Саньясин Вечная история

Саньясин

Вечная история

С.

Издательство Мирра Адити г. Мисор (Индия)

перевод на англ. "Институт Эволюционных Исследований" Париж (Франция)

перевод на русский "Тэрра Инкогнита" Россия - Киргизия

*

* *

Пламя, которое аннулирует смерть

В смертных вещах

Шри Ауробиндо. "Савитри"

О, Огонь, ты сын небес

телом Земли

Риг Веда. 3. 25. 1

*

* *

Путешествие по ту сторону Я

ПЕСНЬ ПРОХОЖЕГО

- Ты действительно идёшь?

Она подняла руку ко лбу, будто за тем, чтобы откинуть локон; золотой браслет сверкнул на её запястье.

- Завтра утром, это решено. Я оставил свой багаж там.

Он вновь начал шарить по своим карманам.

Теперь, на главной улице времени, я вошёл в этого человека; я ещё раз вошёл в эту же роль, забыв о прежних жестах и том, что однажды был любим, забыв старые слова о добре и зле; лишь горя^/ маленьким беспокойным пламенем, возможно, всегда тем же самым, притянутым тысячами утерянных воспоминаний – жаждущим, всегда жаждущим: я всегда испытываю жажду, это всё что во мне осталось - память об огне. Давайте сориентируемся – где мы находимся?… Это просто. В любом месте этого мира, в любой точке древней истории я могу остановиться и сказать: "Не то, это не то" – это всегда не то. Нет, я не там и я никогда там не был; это всегда почти, всегда рядом, и я живу так, будто собираюсь найти там себя, однажды, прямо посреди неопровержимой катастрофы. И возможно, я буду нуждаться в этих ролях – прямо там, вот там, есть брат света, и я иду к нему, я иду домой, и я иду для того, чтобы наконец-то найти себя в своей подлинной коже.

Тогда это будет абсолютно то. Больше не надо ориентироваться; повсюду я буду там.

Девяносто семь фунтов на палубе; вряд ли три фунта с небольшим изменят отложенное на потом. Только что это значит? Это всегда та же самая вещь.

- Поторапливайся, пойдём.

Они растворились в толпе, среди тюков с хлопком и розоватой керамикой, расходясь и сходясь вновь, быстро двигаясь в беспорядке среди корзин с манго, прожорливых коз, розовых и жёлтых бутылок с лимонадом на переносных лотках.

- Но почему ты так торопишься? У тебя есть ещё время до завтра. Куда ты несёшься?

Я остановился. Я глядел в глубину этих глаз в течение одной секунды; в эту секунду я погрузился в целую жизнь и увидел множество глаз, но в них никогда не было взгляда, которого я искал. И я всё ещё иду. Я поменял человека, я поменял жизнь и вновь обнаружил себя на той же улице, как будто я делал эту работу в двадцатый раз.

- Нил, пожалуйста…

Капельки пота появились на лбу Мохини. В этом почти неподвижном лице была такая красота: эмоции вряд ли помешали бы этому; как будто она должна была путешествовать сквозь столетия для того, чтобы пробиться в эти две маленькие бронзовые вены. Я смотрел на неё, на розовые тыквы, ворон, башню храма. Я вновь был захвачен этим абсурдным головокружением - уходить, зачем уходить? Весь этот мир двигался и поднимался, жестикулировал – миллионы бесцельных жестов. Эта толща времени похожа на занавес из морских водорослей, почему? Как будто можно схватить, понять себя только в страдании – без драмы было бы нечего больше понимать.

- Послушай Нил, ты хорошо спланировал свою глупость. Что касается меня, то я подготовила немного счастья: один день счастья. Только один день, я прошу у тебя один день. После этого делай что хочешь.

Что за ловушку она придумала на этот раз? Они все устраивают ловушки для того, чтобы поймать тебя и сожрать на досуге. Я не хочу быть пойманным. Никем и ничем. Я хочу быть свободным. Меня зовут Нил = ни для чьих карманов.

Но мне тоже хотелось бы сидеть здесь, подобно безумному ребёнку, и позволить всему течь сквозь пальцы, и больше нечего будет хотеть. Иногда двери открываются в необыкновенную сладость, где ты уже ничем не являешься, потому что больше ничего не хочешь. Мне хорошо известно это головокружение и я знаю, что его час приближается.

