Русь пантелеймона романова

Из-за оттопырившегося борта шинели он достал карту и углубился в неё.

Все молчали, глядя на согнувшуюся в машине тучную фигуру старого генерала.

Вдруг он встал, отбросил карту (её подхватил сидевший напротив полковник Вилов) и, открыв дверцу, вышел из машины.

Взгляд его остановился на стоявших в стороне казаках, сопровождавших штаб, потом он перевёл его на всё ещё стоявшего с рукой у козырька поручика, слабо махнул ему рукой, опять оглянулся на казаков и сказал хриплым, точно простуженным голосом:

- Освободить восемь лошадей... машины назад... на Вилленберг; Нейденбург, возможно, скоро будет занят...

Потом, взяв под руку генерала Нокса, отвёл его в сторону.

- Генерал, считаю своим долгом сказать вам, что положение армии стало крайне критическим. Моё место сейчас при войсках, но вам я советую вернуться... пока это ещё возможно.

Самсонов крепко пожал руку английскому генералу, выделявшемуся своей чуждой для русского глаза формой и нерусским бритым лицом, оглянулся в сторону приготовленных лошадей и указал на них чинам своего штаба, как бы этим молчаливым жестом приглашая их разделить его судьбу.

Машины, завернув своими запылёнными кузовами, поехали обратно, а командующий армией со штабом на маленьких казацких лошадях двинулся среди ярких мелькавших теней по шоссе дальше на север, где решалась судьба русской армии.

XXXVII Тринадцатый корпус генерала Клюева, занимавший вместе с Пятнадцатым центр армии, двигался на север к Алленштейну мимо сражавшихся с неприятелем Первого и Пятнадцатого корпусов, не подавая им помощи, вопреки всякому смыслу и только во исполнение директив Жилинского.

Жилинский всё ещё думал, что немцы отступают перед Ренненкампфом, и старался движением Тринадцатого корпуса отрезать им путь к Висле. Немцы же, уйдя от остановившегося Ренненкампфа, бросили свои войска на левый фланг русской Второй армии и разбили Первый корпус.

12 августа Тринадцатый корпус пришёл в деревню Куркен. Генерал Клюев, не спавший несколько ночей в ожидании приказов, которые приходили с запозданием на полсуток, совершенно не осведомлённый об общем положении дел и местонахождении остальных корпусов, ходил нервный и раздражённый.

Доложили о том, что адъютант капитан Росселевич, посланный в штаб Второй армии, вернулся.

- Что скажете? - спросил генерал, когда капитан вошёл в помещение штаба.

- Главнокомандующий приказал поспешить с движением на Алленштейн, - ответил, вытягиваясь, капитан.

- А что кругом нас-то делается, вы узнали? - спросил раздражённо генерал. - Где Шестой корпус, что с Пятнадцатым?

- Ваше превосходительство, на все эти вопросы я никакого ответа не получил. Они сами не знают. Мне приказано было спешно возвращаться.

- Что делают, что делают!.. - проговорил как бы про себя генерал, взявшись за голову обеими руками.

14 августа Алленштейн был занят Тринадцатым корпусом без боя, но среди солдат прошёл слух, что будто бы получен приказ двигаться на Грисслинген, то есть в обратном направлении, на помощь Тринадцатому корпусу.

- Мотают туда и сюда, - говорили солдаты.

Несколько человек их стояли у ворот штаба и смотрели на аэроплан, который снаряжали для разведки.

- Вот тоже ещё нахлебник, прости господи, навязался. Возим его за собой, как клячу какую, а толку от него на грош нет.

- Что? Опять не полетишь?

- Чёрт тут полетит, - угрюмо ответил механик, - без бензина сидим.

- Лучше уж сиди, - сказал пожилой солдат, закуривая трубку. - А то вон один полетел, да там и остался.

К штабу подъехал офицер в перчатках и со стеком. Он надменно и громко, как бы в пространство сказал:

- К командующему корпусом!

Солдаты не обратили на него никакого внимания и продолжали сидеть и курить. Только пожилой солдат негромко сказал:

- Чисто птица какая...

Из помещения штаба вышел поручик Никифоров.

