Саньясин Вечная история

- Он не должен уезжать, он не должен, он не должен…. Кроме того, он больше туда не ходит.

- Но Балу, мы вернёмся. Ты разве не видишь, какой он худой; если мы промедлим, мы не сможем его транспортировать.

Он упрямо мотал головой:

- Он не должен, не должен…

Спорить с ним было бесполезно. Я приказал ему сходить за повозкой. Он вышел, не произнеся ни слова. Бьёрн остался. Я ждал, что он тоже будет сопротивляться, но он позволил обращаться с собой как с ребёнком, с полным безразличием. Я взял его полотенце и красный бумажник, обернул его шарфом и поднял. Он едва мог стоять. Он обнял меня за шею и мы вышли в коридор. На секунду он повернулся к своей "полуют-палубе", затем взглянул на маргозу над источником, на колючий кустарник и Скалу Кали видневшуюся в отдалении. Я подумал, что он собирается что-то сказать. Он стиснул зубы:

- Пошли.

Есть способы смотреть на вещи, которые говорят всё, даже если мы не понимаем ничего; кто-то внутри уже знает время, тогда как снаружи мы всё ещё вычисляем.

Моё сердце было как в тисках. Я должен был остановиться; я должен был следовать этой своего рода болезни, этому нечто, висевшему на сердце, подобно камню на шее утопающего человека, но я тоже начал своё действие и продолжал.

Балу, с повозкой, ждал внизу. Он мягко, как ребёнка, взял Бьёрна за руку:

- Пойдём, Бьёрн, пойдём, я помогу тебе удобно устроиться.

Бьёрн, казалось, полностью отсутствовал. Как во сне он смотрел на улицу, на позванивающие конные повозки, на прохожих. Я увидел, как маленькая ямка на его щеке начала незаметно морщиться. Балу усадил его в угол в конце повозки, вместе с мешками с кормом. Затем он уселся, болтая ногами, между Бьёрном и мной, и мы помчались во весь опор; возчик крича высоким голосом, стоял как на римской колеснице…. Удар. Я стукнулся о борт, Бьёрн рухнул на меня. Балу покатился на мостовую…. Проклятый возница проехал ещё пятьдесят метров, прежде чем я смог его остановить. Я побежал к Балу. Он поднялся, по его лбу струилась кровь.

- Это ничего, говорю тебе, это ничего.

Я взял его за руку.

- Я говорю тебе, это ничего!

Он сердито оттолкнул меня.

Я подумал, что слышу собственный голос, говорящий с Бьёрном в акациевом лесу: "Это ничего, Бьёрн, ничего", - тогда как кровь хлестала у меня из руки. Всё повторялось.

Я вытер его полотенцем. Он позеленел. В голове будто стучали барабаны. Я должен был остановиться, повернуть назад; если я не понял причин Бьёрна, то я, по крайней мере, должен понять знак, брошенный мне в лицо. Но я находился в своей неумолимой логике: "знаки" хороши только для мечтателей. О! до конца жизни мне не узнать более худшего типа людей, никого упрямее, никого вреднее, чем эти спасители других. Когда у нас есть хорошие аргументы, это первый и бесспорный знак, что мы входим в абсурд, потому что в мире существует четыреста шестьдесят шесть миллионов аргументов и ни одного, который смог бы выстоять против другого.

Мы прибыли на станцию.

Там тоже меня ожидал знак. Но я находился в помрачении ума: я не слышал ничего, не видел ничего, кроме своей собственной идеи. Я был даже более слеп, чем прежде, потому что глубоко внутри я обвинял самого себя, и я был настолько же сумасшедшим в своих обвинениях, как и в своих оправданиях – фактически, мы совершенно сумасшедшие, в обеих направлениях и во всех направлениях, пока мы не выберемся из нашей чёрной или белой логики.

Возле дороги стояла цветущая акация.

Со свистом пронёсся поезд.