- Я прошу у тебя один день, только один день.

Мохини стояла прямо как статуя, посреди розовой керамики на вымощенном мозаикой полу храма. Ребенок играл с морской ракушкой. Я всё ещё вижу это место, оно так долго преследует меня. До сих пор можно ощущать аромат гирлянд жасмина на подносе для приношений.

- Послушай, я знаю один остров…

Они нападали как мухи, крепко цепляясь за мою белую кожу – проклятую кожу больного человека! Повсюду эта белая стигма, ярлык иноземца; неужели мы никогда не сможем слиться и смешаться как воздух в ветре! Мохини открыла свой кошелёк и начала раздавать мелочь среди этого гама.

- Всё, уходим. Уходим.

Они цеплялись за мои ноги. Внезапно, разъярившись, я развернулся, с желанием как следует ударить.

- О, чужеземец…

Передо мной стоял человек в одежде цвета пламени и смотрел на меня. В течении секунды он молчал, держа в руках нищенскую тарелку. Я возненавидел его мгновенно: в этом взгляде была улыбка…. Даже не улыбка, огромное изумление, собирающийся взорваться смех. Но ничего не взорвалось, смех был пойман светом его глаз.

- О, чужестранец, ты вернулся!

Я был совершенно ошеломлён. Затем совершенно другим голосом, почти нейтральным тоном, как будто декламируя, он сказал:

- Три раза ты приходил, три раза ты убивал...

И прежде, чем я успел сказать хоть слово, он исчез.

- Нил, Нил, не ходи туда!

Я бросился за ним. Мне обязательно нужно догнать его, узнать, узнать наконец-то, покончить с этим прежде, чем потом, когда будет слишком поздно; казалось, будто что-то во мне, ужаленное до боли, задетое за живое, внезапно поднялось с желанием бить и бить этого человека до тех пор, пока он не упадёт. И потом я плюну на него.

- Нил…

Я вернулся, утирая лоб и стыдя самого себя. Этот жаркий сезон разорвал в клочья мои нервы, пришло время уезжать. Мохини стояла неподвижно среди розовой керамики, бледная как мертвец, её глаза слепо смотрели перед собой, коса лежала на груди.

- Ах! Нил…

Она смотрела на меня так, как будто я вернулся из долгого путешествия, как будто она вернулась из другого мира; её голос был очень мягким, почти задыхающимся:

- Я думала, ты уже уехал.

Её рука легко коснулась моего плеча. Я опять был поражён атмосферой древности окружающей её, не было никакой экспрессии, никакого трепета ресниц; она была там, прямая, в белой вуали, подобная древней Choephoroe, подобная кому-то кто знает и смотрит на разворачивающуюся перед ним ту же самую судьбу.

- Что он тебе сказал? Чего он хотел?

- Сумасшедший. Если я его найду…. Ты знаешь его?

- Саньясин. Я не люблю саньясинов.

- Я тоже.

- Будь осторожен, они знают то, чего не знаем мы, они опасны.

- Как, опасны?

- Они отреклись от земли. Они – воры небес.

Она сказала это таким тоном! Я был ошеломлён. Она немедленно поправилась:

- Они не отсюда.

- Я тоже…. Более того, я не знаю, откуда я. Уходим, с меня достаточно этих нарисованных уродов!

Она схватила мою руку и начала щипать как маленькая девочка, до тех пор, пока рука не покраснела.

- Успокойся, ты не знаешь, что говоришь.

Фисташковое дерево и боги, нарисованные окисью свинца на высокой башне с обезьянами, наблюдали за прохожими; золотые пальмы мягко покачивались над улицей.

- Послушай, я знаю один остров. Пожалуйста, не говори "нет". Я не буду тебя удерживать, я прошу у тебя один день, только день, чтобы успокоить моё сердце. Потом ты свободен.

Воздух наполнился звуком сирены. Чайник уличного торговца сверкал на солнце.

- Слушай, "Laurelbank" снимется с якоря завтра, в семь утра и отправится в Новую Гвинею – или к дьяволу.

- Я всё устроила, лодка ждёт нас.
2
ОСТРОВ ВЕРМИЛЬОН

-Понимаешь, это самый маленький из трёх островов; он называется Вермильон.

