Сборник материалов II межвузовской научной конференции

ББК 63.3(2)я43

страницы биографии…………………………………………3

в эпоху императора Павла (1796 – 1801 гг.)………………15

части Российской империи и Поволжья по

документам Государственного архива Саратовской

области……………………………………………………….22

движение в России во второй четверти XIX в. ………….. 28

идеологии Николаевской России…………………………...40

«Записку об освобождении крестьян» К.Д. Кавелина…….61

командующим Маньчжурской армией в 1904 г. ………...66

Нижнего Поволжья в конце XIX–начале XX вв. ………….72

меньшинств Саратова (середина XIX – начало ХХ вв.)…..82

коммунистических партий (1920–1930)……………………89

интеллигенции в XIX – начале ХХ веков…………………..98

советско-германских отношений (1937-1939 гг.)………...101

(июнь – июль 1940 года): старые проблемы и

новые взгляды………………………………………………107
Проблемы истории науки
Гатина М.Р. Женщины у истоков науки Нового времени

(гендерное измерение истории)……………………………112

в XX веке…………………………………………………….135

России в 1920-е годы………………………………………141

с Турцией в 60 – 70-е гг. XIX в…………………………….145

о русско-турецкой войне 1877-1878 гг…………………….156

взглядах левых радикалов (начало XX века)……………...159

военном относительно благородного юношества»……….167

образования в Саратове

(последняя треть XIX – начало XX вв.)…..……………….182
Каменчук И.Л. Новые ориентиры в образовании: движение

к человечности………………………………………………192

О родословной Е.Ф. Мышецкого можно сказать следующее. Один из сыновей Михаила Всеволодовича Черниговского, Юрий Михайлович, получивший в удел Тарусу, имел пятерых сыновей. Один из них, Михаил Юрьевич, стал основателем рода князей Мышецких. После перехода на службу к Ивану III князь Иван Александрович Мышецкий в 1498 г. был «испомещен в Вотской пятине в Ореховском уезде, в Лопско-Егорьевском погосте, и дано ему с детьми 28 деревень». Один из его сыновей, Иван Иванович (прадед Ефима Федоровича Мышецкого) после смерти бездетных братьев имел уже 46 деревень в 5 погостах Водской пятины. В дальнейшем большинство из этих деревень получили четыре сына И.И. Мышецкого: Тимофей, Мурза, Андрей и Федор, дед нашего героя².

К началу Смутного времени внуки и правнуки Ивана Ивановича Мышецкого (всего у него было 14 внуков) продолжали владеть поместьями в Водской пятине (свыше 50 деревень). В дальнейшем, именно эти земли будут передаваться от «изменников», бежавших к Москве, к сторонникам шведско-новгородского политического альянса.

Отец нашего героя, Федор Федорович Мышецкий, упоминается в книгах Разрядных в походе 1589 г. царя Федора Иоанновича и Бориса Годунова против шведов¹. В 1611-12 гг. он был одним из руководителей обороны Орешка от шведов.

Сведений о том, где находился Ефим Федорович в первые годы Смуты, пока не найдено. Он родился около 1590 г., был третьим сыном в семье. Вместе с двумя младшими братьям Ефим Федорович, судя по всему, оставался в Новгороде в 1605-1608 годах².

В 1608 г., после поражения князя Дмитрия Шуйского под Болховом и создания Лжедмитрием II тушинского лагеря, обстановка для царя Василия Шуйского сложилась критическая: его продолжали поддерживать только несколько городов (Новгород, Казань, Рязань, Смоленск, Нижний Новгород). Ефим Мышецкий в 1608-1610 гг. остался верен, как и многие новгородцы, Василию Шуйскому и сражался против тушинцев в войске М.В. Скопина-Шуйского. Известно, что в 118 г. (1609/1610 г.) Ефиму Федоровичу «был учинен оклад на Москве за службы отца его княж. Федоров 600 четей»³.

Катастрофа русской армии под Клушино (24.06.1610 г.) привела к свержению царя Василия Шуйского, избранию москвичами русским царем польского королевича Владислава и к оккупации поляками Москвы. Московское марионеточное правительство Семибоярщины находилось полностью под контролем польского коменданта. Поляки пытались установить контроль над всей территорией страны.

В это же время шведы, бывшие союзники царя Василия (и злейшие враги Польши), приступили к захвату Новгородской земли, осадили крепость Корелу и захватили Ладогу. Королевский воевода Иван Михайлович Салтыков осенью 1610 г. убыл из Москвы в Новгород, чтобы заставить новгородцев присягнуть королевичу Владиславу, а также для борьбы со шведами. В это время противниками шведов были многие из князей Мышецких⁴.

Е.Ф. Мышецкий зимой 1610-1611 гг. принимал активное участие в борьбе против шведов в составе войск И.М. Салтыкова, осаждавших Ладогу. Французские наемники на шведской службе Пьера Делавилля, запертые в Ладожской крепости, так и не смогли получить от шведского военачальника Якова Делагарди обещанного подкрепления. Юхан Видекинд писал о постоянных нападениях новгородцев на шведские отряды, посланные на помощь Делавиллю. В этом деле отличился и Е.Ф. Мышецкий, который «побил неприятеля, языки многие поимал»¹.

После освобождения Ладоги от французов, Е.Ф. Мышецкий вместе с троюродным братом Федором Семеновичем в 1611-1612 гг. «сидел в осаде два года в Орешке», и после этого «попал в плен, бежал». Эти сведения приводят Г.А. Власьев и М.Ю. Лебединский, но они нуждаются в проверке², поскольку имеются данные, что Е.Ф. Мышецкий уже в декабре 1611 г. подписался под приговором новгородцев о признании шведского королевича своим государем³.

Объяснить этот парадокс можно следующим образом: Е.Ф. Мышецкий в начале 1611 г. действительно сидел в осаде в крепости Орешек, оборону которого возглавили его отец, Федор Федорович и Михаил Тимофеевич Мышецкий. В крепости в это время также находились «княз Еуфим да княз Ондрей кн. Федоровы д. Мышецкого, кн. Иван Мышецкой»⁴. После захвата шведами Новгорода (16.7.1611 г.) и сформирования правительства Делагарди-Одоевского, Ефим Федорович уже осенью 1611 г. участвовал в переговорах об условиях сдачи Орешка шведам в случае приезда шведского принца. Тогда же он мог подписаться под приговором новгородцев.

Здесь следует сделать небольшое отступление. Вплоть до начала XX в. потомки многих новгородских помещиков Смутного времени всячески старались скрыть (или особо не афишировать) службу их предков шведско-новгородскому правительству Делагарди-Одоевского. Ведь новгородцам приходилось сражаться вместе со шведами не только против поляков, Лисовского, Псковского вора Сидорки (Лжедмитрия III), различных казачьих отрядов, но и против «воров Мишки Романова», которого вначале считали казачьим ставленником, очередным Лжедмитрием⁵. В документации, которую вели новгородские дьяки на шведской службе, тщательно фиксировались все заслуги новгородцев перед своими хозяевами (за эти заслуги служилые люди получали обычно придачи к поместному окладу)¹.

Остановимся подробнее на пожалованиях, которые получил Е.Ф. Мышецкий от шведов за верную службу в первый год шведской оккупации Новгородской земли. Документы новгородского архива, любезно предоставленные автору этих строк историком Адрианом Александровичем Селиным, позволяют это сделать.

