Саньясин Вечная история

Я сделал всё, испробовал всё. Я медитировал, бродил, созерцал, но в созерцании не было никакой пользы. С закрытыми глазами уходишь куда-то в безмолвную радость, которой безразлично всё, что происходит внизу. Уходишь всё дальше и дальше, всё выше и выше, становишься всё более пустым, всё более чистым, уходишь в нечто всё более и более несовместимое с плотностью земли, и когда я вышел из этого, я был похож на ультрачувствительный радиоприёмник, настолько чувствительный, что малейшая грубая вибрация приводила всё в беспорядок - я вдыхал лихорадку с людскими взглядами. Я шёл и шёл, я терял себя в храмах и купался в толпах народа, я узнал бесконечную людскую доброту; я стучал в двери бедняков, просил подаяние, пел киртаны, пока не падал от головокружения под звучание цимбал и грохот барабанов; не открывалась лишь единственная дверь. Я слышал заклинания оканчивающиеся трансом, чёрное пение, барабаны и флейты наполняющие ночь, непрерывный звон цикад на берегу реки, как будто свет наконец-то должен был взорваться во всём, проникнуть повсюду, но он не проникал никуда. Я поклонялся и молился богам сострадания, страшным богам, ужасной, обнажённой Матери в красном. Я простёрся бы даже пред грудой камней, так велика была моя жажда увидеть живое божество; но я не нашёл ничего более великого, чем одну старую женщину, которая рухнув от усталости и положив голову на голый камень, повторяла Его Имя. Я встречал мудрецов и сумасшедших; я знал бродяг, которым было известно будущее, но никого, кто знал тайну настоящего; отшельников, знающих тайну потусторонних миров и невыразимую Полноту, но никого, кто знал бы полноту этого мира. Мне были знакомы маленькие, тёмные существа, которые давали великие, блистательные могущества; я знал могучих людей, покорявших одним взглядом, но не было ничего сильней, чем крошечное пламя внутри. Я купался в ледяных источниках, вонючих реках, я медитировал вместе с мертвецами на местах сожжения и делал множество странных вещей, но я не нашёл ничего более простого, чем крик моего сердца. И в конце всего, в глубинах всего, по ту сторону света и тьмы, льда и огня, я вновь натыкался на свою жажду, свой крик, свой старый вопрос, ставший теперь безмолвным, который был теперь только растущим, бьющимся "что", более повелительным, чем все барабаны, и более пронзительным, чем все цимбалы их жертвоприношений – что?

И проходило время.

Не собирался ли я закончить точно также как и аскеты Батхи, сморщившиеся и высохшие в своём духовном муравейнике, пристально глядевшие огромными глазами – пристально смотревшими на что?

Как только ко мне пришла эта мысль (или это было совпадением? но всё является совпадением, и чудо и всё остальное определено заранее) моя жизнь сразу же приобрела другой поворот, словно некоего, крошечного зова внутри, маленькой открывшейся двери было достаточно для того, чтобы изменить все обстоятельства почти мгновенно; переходишь на другую длину волны и всё становиться взаимосвязанным.

В этот день в мою жизнь вошёл Нанга-саньясин.

Это случилось на севере, высоко, там где лежат снега. Он появился из-за поворота, молодой и лучащийся, возможно ему было лет двадцать, он был совершенно наг как и все в его секте, и шёл, звеня своими чимта¹.

- Охе! Саньяси, Шива! Шива!

- Охе! Шива! Шива!

- Куда ты идёшь?

- Никуда.

Затем он рассмеялся.

- Я везде!

Мы продолжили путь вместе.

У него были детские глаза, он смеялся без причины, пел стотры или оставался в молчании по нескольку дней кряду, но его молчание было лёгким как горный воздух.

- Я думаю, что боги любят нас, - заявил он мне однажды утром.

Над кипарисами всё ещё висел туман.

- А?

- Ты чувствуешь? Как?

- Это…

Он почесал голову.

- О! люблю… люблю. Я ничего не понимаю в любви.

- Тогда ты ничего не понимаешь в себе.

- Почему?

- Потому что ты: тот-кто-любит.

- Что ты знаешь об этом?

Он склонился ко мне, на его щеках от улыбки появились две ямочки.

- Потому что ты любишь.

Мы пересекали горные цепи и ледяные перевалы, долины горных рододендронов, священные слияния рек, бурлящие от тел. Он всегда был обнажён за исключением лоскутка пропущенного между ног и прикреплённого к верёвке на бёдрах.