Балу встал, коснулся ног Бьёрна, сложив ладони перед лбом. Бьёрн наполовину выпрямился, будто пробуждаясь; он посмотрел на Балу большими глазами в которых горел свет. Я не знаю, что прошло в тот момент между этими двумя существами и никогда не узнаю. Балу слегка поклонился, губы его дрожали, затем, сжав губы, он вышел не взглянув на меня. Поезд отправился. Я снова увидел Нишу, руками подпиравшую щёки, маленький силуэт Балу, который стоял совершенно прямо среди ящиков с лимонами, сложив руки в приветствии своему королю.

Поезд ушёл.

Моё сердце упало.

Если бы в тот момент я не был слепым, я бы увидел, что всё вокруг меня было жёлтым: цветущая акация, лимоны на платформе, цветок в волосах Ниши…. Жёлтая картина на фоне горячего песка и платформ. И мне стало интересно, не был ли цвет моей души тоже жёлтым.

Затем, во второй раз, мне показалось, что круг замкнулся. Я почувствовал это очень ясно: все маленькие волны приходили, ударяясь одна о другую, и запутывались вместо того, чтобы скользить в бесконечность не оставляя следа. Они возвращались ко мне, всё вошло в фальшивый ритм. Это был конец цикла: ничего больше не проходило, где-то произошло замыкание.

Мы пересекли мост. Та же самая каденция в металлических балках - есть музыка для каждой вещи, как существует цвет для каждого момента и звёзды проходящие мимо, – и он был так пронзителен, этот маленький ритм, как в тот первый день с Саньясином, когда я, закрыв глаза, подумал, что увидел брата:
О, брат

Чего ты ждёшь?

И это снова вернулось, как будто издалека: чего ты ждёшь, чего ты ждёшь?...

- Нил…

- Куда ты меня везёшь?

- Лечиться.

Он вновь с безразличием положил голову.

- Буревестники прилетели?

- Буревестники…. Я не знаю, Бьёрн. Нет, скоро.

- Скоро…

Больше он ничего не сказал.

Нам нужно было ещё брать машину и ехать два часа под обременительным солнцем.

- За рекой, - сказал водитель.

За рекой, а где эта река? Мы ехали по каменистой пустыне, и всё начиналось сначала. Бьёрн начал соскальзывать с сиденья вниз, его колени согнулись, а глаза закрылись; я должен был поддерживать его, чтобы не дать ему упасть на пол…. И камни, огромные камни, бесконечные, раскалённые, отполированные как древние черепа и, иногда, ослепительные рисовые поля с маленькими белыми поганками;¹затем заросли – густые, стрекочущие, раздражённые, не выше человеческого роста, где каменные курганы проплывали подобно могильникам гигантов. Где во всём этом находился японский госпиталь, где?... Я спрашивал об этом шофёра каждые десять минут.

- После…

Когда мы приехали, было два часа дня.

Дюжина настоящих деревьев, деревня – возможно городская окраина? Там были обветшалые кирпичные дома, по соседству с высохшей рекой, несколько хижин, несколько прилавков. Затем группа строений, окружённых высокими стенами.

- Это здесь. Я войду?

Я поднял глаза и остолбенел поражённый ужасом. Над воротами была арка и на доске чёрными буквами, смолой, были написаны слова: "Mental Hospital" Asylum.

- Но…

- Ради бога, поторопись! Заходи!

Он ничего не увидел.

Сначала ему нужно попить, Бьёрн должен отдохнуть, о! как я был глуп, как глуп. Завтра, на заре, мы уедем.

Шофёр припарковал машину под деревом – не было никакого госпиталя! Там была голая неплодородная почва, покрытая красной пылью, разрушенное бунгало, ползучие растения на гнилых столбах. Я побежал и ударил в гонг. Еле волоча ноги, подошёл полусонный слуга, он сказал мне, что доктор Езаки не спустится вниз раньше трёх часов. Было два. Сорок градусов по Цельсию в тени. Земля была горячей как духовка, я даже не смог бы поднять Бьёрна и усадить под дерево.