Ранее говорилось, что Е.Ф. Мышецкому был установлен оклад 600 четей, однако практически земельных пожалований к концу 1611 г. у него было всего 100 четей². Общий размер пожалований служилых людей не должен был превышать размеров оклада; часто помещик сам искал себе «свободную землю», принадлежащую ранее умершим родственникам или «изменникам».

Судя по Дозорной книге Водской пятины 1611 / 1612 г., у Ефима Федоровича к началу 1612 г. было небольшое поместье в Городенском погосте³. Вскоре после того, как он в декабре 1611 г. подписался под приговором об избрании шведского королевича, Е.Ф. Мышецкий получил новые пожалования, теперь уже в Деревской пятине. Эти земли (100 четей в Еглинском погосте в «новоприписной волости Валдайского приселья») ранее принадлежали его старшему брату Богдану Федоровичу⁴. Судьба Богдана Мышецкого после 1611 г. неизвестна, скорее всего, он умер.

В марте 1612 г. Ефим Федорович получил новые пожалования уже в Водской пятине, в Городенском погосте. Это была раньше церковная вотчина «корелского города Воскресенья Христова поповской деревни Кивгоды»⁵.

В сентябре 1612 г. Е.Ф. Мышецкий получил дополнительные пожалования в Водской пятине. Эти земли ранее принадлежали Михаилу Тимофеевичу Мышецкому (двоюродному дяде Е.Ф. Мышецкого, воеводе Орешка), а после его смерти были разделены между вдовой с дочерью, И.В. Кропоткиным и Е.Ф. Мышецким¹. Судя по всему, Ефим Федорович получил здесь самый значительный по площади участок земли – 266 четей².

Последние известные пожалования Ефим Федорович получил уже в ноябре 1612 г. Эти земли в Лопском погосте Водской пятины принадлежали раньше его двоюродному дяде Андрею Мурзину Мышецкому. После его смерти часть земли получила вдова с тремя детьми, а часть - другие родственники. Е.Ф. Мышецкий получил 63 чети, которые ранее принадлежали его троюродному брату Егупу Андреевичу, а затем были переданы старшему брату Ефима Федоровича, Богдану³.

В итоге уже к концу 1612 г. Е.Ф. Мышецкий имел поместья, размер которых соответствовал его окладу в 600 четей. Эти пожалования свидетельствовали о том, что Ефим Федорович вначале верно служил шведам. В январе 1612 г. он с братом Мурзой занимался сбором хлеба для немецких людей, которые осаждали Орешек. Интересно, что Ефим и Мурза Мышецкие собирали хлеб не со своих крестьян, и не с крестьян их отца, который в это время оборонял Орешек от шведов (хлеб из их поместий уже был обмолочен и отправлен защитникам Орешка), а с других поместий Теребужского погоста¹.

Из челобитной Игната Яковлева сына Мокеева мы узнаем, что Е.Ф. Мышецкий в начале 1612 г. был послан из Новгорода «встречать казну королевича», и ореховские сидельцы взяли его «под Орешок», где он находился 10 недель до сдачи Орешка². В дальнейшем, мы видим Е.Ф. Мышецкого вместе с другими «орешковскими сидельцами» среди новгородских дворян, находящихся на службе шведов вплоть до начала 1614 г.

После избрания в Москве царём Михаила Романова многие бывшие соратники Ефима Федоровича присягнули новому царю. Вскоре начались восстания в Новгородской земле против шведов (Тихвин, Гдов, Порхов). Летом 1613 г. в Выборг прибыл, наконец, шведский королевич Карл-Филипп. Новгородцы отправили к нему очередное посольство во главе с архимандритом Киприаном. Под новым приговором вновь стояли подписи представителей «всей земли». Однако, состав тех, кто подписался под этим документом, заметно отличался от состава новгородцев, в свое время приложивших руку к приговору в декабре 1611 года. Нет подписи князя Е. Ф. Мышецкого³.

Многие новгородцы с этого времени стали уклоняться от участия в боевых действиях на стороне шведов. Не желая служить шведскому королевичу, многие из них бежали к москвичам. Чтобы предотвратить это бегство, шведы заставляли новгородцев составлять поручные записи за других жителей. Поручитель в случае бегства человека, за которого он ручался, рисковал своим имуществом. В январе 1614 г. за Ефима Федоровича Мышецкого вместе с другими дворянами подписался Ф.Т. Черново-Оболенский, имя которого стоит на первом месте в этом списке поручителей⁴. Через шесть лет судьба неожиданно сведет этих двух героев Смуты в левобережном Саратове. Шведы требовали за Е.Ф. Мышецкого большое количество подписей поручителей, причем среди них были не только дворяне, но и посадские люди, имевшие свои дворы в Новгороде. В итоге за Е.Ф. Мышецкого поручились 52 человека, среди которых портной мастер, красильщик и другие состоятельные ремесленники¹. Однако это не помогало. Бегство из Новгорода продолжалось. Причём теперь стали бежать и поручители.

Е.Ф. Мышецкий осенью 1613 г. служил на Бронницах, тогда же, 20 ноября 1613 г., сам поручился (дал подписку) за некоторых детей боярских на верность шведскому королю. Сохранилась его поручная запись, сделанная в марте 1614 года². Вскоре после этого, скорее всего, к началу лета 1614 г., он перешёл на сторону Москвы. Его поручитель Ф.Т. Черново-Оболенский также летом 1614 г. последовал его примеру.

Е.Ф. Мышецкий отличился в 1615 г. в боях под Смоленском в составе войска И.А. Хованского, за что получил дополнительную прибавку к окладу 50 четвертей³. Таким образом, наш герой уже с 1614-1615 гг. находился на службе царя Михаила Федоровича.

Сведений о том, как проходила его дальнейшая служба в завершающий период Смуты, пока не найдено. Е.Ф. Мышецкий, скорее всего, находился среди тех 74 новгородцев, «дворян и детей боярских разных пятин», отправленных весной 1617 г. из Москвы в Новгород с новым новгородским воеводой И.А. Хованским⁴. Во время этого похода отряд И.А. Хованского подвергся нападению «литовских людей». Вскоре после этого новому нападению «черкас» подверглись русские послы во главе с Ф.П. Борятинским и Осипом Прончищевым⁵. Скорее всего, именно здесь, в стычке с литовскими людьми Ефим Федорович спас Осипа Прончищева. Об этом сюжете упоминает М.Ю. Лебединский¹.

Е.Ф. Мышецкий, как «дворянин Водской пятины по дворовому списку с окладом 650 четвертей», мог также участвовать в межевании земель Водской пятины в 1617-1618 гг. В 1619 г., когда новгородские воеводы И.А. Хованский, М.А. Вельяминов и дьяк Третьяк Копнин составляли сыскную десятню Водской пятины, Е.Ф. Мышецкий был в числе 4-х окладчиков (свидетелей). Это говорит о том уважении, которым пользовался наш герой среди других дворян и детей боярских².

Дальнейшая его судьба связана с городом Саратовом. Сведения о назначении Е.Ф. Мышецкого в Саратов сохранились в Книгах разрядных. В июле 1620 г. Ефим Федорович Мышецкий сменил на посту Саратовского воеводы Федора Тимофеевича Черново-Оболенского³.