- Жизнь прекрасна, друг, она подобна улыбке Шивы… такая светлая.

После утренней ванны он натирал своё тело пеплом и всё. Моя оранжевая одежда казалась претенциозным хвастовством, почти маской, рядом с ним. Мне хотелось выбросить всё и тоже раздеться.

- О, брат, тебе не холодно?

Он победно улыбнулся.

- Меня одевает сам Шива, он любит меня!

Мы стояли на берегу бурного потока; там были сосны, долерит,¹ огромные кедры с пурпурными стволами; из глубины долины доносилось звучание гонгов, а в отдалении, над слабым, почти прозрачным перламутрово-серым туманом, лёд, который казалось, плыл, окрашенный в бледно-золотой цвет, словно звуки маленьких хрупких гонгов несли с собой более вечное существование: тим-тим-тим, тим-тим-тим,- три раза, всегда три раза, бесконечно и негромко вторило в долине накрытой туманом.

Затем я взял пригоршню всё ещё тёплого пепла и натёрся им с головы до пят.

Он смотрел на меня открыв рот, словно я делал что-то из ряда вон выходящее… я не знаю, возможно святотатство:

- Но ты же Саньясин!

- Ну и что?

- Это не твой закон.

Он был поражён.

- Мой закон…

Мне хотелось его выругать, но он был таким славным, он стоял передо мной почёсывая голову; к тому же моё тело было таким белым, что несмотря на пепел было похоже на тело прокажённого. Я погружался в поток и лечил свою жалкую кожу белого человека - она останется со мной до самого конца; должно быть при рождении я попал по ошибке в неправильную кожу.

- Это так обременительно.

- Ах! Ты говорил это, брат.

Он помешал костёр между камнями. Где бы он ни останавливался, рядом с ним всегда был огонь; это был огонь его секты. И если огонь потухал, то он снова должен был отправляться в дорогу, и всё.

- Короче говоря, - сказал я ему в шутку – тело, это последняя преграда.

- Ты говорил это, брат, когда ты освобождаешься, ты находишь применение своему телу!

На этот раз пришла моя очередь изумляться.

Это было похоже на откровение. Откровение наоборот…. Я стоял обнажённый, взгромоздившись на камень посреди потока, в ледяной воде, из глубины долины поднимался и поднимался невнятный звук гонгов – такой бесполезный. Я был возмущён, я был в ужасе - последняя преграда….. Затем я увидел всю картину: долину в тумане, этот зов, крик мертвеца, эти жизни в постоянном труде, которые поднимаются, этот поиск истины – истины – это пылающее восхождение, и всё это очищенное, возвышенное существование тянулось к свету – для чего?

- Для чего?

Он очнулся. Я услышал свой голос, словно удар грома. Он сидел на корточках, руки на коленях, его щипцы раскачивались.

- Но что с тобой?

- Затем ты внезапно уходишь, и всё кончено. Ты свободен… в огне, вместе с тряпками!

Он был так шокирован, что его чимта ударились о горшок с рисом и опрокинули его в огонь. Для меня это был гром с небес, обрушившийся на голову, чёрный апокалипсис. Я смотрел на дерево, на свой оранжевый шарф; я был на грани того, чтобы повеситься, повеситься немедленно, плюнуть на своё тело и покончить с ним. Поток мятежа: я поднял свой кулак.

- Нет, нет, брат, не это, остановись, в чём дело, что случилось?

Он был совершенно сбит с толку, не понимал ничего. Он просто чувствовал, как животное. Он погладил меня по голове.

- Успокойся, успокойся…

Я был холодный и влажный. За три секунды меня оставили все силы, словно меня вырвало тридцатью годами моих медитаций.

- Баба! Ты выглядишь как привидение!

Он привлёк меня к себе. Мой взгляд оставался фиксированным на том дереве. И внезапно я понял, что случилось; я знал это, это было очевидно, я видел саньясина, висящего на дереве. И это был я. И затем этот прыжок в пространстве. Это уже произошло. И я вернулся назад для того, чтобы развязать этот узел. Всё перевернулось в эту секунду мятежа. Смысл был в этом. Я был там; я пришёл для того, чтобы пройти проверку. О! теперь я узнаю знаки; благодаря силе повторения я знаю, что возвращается из прошлого – и это вовсе не чудесные и романтические воспоминания! Это определённая интенсивность вибрации, моменты, наполненные невидимым содержанием, словно эта отдельная секунда, это отдельное место, это отдельное происшествие было "заряжено", доверху наполнено силой эмоции или реакцией, находящейся в полной диспропорции к данному факту. Тогда я понял: это уже случилось. И прошлое вовсе не состоит из грандиозных событий, больших или маленьких ролей, приключений, потрясающих мест: это было просто интенсивностью души ухватившейся за какие-то детали: ветку дерева, отражение света на песке, нежданную песню ребёнка, идущего через ржаное поле; ухватившейся за "нечто", что имеет качество внезапной вечности и что наполняет самый бесполезный жест нерушимой субстанцией.