Доктор Езаки пришёл в три двадцать пять. Он удобно уселся в кресло, зажёг сигарету и представил мне своего ассистента, доктора Шимизу.

- Я привёл своего брата. Он не сумасшедший.

- Да.

Доктор Езаки поправил свои очки и пустился в рассуждения на английском, который был таким же шероховатым как гравий.

- Понимаете, дорогой мой сэр, нет никаких болезней, есть только силы находящиеся в неравновесии….

Я был ошеломлён.

- Мы начинаем с аксиомы, что всё в природе состоит из двух принципов: Инь и Янь, мужского и женского.

Я взглянул на этого педантичного маленького человечка в окружении фарфора; пустой аквариум в котором торчал кусок коралла; мне захотелось схватиться за голову руками и сделать как Бьёрн - закрыть глаза и прочь из всего этого.

- Поэтому, если у вас избыток Инь, например, (что мы скоро определим), это легко исправить посредством добавления элементов Янь в пищу. Бринджал например….

- Послушайте, сэр, он умирает от жары в машине; он под навесом. Сейчас четыре часа. Ему нужна постель и его необходимо оставить в покое, ради Бога!

Доктор подпрыгнул как марионетка, затем сказал своему ассистенту три слова на японском и мы вышли. Бьёрн, съёжившись, лежал ничком на сиденье, мокрый от пота и покрытый крошечными капельками. В уголке рта запеклась кровь. Моё сердце было тяжёлым как свинец. Я чуть было не закричал. Я попытался его поднять, он обратно упал на подушку. Затем доктор Шимизу взял его на руки, и мы пошли вокруг бунгало.

И там я был шокирован во второй раз. На растрескавшейся красной почве, посреди истощённой земли, располагалась огромная цементная платформа, тридцати метров в длину и примерно один метр в высоту и на ней, возле друг друга, около пятнадцати крошечных комнатёнок, скученных как клетки.

Я открыл рот….

- Понимаете, ночью здесь бывают дикие животные, и иногда, во множестве.

Голова Бьёрна склонилась в руках доктора Шимизу. Санитар бросился к нам. Мне захотелось стошнить.

- Вы возьмёте комнату, какую захотите. У нас в данный момент только три пациента.

Мы вошли в комнату под номером четыре. Там как раз было место только для кровати, кресла, кувшина для воды и медного кувшина. Мы уложили Бьёрна на кровать.

- Я пришлю вам немного чаю и бисквитов. Я вернусь в пять часов, когда пациент отдохнёт.

Они ушли.

Я остался один, на корточках у кровати, опустив голову между рук.

Я призывал со всей силой, что была у меня – я призывал… кого, что, я не знаю, мой свет. Истину, то, что существует, то, что является истинным, то, то, о! Я взывал отчаянно, как ребёнок в ночи…. И затем, постепенно, ко мне пришёл мир, всё стало очень спокойным. Затем эта великая Сила начала течь сквозь меня, сквозь мою голову, моё сердце, мою грудь - великий поток освежающей сладости, такой спокойный и такой сильный одновременно, словно я купался в озере покоя, присутствие настолько компактное и конкретное, что слёзы навернулись у меня на глазах – да, то было здесь, то существует, то является истинным, оно здесь, всегда здесь, и пусть мир разваливается! О! тот, кто ни разу не чувствовал чуда этого потока, тот никогда не поймёт сумасшествия моих слов.

Я поднялся, раздел Бьёрна и опустошил на него полкувшина воды. Затем я вытер его. Он немного ожил, открыл глаза.

- Не беспокойся, Бьёрн, я здесь. Я присматриваю за тобой, не беспокойся, мы выберемся отсюда.

Он почти улыбался.

Я не знаю, что такого могло быть в моём голосе, но он смотрел на меня с любовью; я почти чувствовал нежность в его глазах. Я поднёс к его губам кружку воды, он жадно выпил. Он опустил голову обратно на подушку и закрыл глаза.