Е.Ф. Мышецкий в 1622 году, будучи воеводой в Саратове, воспрепятствовал Иштерек-Мурзе, хану Большой Ногайской орды, переправиться через Волгу при попытке уйти в Казыев улус (кочевья Малой Ногайской орды). Главным помощником Е.Ф. Мышецкого в Саратове был стрелецкий голова Семен Иванович Болтин⁴. Трудно сказать, применил ли воевода силу (которой у него практически не было) против многотысячной орды, или сумел уговорить ногайского мурзу от перехода в Северное Причерноморье, на Дон и Северный Кавказ. Саратовский воевода проявил качества опытного дипломата. Союз Больших Ногаев Иштерек-Мурзы с Малыми Ногаями и крымскими татарами не был желателен для России. Первые сведения о левобережном Саратове относятся именно ко времени воеводства Е.Ф. Мышецкого или его преемника Константина Шушерина. Эта информация содержится в отчете купца Федота Котова, который в 1623 г. был послан с товарами из государевой казны в Персию¹.

В 1625-1627 гг. Е.Ф. Мышецкий был первым воеводой в Мангазее, богатейшем торговом центре в Сибири, недаром Мангазею называли «Златокипящей»². После возвращения в Москву Е.Ф. Мышецкий пожалован в дворяне московские, что для провинциального дворянина Водской пятины было большой честью³. Он был включён в списки дворян и дьяков, «которым Государь повелел видеть свои государевы очи в праздник Светлаго Христова Воскресения» «апреля в 10 день, 139 (1631) году»⁴. До этого, в феврале 1631 г. Е.Ф. Мышецкий вместе с Ф.Т. Черново-Оболенским встречал и провожал шведского посла Антония Мониера⁵.

В 1632-1633 гг., с самого начала русско-польской войны, Е.Ф. Мышецкий назначен полковым воеводой в Мещовске. В его подчинении находился небольшой отряд «всяких людей 222 ч.»⁶. В сентябре 1633 г. он послан к главному воеводе М.Б. Шеину воеводой под Смоленск.

По-видимому, у дьяков Разрядного приказа не было претензий к Смоленской службе Ефима Федоровича. В апреле 1634 г. Е.Ф. Мышецкий записан в Разрядах среди дворян и дьяков, которых государь пожаловал, «велел видеть свои государевы очи на Светлое Воскресенье, апреля в 21 день»⁷. Главный воевода М.Б. Шеин через неделю после Пасхи будет казнен, а других воевод отправят в ссылку.

Вскоре Е.Ф. Мышецкому поручают более ответственную должность В 1635 г. мы видим его воеводой в Свияжске, где он сменил Б.П. Шереметева. По сравнению с небольшим Мещовском, Свияжск был крупным городом: здесь находился гарнизон из 500 стрельцов, имелось свыше 150 дворян и детей боярских, «да посадских людей 305 ч.»⁸. Кроме того, под контролем воеводы находились «служилые новокрещены, мурзы и татары», а также «с земли Чюваши и Черемисы 3955 дворов». В 1636 г. Е.Ф. Мышецкий продолжал находиться в Свияжске¹. Ему приходилось решать разные поместные дела, земельные тяжбы между свияжскими служилыми татарами² С пребыванием Е.Ф. Мышецкого в Свияжске связано одно судное дело, документы о котором сохранились в РГАДА.

Несколько лет после этого Е.Ф. Мышецкий находился в Москве, при царском дворе. В 1638 г., 23 мая, среди других «голов с сотнями» во главе с боярином А.А. Голицыным он встречал крымских гонцов под Москвой на Калужской дороге³.

В 1641-43 гг. Е.Ф. Мышецкий возглавил посольство Грузию к кахетинскому царю Теймуразу, который «целовал крест» на верность русскому царю. После возвращения на родину Ефим Федорович оставил записку о своей поездке в Кахетию, в которой, в частности, отметил разорение персами всех укреплений в Грузии - остались только села⁴. В этой поездке Мышецкого сопровождали два его сына, Данила и Борис. Позднее, в начале 1649 г. в своей челобитной царю Алексею Михайловичу он писал: «…детишки мои оба Данилка и Бориско, были со мной в Грузях три года»⁵.

В 1646-47 гг. Е.Ф. Мышецкий – второй судья Московского Судного приказа, одного из главнейших приказов страны⁶. В эти годы он неоднократно дневал и ночевал на Государевом дворе. 16 января 1648 г. Е.Ф. Мышецкий упоминается в чине свадьбы царя Алексея Михайловича и Марии Ильинишны Милославской: как и Ф.Т. Черново-Оболенский, он «шел за санями государыни»⁷. Сам Ефим Федорович был женат на дальней родственнице государыни из рода Милославских. Его жена Мария Михайловна была дочерью дьяка Михаила Ивановича Милославского, одного из руководителей обороны Пскова, четвероюродного брата царского тестя, Ильи Даниловича. В мае 1649 г., когда в Москву прибыл Иерусалимский патриарх Паисий, Е.Ф. Мышецкий был назначен к нему приставом¹.

Уже в преклонном возрасте Е.Ф. Мышецкий получил назначение воеводой в Великий Устюг, где служил в 1652-55 годах². Сохранилась отписка Ефима Федоровича в Разрядный приказ от декабря 1654 г. из Великого Устюга, в которой он извещает о прибытии к нему под конвоем знатного польского пленника, захваченного в ходе русско-польской войны³.

Е.Ф. Мышецкий оставил после себя трех сыновей: Даниила, Бориса и Якова, которые сделали неплохую карьеру при царском дворе: были стольниками, отличились в посольских делах и на поле брани. Наиболее известен Даниил Ефимович, «доблестный комендант Виленской крепости», казнённый по приказу польского короля 30 ноября 1661 года⁴. Его младший брат, Борис Ефимович, также отличился во время русско-польской войны 1654-1667 гг., прожил долгую жизнь, умер при Петре I.

И.Н. ПЛЕШАКОВ
ГАРНИЗОНЫ САРАТОВСКОГО ПОВОЛЖЬЯ

В ЭПОХУ ИМПЕРАТОРА ПАВЛА (1796 – 1801 гг.)
Короткое правление императора Павла надолго запомнилось современникам и оставило яркий след в истории России. Немногим более чем четырёхлетний период вместил в себя такое количество решений и распоряжений монарха, которого с лихвой хватило бы на несколько царствований. Всевидящий взор императора не обделил своим вниманием и далёкое Саратовское Поволжье. В первую очередь это отразилось на любимом предмете государя – армии. В конце XVIII в. вооружённые силы в регионе были представлены почти исключительно гарнизонными формированиями. Два гарнизонных батальона, артиллерийская и инженерная команды несли службу в сохранявшем статус военной крепости Царицыне (ныне г. Волгоград). Гарнизонный батальон находился и в г. Саратове. Здесь же размещалась подчинённая гражданским властям «губернская рота». В уездных городах административные функции выполняли «штатные» команды. В Саратове, Царицыне, Камышине (Дмириевске) и посаде Дубовке существовали казачьи команды⁵.

В течение всего XVIII в. местные воинские формирования влачили поистине жалкое существование, за исключением коротких периодов времени оставаясь вне сферы внимания властей. В царствование императора Павла отношение к гарнизонным формированиям, численность которых за время его правления значительно возросла, радикально изменилось. Уже 26 ноября 1796 г. император сравнял жалованье служащих в них воинских чинов с их коллегами в полевой армии¹. 9 января 1797 г. Павел именным указом повелел Военной коллегии: «гарнизонные батальоны, ... содержа по их штатам, именовать гарнизонными полками, по званиям их командиров». Саратовский полк получил имя полковника В. В. фон Гартонга (с середины года - генерал майора), а Царицынский, в составе двух батальонов, генерал майора И. А. фон Цеддельмана (с 4 августа 1798 г.   генерал лейтенанта)². Указ 8 апреля 1798 г. предписывал называть по именам командиров также батальоны и роты³. 

