе всем человечеством. Особенное же, в свою очередь, означает совокупность всех предзаданных свойств субъекта – его характера, темперамента, способностей, обстоятельств жизни, окружения и среды. Оставаясь особенным, субъект искал бы признания как согласия полюбить его таким, какой он есть. Но в той мере, в какой субъект движим негацией, он никогда «не есть то, чем является и не является тем, что есть»307. Иными словами настоящий человек всегда устремлен к преодолению своего особенного – того, что дается ему в качестве исходной данности (например, условия рождения в бедной семье или несвободной стране). Как, однако, на практике могло бы быть осуществлено это признание всеми одного, если сам этот «один» является частью всеобщего? На помощь здесь приходит уточненная формулировка акта признания: признание есть долг признания другого, а именно всегда другого. Эта максима не вида: «признай другого как самого себя», но вида – «признай другого, как он признал тебя». В данном случае противоречие снимается, однако, фактически, человек обречен не находить удовлетворения имеющимися на его счет признаниями, поскольку эта совокупность признаний всегда неполна; она никогда не бывает представлена всеми.308 Но в этом совместном признании открывается взаимно-референциальный характер этой процедуры. Действительно, признание субъекта сообществом может стать для него значимым фактом только в том случае, если он сам, в свою очередь, «признал» это сообщество. Чья-либо оценка важна для нас лишь постольку, поскольку мы сами высоко оцениваем того, кто выносит суждение. Иначе говоря, даже когда мы чувствуем себя в полной зависимости от чьего-либо авторитетного мнения, свое мнение о его авторитетности мы уже сформировали – такова предупредительность наших способностей к оценке. И тогда мы получаем глубоко имманентный характер взаимных притязаний на признание. Всякий единичный индивид обязан признать других значимыми индивидуальностями, поскольку подлинное признание возможно лишь со стороны тех, кого он сам признает. Действие этого механизма обеспечивает диалектическое снятие одной из серьезных проблем политической философии, а именно конфликт частного и всеобщего. Категория признания явится той точкой, в которой пересекаются линии общественно-государственных и частно-гражданских интересов. При этом пересечение, по мнению Гегеля, должно гарантировать мир, а не войну. Если жажда признания продолжает мотивировать субъекта, то, оставляя за ним значительную свободу поступать по своим собственным убеждениям и желаниям, налагая притом лишь ограничения законодательного и морального свойства, социальной порядок (Другой), скорее всего, заполучит субъекта, работающего на этот социальный порядок, а не против него. Это ожидание выступает весьма вероятным, если социальный порядок мыслится как пространство, которое генерирует и распределяет знаки социального признания. Если субъект движим лишь одним желанием признания, то, реализуя свою индивидуальную свободу, он с необходимостью направит ее к «стихии всеобщности», ибо лишь в ней он может найти желаемое – всеобщее одобрение и утверждение его уникальности как свободного существа. Равно субъект обречен на исполнение определенных алгоритмов, предписанных «всеобщим» во имя социального одобрения. Имеем замкнутый круг – субъект в своем стремлении быть признанным как свободно волящее и утверждающее свою волю существо, волит именно то, что предписано социальным порядком, но не теряет при этом чувства личной, не обремененной никем и ничем свободы. Тогда индивидуальная воля оказывается частью универсальной воли. В защиту этого положения Гегель предлагает нам следующую логику. Действуют в соответствии только с тем долженствованием, которое присвоено как личное (в противном случае это есть принуждение). Это присвоение означает, что принятые обязательства обретают определенную ценность для принявшего их. Но эта ценность должна разделяться прочими членами сообщества, противное означало бы желание исполнения порицаемого деяния. Итак, принятые кем-то ценности должны быть равноценны для прочих, поскольку в конечном итоге индивид стремится сам представлять ценность и потому его поступки должны согласовываться с общезначимыми ценностями. Сказанное, в свою очередь, означает то, что составляет главный нерв неклассики: внутренний мир субъекта есть продолжение и повторение социальных игр и, по крайней мере, через ценностные суждения Другой входит в самую структуру его внутреннего мира. Индивидуальное является пространством «экс-тимного» (Лакан), т.