Я долго смотрел на этот пустырь; в дальнем углу двора росло большое тамариндовое дерево. Я подумал, что мне нужно поспать. Вдруг я увидел Батху. Батха склонилась надо мной. Батха… больше чем Батха, светящаяся, почти лучащаяся, и я погрузился в неё, как будто растворился; это был невероятно сладкий, своего рода светлый обморок: мы были лёгкие, сделанные будто из субстанции света, световой пены, но из света живого, сознающего, необычайно чувствительного, в котором каждая частица смешивалась с другой в восторге грациозного слияния. И там была абсолютная безопасность – ничто в мире не могло дать такой безопасности, ничто - там ты существуешь века: защищенный, завёрнутый в неразрушимое тело, да, тело света. И это была Батха. И хотя я не мог в действительности видеть ни её лица, ни её тела, это была несомненно она (более чем несомненно) как если бы я её видел в плоти и крови, тело было своего рода карикатурой этого: ограниченным, затвердевшим образом, почти случайным очертанием, для того, чтобы создать маленькую частичку материальной Батхи, крошечный аспект целого, и влить её в форму. Поистине, мы имеем дюжину тел и лиц разного рода, способы существования разных цветов, истории глубокие и исходящие из всех веков, создающие великую тайную кульминацию, но мы видим только одно лицо, только одну историю, а здесь это была Батха, со всеми своими лицами, глубинами, почти во всех своих разнообразных историях, собранная вместе в невыразимой сути мягкого доброго света.

Я видел это впервые.

Это немного шокировало меня, на долю секунды мне пришло в голову - не сердится ли она на меня на самом деле… и всё исчезло. Передо мной стоял поднос с чаем. Тем не менее, у меня всё ещё оставалось время вспомнить, что она была выше, чем я думал. Затем я провалился в своего рода беспокойную серость, которую мы называем "жизнью".

- Хочешь немного чая?

Он вскочил и в недоумении огляделся вокруг, он посмотрел на меня с таким душевным страданием:

- Пойдём, Нил, помоги мне, уйдём отсюда, я не хочу быть запертым.

Я вынес его наружу и усадил на цементную платформу перед комнатой, подложив подушку под спину. Он залпом выпил стакан чая.

- Дай ещё, я голоден.

Моё сердце подпрыгнуло. Я дал ему бисквит – два, три. Он ел! Я хотел кричать от радости, хлопать в ладоши. Но я не смел ничего сказать, боясь спугнуть это чудо. Затем он начал разглядывать комнаты - клетушки, окрашенные охрой стены вокруг пустыря, бинты, висящие на колючих зарослях. От отдельно стоящей хижины исходил запах лекарств.

- Ты выбрал странное место!

Его голос был приятным как у ребёнка.

Не было ни следа горечи, упрёка; вся ненависть, которую он изливал на меня в течение недель, рассеялась. Его взгляд вернулся к тамариндовому дереву.

- Оно прекрасно…

Он долгое время смотрел на дерево, улыбающийся и спокойный. Оно было огромным и почти без листьев, казалось, что его ударила молния, остались только огромные взорвавшиеся стручки и сплетение ветвей на которые небо повесило мириады хлопьев света.

- Оно прекрасно, - повторил Бьёрн, - как будто вернулся туда, под серебристую берёзу. Я знал, что будет дерево.

- Завтра утром мы уйдём, я обещаю тебе, Бьерн, мы оставим это место и вернёмся на остров.

- О! ты знаешь…

Он кивнул. Я заметил, что по его щекам текут слёзы.

- Бьёрн…

- Странно, Нил, у меня чувство, что мне здесь легко. Я даже не знаю, захочу ли я вернуться туда… Я чувствую себя прекрасно. Такая пустота. Как в этом дворе. Но всё прекрасно, почти сладостно.

Его взгляд охватил неровную почву, колючий кустарник.