- Как о вас доложить? - спросил он приезжего.

- Капитан Генерального штаба Джиджикия.

- Простите, как? - спросил Никифоров, выставив одно ухо вперёд.

- Джи-джи-кия! - обиженно и тоном выше повторил приезжий.

Кто-то из солдат фыркнул.

В штабе было заседание военного совета, и генерал Клюев сидел в конце стола, за которым перед разложенными картами расположились начальники частей.

Старый, с подстриженными усами, полковник, остановив на карте остро очиненный карандаш, смотрел на Клюева и говорил о необходимости соединиться с Пятнадцатым корпусом. Другие то смотрели на этот карандаш, то вопросительно на генерала Клюева.

- Если мы не соединимся, мы погибнем, - заключил свою речь полковник.

Никифоров подошёл к генералу и тихо доложил ему о прибытии офицера. Полковник замолчал, ожидая, когда генерал сможет слушать.

- Прости, - сказал генерал, отодвинув от себя лист бумаги.

- Ваша фамилия? - спросил он, когда приезжий, оставив стек в передней, вошёл в комнату, где заседал военный совет.

- Джиджикия, ваше превосходительство.

- ...Как?..

Офицер, покраснев, повторил.

- Что скажете?

Посланец передал генералу просьбу командира Пятнадцатого корпуса о поддержке.

- Сможет ли командующий Пятнадцатым корпусом продержаться до шестнадцатого числа? - спросил генерал.

- Едва ли, ваше превосходительство.

- Тогда какой же смысл идти? Что делают!.. Зачем, спрашивается, нас гнали на север? - обратился он к седому полковнику.

Генерал взял лист бумаги и крупным наклонным почерком стал писать письмо, изредка с раздражением оглядываясь на окно, за которым солдаты громко, не стесняясь близостью к командиру корпуса, потешались над летчиком.

- Этот пакет свезёте в Пятнадцатый корпус генералу Мартосу, - сказал генерал, запечатывая пакет.

В нём Клюев писал о бесцельности своего движения на Грисслинген.

Поехавший с пакетом Джиджикия, сопровождаемый насмешливыми взглядами солдат, вернулся обратно, когда ещё военный совет не успел разойтись, и просил опять доложить о себе генералу Клюеву.

Он вошёл бледный, с дрожащими руками.

Члены совета повернули в его сторону головы и тревожно смотрели на него.

- Что же? - спросил в недоумении Клюев.

- Ваше превосходительство, я не мог проехать... от Пятнадцатого корпуса мы отрезаны...

В комнате воцарилось молчание.

В это время пришло сообщение, что Пятнадцатый корпус уходит и что днём видели столбы пыли к востоку от Грисслингена. Очевидно, там были уже германцы.

- Положение становится критическим, господа, - сказал генерал. - Очевидно, нам заходят в тыл... Что же делать? Оставаться на месте или отходить?

- Наш отход будет означать полное крушение всей кампании, - сказал кто-то.

- Как же, господа?

- Лучше остаться, - раздались голоса. - Может быть, есть надежда...

- Что ещё такое? - спросил, нахмурившись, генерал, когда поручик Никифоров, войдя в комнату, остановился у двери.

- От командующего армией генерала Самсонова.

Он подошёл к генералу и передал ему пакет. Все молча смотрели на руки генерала, разрывавшие пакет.

Он бегло прочёл, потом, молча сложив пакет, сказал:

- Командующий армией приказывает отходить через Хохенштейн на Куркен...

Все молчали, видимо, поняв страшный смысл этого приказа.

В полдень 15 августа Самсонов находился в Надрау, отдавая последний приказ об общем отступлении армии. Штаб армии расположился рядом со штабом Пятнадцатого корпуса.

Напротив штаба горел дом.

Вдруг раздался оглушающий взрыв, затем другой, третий. Люди, бывшие на дворе, бросились во все стороны.

На пороге штаба показался испуганный, бледный командующий армией.

- Что такое? - спросил он, оглядываясь по сторонам.

Оказалось, что Пятнадцатая мортирная дивизия выпустила несколько снарядов по собственному штабу.