е. областью, где внутреннее овнешняется, поскольку субъекты выступают взаимными проводящими силами для энергий, расходуемых на социальное признание. Индивид, таким образом, есть тот, кому удалось пускай на время, завоевать желание Другого – для этого ему пришлось принести в жертву свое особенное, но и уберечься от полного растворения в Другом. Индивид, таким образом, есть тот, кто был замечен и признан Другим. Итак, приняв во внимание всю ту работу, которая была проделана Гегелем по тематизации фигуры Другого теперь нам, как кажется, должно быть понятно многое из того, что будет сказано об этом впоследствии. Если Гегель конституировал Другого через инстанцию Желания, то последующие ходы неклассической философии будут предлагать свои версии, по сути ориентируясь на главную идею, заложенную Гегелем – нет меня без Другого. В частности, хорошо известное замечание К. Маркса, которое самым неожиданным образом предвосхищает теорию Лакана о «стадии зеркала», теперь покажется более понятным. Так как человек, пишет Маркс: «родится без зеркала в руках и не фихтеанским философом: “Я есмь я”, то человек сначала смотрится как в зеркало, в другого человека. Лишь отнесясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к самому себе как к человеку. Вместе с тем и Павел как таковой, во всей своей павловской телесности, становится для него формой проявления рода «человек» 309. Высказывание Маркса возвращает нас к началу настоящей главы, где мы поставили вопрос о том, что обеспечивает целостность субъектности и его знание о себе как о Я, в то время как никакое самопогружение в глубины психики и чувственного опыта этого знания не дает. Теперь как кажется, становится яснее ключевая мысль неклассики – таким знанием мы обязаны Другому, который предъявляет нам своего рода рамочный образец единства и целостности субъекта. Только глядясь в антропологический контур Другого, можно постичь свое Бытие человеком. «Я», в таком случае есть явление социальное, оно может состояться как субъект только благодаря тому, что есть другие. Благодаря знаменитому лакановскому концепту «стадии зеркала», сказанное перестает быть одной лишь метафорой. По крайней мере, «стадия зеркала» описывает абсолютно реальный этап формирования человеческой психики. Уже в рамках обычной возрастной психологии специально описывается период, когда дети (ориентировочно в возрасте 6 месяцев) начинают реагировать на свое отражение в зеркале, а именно выказывают интерес, радость и попытки взаимодействия в виде игры. Впрочем, в подобных описаниях, хорошо известных каждому психологу, скорее речь идет об эмпирических фактах, без подведения какой-либо специальной теоретической базы. В концепции же Лакана мы встречаемся с тщательно разработанной теорией, являющейся возможно более философской, чем психологической, что подтверждается хотя бы тем, что, приступая к разбору данной теории, Лакан сразу же заявляет, что «он ставит нас в оппозицию любой философии, исходящей прямо из Cogito»310. Лакан возьмет на вооружение классические факты, описанные психологами и даст им свою интерпретацию. В ней речь пойдет о том, что младенец до 6 месяцев пребывает в так называемой «до-зеркальной стадии», на которой он еще не ощущает целостности и индивидуального единства собственного тела. Ребенку доступны лишь разнородный чувственный опыт и разрозненное исследование частей собственного тела. Он не может связать перцепции тела в единый свой собственный опыт. Когда же ребенок встречается со своим отражением, то, как кажется, в его сознании происходит связывание фрагментированных ощущений собственного тела, которыми он располагал на до-зеркальной стадии, в целостный пространственный образ - гештальт. Визуализация этого образа позволяет синхронизировать внутренние переживания с внешней объективацией его тела. Это означает, в свою очередь, что только потусторонняя визуализация себя в мире, способность увидеть себя со стороны, позволяет сознанию отделить себя от мира, т.