- Ну, ты не обычный Саньясин.

Он посмотрел на меня. Посмотрел на перевернувшийся горшок с рисом в костре, на дымящееся дерево.

- Когда у тебя скверные мысли, то всё вокруг идёт неправильно.

- А! Это всё равно произойдёт.

Он пожал плечами.

- Просто мы сегодня не будем есть.

- Есть?... Но почему ты хочешь есть? Ты хочешь насыщать свой каркас?

Он отскочил на шаг. Очевидно, я был неожиданной разновидностью саньясинов, и возможно, отвратительной.

- Почему? Ты хочешь насыщать своё тело?

Затем ко мне вернулись слова Бьёрна: "Почему я должен продолжать есть?..." И это тоже было похоже на открывающуюся во тьму дверь, позволившую войти целой веренице волн.

- Послушай брат, я не мудр…

Он стоял перед костром совершенно сбитый с толку, и был так мил в своём желании сделать добро. Я немного смягчился.

- Что?

Моё сердце смягчилось. Я взял его за плечо.

- И что это за слово?

- Это…

- Это нельзя говорить. Оно только для меня, оно хорошо только для меня….

Затем он поднял свои глаза, выражавшие такую доброжелательность… золотисто-коричневые, словно горный мёд.

- Он сказал: "Иди и смотри на каждую вещь как на тайну". Это всё…. На каждую вещь как на тайну. Поэтому я смотрю и смотрю на эту тайну; я не понимаю, но я смотрю: тайна здесь. Иногда это больно – смотреть и не понимать… но тайна есть, тайна существует; я смотрю и смотрю.

Он поднял горшок, затянул ремень и бросил рис в поток.

- Огонь погас, нам нужно отправляться в дорогу.

- Ты не должен слишком часто спать со своим огнём?

- О! однажды я пробужусь настолько, что мне больше не нужно будет спать; он будет гореть всегда; мой мастер никогда не спит.

Мы снова двинулись в сторону равнины. И именно с этого дня я начал настолько же входить внутрь, насколько и вовне.

Мы снова вдыхали запах выжженной земли и влагу рассерженных растений, слышали карканье ворон, встречали разноцветные толпы в застоявшемся запахе пота и шафрана. Мы вновь погрузились в зной августовского неба и пыль, покрывавшую всё. Мой компаньон широко открывал глаза на всё; на каждое растение он смотрел как на тайну, он вопрошал, не задавая вопросов, и я знаю, секрет был в том, чтобы позволить своему взгляду задержаться долго на одной вещи, до тех пор, пока не расплавиться корка, и тогда взгляд раскроет всё. Да, но….

Всегда было это но.

- Всё это очень хорошо, но…

- Брат, - сказал он, сжимая мою руку, и капля пота прочертила борозду на посыпанной пеплом коже, - ты видишь эти старые бидоны на дороге и мягкие молодые ростки, пробивающиеся между камнями…. Иногда всё кажется очень мягким, даже камни.

И он зазвенел своими чимта.

- Я очень счастлив.

И всё. Он зазвенел щипцами и мы отправились в дорогу.

- А потом?

- Что потом?

Он посмотрел на меня с такой нежностью; я пожал плечами и пнул камень. И я не знаю почему, но вдруг, я снова увидел себя точно таким же, пинающим бутылку из тыквы по пустынному причалу в западном порту: лужи воды под уличными лампами, Laurelbank на второй верфи. Было холодно… всё было точно также – десять лет как одна секунда. Вся разница была только в том, что на мне была другая одежда. Ах! Что меняется… что?... И Мохини летела в красные Тартарары - свобода, свобода… А потом?

- Что потом?

Мы отправились в путь. Мы находились возле городского вала; там был старый водоём со стёртыми от ног гранитными ступенями и полный лягушек. Опустилась ночь. В лунном свете светились лотосы; он разжёг свой огонь. Я думаю, что у меня был жар.