- Это не имеет значения, ты знаешь. О! ( он рассмеялся ломающимся смехом) я хотел так много, Нил, я бежал за столь многим, я хотел столько… и теперь, я не знаю чего я хочу, я даже думаю, что больше не хочу ничего – ничего не осталось: нет больше Балу, нет больше Гуруджи, нет больше Эрика, нет ничего больше, посмотри, полная пустота. Как будто я нашёл всё. Всё. Это умиротворение. Я кажется, нахожусь именно там, где должен быть, на этот раз у меня чувство, что я нахожусь там, где должен быть, странно.

Он огляделся вокруг с каким-то удивлением. Взгляд его вернулся к тамариндовому дереву. В благотворительной аптеке начал плакать ребёнок.

- Странно Нил, как будто я ждал этого момента всю свою жизнь. Ты понимаешь какими окольными путями она шла…. И это так просто, больше ничего не нужно: ты там… несколько камушков и дерево.

Он снова засмеялся трескучим смехом.

- Я хотел инициацию. Инициацию, просто вообрази!... О, Нил! У меня ощущение существования огромной лжи – и всё раскалывается на куски. Громадная ложь. Нечто. Что было здесь всё время, над жизнью, перед ней, приклеившись к жизни - экран. А сейчас нет больше никакого экрана – нечего больше искать!

Он на секунду закрыл глаза и я почувствовал, что нечто похожее на дуновение света обволакивало его.

Затем пришёл доктор Езаки со своими карточками и стетоскопом на животе.

Бьёрн улыбался тамариндовому дереву.

- Ах! Вот и наш пациент. Мы кушаем бисквиты, мы здоровы, посмотрим, посмотрим….

Он удовлетворённо потёр руки. Ассистент следовал за ним с пузырьком, сфигмоскопом и каким-то резиновым тюбиком. Бьёрн позволил перенести себя на кровать, он всё ещё улыбался. Я слышал как он терпеливо и спокойно отвечал на вопросы доктора, в то время как Шимизу крутил его во все стороны. Я смотрел сквозь прутья решётки и не знал, хотелось ли мне плакать или петь: Бьёрн был спасён, Бьёрн, мой брат! Это было так просто!... Я смотрел на тамариндовое дерево, на клочки ваты, висящие на кустах, на окрашенные охрой стены. И внезапно я вернулся на Appelplatz в том лагере – полосатая одежда, порядковый номер, голова, бритая как у преступника… Какой фарс! Ужасный фарс, повсюду, на всех уровнях, на всех широтах, во всех формах - выдумка. Выдумка плохая и выдумка хорошая, выдумка ненависти и болезни, глупости и мудрости – там ничего этого не было! Там было только нечто, которое улыбалось.

- И сколько раз в день вы едите манную кашу?...

Теперь он накладывал жгут на руку Бьёрна, касаясь его рёбер. Он собирался найти у Бьёрна прогрессирующий туберкулёз, или что? А Бьёрн находился в клетке и улыбался. Он улыбался и не было никакой клетки, никаких признаков туберкулёза! Но если бы он забыл улыбаться, то у него был бы фантастический туберкулёз, и он был бы приговорён. Это было так, действительно так. Я собирался умереть при первом удобном случае от удара сапога эсэсовца, но я не верил в СС, о нет! Я совсем в них не верил! Фарс, ужасающий фарс, и ни одной капли истины ни с той стороны, ни с другой: ни в жертве, ни в палаче, ни в сумасшедшем, ни в докторе – была только одна секунда, чистая секунда, когда ты отдёргиваешь занавес… и сияние. Тогда ты улыбаешься, всё кончилось. Ты неуязвим. Но мы цепляемся за занавес, о! мы цепляемся за него, мы размалёвываем его в разные цвета: жёлтый, красный, голубой, цвет филантропии, религии, любви, ненависти, инициаций, но это всё одно и то же, ни что иное, как занавес из лжи. Истинное повсюду: и во дворе сумасшедшего дома и на красивейших пляжах мира.

- Я вижу, что это…

Доктор Езаки вышел, я стоял как робот.