Оба полка первоначально содержались на уменьшеных внутренних окладах. Позднее Саратовский полк был переведён на пограничный оклад с полевым содержанием. По сведениям Саратовской думы, в 1799 г. в городе «по очереди занимались квартиры» служащими гарнизонного полка, чья численность с прошлого года осталась неизменной, и военными губернской «штатной роты»   132 чел. Итого   1223 чел. 4 марта 1800 г. Саратовский батальон лишился гренадёрской роты, составлявшей гордость части⁴.

Царицынский полк генерал лейтенанта И.А. фон Цеддельмана состоял из 2 батальонов с двумя инвалидными ротами. Батальоны имели сокращенный штат и находились на «внутреннем содержании»   всего 1494 военнослужащих¹. По сообщению саратовского губернатора В. С. Ланского, общая численность войск в Царицыне достигала в тот период 2184 чел.²

Помимо собственно командиров, части имели и так называемых шефов. При определении, где именно должен находиться непосредственный начальник гарнизонов, императора не смущали расстояния. Так, Саратовский полк вскоре оказался причислен к гарнизонному полку генерал майора А.Г. фон Гогеля (с декабря 1800 г. генерал майора Н. Корфа), расположенного в Звериноголовской крепости на Оренбургской линии³. Царицынский батальон входил в состав полка генерал майора И.И. Завалишина   отца братьев декабристов, со штаб квартирой в Астрахани. Одна рота из этого же полка со 128 военнослужащими находилась в Чёрном Яре.

В царствование императора Павла вся русская армия, кроме инженерных команд и гвардии, распределялась по инспекциям   территориальным округам. В конце 1798   начале 1799 г. саратовское Правобережье относилось к Московской, Заволжье   к Оренбургской, а небольшой район вокруг Царицынской крепости по обоим берегам Волги   к Кавказской инспекции. Некоторое время Саратовский полк находился в составе Оренбургской инспекции⁴.

В 1798 г. Военная коллегия произвела доукомплектование подчиненных гражданским властям воинских команд во всей империи. Одно из наибольших пополнений   93 военнослужащих - получили губернская рота и штатные команды Саратовской губернии⁵. Недостаток военнослужащих испытывали и гарнизонные полки в Саратове и Царицыне. На сентябрь 1799 г. для Саратовского полка недокомплект составлял 128, а для Царицынского - 240 чел.⁶

В январе 1797 г., по личному поручению государя, в крепость заволжскую Узень, располагавшуюся близ одноимённой реки, приезжал сенатор П.С. Рунич. Здесь он нашёл «коменданта и 69 человек солдат гарнизонных, артиллерийских, инженерных и 11 чугунных пушек на изломанных лафетах; деревянную, почти развалившуюся церковь, комендантский дом о пяти комнатах, с избою и всякого сорта избушек до 30. А крепость и все её укрепления занесённые снегом так, что едва мог пробраться через мост рва и в крепостные ворота»¹. 19 июня город, в числе нескольких десятков других «недействительных» городов, был упразднён. Все находившиеся там воинские чины отзывались к своим частям².

Решение государя вызвало обеспокоенность местных властей, резонно рассматривавших крепость в качестве важного опорного пункта, имевшего не столько административное, сколько военно-стратегическое значение. Хотя при уничтожении Саратовской губернии город Узени отошёл в соседнюю Астраханскую, именно саратовский губернатор в июле 1797 г. обратился к императору с просьбой о сохранении крепости. Докладывавший государю письмо В.С. Ланского генерал прокурор Сената князь А.Б. Куракин получил ответ, что «с сею крепостью долженствует быть поступлено по последовавшему об ней повелению». В те же дни к А.Б. Куракину для последующего представления императору о «невозможности уничтожить Узенскую крепость» писал и астраханский губернатор Н.Я. Аршеневский. На высочайшее рассмотрение он посылал план местности, на которой располагался город, предлагая кроме Узеней выстроить с целью защиты Оренбургской дороги ещё одно укрепление. В конечном счете, обе попытки сохранить крепость оказались безрезультатными³.

В июне 1800 г. по требованию командира Саратовского гарнизонного батальона полковника А.В. фон Гартонга - младшего брата бывшего коменданта города, два артиллерийских орудия, много лет охранявших покой жителей колонии Екатериненштадт, были доставлены в Саратов, откуда направлены в Царицынскую артиллерийскую команду⁴.

Император Павел изменил и внешний вид военнослужащих. По указу от 15 февраля 1797 г. менялась форма штатных команд и губернских рот. Теперь их офицеры и солдаты должны были носить однообразные темно-зелёные мундиры с воротниками и обшлагами «тех цветов, какие заключаются в губернских гербах и с обозначением на пуговицах тех самых гербов»⁵.

Саратовский и Царицынский гарнизонные полки также имели темно-зелёные мундиры без воротника и петлиц с красной подкладкой и жёлтыми пуговицами. Офицерские шляпы были обшиты узким золотым галуном. Военнослужащие Саратовского полка носили погоны, обшлага и лацканы «палевого» цвета, а гренадерские шапки, «задники и околышек красные с жёлтою выпушкою». Воротник у мундиров отсутствовал. В Царицынском полку у мундиров не было и лацканов, а обшлага имели жёлтый цвет. Галстуки нижних чинов в обоих полках были красными, а у офицеров   белыми.

14 августа 1798 г. и 12 мая 1799 г. Саратовскому и Царицынскому полкам были отправлены новые ротные знамёна. На четырёх саратовских, с палевыми древками, помещался «крест коришневый». Углы у знамён были белыми. Ещё одно саратовское знамя, наоборот, имело «крест белый, углы коришневые». На девяти царицынских знамёнах помещался малиновый крест, «а по нём крест белый». Углы же были зелёными. Десятое знамя представляло из себя «крест белый, углы малиновые с зеленым пополам». Все знамёна имели белые древки¹. Царицынские знамёна имели интересную историческую судьбу, приняв в 1812-1814 гг. боевое крещение в рядах Галицкого пехотного полка. В часть они попали вместе с пошедшими на формирование полка ротами Царицынского гарнизонного батальона².

23 декабря 1798 г. Павел утвердил доклад Военной коллегии «Об учреждении Императорского военно сиротского дома и отделений оного при гарнизонных полках». Новое заведение объединило под своей властью все бывшие гарнизонные школы для солдатских детей, которые преобразовывались в отделения располагавшегося в столице Военно сиротского дома. Для Саратовского и Царицынского отделений комплект воспитанников был определён в 100 и 200 чел. соответственно. Уже в 1799 г. - первый год существования   Саратовское военно сиротское отделение выпустило в армию рядовыми 11 своих питомцев. В 1800 г. несколько его воспитанников были привлечены в качестве обвиняемых по делу о более чем трёх десятках поджогов. Из за шалостей своих малолетних подопечных под суд попал командир Саратовского гарнизонного батальона полковник А.В. фон Гартонг, чьи подчинённые под его личным руководством активно участвовали в тушении пожаров. И хотя он клятвенно заверял, что всё это наветы недоброжелателей и домыслы местных жителей, а батальон он «содержит ... всегда и теперь в дисциплине и должном порядке», Гартонг был отстранён от командования³.