- … Что, брат, скажи мне! Я тоже смотрел на камни у дороги и обнаружил нечто, а потом? Вот о чём я спрашиваю: потом?

- Потом… что?

- Да, именно, что!

- А что ты нашёл? Ты сказал, что ты нашёл что-то.

- Это было давно, в западной стране, в Бразилии. Возле реки была дорога. Это была Рио-де-Конта…

Он поднял нос; у него были густые, мохнатые брови, он был похож на моего брата-золотоискателя из того леса. "Мы должны найти, Иов, мы обязательно должны найти…". Мы нашли кучу золота, и он умер на ней.

-… жемчужная река. Я смотрел на гальку на берегу реки и мне показались чудовищно бесполезными – бесполезными, невыносимыми – все минуты, которые проходят подобным образом, бесцельно, пусто, словно они не существуют, словно ты мертвец – труп на двух ногах. Затем во вспышке я увидел все дороги, которые я прошёл вдоль и поперёк, страны, улицы, порты, все эти бесполезные шаги и тысячи минут, которых не существует…. Я хочу, чтобы это существовало. Итак, я смотрел на эту гальку, - смотрел до тех пор, пока моя голова не стала разламываться – смотрел на каждый камушек на дороге, словно они были Богом Отцом, единственным событием в моей жизни. Я хотел помнить – понимаешь, а не прожить беспамятно ещё одну секунду. Ах! Клянусь тебе, есть одна маленькая дорога, которую я буду помнить целую вечность…. Я проходил её вновь и вновь повсюду: в Африке, в Азии, в грузовиках, на кораблях, в кафе, в портах, до тех пор, пока она не загорелась как пламя - автоматическая память, подобная огню. Это огонь, который больше не покидает! И это было моим богатством, моим единственным богатством; с моим огнём я был королём повсюду – он горел, он существовал; я не дал бы и двух пенсов за всё остальное. Он был моей женой, моей страной, моим компаньоном; я был богат, я был полон своим огнём!

Он изумлённо смотрел на меня, держа в руках свои щипцы.

- И затем?

- Только это… никаких "затем".

Он стоял молча, обеспокоенный. Я ощущал поднимающуюся во мне эмоцию. Он уронил щипцы:

- За твоими словами стоит дьявол.

- Тем лучше. Если есть дьявол, это уже что-то!

- Мой мастер сказал: "Есть великие просторы, и ты свободен."

- Но я свободен! Мне известны твои широкие просторы, я ухожу туда по собственному желанию.

Он стоял открыв рот, словно собираясь проглотить луну.

- Да, наверху есть мир, там ты свободен, там больше нет вопросов.

Он ничего не сказал.

- Я спрашиваю, что потом, потом.

Он отступил на шаг от костра, словно испугавшись меня. Конечно, у меня не было экстатичного внешнего вида или белой бороды. Возможно, у меня внутри был дьявол, но я был определённо свободен!

- Ты говоришь сердито, ты не мудр.

- Возможно. Но я на секунду закрываю глаза – на три секунды - и я там, и мне наплевать на всё, это совершенный мир – мир, мир, безграничная жизнь. А затем, я открываю глаза - пфф! и это уходит, но остальное остаётся тем же самым: тело стареет, жизнь разлагается, холод, жар, голод, звери, о!... всё это хорошо только для погребального костра.

- Мой мастер сказал: "Необходимо спасти свою душу".

- Но мой добрый друг, она полностью спасена! Она свободна, вечно свободна; достаточно вспомнить, и ты мчишься в свет – три секунды, я говорю тебе. Но жизнь не спасена и тело не спасено - это они должны быть спасены. Потому что они умирают! Небеса у меня есть всегда, они не нужны мне для того, чтобы существовать!... Или все мы должны сбежать в блаженство и вся жизнь есть ложь.

- Он сказал: "Мы дети небес".

- Да, но телом земли.

Внезапно он выпрямился, словно я его ударил; он скрестил ноги, закрыл глаза и ушёл в медитацию.

Во мне поднялась ужасная вибрация гнева. Опустошительный ураган. Тогда я понял, что пропал, если бы я шевельнулся, всё было бы кончено - я бы погрозил кулаком небесам и повесился…. Я всё успокоил; я окаменел, я больше не двигался, стал пустым местом.

В водоём скользнула змея.