Я обернулся, мой порт утонул в сверкающем тумане, только чёрный контур торгового судна едва угадывался в прозрачном свете.

- Знаешь, это недалеко, ты вернёшься через 45 минут.

- Недалеко… и ты вытащила меня сюда, чтобы смотреть на эти камни для обезьян?

- Это для того, чтобы ты видел, как далеко ты можешь идти.

Движением головы она откинула косу назад.

- Когда милость коснётся тебя, ты, возможно, поймёшь, что не жил и минуты в своём существовании – в своей голове ты блуждал где угодно, а ноги следовали за ней. С сердцем, подобным неспелой гуаве.

Я хотел обнять её, но потом рассердился.

- Здесь, смотри - сказала она.

Мы слушали птичье щебетанье. В птичьем гвалте каменный выступ вырос прямо из зелёной воды, облачённый в корни старого баньяна, растущего прямо на вершине и который, казалось, вытащил остров прямо из воды, подобно мифическому остову разбитого судна, в шумном веселье макак и длиннохвостых попугаев. Наш парус медленно сменил галс, избегая камней; показалась бухта. Я был ошеломлён. Тысячи и тысячи ярко пылающих деревьев Гул Мохур, усыпанных красными цветами, спускались тесными купами к морю, подобно гигантской, алой волне.

Она наблюдала за мной краем глаза; я окаменел.

Всё это было очень красиво, но куда она меня привела?… Рыбацкое поселение было покинуто, мой порт исчез за каменным выступом: только одна тропинка выходила на пляж и уходила, петляя между кактусами на карминно-красный холм. Я попытался повторять свою формулу: "Laurelbank" – Пятница - В семь часов", чтобы развеять злые чары, но всё казалось туманным, мир потерял свои очертания, и я начал идти ко дну в этой мягкой массе экзотического мёда. Я пнул кучку мидий и быстро пошёл, стиснув зубы.

- Ты знаешь, это недалеко, он очень маленький.

В её голосе было столько душевного страдания, как будто она хотела попросить прощения, чтобы укротить меня, но я был завязан узлом вокруг этого "нет" в глубине самого себя, похожего на крик свободы. Я знаю, что она хотела бы принести мне этот мир в своих ладонях, прекрасный маленький мир, очень красивый и очень чистый, где она ходила бы на цыпочках, чтобы не спугнуть меня.

- Если хочешь, я знаю другой остров.

- Уже?

Я жесток, никаких сомнений, но чем я становлюсь мягче, тем несговорчивей. Это мой последний оборонительный рубеж: если сдать его – падёт всё.

Однажды, я буду должен взглянуть факту в лицо.

И, возможно, в жизни существует только один факт, всё остальное имитация, фальшивое подобие – а где Факт? Я видел двадцать стран и, тем не менее, ни одной; я проехал десять тысяч километров и не сдвинулся ни на сантиметр; я прожил миллионы секунд и все они похожи на пыль – а где же вещь, где секунда? Что произошло? Леса Бразилии очень реалистично нарисованы анилином "Кук и сын" – я только что оттуда вернулся. Висят двадцать девятые копии Гималаев, гофрированные и отлично накрахмаленные. Всё как в учебнике по географии – никаких сюрпризов; мексиканский кабан и красные обезьяны ждут тебя в квадрате А-8, всё математично и запрограммировано. Знание о мире уничтожило мир так же надёжно, как фотография уничтожила живопись – мы должны пересмотреть этот мир или высохнуть в альбоме.

Лишь эта страна в глубине моего сердца, которой никто не может коснуться – это моё богатство, моё единственное сокровище, всё остальное пусть пропадёт пропадом и Мохини тоже. И тем не менее – тем не менее - мне хотелось бы кричать "да", да всему: вещам, людям, заключить этот мир в свои объятия и раствориться в нём. Больше нет нигде никакой жёсткости. Там находится смертельная точка, неразрешимое да-нет, которое создает жесточайшее трение. Это место Факта, чистая Бразилия, я ощущаю её, я приближаюсь к этому последнему бастиону.

Там были чугунные ворота. Да, ворота как в парке Людовика Четырнадцатого, здесь, посреди свекольно-красных тропиков. Они были совершенно одни, между двумя потрескавшимися колоннами в гуще джунглей деревьев юкки. Мохини была молчалива как покойник. И надпись на мраморной плите: Salvaterra.