- Это уже конец... - сказал Самсонов в каком-то раздумье.

Возложив общее руководство отходящими корпусами на генерала Клюева, Самсонов выехал с лицами своего штаба и с сотней казаков на Янов, чтобы затем снова взять руководство армией в свои руки.

Шинель коробилась на спине командующего, фуражка приподнялась сзади. Лицо посерело, щёки обвисли и дрожали. Вперёд шли галдящей толпой солдаты, тянулись обозы, отряды конных, запрудивших дорогу.

Солдат, вёзший в длинной парной фуре мешки с мукой, обернувшись, озверело хлестал по глазам наехавших на него лошадей другой фуры.

Обозные, въезжавшие в лес, сваливали с повозок мешки, патронные ящики и гнали во весь мах.

- Остановите этих мерзавцев, заставьте... взять всё это! - вдруг крикнул командующий, остановив лошадь и показав дрожащей от гнева рукой на мешки, разбросанные в грязи дороги.

Но сзади уже надвинулась новая лавина повозок, зарядных ящиков, которые вскачь неслись по шоссе. Солдат в лохматой шапке с разорванной вдоль всего бока шинели, стоя на пустом зарядном ящике, с бранью нёсся вскачь, обгоняя стороной дороги повозки и цепляя осями за деревья, от чего его двуколка раскатывалась то вправо, то влево.

- Лучше покончить с собой, чем видеть эту орду, - сказал Самсонов, тяжело дыша и дрожащей рукой натягивая перчатку на руке, державшей поводья.

- Ваше превосходительство!... - сказал с упрёком услышавший эту фразу ехавший рядом с ним Постовский.

Вдруг катившаяся впереди лавина повозок остановилась; потом видно было, как передние, испуганно хлеща лошадей, свернули и понеслись вскачь.

- Неприятельская артиллерия впереди! - крикнул кто-то.

- Продали сволочи... - крикнул другой, - теперь всему конец!

Самсонов, отделившись от общего потока, свернул прямо в лес и в сопровождении своего штаба и казаков поехал к просвечивавшей опушке, за которой виднелась какая-то сожжённая деревня. Около неё суетились люди в не нашей форме.

Самсонов, сидя в седле, оглянулся на своих спутников.

- Ну, что же, окружены... выхода нет, - сказал он глухо. - Скажите им, - прибавил он, указав на отряд казаков, - чтобы они пробирались отдельно... и лошадей пусть возьмут.

Он перегнулся на седле и, спрыгнув с лошади на мягкую мшистую траву опушки, повернулся лицом в сторону заката. Там горели расходящиеся лучи из-за золотых краёв Облака, растянувшегося на западе. Самсонов долго смотрел на эти лучи, потом почему-то взглянул на небо над головой.

В воздухе стоял тот особенный предосенний запах леса, какой бывает перед вечером, когда солнце уходит из лощин, освещая только верхушки, и в чаще уже пахнет сыростью, вянущим листом, а деревья стоят тихо, неподвижно.

Постовский подозрительно и тревожно следил за командующим. Самсонов встретился с ним взглядом и отвёл глаза.

Через час, когда совсем стемнело, тронулись лесом, растянувшись гуськом.

Несколько раз останавливались и сверяли направление по светящемуся компасу, причём Постовский всякий раз спрашивал:

- Ваше превосходительство, вы здесь?

- Здесь, - с какой-то досадой отвечал Самсонов.

Потом шли дальше, выставив вперёд руки и натыкаясь ими на ветки и кусты.

Вдруг Постовский остановился и тревожно крикнул:

- Ваше превосходительство!..

Ответа не было. Все остановились и тревожно прислушивались к тишине леса. Где-то сзади и в стороне послышался глухой револьверный выстрел. Все, сразу поняв значение выстрела, бросились на этот звук...

К вечеру 15 августа армия Самсонова была охвачена в тиски. Остался только узкий проход на юго-востоке, где немецкие армии ещё не успели сомкнуться, к чему всеми силами стремился генерал Франсуа.