е. позволить родиться на свет субъекту. "Эту активность необходимо проинтерпретировать как настоящее производство опыта, которую совершает ребенок; как рождающийся в эксперименте успех по связыванию двух совершенно различных вещей - перцептивной "внутренности", выражающейся некоторым набором движений, и их визуализации почти графической в модификациях его образа. Это развитие переживается как временная диалектика, решительно проецирующая формирование индивидуума в историю: стадия зеркала есть драма, внутренний посыл которой стремительно развивается от недостаточности к опережению - и которая для субъекта, пойманного на наживку пространственной идентификации, измышляет фантазмы, постепенно переходящие от раздробленного образа тела к форме, каковую мы назовем ортопедической для его целостности, - и к, наконец, водруженным на себя доспехам некой отчуждающей идентичности, которая отметит своей жесткой структурой все его умственное развитие"311. Итак, целостность, которой наделен субъект, в действительности, развернута во вне. Субъектность не является частью самого субъекта, ибо она не переживается им как внутренний опыт – строго говоря, об этом нам говорит еще Юм. Мысли, образы и впечатления, есть сугубо внутреннее содержание человеческого опыта, но рамочное оформление этого всего как целокупного, и принадлежащего кому-то одному приходит извне. Это приходящее со стороны вещей «воображаемое единство», которого человеку объективно недостает для распознавания в себе Я и будет еще одним именем для обозначения Другого. Другой с самого начала встроен в структуру Я, конституируя его субъектность. Но правда, однако, заключается в том, что никакого реального Я нет – оно было разыграно вовне и было принято субъектом всерьез. И поскольку именно этот акт интериоризации Другого и стал условием моей возможности меня как субъекта, то человек есть Я лишь постольку, поскольку он есть также и Другой. Объективировать себя, чтобы стать субъектом, значит включить «взгляд» Другого в само единство «своего» сознания. Фактически это есть расширение и углубление положения Гегеля и Маркса о том, что каждый смотрится в другого, как в свое зеркало: если бы не было Другого, я бы никогда не смог стать для себя объектом, т.е. обрести самосознание. Таким образом, интерсубъективность есть конститутивная часть индивидуального сознания. Пожалуй, именно Лакан положит начало переключению неклассики на критическую тональность звучания этой темы. Если у Гегеля, как, впрочем, и у Маркса, при упоминании фигуры Другого нам слышатся мажорные тона, то у Лакана они будут по большей части минорными. Лакан акцентирует мотив расщепленности сознания и идею того, что по истине субъект никогда не является субъектом. Это должно оставаться тайной его сознания, включение Другого является неким табу, «слепым пятном», разоблачение которого грозит распадом личности. Иными словами, социализация субъекта, т.е. по сути, включение Другого в структуру его личности, это некая тайна о том, что субъект лишен приватности сознания, т.е. никакого когитального единства, лежащего в основе классического представления о субъекте, в действительности нет. Субъект соотносится сам с собой при посредничестве Другого – внешнего образа, который он должен был отождествить с собой в воображении, а не почувствовать внутри. Этому посредничеству субъект и обязан своим сознанием, всегда уже травмированным присутствием Другого. Итак, благодаря главным тематизаторам темы Другого – Гегелю и Лакану, этот мотив прочно войдет в репертуар неклассических теоретизаций. Со временем, правда, фигура Другого будет все больше обрастать различного рода коннотативами – Другой будет пониматься и как язык, как идеологический резервуар культуры, как социальное и знаковое (символическое) пространство в целом и т.д. Кроме того, после Гегеля почти все неклассические философы будут приписывать Другому репрессивную роль, и о никакой диалектической идиллии совпадения Всеобщего и Индивидуального не будет идти и речи. Но, несмотря на эти трансформации неизменным останется главное умозаключение неклассики – конститутивом Я выступает Другой, одолживший нам призрачный образ субъектности. жүктеу/скачать 2.34 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|