- Вот мы и пришли.

Я взял её за руку и толкнул створчатые ворота. Её рука была холодной как лёд. Не было ни звука, ни движения в воздухе. Мир, настолько неподвижный, что казался плотным, был погружен в аромат и молчание. И всё было красным: буйство красных цветов, потрескивающих на почти безжизненных ветвях повсюду, куда не кинешь взор – неподвижный огонь. Сказочная клетка огненных птиц застывших в молчании.

- Мони, это прекрасно, твой остров…

Слабая улыбка коснулась её губ и она поправила сари на своей груди. Широкая дорога, или то, что должно быть когда-то было дорогой, пересекало гору широкой дугой. Прочь от нас стремительно убегал бурундук. Под перепревшими листьями был всё ещё виден гравий.

- Мони, это как будто…

Она прижалась ко мне. Я умолк. Всё вокруг было будто заворожённым. У меня было странное впечатление, что я всё это уже когда-то видел и переживал. И это ощущение исходило не от цветов или местности, а от холодной как лёд руки, находящейся в моей. Она была такой белой на фоне этого алого брачного великолепия; я нащупывал дорогу вперёд с полузакрытыми глазами в аромате мятых цветов; я двигался в направлении старой памяти, древней страны, которая появляется сразу за углом авеню – я кажется всегда вспоминал страну, которая должна быть открыта (возможно поэтому я столько странствовал) и "её" – ту кто приведёт меня в эту страну. И каждый раз я сбегал. Я не знаю почему. Или, скорее, да, я знаю, это всегда одна и та же история – любовь, это ловушка. Ловушка и ключ вместе. Древняя страна, где я внезапно погружусь в абсолютное узнавание: то.

- Мони, скажи мне, если забыть всё, что останется? …всё, всё, что выучил. Всё что они вбили в наши головы: страну, фамилию, паспорт, религию. Фальшивую память. Чистая память, понимаешь, без каких либо добавок – чистый самородок.

- Ты уже всё сжёг, Нил, в одно мгновение, и этот остров и меня вместе с ним! Ты не здесь, тебя никогда нет здесь, Нил! Ты всегда хватаешься за следующую лодку. И если ты сожжёшь и свою лодку тоже, то что останется, скажи мне, Нил?

Моя рука отпустила её руку. Это касание длилось три минуты.

Она посмотрела на меня:

- Что касается меня, я люблю и я забыла обо всём.

Я люблю, я люблю… у всех на устах это слово: у священников, у женщин, у идиотов, и потом они обнаруживают себя с множеством маленьких, надоедливых детей на руках - это полезно для войны, а любовь остаётся во вчерашнем дне.

- Я не люблю.

- Ты жестокий.

- Да, свободный...

Она была такой белой в этом великолепии! Но я её не видел. Я пребывал в глупом раздражении – как с тем саньясином. Тёмный толчок из глубин, как будто она открыла старую рану. О! в человеке много кровоточащих уголков, которые, кажется, несут в себе память о тысяче уничтоженных жизней – или, возможно, об одном и том же повторяющемся поражении – и которые заряжены ужасным электричеством. В одну секунду это слилось, не существовало больше ничего: как будто это была память.

- Ты страдаешь, Нил.

Я не страдаю, я свободен. Мне отвратительна сентиментальность, она прилипчива - всё заканчивается и ты под водой – я выбрался из воды, я рождён под знаком огня!

Она всё ещё стояла на обочине дороги и смотрела на меня с невыразимой сладостью:

- Когда ты сожжёшь и меня тоже, ты поймешь.

Она сказала это спокойно, без ударения, без малейшего следа эмоций, как будто смотрела откуда-то ещё.

Я сразу смягчился.

- Забудь об этом, Мони. Давай, побежали. Мы начнём всё заново, вот увидишь; я открою ворота в сад, ты войдёшь….

Мы побежали как сумасшедшие. Огромная солнечная терраса открылась на другом склоне острова. Дорога всё ещё проглядывалась под сорняками; заросли красных кустов гибискуса плавно спускались к морю. Дом, заросший виноградной лозой, прислонился к холму. Он походил на старую колониальную резиденцию с двумя колоннами, покрытыми штукатуркой и обглоданными муссонами, треугольным фронтоном между двумя крыльями и верандой. Там не было никого. Место выглядело совершенно пустынным. Лишь длиннохвостые попугаи пронзительно кричали в зарослях винограда.