И в этот момент, парализованный фурором, я увидел нечто. "Увидел" так, словно проник в картину. Я увидел, что эта сила существования, эта концентрация энергии и света, которую аккумулируешь день за днём, год за годом, подобна непогрешимому аккумулятору сохраняющему всё: малейший звук, малейший крик, малейшее устремление; тонкий огонь, наделённый силой подобной цвету нашего существа, уровню нашей души, мог бы измениться в свою тёмную, точную противоположность, атом к атому, пламя к пламени, и ты можешь стать настолько же тёмным, насколько был светлым, потому что это обратная сторона одной и той же вещи; ты касаешься тени своего собственного света. И в эту секунду я понял смерть Бьёрна. Эта Сила – поистине творческая – мгновенно разворачивается к себе соответствующей деструктивной интенсивностью, это одно или другое, и это одна и та же вещь, увиденная с одной стороны или с другой. Когда покидаешь Истину – мгновенно входишь в смерть. Фактически, если ты встал на путь, ты не должен отступать от него даже на ширину волоса, поскольку сила катастрофы велика ровно настолько, насколько и сила нового творения: в индивидууме, в людях или в судьбах душ. И я увидел также, но уже позже, что сила обратного движения является не "падением" как мы это воображаем, а взрывом Света, который расчищает путь, чтобы можно было двигаться дальше – а где тогда тьма? Где она?

Он улыбался.

Моё возбуждение прошло.

Его голубоватое от пепла и лунного света тело танцевало в пламени; он был похож на ведическое божество позади занавеса из огня. В водоёме снова заквакали лягушки. Собака завыла на луну. Всё было таким хрупким и всё было таким вечным….

Я закрыл глаза, я тоже мог улыбаться: закрываешь нижнюю дверь… берёшь ключ от полей света…. И в этот вечер я обнаружил себя перед великим Противоречием.

Да, однажды тела распускаются подобно цветам. Однажды, под давлением внутреннего огня, тёмная скорлупа взрывается, великая пленённая птица раскрывает свои крылья победы, и мы скользим – безгранично, чудесно – через ровные, озарённые долины, через дрейфующие созвездия, над телами, над чарами ума. Мы скользим в перламутровую сладость, летим через светлые годы; кладёшь свою голову на восхитительные снега из молчания, покидаешь гробницу и фантомом возвращаешься в настоящий дом. О! глубокое дыхание просторов света. И такое чистое, такое простое: это то и ты дышишь, это то и ты течёшь не зная пределов, ты становишься несокрушимым, входишь в бесконечность себя самого; это, наконец-то, мир существа, которым ты являешься на самом деле, это великая, спокойная свежесть существа в себе – вечность, вечность, подобная секунде! Прозрачность повсюду, подобная миллионам лотосов под невидимым Солнцем.

И далеко-далеко внизу точка существования. Огонь. Крошечный горящий огонь, который хотел бы влиться в бесконечность света. Горение существа, крик, полный безграничной благодарности, горение, полное бесконечной жажды потому, что не может находиться также и здесь, в теле. О! истина, которая не вся, не может быть полной истиной!

Или, в противном случае - что?

Мой компаньон зазвенел своими чимта.

- Может войдём? Нам можно войти?

- Слишком много народу, давай пойдём дальше.

Он настаивал:

Дальше дома будут пустыми.

- Ты голоден?

У меня не было никакого желания входить в этот дом; я чувствовал какое-то отвращение – почему? Я не знаю, но я научился доверять своему инстинкту…. Фактически, на самом деле, я думаю, что события должны иметь маленькие тонкие щупальца, которые спроектированы в невидимое и которых мы касаемся прежде, чем они приблизятся к нам. Словно история всегда разыгрывается на двух сценах; ключ-образ наверху или вокруг, и его низвержение в материю. И я никогда не был абсолютно уверен, что это низвержение возможно предотвратить.

- Ты боишься?

Я пожал плечами. Он вошёл. Я вслед за ним. И именно там я встретил Судьбу. Мне всегда было любопытно, насколько точно всё переплетено, не только сны предшествующей ночи и последующего дня, но и всё происходящее с самых первых наших шагов в этом мире, точно также как дерево со всеми листьями содержится в зелёном манговом семени.

Мы находились в довольно большом дворе. Вокруг суетились женщины в цветастых сари, из угла в угол бегали дети. Под манговыми деревьями маленькими группками сидели мужчины. Нас никто не заметил. С пол дюжины комнат выходило на веранду с колоннами; на дверях висели гирлянды жасмина. Музыкант с мридангамом¹ бил в свой барабан.

- Попробуй прикрыть свою грудь.