КорпусА, находившиеся в районе Хохенштейна и Надрау, откуда в полдень выехал Самсонов, уже были в глубоком окружении. Из этого окружения удалось ускользнуть только остаткам Первого корпуса, разбитого при Сольдау.

Центр армии начал отступление под прикрытием Второй пехотной дивизии, которая находилась у Франкенау и служила, так сказать, боковым авангардом.

Но скоро порядок отступления был нарушен.

Тёмной августовской ночью остатки русских корпусов численностью около ста тысяч человек рассыпались по бесконечным пространствам, пересечённым лесами, болотами и озёрами.

Люди метались, потеряв всякое представление о месте, в котором они находились. Обозы, артиллерия, пехота - всё перемешалось на узких лесных дорогах и перекрёстках. Своих принимали за врага и поднимали стрельбу или разбегались в одиночку по лесу.

Охваченные страхом, люди бросались в озёра, в болота, сотнями тонули, а наутро в упор расстреливались немцами, хотя немцы, окружившие на громадном пространстве эти остатки армии, могли выставить заграждение только в виде очень тонкой цепочки, которую было бы легко прорвать.

Но паника и сознание неизбежного конца отняли все силы у истощённых и обескровленных частей русской армии.

Только некоторые отряды, разбросанные по лесным пространствам между Нейденбургом и Вилленбергом, пытались ещё пробиваться с боем на юго-восток, где генерал Франсуа всё больше и больше смыкал кольцо окружения.

Рассвет 17 августа застал смешавшиеся и перепутавшиеся части Тринадцатого и Пятнадцатого корпусов в Грюнфлисском лесу.

С мужеством последнего отчаяния эти остатки русской армии пробивались к границе.

Накануне части Тридцать шестой дивизии даже опрокинули немецкие заставы. Но это было последней вспышкой энергии, которая затем совсем исчезла в этих перепутавшихся, измученных толпах, пугливо жавшихся друг к другу без всякой способности к самозащите.

На рассвете голова тринадцатитысячного отряда генерала Клюева вышла на опушку. Над ручьём, над болотистой низиной стоял густой туман, который седым валом тянулся вдоль опушки. На траве и кустах блестела обильная роса.

По ту сторону ручья было сплошное море тумана.

Вверху над высокими гладкими стволами сосен туман, гонимый слабым ветерком, сбегал лёгкими облаками, открывая синеющие небеса. Деревушка, раскинувшаяся на возвышенности, стояла, точно затопленная разливом, Но с каждым часом туман всё больше сваливался в низину вдоль ручья.

В голове отряда, на измученных лошадях, ехали казаки, за ними шли вразброд солдаты. Тут же, замешавшись среди них, двигались две двуколки с ранеными офицерами.

Бородатый солдат с окровавленной тряпкой на голове посмотрел на раненых офицеров и сказал:

- Нашего брата покидали дорСгой видимо-невидимо, а этих всё везут зачем-то.

Гулко раздался по лесу орудийный выстрел, перекатился эхом, и вслед за ним где-то в чаще отдался звук разрыва.

Проехал офицер верхом на лошади и крикнул тревожно:

- Братцы, пробиваться надо.

- Теперь уж что-нибудь одно, - отозвался бородатый солдат.

- На чистое место надо выходить, - сказал кто-то.

Все двинулись вперёд, а сзади стали отделяться от толпы по одному солдаты и скрывались в чаще.

- Этим не спасёшься, помирать - так уж с народом, - сказал высокий артиллерист, оглянувшись на убегавших.

За лесом в лощине опять остановились.

- Что стали? Пошёл! - послышался нетерпеливые нервные голоса.

Орудие застряло.

Ездовые начали стегать лошадей. Проходивший мимо солдат толкал заднюю лошадь прикладом под зад. Животное, напрягаясь, тянуло вперёд, потом, всхрапнув, село на задние ноги.

- Но, но! - кричали со всех сторон.

- Не вытянуть, тут болото.

Вдруг произошло непонятное смятение. Часть - кто пешком, кто на лошадях - бросились в сторону леса.

Впереди показались какие-то люди. Они были очень далеко и что-то спешно делали. Вдруг от них блеснул язык огня. В ту же секунду раздался грохот, и на воздух взлетели какие-то обломки, грязь.