- Итак, Мони, будем исследовать?

На её лице с бронзовой кожей проступил румянец; я никогда не видел её такой красивой.

- Не сейчас, увидишь вечером. Это сюрприз.

Я побежал к Западному крылу – потоки зелёных перьев вырывались отовсюду с резкими криками. Затем молчание.

Это было действительно странное место…. На веранде находилась красная лакированная ширма, флейтист на бронзовой подставке, осколки керамики, гигантская пустая клетка неизвестно для какой птицы. Вьющиеся растения, ускользая из своих горшков, дотягивались до потолка. Птичьи перья были повсюду – было даже одно павлинье. Я рассеянно сорвал листок с растения возле флейтиста; он пах дикой мятой. Затем я услышал низкий нежный голос позади колонны:

- Ты знаешь, в моей стране мы называем его" тулси". Это благоприятное растение.

Я приблизился к высокой двери и отодвинул бамбуковую рейку; ворвалась полоска света – это была хрустальная люстра и весь потолок был расщеплён светом. Хрустальные светильники были повсюду, в каждом углу: в бра с пятнистыми подставками, в канделябрах, в причудливых лампах на подставках - сверкающее изобилие, река венецианского стекла внезапно превратилась в импровизированное гало.

- Но где мы? Что это за место?

Мохини молчала. Затем мой взгляд упал на индийский ситар, затем на другой, затем на ещё один, потом на самую необычайную коллекцию музыкальных инструментов, какую я только видел в своей жизни: сароды, веены, эктары… разбросанные по всем углам, висящие на стенах, лежащие на сундуках, на низких диванах: эстраи, лиры, длинные епископские посохи, вырезанные подобно античным цитрам или инкрустированные слоновой костью; разные вещицы из амарантового дерева или полированного колоцинта, разных размеров, форм, мягко светящиеся; неизвестные инструменты похожие на лютни и мандоры.

- Этот дом был домом моей матери. Она была великим музыкантом.

Я смотрел на Мохини невидящими глазами. Я остро ощущал скольжение и погружение в неизвестность – мягкое, без какого-либо насилия. Я входил во что-то другое бесшумной походкой, во что-то, что не является миром снов, но что почти незаметно меняет любую видимость как бы непреднамеренно: лёгкое смещение линий - и объект приобретает внезапную глубину вместо того, чтобы быть плоским, и становится более интенсивным, почти живым; или, возможно, это был лишь трюк глаза, внезапно схватившего другой принцип внутри того же самого, и одновременно – и это странно – воздух начал приобретать определённый запах, соответствующий этой внезапной глубине; запах, который не исходил от чего-то, что обладает запахом, а был будто из другой страны, почти знакомой, но которую я не мог распознать. Это было на кончике моих пальцев, на кончике языка, подобно свежей памяти, подобно сну, который только что видел и который всё ещё присутствует, тёплый и вибрирующий, но суть которого исчезла, оставив только запах памяти.

Я взял в руки эктар. Он был очень маленьким, с единственной струной; он выглядел как один из инструментов с египетских фресок. Я коснулся струны…. Тихий, журчащий, металлический звук эхом отозвался по всей комнате, заставляя звенеть хрусталь светильников один за другим.

Я не знаю, чего коснулся, но вибрация пошла далеко, как будто нечто собиралось открыться в глубине моей памяти, и я внезапно исчез в люке.

- Пойдём. Не сейчас. Этим вечером у нас будет праздник.

Она взяла меня за руку. Я бросил эктар, и он сломался с пронзительным тонким звуком. Люк снова закрылся.

Всё было как и прежде; я ещё раз потерял нить.

- И потом ты увидишь сокровища португальского сеньора.

- Сокровища?…

Она потащила меня наружу. Терраса была залита ослепительным солнечным светом.

- Да, в восточном крыле. Сокровища португальского судовладельца; он продал всё моей матери…. Моя мать умерла здесь.