Я покраснел. Он мог ходить обнажённым, а я должен закрывать своё тело.… Несколько детей приблизилось к Нанга-Саньясину. Я пошёл налево, в конец двора, мне хотелось побыть одному. (Думаю, я мог бы пронищенствовать десять лет, ни разу не протянув своей чашки). В конце была комната. Я упал прямо на то место, которое никогда не должен был найти, именно потому, что сейчас я хотел избежать толпы и спокойно посидеть в углу.

Перед комнатой рос базилик. Он рос в высеченной из камня корзине, смутно напоминающей что-то – но в это утро мне всё что-то напоминало, или взывало ко мне, я не знаю, я был словно встревожен. Я чувствовал, что воздух был полон знаков и присутствий или, возможно, угроз. Я механически сорвал лист базилика и положил в рот… запах дикой мяты, смутные волны, и прямо в конце этого запаха находилась маленькая открытая дверь, и я мог слышать в отдалении, словно по другую сторону занавеса из ветвей винограда, тихий голос: "Видишь, это моя страна, мы называем её тулси; это благоприятное растение…". И это была Мохини. Целый мир возник заново в запахе базилика, такой живой, словно он находился прямо здесь, в соседней комнате: разбросанные птичьи перья… виноград карабкающийся на крышу… огромная клетка… праздничный хрусталь… сломанный эктар, там было даже павлинье перо на земле. Нечаянно открываешь дверь и всё останавливается…. В нас находятся сотни неразрушенных подземных казематов и Атлантид.

Я поднял глаза….

Я застыл как камень.

В комнате, в конце веранды, прямо перед базиликом, ко мне спиной стоял человек. Перед ним стояла женщина, её лоб был белым. Я не мог ясно увидеть её лицо; я видел только её лоб – это была молодая деревенская девушка. Она была одета в красное, как божество, и смотрела на него. Белый лоб, совершенно белый. Я увидел её руку, поднимающую вуаль, и чёрную линию волос. Затем мужчина медленно поднял свою правую руку, он что-то держал большим и указательным пальцем; я увидел, как он положил руку на этот белый, абсолютно белый лоб над изгибом чёрных бровей. Я почувствовал головокружение. Я ничего не понимал; всё это не имело никакого видимого значения для меня и, тем не менее, я окаменел, будто был свидетелем чего-то известного и пережитого, словно это был мой жест.

Кто-то резко дёрнул меня за руку.

И я увидел медленно опускающуюся руку мужчины и точку тилака на белом лбу.

- Ты немедленно уйдёшь отсюда.

Я был раздавлен.

Он тянул меня за руку, и я слышал шёпот. Люди смотрели на меня, но я ничего не понимал. Я был ошеломлён, словно человек, пробудившийся в мёртвом храме и увидевший, что боги движутся. Он тащил меня наружу как вор.

- Ты сошёл с ума, нет! Ты сумасшедший!

Он посерел от гнева. Позади меня хлопнула дверь. Мы оказались на улице под сводом манговых деревьев, а позади… небо… голубое и ослепительное.

- Ты что, не знаешь, что этого делать нельзя? Ты саньясин или кто?

Он размахивал своими щипцами. Я будто сошёл с ума.

- Но что они делали…

Я заикался, я совершенно перестал что-либо чувствовать.

- Что они делали?

- Ты что, не знаешь, что не должен смотреть?

- Но что они делали?

Я задал свой вопрос заикаясь, как идиот; передо мной стояло лицо Батхи, её белый лоб, глаза полные слёз и нарисованный мной на её лбу красный тилак.

- Что случилось… что они делали?

- Ты что не видел? Это была его жена.

- Его жена…

Я почувствовал головокружение.

- Ты что не знаешь, что это священно?...

Он внезапно бросил мою руку.

- Ты странный саньясин и слова твои странные.

Он сплюнул на землю.

- Я думаю, будет лучше, если мы расстанемся здесь.

Он затянул верёвку вокруг пояса и ещё раз взглянул на меня.

- Это твоя ночь.

И повернулся ко мне спиной.

Я в отупении шёл за ним; я видел его обнажённый и прямой силуэт, купающийся в солнечном свете и спускающийся вниз по маленькой улочке в направлении ослепительного голубого неба, туда, где заканчивались манговые деревья.

Он исчез.

Я долго стоял перед дверью не способный ни двигаться, ни думать. Музыкант с мридангамом бешено бил в свой барабан. Я вышел из деревни.