14 октября 1796 г. император Павел приказал перевести в города пехотные полки, а в июле следующего года разрешил занимать постоем все дома, в том числе принадлежащие духовенству. В Саратове проблема «уравнения в постоях» обсуждалась уже в 1796 году. В следующем году в думе был поднят и вопрос о строительстве казарм. Губернаторы и городские власти спешно принялись воплощать в жизнь высочайшую волю. От общего движения не остался в стороне и Саратов. Сначала комендант полковник В.В. фон Гартонг, а потом его преемник В.Ф. фон Кабрит попытались упорядочить постой в городе. В 1800 г. несколько здешних купцов обратились с соответствующей инициативой в городской магистрат. Однако разорённые пожарами горожане едва ли были способны внести на их строительство достаточную сумму и саратовцы ограничились постройкой на берегу Волги к югу от города нового здания деревянного лазарета гарнизонного батальона из шести комнат, с отдельно стоящими кухней и погребом¹.

На правах верховного главнокомандующего император уже с 13 ноября 1796 г. ввёл практику ежедневных словесных приказов, объявлявшихся на утренних разводах войск «при пароле», очень напоминавших распоряжения полководцев во время сражений, что означало «резкое усиление единоличной роли монархии в законодательном процессе»². Должности обер комендантов были упразднены, а подчинявшиеся им прежде коменданты вместе с командирами отдельных частей должны были каждые две недели представлять своему августейшему начальнику рапорты о состоянии вверенных им воинских контингентов, крепостей и гарнизонов. Это нововведение подняло статус комендантов на небывалую прежде и никогда не достигавшуюся впоследствии высоту. В середине 1797 г. многолетний комендант Саратова полковник В. В. фон Гартог был произведен в генерал-майоры. Но уже 24 сентября 1797 г. «всевысочайший» указ императора Павла положил конец его карьере. «За оплошность» он был уволен от занимаемой должности и «тем же чином» отправлен в отставку³. Сменивший его полковник В. Ф. фон Кабрит, знакомый императору по совместному участию в Шведской войне, 5 октября 1798 г. был произведён в генерал майоры, получил от монарха 2000 руб. и шпагу для зачисленного на службу сына Кабрита Павла. Вскоре император пожаловал коменданту свой любимый орден Анны 2 й степени. Но 4 марта 1800 г. В.Ф. фон Кабрит с чином генерал лейтенанта и правом ношения мундира неожиданно был отправлен в отставку⁴.

В Царицыне занимавший пост коменданта двенадцатый год генерал майор И.А. фон Цеддельман 8 января 1799 г. вместе с командиром гарнизонного полка полковником И.П. Наттером «по делу капитана Абруцкова», был отставлен от службы с чином генерал лейтенанта¹. 9 марта того же года в должность вступил генерал майор Ф.А. Кобле – английский дворянин протестант, бывший адъютант будущего генерал фельдмаршала М.И. Голенищева Кутузова². Ровно через полгода, 8 июня 1799 г., Ф.А. Кобле отправляется в отставку, а на его место назначается произведённый в генерал майоры 33 летний Ф.А. Иевлев. Как уже было сказано выше, в подчинении комендантов находились городовые казачьи команды. Они составляли неотъёмлемую часть местных гарнизонов, являясь наследниками первых служилых людей волжских крепостей. По сведениям Военной коллегии, на 1 января 1801 г. совокупная численность Саратовской, Камышинской и Царицынской команд составляла 450 служащих казаков³.

В 1799 г. командир саратовских казаков поручик А. Гладков просил императора увеличить норму надела на душу с 15 до 25 десятин, приняв в уважение, что «они содержат себя в службе на своём почти коште». Просьбу поддержали губернатор В.С. Ланской и комендант В.Ф. фон Кабрит, отметившие «совершенную бедность» казаков. Бедственное положение служащих городовых команд на рубеже XVIII XIX столетий подтверждается и другими источниками. Так, в отчёте Саратовской думы об имевшихся за 1800 г. суммах поземельного налога сообщалось, что «сверх того … собрать не можно», так как недоимки лежали на казаках, находящихся «большою частию в отлучке на Узенях, а остались их жёны, которые … едва детей своих пропитать могут»⁴.

В 1800 г. возник проект совместного русско французского похода в британские владения в Индии. Согласно ему, важную роль в снабжении войск всем необходимым должен был сыграть Саратовский арсенал и Царицынская крепость – важнейшие пункты на пути движения войск. В обсуждавшемся императором Павлом и первым консулом Франции Бонапартом виде проект так и не был осуществлён. Однако в начале 1801 г. через территорию Саратовской губернии по направлению к Оренбургу для дальнейшего движения в Центральную Азию и Индию проследовали донские казачьи полки. Их поход прервала только смерть Павла и последовавший за этим приказ нового императора Александра I о возвращении⁵.

Таким образом, в эпоху правления императора Павла статус гарнизонов Саратовского Поволжья и значение местных комендантов значительно повысились. На местных воинских формированиях в полной мере отразились присущие рассматриваемой эпохе явления русской жизни, связанные с особенностями характера монарха.

История католицизма в России богата событиями и уходит корнями в далёкое прошлое. В XII–XIII вв. римско-католические церкви уже существовали в Киеве, Переяславле, Смоленске, Полоцке, Пскове, Новгороде, Ладоге. Особенно сильно была подвержена влиянию католического мира Юго-Западная Русь, в частности, Галицкая область. В домонгольский период ярко выраженной вражды на религиозной почве между русскими и западноевропейскими народами (особенно с поляками и венграми), очевидно, не наблюдалось, т. к. их соединяло житейское общение¹.

Расхождение между католической и православной церквями стало значительным после того, как рыцари-крестоносцы во время одного из крестовых походов в 1204 г. штурмом взяли столицу Византии Константинополь и разграбили его.

Татаро-монгольское иго, политически изолировав Северо-Восточную Русь, надолго вывело её из сферы фактического влияния Рима. Флорентийская уния также способствовала отчуждению русской церкви от латинской. В 1439 г. на соборе во Флоренции Папская курия и Константинопольская патриархия подписали акт о принятии православной церковью католических догматов и верховного главенства римского папы при сохранении православных обрядов. Идя на унию, патриарх надеялся получить от католического Запада помощь в борьбе против турецких завоевателей, под ударами которых рушилась Византийская империя. Москва отвергла это соглашение, сочтя его оскорбительным¹.

Однако натиск католицизма на Русское государство продолжался, тесно переплетаясь с политикой. Особенно это наметилось после женитьбы Ивана III на племяннице последнего византийского императора Софье Палеолог. Она была католичкой, но, вступив в брак, стала православной. Именно в это время между Москвой и Римом устанавливаются дипломатические отношения. В Рим стали посылать русские посольства. Хотя преимущественно они преследовали культурные цели (вызов иностранных мастеров), но, конечно же, содействовали проникновению в Русское государство с Запада не только культурных, но и религиозных традиций.

Попытки склонить русскую церковную иерархию и правительство к принятию унии предпринимались не только при Иване III, но и при Василии III, и при Иване Грозном. Они не привели к положительному результату.

Благоприятные условия для пропаганды католического вероучения представителям Римской курии возникли в Смутное время. Однако польская интервенция вызвала ответную реакцию русского населения, которое прониклось ненавистью к захватчикам. Эта ненависть перенеслась и на католическую веру. Доступ католическому духовенству в Россию на много лет был категорически запрещен.