Я внезапно очнулся. Я задыхался. Я потянул Мохини за руку и бросился с террасы вниз, к морю. Кусты ежевики рвали нашу одежду; мраморная Венера полностью раздевалась под кустами гибискуса. Мне хотелось разрушить всё это – пиная Венеру или делая что-нибудь нелепое, чтобы уничтожить весь этот остров и себя вместе с ним. Мохини кричала; я в три прыжка пересёк пляж и швырнул её, прямо в одежде, в море. Затем я бросился в воду и поплыл в открытое море: если бы я мог, я плыл бы один до самого порта.

- Что бы сказал его превосходительство, твой отец, если бы увидел тебя здесь?

- Я забыла всё.

- И если бы я сделал тебя своей возлюбленной?

От смущения она покраснела до корней волос. Очевидно, здесь не бросают девушек в море и не говорят с ними в таком тоне. Кроме того, они не "девушки"; они всегда выглядят так, будто только что вышли из храма, неся с собой три столетия созерцания.

- Тогда зачем ты притащила меня сюда? Для того, чтобы засунуть меня в клетку для попугаев или для чего?

- Потому что ты завтра уезжаешь, Нил, потому что я люблю тебя, потому что…

Я думал, она заплачет. Но я ещё не знал из какого теста она сделана.

- Потому что ты не можешь уйти так, Нил. Дело не будет сделано.

- Что ты имеешь в виду под "сделано".

Она стояла прямо, в своём намокшем сари, как будто собиралась вернуться в чрево столетий, выражая такую неподвижность, что она казалась почти могуществом.

- Возможно, в твоей стране вещи и происходят случайно. В моей - нет. Случай означает, что ты не знаешь закона вещей. Ты не знаешь закона, Нил.

Она набрала в пригоршню песка и позволила ему течь сквозь пальцы.

- В твоей стране даже атомы вращаются случайно. В нашей стране даже птицы случайно не пролетают… Только это более тонкий закон.

- И что?

Затем она пронзила меня взглядом и добавила, разделяя каждое слово:

- То, что произошло сегодня, началось тысячи и тысячи лет назад и будет продолжаться ещё тысячи и тысячи лет.

- Ты сумасшедшая.

- Я не сумасшедшая, я вижу. Нет никакого разрыва.

- Разрыва?

- Ты ничего не понимаешь: разрывы в твоём так называемом "случае". Никаких пробелов не существует. Если ты направляешь волю, она достигает своей цели. Ты думаешь, она заканчивается когда ты уходишь или умираешь? Она догоняет тебя тысячи и тысячи лет спустя.

- При условии, если я возвращаюсь.

- Это то, что заставляет вернуться. Мы идём до самого конца, Нил. Ничто не остаётся незавершённым.

- Конец? Клетка для попугаев с тобой?

- Радуйся. Когда радуешься, растворяется всё. Приходишь и уходишь; делаешь, что хочешь, ты свободен. И ничто больше не отделено. У тебя нет радости, Нил, ты не закончил историю. Ты можешь завтра уехать, мы….

Я нагнулся и закрыл ей рот поцелуем.

Воздух вокруг был подобен обжигающей массе. Она расслабилась, сдаваясь. Её влажное сари прилипло к телу. Она была похожа на апсару, сошедшую с барельефов Конарака.

- Вечером будет шторм - сказала она.

Что меня беспокоит! На её круглом, золотом лице блестели солёные капли, дыхание пахло сандалом. Я был сокрушён, моя воля ослабла, я созрел для поражения – любовь, это всегда поражение. Она теснее прижалась ко мне. Что-то всё ещё повторяло: "Laurelbank – Laurelbank…". Но что я собирался там делать? Разве я не смог бы иметь всё, что можно получить от жизни: красоту, любовь, удачу, если бы пожелал? Что ещё? Ей двадцать, мне только что исполнилось двадцать девять. Кто из моих собратьев, живущих рядом, налево в полумраке, на четвёртом этаже не согласился бы ехать за тридевять земель, только чтобы обладать этим? Чего ещё можно желать? Что я до сих пор ищу – не сумасшедший ли я?

Она, кажется, слышала мои мысли.

- Что ты там собираешься делать?

- Где? В Новой Гвинее?

Я попытался ухватиться за что-то конкретное; всё ускользало сквозь пальцы.

- Говорят, там должны найти хром и кобальт.

- Хром? Какая от него польза?

Да… удивился я.

- Специальная сталь для металлургии.

- Металлургии…

Она широко открыла глаза, глядя на это чудовище среди пальм. Я взбесился.