Рисовые поля интенсивного изумрудно-зелёного цвета расстилались насколько хватало глаз, залитые светом и оживляемые находящимся в отдалении островком серовато-зелёных манговых деревьев и прозрачным, лазурным небом в котором медленно двигалось облако похожее на клубок белого хлопка.

Внутри меня царил полный хаос.

Я больше ничего не понимал, моя голова звенела как пустой тыквенный сосуд. Я понимал только Батху, Батху, Батху…. Она была моим спасательным буем, моим светлым островом: Батха, Батха – почему Батха? Я не знаю. Я не думал о ней ни секунды с тех пор… о! в течение дней, возможно жизней, и затем она необъяснимо оказалась здесь, она, она одна, словно она всегда была здесь – я лишь на время закрыл дверь, и теперь она открылась. Это было похоже на взорванную плотину, на зелёное вторжение, всё было унесено, выметено прочь: мир, свет, белый простор – о чём я беспокоюсь! Но что я сделал, что я в действительности сделал в течение всех этих лет… что? Куда я исчез?... Я был оставлен у рисовых полей в состоянии помрачения ума; я глядел на этот зелёный потоп, словно Иона на пасть кита.

Внезапно всё остановилось.

Полная пустота.

Я видел все эти расширяющиеся и увеличивающиеся подобно морю рисовые поля – стебель к стеблю, детально и все вместе… и огромное облако из белого хлопка над головой, отбрасывающее зеленоватую тень. Пауза длиной в одну секунду. Всё было зафиксировано, сфотографировано, ничто больше не двигалось - то. И это то не соответствовало ничему – никакой мысли, никакому плану, никакой воле, и оно было видимым. И то, что ты видел в эту секунду становилось истинным – творческий взгляд. Взгляд будущего - это будет. Может запросто рухнуть весь мир, люди могут пытаться мешать – но это будет, это решено. И мне очень хорошо знакома эта секунда; она была пуста и тем не менее содержала всё, как секунда на борту "Aalesund"а, когда я сказал "нет", как секунда в порту, когда я последовал за Саньясином. Действительно, существует область творческой силы, просторы видения, где всё будущее подобно шару из света, и когда ты можешь видеть там, думать там, это становиться истинным: десять лет или десять дней спустя оно становится истинным. Ты хватаешь вибрацию, тянешь нить и распутываешь её как кокон – она становится творческой мыслью, пузырём светящегося могущества, которое безошибочно идёт к цели. Всю жизнь я тянул эту нить: удар света на Бульваре - и я стал золотоискателем; вспышка молнии на берегу в Гвиане - и я бросил своё золото. Я создавал себе новые жизни за пять минут и галопом проскакивал континенты, вперёд, всегда вперёд, притягивая эту субстанцию, словно магию, которая формует жизнь; и когда это заканчивалось, было другое, снова другое, всегда другое – что-то ещё, что-то еще, всегда что-то ещё – словно ты должен вгрызаться в это, вырывать мгновение, изобретать новую жизнь, пока не появится несомненная жизнь – то – тогда ты остановишься. Но я всегда начинал сначала. И точно такая же секунда пришла тогда, чистая, ослепительная…. Я потянул нить – и отправился на юг. Я снова шёл искать Батху, это было очевидно. Я отправился немедленно.

Я встал. Поднял свою нищенскую плошку, посох, затянул ремень.

Затем под жужжанье насекомых, хриплое кваканье лягушек-быков и глухой бой мридангама в меня вошёл сладкий аромат молодых рисовых полей. Я вернулся в своё тело так, словно отсутствовал десять лет.

И именно в тот момент, когда я шёл по небольшой насыпи, пересекавшей первое рисовое поле, ко мне вернулось видение Батхи. Это было так ясно, и я понял всё: "Три раза я звала тебя… три раза. Ты уходил прочь, становился всё меньше и меньше, словно собираясь исчезнуть, и я позвала тебя, я звала тебя, а ты не отвечал; и это причиняло мне такую боль, будто я собиралась умереть…". И она была на конце нити, живая, улыбающаяся: она тянула. Она никогда не прекращала тянуть! Она снова привела меня в своё тело. Без неё я бы исчез. Я бы полностью переварился внутри этого белого кита.

И в этот самый момент меня охватила острая боль: что она делает, жива ли она?... У меня был жар. Я думал, что мне никогда не дойти до конца этой дороги.

В ту же ночь у меня был сон.