Высокий артиллерист с несколькими солдатами возился около другого орудия. И через минуту оно, дёрнувшись назад, оглушило близстоящих.

Показался скакавший от леса командир корпуса с несколькими всадниками.

Он что-то кричал, но его никто не слушал. Солдаты заряжали орудие и стреляли; другие, припав на колено, отстреливались из ружей.

Офицер, ехавший с командиром корпуса, вскрикнул и указал рукой направо. Там на опушке леса люди в синих шинелях устанавливали орудия, и из леса начали показываться рассыпным строем конные.

- Бей их, сволочей! - кричал в припадке злобы высокий артиллерист и, сбросив шапку, снова и снова заряжал орудие.

- На убой вели, сволочи! - сказал какой-то солдат в растерзанной гимнастёрке. - Их самих в первую голову надо...

И мимо головы командира корпуса прожужжало несколько пуль.

Остатки Калужского и Невского полков отстреливались вдоль опушки из пулемётов, а вдали были видны убегавшие с поля сражения солдаты.

Утро следующего дня, 18 августа, было ясное.

Рассеивающийся туман точно открывал занавес над полями. Там бродили заморенные брошенные лошади и были разбросаны трупы солдат.

Над полем стояла тишина.

Так закончилась трагедия Второй армии.

Штаб верховного главнокомандующего сообщал о гибели целой армии следующее:

"Вследствие накопившихся подкреплений, стянутых со всего фронта, благодаря широко развитой сети железных дорог, превосходные силы германцев обрушились на наши силы около двух корпусов, подвергнувшихся самому сильному обстрелу тяжёлой артиллерии, от которой мы понесли большие потери... Генералы Самсонов, Мартос, Пестич и некоторые чины штабов погибли..."

Не было ни одного дома, ни одной семьи, где эта катастрофа не отозвалась бы тревожным эхом.

Каждый мысленно старался представить себе это страшное поле с сорока тысячами человеческих трупов.

Даже в таком месте, как особняк Марианны - жены промышленника Стожарова, - эта катастрофа произвела впечатление, хотя и несколько своеобразное.

Марианна, которую Валентин назвал мадонной интеллектуального Петербурга, была полной противоположностью своему деловому мужу. Если тот занимался самыми реальными делами - своими заводами и фабриками, то она занималась самыми нереальными делами.

Посетители салона Марианны были люди, уставшие от реализма в искусстве и от позитивизма в философии. Гражданская струя и показ быта в искусстве были для них непереносимы. Политика была для них уже вовсе примитивна. Ею, по их мнению, могли заниматься только самые ограниченные люди, "люди двух измерений". Наука, копавшаяся в материи, была бессильна проникнуть в основные тайны жизни и духа. Бедная душа современного человека, поглощённая интересами политики и борьбы с низкими нуждами дня из-за хлеба, не могла быть предметом их познания, их искусства.

Таким образом, все пути жизни лежали перед этими людьми, как русла высохших рек. Многих это привело к потере ощущения жизни, а наиболее утончённые из них стали лелеять мысль о смерти и упиваться этой мыслью как возможностью последнего, сверхчувственного познания и преодоления власти материи.

Один из членов этого кружка, человек, близкий по духу к Марианне, ещё незадолго перед войной убеждал её "сделать шаг великого дерзания", проявить последнюю высшую волю над материей - покончить с собой, чтобы засвидетельствовать перед миром победу этой высшей воли, волю к смерти.

Марианна согласилась, и хотя срока выполнения не указала, но все её последователи смотрели на неё с трепетом благоговения, как на решившуюся. Они окружали её беззаветным обожанием и поклонением, в особенности утончённые девушки того типа, что считали простые и естественные отношения с мужчинами чем-то слишком примитивным и пошлым.

И вот теперь, когда уже казалось, что кроме смерти действительно ничего не могло быть достойного познания, война открыла этим людям новый мир.

Деятельность, сопряжённая с войной, не была направлена на низменные цели добывания хлеба и, будучи освящена кровью, стала возможна для членов салона Марианны, даже почтенна. Многих посетителей его ждала некоторая неожиданность в обстановке и направлении деятельности салона.