- Но мне совершенно наплевать на хром, как ты не понимаешь!

Но, фактически, именно я больше ничего не понимал. Я собирался прибыть туда без единого су, бегать от одного консульства к другому по иммиграционным чиновникам, по конторам горнорудных компаний, негритянским кварталам, грязным дырам – ничто и ни для кого - я всегда был бы лишним. И как только я найду их хром или земляные орехи, я сбегу от их омерзительного успеха.

- Но если ты на самом деле хочешь уехать, то почему ты не вернёшься на Запад, в свою страну.

Запад… Это сразу меня оживило.

- У меня нет никакой страны.

- Но ты уже искал золото в Южной Америке.

- Да, и слюду для твоего отца, плантации какао в Бразилии, греко-буддистские развалины в Афганистане и несуществующие сокровища – это самое лучшее, поскольку ты уверен в том, что не разочаруешься. А затем Египет и Берег Слоновой Кости…. Я галопом проскакивал девственные леса и страны – я даже наслаждался тюрьмой.

- Тогда почему…

- Проблема в том, что находишь всегда одно и то же; буддистские головы или реки с "зелёными камнями", они хороши, пока ты их не нашёл. Как только нашёл – всегда одно и то же; прозрачное и пустое, как неизвестные слюдяные жилы в шахтах твоего отца – нигде не находишь ничего настоящего – ты проходишь сквозь.

Однако… однажды, я помню, в Египте, годы назад… . Там я всё-таки не прошёл сквозь (это она, или скорее, он прошёл сквозь меня) - странный лик, который смотрел на меня. Взгляд… . Это было в храме на берегу Нила, в крошечном храме, совершенно тёмном, с одним лишь маленьким оконцем в своде и двумя глазами, которые пристально смотрели и смотрели. Эти глаза… . Веки, открытые вдаль, на века, и там в конце, в самом конце, ты становишься чем-то совсем другим. Ты жил всегда.

Это раздело меня, пронзило, и я чувствовал себя таким смехотворным в коже двадцатого века, с камерой в руках – внезапно я был опустошён, уменьшен, почувствовал себя таким фальшивым пред этим. Я не знаю, но вместе со всей своей "цивилизацией" я был похож на вырождающегося гнома – вырождающегося и фальшивого - в фальшивом наряде, с фальшивой жизнью, фальшивой наукой, фальшивым я, с маленьким "Кодаком" в руках, чтобы развеселить сфинкса.

- Послушай, Нил, я не знаю, что ты ищешь, но чувствую, потому что люблю тебя. Ты собираешься дойти до самого конца в своём разочаровании. Ты останешься совсем один со своими хромовыми шахтами, которые стоят ничуть не больше моих, слюдяных. Ты убегаешь.

- Это неправда.

- Над тобой витает смерть.

- Это шантаж.

- Над тобой смерть, Нил. Над тобой рок. То, от чего ты бежишь, ты встретишь вновь, десять, двадцать раз, до тех пор, пока не ты не наберёшься смелости развязать этот узел. И с каждым разом сделать это будет всё труднее. И я клянусь, ты будешь возвращаться до тех пор, пока дело не будет сделано.

- Берегись, не пытайся загнать меня в угол.

- Но я ничего не хочу для себя, слепец! Я не хочу удерживать тебя для себя. О! Ты ничего не понимаешь, Нил, ты похож на раненое животное. Кто тебя ранил? Что произошло?

- Ничего, абсолютно.

- О нет, произошло, и я имею к этому какое-то отношение, я чувствую это – я почувствовала это в первый же день. Когда ты сорвал листья тулси возле двери, я почувствовала, что я уже говорила эти слова. Когда ты открыл настежь ворота в парк, мне показалось, что мы это уже делали вместе. Всё, кажется, начинается вновь. Что ты собираешься там делать, Нил? Что ты ищешь?

Она стискивала мою руку до тех пор, пока мне не стало больно. Я ощущал себя пойманным в западню, ещё сам не зная в какую.