- Завтра утром мы сделаем интубацию, но своё мнение я уже сформировал.

Я посмотрел на него. Возможно он ждал, что я захочу узнать его мнение.

- Это дефицит Янь.

- Дефицит…

О! Дефицит Истины, конечно, существует только этот дефицит! Он одарил меня раздражённым взглядом и снова вышел вместе со своими пузырьками. Я подскочил к Бьёрну и сжал его за плечи:

- Брат, завтра мы уйдём, мы начнём новую жизнь!

Он улыбнулся. Он сел на кровать для того, чтобы лучше видеть дерево.

- Ты знаешь, я их слышал.

- Кого?

- Птиц…

- О! Бьёрн… Ты не собираешься снова выкинуть какую-нибудь глупость?

- Но зачем? Я видел их только что, они прикасались ко мне везде, это было так необычно… Нил, я больше вижу не так, как обычно. Раньше всё сопротивлялось, было жёстким, непроницаемым, полным шероховатостей - врезаешься во что-нибудь на каждом шагу. Теперь, кажется, всё как будто расширилось, да, как будто вещи тянут за собой бесконечное прошлое, бесконечное будущее, пространства сладости – ты знаешь, словно ты тащишь огромную сеть, а вместе с ней приходит множество вещей? Тянешь большую сеть и становишься маленьким, очень маленьким, всё отступает, становится далёким, очень приятным. Затем, вдруг, не остаётся ничего, кроме крика птиц в отдалении. Это всё, что есть. Крик птиц…. Больше нет Эрика, нет Балу, нет ничего, всё неопределённо, смешанно – но этот птичий крик, о! это так несомненно, так истинно, настолько там… Ты знаешь, крик гусака в тумане, этот зов издалека, издалека… И тогда всё настолько полно, о! это растворяет всё.

Он раскинул свои руки по кровати.

- Это как открывающаяся дверь… Снежная дверь. Спокойная, спокойная. И ты проходишь сквозь неё.

Я потрепал его по голове.

- Не беспокойся, Нил, с тобой всё в порядке, всё в порядке. Все узлы развязаны. Завтра мы уедем.

Я вышел. Я пошёл искать водителя, чтобы договориться об отъезде:

- Только ни слова доктору.

Затем я отправился к роднику позади бунгало, я хотел облиться водой. Моя голова пылала.

Солнце уже встало, бурундучки гонялись друг за другом между камнями. Всё было таким спокойным, это было похоже на конец долгого путешествия. О! "всё хорошо", Бьёрн в порядке, на самом деле всё всегда в порядке! Но мы видим только часть истории, фрагмент мелодии, отрывок из фильма, поэтому всегда всё плохо! И возможно, я был прав, привезя Бьёрна сюда? Возможно, я ничего и не делал, а только следовал маленькому импульсу, руководящему всем?... Когда я оглядываюсь назад, то это похоже на огромное соучастие, на детальную организацию, которая использует даже отсутствие нашей расположенности, нашу добрую-злую волю, как будто всё одинаково, одинаково хорошо для цели - постоянно приближаясь; невозмутимый золотой меридиан, который не теряя ни секунды ведёт к маленькой двери, без лишней пыли, без бесполезного страдания. В тот вечер я спрашивал и спрашивал, не мог ли этот маленький импульс – эти неожиданно появившиеся неизвестно откуда пилигримы со своим японским госпиталем, эти случайные встречи, эти дорожные повороты – быть обусловлен определённым внутренним состоянием, определённой чистотой, внутренней тональностью, которая заставила тебя уловить этот вид вибрации, а не другой, эту жёлтую, красную или голубую частоту, и возможно, картина могла бы быть бесконечно разнообразной постоянно: встречи, обстоятельства, несчастные случаи, бесконечные колебания и тем не менее, это всегда одна и та же картина, одни и те же события только окрашенные так или иначе: Ниша или Батха, белый остров, красный остров или этот цементный остров посреди латерита¹. Иногда я чувствую - я ощущал в жизни – что я свидетель карикатуры чего-то, что могло бы быть другим и что, тем не менее, всегда является той же самой вещью, но искажённой, с гримасой вместо улыбки. И возможно, мы наблюдаем фантастическое, волшебное шоу, разворачивающее одну и ту же нерушимую историю: то зелёная крепость, то звёздный дождь, то трагедия, то песня. И когда открывается белая дверь – это грандиозная вечная картина. Затем, здесь или там, одетые в мудрость или стыд, в глупость или добродетель, в жёлтое или красное, мы вечно находимся в широкой улыбке, даже если звёзды упадут с небес.…