За мою жизнь у меня было много снов, странных и адских, иногда божественных, но не один не причинил мне такого страдания как этот, из-за его пронизывающей простоты. Очевидно, что это был не "сон", поскольку я вошёл в мир настолько же реальный, как Перу или Китай. И я мучился от ужасной боли, пытаясь понять, был ли тот мир, который я видел, образом из прошлого или предвидением будущего. О! всё уже здесь, а мы тянем вниз несколько проблесков откуда-то, мы боремся против теней, которые старше нас самих и пытаемся изменить тёмные законы, обладая недостаточным светом. Но возможно эти тени гонят нас, толкают нас к большему свету?

Я был в "чужой стране", далеко, далеко, в западной стране, и я был обязан найти её снова. Не было ничего важнее этого, это был вопрос жизни и смерти. Между нами были все виды препятствий, огромные расстояния, границы, безжалостные чиновники, убивающие с помощью резинового штампа. Наконец, я увидел себя в поезде, в коридоре поезда. Но он не был похож на здешние поезда, он был огромным, с коридором, простирающимся во всю его длину подобно нити из света. И я бежал по коридору, я бежал как сумасшедший, словно поезд ехал недостаточно быстро! Я прыгал через багаж, толкал людей, прыгал через верёвки – я бежал, сходя с ума от боли, к свету в конце, которым была Она. И в конце я оказался в другой стране, не похожей ни на что известное. Мир из молчания. Всё было приглушённым, беззвучным. Воздух тоже был необычным по качеству, он был перламутрово-серым; своего рода слабый, прозрачный туман, недостаточно густой, чтобы на самом деле быть туманом, но достаточно субстанциональный, чтобы образовать пелену как бы из прозрачной тюли, обволакивающей всё. Всё двигалось или скорее скользило позади этой "пелены" в абсолютном молчании. Туда-сюда прогуливались люди. Они были по одному или по двое, но никогда больше двух, чаще по одному. Это был своего рода сад или, возможно, парк, огромный серый парк, с аллеями, газонами, кустарником, но всё сливалось в этом перламутрово-сером, прозрачном свете; существа в этом месте, казалось, были из той же самой субстанции, что и этот свет, но немного более компактной, они двигались медленно и с потрясающей гибкостью, едва касаясь земли и без малейшего звука. Было впечатление, что все они были погружены в глубокую медитацию, подобно странствующим монахам. И каждого я спрашивал: "Где она? Где она?" и ощущал боль от своего вопроса, я один создавал там шум, я был тяжёлый и неуклюжий: "Где она?...". И удивительно, я не помню, чтобы я искал именно Батху - это была "она" и возможно, она была также и Батхой, но не обязательно именно с её лицом, возможно это была "она" многих времён и со многими лицами, но это была всегда "она", одна и та же "она". А они не знали. Они не отвечали. Или они непонимающе разводили руками в жесте, который, казалось, поднимал столетия. Чем дальше я продвигался, тем сильнее страдал, всё больше и больше, страдание становилось непереносимым, подобно камню смерти в моём сердце: "Где она? Где она...?" Я был единственным, кто звал в этом мире без эха. В этом парке не было ни звука, ни даже цветка. Затем, в последний раз, я приблизился к одному из прогуливающихся, и это было так похоже на крик моего сердца, такой интенсивный, что человек остановился: "Где она?" Он медленно поднял свою руку и указал на угол парка, уходящий вниз на другой уровень.

Я спустился туда. Это было похоже на расположенные террасами сады, тоже перламутрово-серые, и тот, который я искал, находился в самом низу. Слева был лес. Я вошёл в него. Там были неизвестные мне деревья с очень нежными, пепельного цвета листьями, и высокие папоротники. Всё пребывало в абсолютном молчании. Такого молчания больше не было нигде на этой земле: абсолютное отсутствие вибраций, словно мир остановился. И я знал, что она находится здесь…. Я оказался перед деревом. На земле росла трава с мелким листьями, похожая на люцерну, и был могильный холм. И вдруг - я сам не знаю, ни откуда, ни как они появились – я увидел несколько маленьких красно-коричневых лис, выскочивших из травы и кинувшихся бежать во все стороны. И она была именно здесь. Просто несколько очень маленьких, красно-коричневых лис, беззвучно бегущих во всех направлениях и не оставляющих следов…. И Батхи больше не су-ще-ство-ва-ло.

Это было ужасно. Ещё более страшно, чем видеть её мёртвой перед собой.

Я проснулся. Моё тело было холодно как труп.