Писатель, не имевший успеха в кружке Лизы Бахметьевой и приехавший сюда как священник, лишившийся своего прихода, с первых же шагов остановился в высокой роскошной приёмной, прислушиваясь.

- Что это за шум? - спросил он с удивлением Марианну, которая сама вышла его встретить. Та бледно улыбнулась и сказала:

- Это шум жизни, который пришёл сюда благодаря смерти. Кольцо бытия смыкается. Из смерти рождается жизнь.

Большая гостиная, куда она ввела писателя, имела совсем необычный вид. Она вся была заставлена швейными машинками. Девушки - самые утончённые, с прозрачными тонкими руками и такими же тонкими, как бы просвечивающими насквозь лицами - сидели за машинками и шили солдатам из грубой холстины бельё, махорочные кисеты для отправки на фронт.

Из мужчин большинство было штатских, с той интересной бледностью на лицах, которая говорила о культурной утончённости и рафинированности этих людей.

Но центром внимания женщин были два офицера, по-видимому, отправлявшиеся на фронт.

Оба они являлись полной противоположностью находившимся в гостиной мужчинам. Их блестящая военная выправка, круглые подбородки, уверенные жесты говорили об устойчивой психике и несокрушимом полнокровном здоровье.

Ещё несколько недель назад утончённо-интеллектуальное общество салона Марианны сочло бы для себя нелепым и оскорбительным общение с этими примитивными героями парадов и казарм. Но сейчас женщины смотрели на них с жадным вниманием, как на героев, достойных настоящего поклонения.

Вдруг дверь, ведущая на половину мужа Марианны, открылась, и оттуда выглянул полный, апоплексического вида мужчина с короткой шеей, набегавшей складкой на воротник, и с выдающимся вперёд животом.

Это был сам Родион Игнатьевич Стожаров, муж Марианны.

Он почти никогда не входил на половину жены, где собирались её друзья. Но будучи культурным промышленником с философским образованием, он как бы чувствовал за собой некоторую вину в том, что предпочёл высоким предметам более низкие (но более верные). И поэтому утончённо-интеллектуальная жизнь его жены как бы уравновешивала собою его слишком земную жизнь и давала его дому облагораживающий облик высшей культуры.

Он заглянул в гостиную с таким видом, с каким врач в белом халате перед началом приёма заглядывает в приёмную, чтобы узнать, достаточно ли набралось пациентов.

Марианна холодно посмотрела на мужа, и тот хотел было скрыться, но, увидев офицеров, вошёл в гостиную. С лёгким, как бы извиняющимся поклоном в сторону жены, он сел в кресло и, сложив на животе пухлые руки, стал по своей привычке вертеть большими пальцами.

Около рояля стоял офицер, облокотившись на крышку, и говорил с окружающими его девушками и дамами, как говорит знаменитый певец в перерыве концерта со своими поклонницами.

Разговор шёл о самсоновской катастрофе.

- В чём же всё-таки причина этого страшного поражения? - спросила известная поэтесса, маленькая женщина с густыми волосами.

- Причина в том, что у немцев широко развитая железнодорожная сеть и до последней канавки изученная местность, - сказал один из офицеров, - а у нас мало дорог, и люди запутались среди незнакомых лесов и болот.

Родион Игнатьевич, остановив свои пальцы и скептически выпятив нижнюю губу, покачал головой.

- На мой взгляд, причина лежит несколько глубже, - сказал он, глядя в пол. - Причиной поражения является пренебрежение правительства общественными силами, недоверие к ним. Бюрократия хочет справиться сама с делом снабжения армии, и вот первый результат...

И он поднял глаза на офицера.

Тот хотел что-то возразить, но Родион Игнатьевич, не обращая на него внимания, продолжал:

- Причина ещё в том, что у нас значительное количество людей, имеющих влияние на делА... не хочет победы Франции над Германией, потому что это угрожает самодержавию. Правительство верит больше им, чем обществу, и оно добьётся того, что от войны отвернутся и те, кто хотел бы приложить все силы к делу защиты родины.