- О! Нил, жизнь настолько хорошо знакома, что ты просто не осознаёшь её, ты уже так много раз её проживал. И затем, есть маленькие, твёрдые, концентрированные точки, которые, кажется, наполнены прошлым… . Всё, что ты ищешь, находится здесь, Нил, в любое мгновение, без движения, без прибавления или отнимания чего-то, это находится здесь… . Нил, я ощущаю, что мы постоянно находимся на грани чуда, сами не зная об этом, и можем просто споткнуться случайно об него, как спотыкаемся о камень на обочине, как случайно срываем лист тулси. И если овладеть этим – всё изменится! Я однажды видела это, это подобно тихому щелчку внутри: все цвета изменились – изменилась жизнь. Чудо повсюду, Нил; оно здесь, в этой минуте, если угодно.

- Ты слишком красива, Мони.

- О, как ты мелок! Ты видишь только моё тело.

- Ну и? Я очень хорошо знаю, куда ведут твои маленькие чудеса; каждый год есть 63 миллиона маленьких чудес, которые не происходят.

- Я тебя ненавижу!

Она бросила мою руку. Пальмовое дерево укрывало нас тенью, похожей на краба.

Да, что я ищу?.. Иногда впечатление, что в действительности не "ищешь", а скорее тебя тянет в направлении определённой точки, тянет быстрее и быстрее как соломинку в водовороте, поэтому мы говорим "ищешь" чувствуя притяжение, но это зависит не от нас: это ускоряющееся движение. Глубоко внутри – знаешь. Кажется, что каждая жизнь стремится открыть древнюю точку – память, факт, несчастный случай, старую неудачу, я не знаю, определённый тип ситуации, содержащей бедствие и ключ к новой жизни: два вместе.

Нужно дойти до самого конца и свернуть шею Сфинксу. Это водоворот и он движется всё быстрее и быстрее. Действительно, движешься назад в будущее. Это как тень похожая на краба, вокруг нас: ты не выходишь из тени, ты доходишь до точки, где она поглощается своим собственным светом.

- Нил, ответь мне в последний раз. Почему ты уезжаешь?

- Но я не знаю! Где находится секрет, Мони? Кто владеет секретом истинной жизни? Я нахожусь здесь десять месяцев; я вижу только храмы и ещё раз храмы – здесь ты узник богов и судьбы. А там они пленники времени и машин, они потеряли свои жизни, пытаясь выиграть средства к существованию. Никто не живёт, Мони, где жизнь? Это повсеместное предательство богами или машинами, или ещё не знаю чем, ломает нас: маленькая семья, коммерция, секс. Понимаешь, я ищу истинную жизнь, свободную жизнь, не отмеченную никаким знаком краба не снизу ни сверху. Никто не обладает этим секретом! И чем больше я ищу, тем больше я нахожу противоположное своему поиску. Это похоже на мою мечту о полюсе: в течение десяти лет я мечтал о Гренландии, и чем больше я мечтал о Гренландии, тем ближе я оказывался к экватору.

*

* *
Так рассуждал Нил на крохотном белом пляже, в этом веке или другом, на острове залитой солнцем страны. Вместе со своей прекрасной темноволосой компаньонкой, он был так мал на этом пляже, как будто с высоты птичьего полёта. Он не видел, не понимал, он слышал только шум своих слов, но я видел его отлично, моего брата под тенью, я нёс его судьбу не один раз. Я входил в него тут и там, я следовал длинными процессиями жизней, подобно артисту на стенах Тебеса под великой змеёй Судьбы. И каждый раз я входил в его трудности, в живое противоречие, как будто человек одевает тело за телом только для того, чтобы распутать определённую невозможность.

*

* *

И всё непогрешимо – и это неотступно преследует нас. Всё обладает головокружительной точностью. Даже птицы не пролетают случайно!… Возможно, она сумасшедшая, но если я нахожусь сегодня здесь, на этом пляже, то только потому, что меня вёл сюда каждый до единого шаг – все ямы, все окольные дороги были частью пути – и все прямые, несмотря на миллионы окольностей. И в какой точке этой истории можно упустить один единственный шаг, не упустив всего? И где та минута, когда я мог бы пересечь эту линию или эту улицу, не разрушая всей этой изумительной игры?… Однажды, это золотое яйцо взорвалось миллионом миров, но этот маленький шрам уже был на моём лбу! Или я сошёл с ума? Если на другой стороне земли всё также математично и запрограммировано, то где же тогда находится моя свобода? В квадрате А-8 на ужасной карте я уже проиграл свою игру.

Всё уже было сыграно

И всё свободно