Ситуация изменилась лишь при царе Алексее Михайловиче. В годы его царствования через польского короля папы начинают усиленно хлопотать о разрешении католикам иметь в России свои церкви и духовенство. В конце XVII в. католикам удалось воздвигнуть в России деревянную церковь.

Ещё большее сближение с Западной Европой началось в связи с поездкой Петра I за границу (1697–1698 гг.). Петр терпимо относился к католикам, хотя и видел в католицизме опасную силу, подрывавшую авторитет светской власти, т. к. в католических странах чётко обозначается приоритет власти папы Римского по отношению к власти светских правителей. Тем не менее, при Петре католики получили разрешение на свободный въезд в Россию, а также право строить церкви. Католическая пропаганда распространилась из Москвы в провинцию. Особенно она пустила корни в Астрахани, находя последователей преимущественно среди армян. После смерти Петра положение снова меняется. Указ 1728 г. существенно ограничил въезд католическим священникам в Россию. Дворянству западных губерний запрещалось воспитывать в Польше своих детей².

Особую страницу в историю дальнейшего упрочения католицизмом своих позиций в России вписала Екатерина II. После обнародования манифестов императрицы³, приглашавших иноземцев селиться на имевшихся в России в изобилии свободных землях, на Украину и в Поволжье устремились иностранные поселенцы. Выходцы из разных стран Европы, они в большинстве своём были католиками, остальные принадлежали к евангелическо-лютеранскому вероисповеданию. Заселение Саратовского края и Заволжья интенсивно проходило в 1764–1790 годах. Количество католического населения значительно увеличилось после раздела Польши.

По договору, подписанному в 1772 г. монархами Австрии, Пруссии и России, значительная территория переживавшей глубокий кризис Речи Посполитой с польским и украинским населением оказалась поделённой между участниками договора. В ходе этого так называемого первого польского раздела России отошла восточная часть Белоруссии по Западной Двине и Верхнему Днепру. Права католиков были признаны и поставлены под защиту закона. Правительство разрешает католикам строить католические церкви.

Указом от 14 декабря 1772 г. императрица ввела новый порядок управления католическими церквями в Белоруссии. Если ранее папа через своего нунция при польском дворе неограниченно распоряжался делами церкви, то теперь никакие распоряжения, идущие из Рима, не полагалось обнародовать и принимать к исполнению без разрешения российских властей. Духовное управление католическими церквями и монастырями, имевшимися на территории Российской империи до этого и присоединённых по первому разделу Польши, препоручалось католическому епископу. Управление католическими монастырями и церквями только новоприобретенных провинций вменялось в обязанность униатскому архиепископу. При католическом и униатском архипастырях учреждались духовные консистории¹.

17 января 1782 г. указом Екатерины II была учреждена Могилёвская римско-католическая архиепархия (архиепископство), включавшая в себя все приходы и монастыри не только в Могилёвском, Полоцком наместничествах, но и в Москве, Санкт-Петербурге, и во всей России. Сан архиепископа Могилёвского был пожалован Станиславу Сестренцевичу. Он подчинялся непосредственно императору и Правительствующему Сенату и получал указания от них. Помощником архиепископа – коадъютором – стал каноник архиепископства Могилевского игумен Иоанн Бениславский. «Для рассмотрения и вершения дел» архиепископу было предписано создать консисторию из нескольких каноников. Этим же законодательным актом подтверждалось запрещение въезда в Россию духовенства «из чужих пределов»².

По императорскому указу от 29 ноября 1848 г. в России «для удобнейшего управления церквями и духовенством того же исповедания [католического] в отдалённой от Могилёва южной части России и особенно для удовлетворения духовных потребностей немецких колонистов в том крае и в Саратовской губернии поселённых» учреждалась новая римско-католическая епархия – Херсонская. В империи уже существовали 6 католических епархий: Могилёвская (архиепархия), Виленская, Тельшевская, Луцко-Житомирская, Минская, Каменецкая. Это изъявление монаршей воли было продиктовано также желанием правительства «согласить границы епархий римского исповедания в империи с настоящими границами западных губерний». В соответствии с указом, Могилёвская епархия должна охватывать территорию Могилёвской губернии, Финляндского княжества и все римско-католические церкви России, за исключением церквей, входящих в остальные шесть епархий. Виленская епархия включала территории Виленской и Гродненской губерний, в Тельшевскую входили Ковенская и Курляндская губернии, в Каменецкую – Подольская губерния. Луцко-Житомирская епархия ограничивалась пределами Киевской и Волынской губерний, а границы Минской епархии совпадали с границами губернии. В седьмую, Херсонскую епархию, вошли римско-католические церкви, находившиеся на территории Херсонской, Екатеринославской, Таврической, Саратовской, Астраханской губерний, а также в Бессарабской области, в Кавказском и Закавказском краях. Резиденцией епископа новой епархии назначался г. Херсон. Один из двух помощников епископа (суффраганов) должен был находиться в Саратове¹.

Высшее управление католической церковью в России сосредотачивалось в руках митрополита римско-католических церквей в России, архиепископа Могилёвского, находящегося в Санкт-Петербурге, и состоящей под его председательством Римско-католической духовной коллегии².

Через четыре года после образования Херсонской епархии, «признав за благо приблизить» римско-католическую кафедру к немецким колониям, для которых епархия, собственно и была создана, указом Николая I от 6 ноября 1852 г. её перенесли из Херсона в г. Тирасполь. Херсонская епархия, епископ, капитул и консистория стали именоваться Тираспольскими³. Однако вскоре выяснилось, что Тирасполь выбран неудачно. Это был маленький уездный город, в котором даже отсутствовал костёл. В 1856 г. консистория переезжает в г. Саратов. Она разместилась в доме, снятом в аренду у купца Франца Осиповича Шехтеля, на Сергиевской улице¹⁰. 5 ноября 1857 г. в Саратов прибыли Тираспольский епископ Фердинанд Кан, заседатели Зенон Иоткевич, Гавриил Оношко, Викентий Снарский и секретарь консистории титулярный советник Штеллинг. С 1 сентября 1857 г. начала действовать семинария, а католическая церковь на Немецкой улице была преобразована в собор. Деньги на содержание консистории и семинарии выделяло Саратовское казначейство¹¹.

Началась переписка между Могилёвской и Тираспольской консисториями о передаче дел, касающихся последней, в Саратов. Но ещё ранее, в ноябре 1850 г., Римско-католическая духовная коллегия специальным указом предписала произвести передачу дел и документов, относящихся к Тираспольской (тогда ещё Херсонской) епархии, её должностным лицам, когда они будут назначены¹². Таким особым лицом для принятия метрических экстрактов и прочих дел в сентябре 1858 г. был назначен и командирован в Могилёв из Саратова асессор консистории, кафедральный каноник Оношко¹³. В командировке каноник пробыл 4 с половиной месяца и вернулся в Саратов 19 апреля 1859 г.¹⁴ Всего им было привезено 349 дел с 1801 и за 1857 годы и 699 книг¹⁵. Принял документы архивариус Хржановский. Хранились они, скорее всего, при консистории.

Проследить судьбу документов из архива Тираспольской римско-католической духовной консистории (куда, очевидно, влились документы, привезенные их Могилёва) после её закрытия в 1917 г. и до поступления их в Государственный архив Саратовской области, не удалось. В ГАСО документы из архива Тираспольской консистории были учтены в разных фондах: Могилёвской римско-католической духовной консистории (№1166), Тираспольской римско-католической духовной консистории (№365), Херсонской римско-католической духовной консистории (№1267), Канцелярии Могилёвского архиепископа, митрополита всех римско-католических церквей Российской империи (№ 1167).