Я собирался вылить на голову последний тазик воды, когда услышал доносящиеся из деревни крики. Я остановился, во мне что-то застыло. Но это происходило в деревне, Бьёрн не мог находиться в деревне! Меня охватило ужасное беспокойство. Я оделся и побежал к воротам. В конце улице собралась толпа. Я кинулся к толпе и взглядом проследил за людьми. Взглянул… и окаменел. Бьёрн стоял там, на террасе торговца зерном, абсолютно голый, угрожая толпе кирпичом.

Затем я увидел подкрадывающегося к нему доктора Шимизу с разведёнными в стороны руками; я закричал: Бьёрн! Бьёрн!... Доктор Шимизу одним прыжком оказался рядом с ним и вцепился в него мёртвой хваткой. Бьёрн сражался как бешеный. Затем он упал. Двумя минутами спустя, доктор Шимизу шёл по улице с неподвижным Бьёрном на руках. Подошёл доктор Езаки. Они отнесли его в комнату. Он был белый.

- Но что случилось, что? Ради небес, скажите!

Доктор Шимизу лил воду на лицо Бьёрна.

- Не знаю.

Бьёрн открыл глаза. Он осмотрелся вокруг как загнанное животное, а затем остановил свой взгляд на мне. О! этот взгляд, никогда в своей жизни я не забуду этого сумасшедшего упрёка, он как будто говорил мне:" Ты! Ты!". Затем он отвернулся к стене и закрыл глаза.

Я больше никогда не увижу его глаз.

Доктор Езаки с сигаретой в зубах молча ждал снаружи. Он хладнокровно наблюдал за всем этим; я хотел задушить его:

- Но, милостивый Бог, что случилось? Вы будете говорить или нет?

Он выпустил сигаретный дым.

- Я увидел как ваш брат выходит на улицу. На минуту он остановился перед воротами и поглядел на табличку. Тогда я сказал доктору Шимизу пойти и помочь ему; он еле стоял на ногах. Когда он увидел доктора Шимизу, он убежал. Остальное вы видели.

Я долгое время провёл возле Бьёрна, обмахивая его. Была ночь. Комната была полна москитов; ни ветерка, мы задыхались. Я говорил с ним; я говорил что попало, всё что приходило мне в голову, я знал, что он не спал, я знал, что он меня слышит. Он не говорил и не двигался. Только время от времени на его щеке незаметно сокращалась ямочка, будто говоря мне: ты предал меня, ты предал меня.… Я смотрел на эту ямочку несколько часов. Я держал его за руку, вытирал ему лоб – не двигалось ничего, кроме этой ямки: ты предал меня, ты предал меня.… Измотанный, я пошёл и лёг в соседней комнате. Была глубокая ночь. Завтра на заре я вытащу его отсюда любым способом! Как глуп я был, как глуп…. Спал я тяжело.

Когда на следующий день я проснулся, солнце уже стояло над тамариндовым деревом. Я бросился к комнате Бьёрна. Он, скрючившись, лежал на земле, упёршись головой в прутья решётки. Дверь была закрыта. Я завопил, крича на проклятых докторов:

- Зачем вы закрыли двери, о Боже, зачем! Зачем?

- Дикие животные, понимаете, здесь дикие животные.

Я поднял Бьёрна. На его плечах были видны синяки. Должно быть, он бился об дверь.

Он был мёртв.