Для оптимизации знакомства широкого круга лиц с документами, относящимися к деятельности римско-католических консисторий, было принято решение объединить фонды Канцелярии Могилёвского архиепископа, Могилёвской и Херсонской консисторий, создать единый фонд, присвоив ему наименование «Херсонская римско-католическая духовная консистория». Тем более что название фонда «Могилёвская римско-католическая консистория» (1801–1853 гг.) не отражало его сути. В большинстве своем он состоял из документов церквей, находившихся на территории, некогда составлявшей ту часть Могилёвской архиепархии, которая в 1848 г. выделилась в самостоятельную Херсонскую епархию. Кроме того, в фонде присутствовали дела, хронологически относившиеся к периоду существования Херсонской консистории (и даже после переименования её в Тираспольскую). Дела, отложившиеся в деятельности Тираспольской римско-католической консистории, составляют исторически сложившийся фонд (1853–1918 гг.), и во вновь составленную опись включены не были. Таким образом, документы ГАСО, охватывающие различные аспекты истории католицизма на территории России, в настоящее время сосредоточены в основном в 2-х фондах: Херсонской и Тираспольской римско-католических консисторий.

Написанные на латинском, русском и польском языках, эти документы всесторонне отражают деятельность консистории (Могилёвской–Херсонской–Тираспольской). Имеющиеся указы вышестоящих учреждений, указы самой консистории, правительственные манифесты, распоряжения и другие нормативные акты несут информацию об управлении католическим населением южных окраин России и Поволжья. Немало документов, освещающих частную жизнь населения католического вероисповедания. Большую часть всего документального массива составляют метрические экстракты (сжатые выписки), содержащие актовые записи о крещении, венчании и отпевании прихожан католических церквей, находившихся на территории Поволжья, Новороссийского края, Кавказа, Закавказья, Поволжья, Бессарабии. Значителен по объему материал по статистической отчетности приходов. Кроме того, в фондах встречаются дела, содержащие сведения о деятельности римско-католических церквей, об открытии и состоянии приходов, о ремонте и строительстве новых костелов, о снабжении их предметами религиозного культа, о сборе пожертвований, о розыске сбежавших жен и мужей, о разводах и примирении супругов, о персональном составе священнослужителей и т.д.

Документы представляют собой весьма ценный источник для изучения истории католицизма в целом и католицизма в России, имеющего свою специфику. Кроме того, те из них, которые являются носителями генеалогической информации, незаменимы для исследователей, восстанавливающих утраченные корни, родственные связи. Несомненно, что хранящиеся в Государственном архиве Саратовской области документы фондов Херсонской и Тираспольской римско-католических консисторий вписывают важную страницу в изучение явления, называемого «российская цивилизация».


И.И. СИДОРОВА
ФЕОДОСИЙ ЛЕВИЦКИЙ И ОБЩЕСТВЕННО-РЕЛИГИОЗНОЕ

ДВИЖЕНИЕ В РОССИИ В ПЕРВОЙ ЧЕТВЕРТИ XIX в.
Религиозные движения эпохи правления Александра I привлекали внимание многих исследователей¹. В ряде случаев выбор темы объяснялся стремлением более четко обозначить позиции отдельных лиц и в целом русской православной церкви по отношению к государству. При этом, прежде всего, затрагивался политический аспект, а личность с определенными морально-нравственными ориентирами отступала на второй план, занимая второстепенное положение. В этой связи представляется интересным обратиться к Феодосию Левицкому, который являлся одним из ярких представителей своего времени. Прежде всего, меня интересует эволюция представлений подвижника о человеке, обществе, церкви, государстве на раннем этапе его деятельности.

Ф. Левицкий родился 11 января 1791 г. в селе Корытно, недалеко от города Балты, входившего тогда в состав Польши. Отец, священник о. Нестор, и мать, Иустина, постарались дать сыну хорошее образование, взявшись за его обучение с самых ранних лет жизни. Способный мальчик легко усваивал новые знания: уже с десяти лет он занимался переписыванием бумаг, а после 13 лет был определен в подольскую духовную семинарию Шаргорода, небольшого уездного города. По описанию о. Серафима, ещё в детстве о. Феодосий много времени любил проводить за чтением Священного писания, житий святых, поскольку видел в них источник всех знаний, необходимых человеку. Однако Феодосий не отрицал идей древних философов, оставляя за ними право внести свой вклад в процесс воспитания и просвещения людей. Он хотел принять постриг, чтобы вести созерцательный образ жизни и полностью предаваться мыслям о вещах высшего порядка. Возможно, на появление у мальчика таких желаний повлиял род деятельности отца, когда он не представлял себе другого пути, кроме монашества или священства.

Определённые черты характера Феодосия, небольшой опыт общения со сверстниками, стремление уединиться, излишняя скромность и неразговорчивость способствовали возникновению чувства боязни и неприятия многих сторон окружающей действительности. Феодосия не покидала мысль об иночестве, но он не знал, что предпринять, к какому решению, в конце концов, прийти. Сомнения юноши разрешила женитьба на 12-летней сироте, после чего он занял место священника Николаевской церкви г. Балты.

Содержание речей, с которыми о. Феодосий выступал перед своими прихожанами, отличалось многообразием, и уже в первых проповедях он определял роль церкви и светской власти в жизни человека, намечал принципы и условия, которые, по его мнению, должны лежать в основе их взаимоотношений. В одном из своих наставлений он порицал «своевольных людей», утверждавших, что «чтить государя не есть натурально, потому-де что все люди по природе равны, все рождаются в равном достоинстве с равными правами на все выгоды, на всякое земное благополучие, а наипаче быть свободным и следовательно порабощать себя подобному себе человеку есть противоестественно»¹. Подобная ситуация, по мнению священника, не может сложиться в обществе ни в настоящем, ни в будущем, поскольку уже имела место в далеком прошлом человечества. Люди обладали всеми возможными привилегиями, но с грехопадением, когда меняется их физический, нравственный облик, утратили многие свои преимущества. По мере дальнейшего становления и развития общественных отношений появляется необходимость их государственного регулирования. «Там, где есть нестроения и непорядки, там нужно правителя и строителя; где есть нападения и обиды там нужно защитника и отмстителя; где есть беззакония и преступления, там нужно законодателя и обличителя и наказателя; где есть ленивые и празднолюбцы, там нужно побудителя и одобрителя; где есть распри, раздоры и несогласия, там нужно примирителя и судию»². Кроме того, Феодосий призывал прихожан почитать своего императора, единственного выразителя народных чаяний, во всем подчиняясь его воле.

Священник не выступал c резкой критикой идеологии Просвещения, но в завуалированной форме выражал своё неприятие взглядов французских философов XVIII века. Не принимая теории «естественного права» в целом, но соглашаясь с отдельными ее положениями, он по сути дела искажал смысл и сущность данного учения. Однако отрицательная оценка не мешала Феодосию использовать оригинальные суждения просветителей о природном равенстве всех людей в построении собственной концепции, обосновывавшей необходимость не только существования самодержавной и неограниченной власти, но и уважительного отношения к ней поданных.

В своих проповедях Феодосий затрагивал проблему, связанную с деятельностью священников. «Не один час, но многие дни бы надобно употребить – говорит он – чтобы довольно оные разсудить и словом объяснить, обязанности сие столь велики и столь многие, что не один немощный бренный человек, как я, но и целый сонм безплотных, премудрых, сильных и святых ангелов, кажется, не мог бы совершенно удовлетворить оным»³. От священника, обыкновенного человека со своими слабостями, недостатками требовались, по мнению Феодосия, не столько знания и начитанность, сколько любовь к своему делу, мудрость, трудолюбие, а также искреннее желание проповедовать, наставляя грешников на путь истинный. Размышляя о том, что помогает ему на этом поприще, Феодосий пишет: «только одна любовь Божия возбудила меня принять на себя великоважное и неудобносимое звание пастыря»⁴. Возможно, под «божьей любовью» подразумевается даруемая избранным благодать, увеличивающая силы и возможности священнослужителя как духовного учителя прихожан. Левицкий сталкивался с немалым количеством трудностей, исполняя свой пастырский долг. Так, он узнает о том, что в приходе появились раскольники, которые с радостью, особенно во время сельскохозяйственных работ, общались с православными христианами и распространяли свои идеи. «Это сильно озаботило ревностнаго о. Феодосия. Но, чтобы не вдруг действовать на несчастных жертв заблуждения и не строгими, а кроткими мерами, в духе отеческом, возвратить их церкви, решился он входить с ними в частые беседы и, пригласив старейшин их толка, выражал с своей стороны желание – разсмотреть подробно, на чьей стороне правда и святость веры»¹. Феодосий начал вести устную и письменную полемику со старообрядцами, в которой он опроверг все их воззрения, а учение назвал ложным. Несмотря на все усилия, проповеднику не удалось убедить отступников в истинности официальной православной религии и доказать ошибочность их взглядов. Однако Феодосий, который уже не надеялся вывести «заблудших» на истинный путь, смог уговорить их не соблазнять своими идеями других людей. Если учесть, что в тот период времени сектанты жестоко преследовались: их клеймили, наказывали кнутом, ссылали на каторжные работы, казнили - Левицкий отнесся к ним в высшей степени гуманно. У священника была возможность силой решить вопрос – донести на старообрядцев властям, подвергнуть гонениям - но он предпочел вступить с ними в дискуссию. Вероятно, Феодосий не выступал в защиту старообрядцев, но считал, что такие сложные проблемы следует решать исключительно мирным путем с помощью диалога. Высказывая свою точку зрения, можно было давать разумные советы, рекомендации, настаивать на своих убеждениях, просвещать, а не озлоблять против себя эту часть населения страны.

Степень духовного развития общества зависит не только от деятельности священнослужителей, но и от самих членов общества. Феодосий призывает всех к любви, он пишет: «любовь к ближнему есть нежное живое чувство сердца ко всякому подобному себе человеку, исполненное искреннаго и нелицемернаго желания ему таковаго добра, как и себе самому, таковаго ему здравия и благополучия, как и себе самому, и таковаго душе его спасения, как и собственной своей, даже до той степени, чтоб в случае нужды и душу свою положить за други своим»². Со смирением и покорностью нужно было относиться ко всем бедам, выпавшим на долю. Священник, по словам отца Серафима, не верил в возможность долгой, спокойной жизни без потрясений. Скорее всего, Феодосий тяготился не самими испытаниями, а их перспективой, и поэтому он не радовался благополучию, установившемуся после выздоровления супруги, полагая, что за ним обязательно последует какое-нибудь несчастье.

Феодосий успокаивает бедных, не имеющих возможности вносить богатые пожертвования на церковные нужды и вселяет в них надежду на обретение вечного блаженства в будущем. «Целые тысячи злата и сребра богатаго человека – пишет он, – иногда могут быть вменены от Бога за ничто, а напротив того, иногда две ленты бедные вдовицы могут быть поставлены паче тысящъ богатаго»¹. Всевышнему, по мнению проповедника, безразличны внешние проявления любви к нему, когда человек, показывая другим свою усердие, читает книги религиозного содержания, молится, поет псалмы, занимается благотворительностью, часто посещает храм.

Идея подвижника о скоротечности человеческого счастья воплощается в его собственной жизни – по трагическому стечению обстоятельств за короткий промежуток времени он потерял всех своих близких. Зимой 1816 г. умирает отец, а в один год с разницей в несколько месяцев - мать и жена. Потрясённый случившимся человек мог разочароваться в жизни и впасть в отчаяние. Но, по словам о. Серафима, он не сломался, выдержав все удары судьбы, поскольку «в эти минуты утешал себя мыслию, что в одно и то же время удостоился принесть богу в жертву все, привязывающее его к жизни»². Феодосий избирает путь следования Христу и решает посвятить всю жизнь пастырскому служению. Для того, чтобы заставить всех, а особенно грешников, задуматься о характере многих своих желаний, правильности поступков, их соответствии божьим заповедям, он в речах, обращенных к прихожанам, начинает постоянно говорить о приближающемся Божьем суде. «Мысль о приближении страшного дня выдвигалась у него вперед всех других и сильно действовала как на его паству, так и на него самого, потому что всегда видеть пред собою последний всемирный день и суд и говорить о нем, - это может пострясать душу и нераскаянного грешника, а тем более сердца, полное страха Божия и чаяния загробной жизни»³. Феодосий ограничился не одними только устными заявлениями, а изложил суть своего учения в сочинении от 1822 г., с которым впоследствии ознакомился император Александр I. В нём он вслед за мистиками отрицал необходимость конфессионального деления, думая, что истинная церковь должна вмещать в себя весь человеческий род.

Нельзя сказать, что под воздействием смерти близких у проповедника произошла глубокая переоценка ценностей, когда в корне пересматриваются прежние взгляды и убеждения. Кондаков в своей монографии пишет, что «смерть жены произвела на Феодосия очень сильное впечатление, и он обратился к мистицизму»⁴. На мой взгляд, многие его представления о человеке, церкви, священнослужителях перекликаются с идеями мистиков, которые тоже призывали любить окружающий мир, людей, молиться, читать книги религиозного содержания и, желая нравственного совершенства, искать истину в Священном Писании. Так же, как и священник, они считали, что пастырь должен был содействовать духовному развитию прихожан а, рассуждая о неважности догматов, таинств, признавали приоритет внутренней церкви над внешней. В основе сочинений мистика И.В. Лопухина, посвящённым проблемам сектантства, лежали принципы гуманности, терпимости, на которые ориентировался Феодосий, столкнувшись в свое время со старообрядцами. А.Ф. Лабзин в своих проповедях размышляет о важности самонаблюдения, раздумья, ведущего к «пробуждению» и «откровению», а Левицкий еще в юности, ведя созерцательный образ жизни, руководствовался этими принципами.

Пережитое, несомненно, отпечатлелось в его душе, оказав существенное влияние на многие его представления, однако в их эволюции не последнюю роль сыграли и напряжённая внутренняя работа, и духовные искания последних лет, и пастырская деятельность. Случившиеся события послужили неким толчком к дальнейшему развитию личности и мировоззрения Феодосия. В смерти родных священник увидел некий знак - перст Божий, указывающий на его истинное предназначение. Он посчитал, что только своим отречением от земных благ и привязанностей во имя спасения человечества исполнит Божий замысел. Видимо, священник думал, что на него снизошло озарение, после которого сам Господь, являясь к нему через откровение, сообщал свою волю, которую предстояло воплотить в жизнь.