СТАНОВЛЕНИЕ И РАЗВИТИЕ СОВЕТСКОЙ ПРИМАТОЛОГИИ в ХХ веке

Большевистское правительство искало определённые выгоды, поддерживая исследования приматов. Так, в 1926 г., при содействии Н.П. Горбунова (1892-1938) была организована поездка профессора И.И. Иванова (1870-1932) в Африку с целью проведения опытов по гибридизации человекообразных обезьян. Большевики видели в исследованиях Иванова шанс вырваться вперёд и опередить западную «капиталистическую» науку. Многие учёные Европы проявляли большой интерес к опытам гибридизации человекообразных обезьян и человека, но не решались пойти на их реализацию, боясь протеста со стороны общества и Церкви¹. Таким образом, инициатива И.И. Иванова была встречена доброжелательно со стороны видных государственных деятелей СССР. Наибольший интерес к предложениям И.И. Иванова проявил Н.П. Горбунов, который обладал достаточной властью и связями, чтобы выступить в качестве «патрона» учёного. Именно благодаря его поддержке И.И. Иванов получил средства для поездки в Африку, несмотря на то, что проект по гибридизации человека и высших обезьян не был одобрен в стенах Академии Наук².

Советское правительство оказывало содействие профессору по ряду причин. С одной стороны, опыты Иванова как нельзя лучше вписывались в антирелигиозные установки большевиков. Положительные результаты экспериментов позволили бы приоткрыть тайну происхождения человека и тем самым подтвердить эволюционную теорию Дарвина, а с другой стороны, в условиях расцвета евгеники³ эксперименты Иванова выглядели как продолжение попыток улучшить человеческую природу⁴. По возвращении Иванова из африканской экспедиции в 1927 г. им был создан Сухумский питомник обезьян, где учёный при поддержке Коммунистической Академии собирался продолжить свои эксперименты.

Придавая большое значение экспериментальной деятельности Иванова, учёные-коммунисты не просто боролись за научную истину. Они всячески пытались выстоять в конкуренции с Академией Наук, которую считали «пережитком» прошлого. Вскоре и сам Иванов испытает на себе отрицательное отношение молодых специалистов к «старым», дореволюционным кадрам. По доносу его собственного ученика О.Ф. Неймана он был осуждён и сослан в Казахстан⁵. Жертвой репрессий стал и «патрон» Иванова – Горбунов, арестованный 19 февраля 1938 г. по обвинению в связях с германской разведкой. Причиной тому послужили советско-германские экспедиции 1929-начала 1930-х гг., в которых участвовал Горбунов.

Двадцатые годы XX в. ознаменовались появлением новых исследовательских институтов. Однако новое правительство не имело достаточных средств для обеспечения их работы⁶. Финансирование получали только те учёные, чьи исследования были приоритетными в условиях конкуренции с Западом. Так возникли Сухумский питомник обезьян и Биостанция в Колтушах.

Создание Сухумского питомника преследовало не только чисто научные цели. Это был своеобразный «героический подвиг» Советского государства, демонстрировавший превосходство над «капиталистическим миром». В связи с этим большую роль в основании питомника сыграли советский нарком здравоохранения Н.А. Семашко, профессор И.И. Иванов, директор Института экспериментальной эндокринологии (ИЭЭ) профессор В.Д. Шервинский, помощник директора ИЭЭ ветеринар Я.А. Тоболкин¹. Изучая приматов, учёные выполняли своеобразный «социальный заказ»². В XX в. в Европе широкую известность стали приобретать эксперименты по пересадки половых желёз обезьян человеку в целях омоложения³. Данные эксперименты проводились С.А. Вороновым. Он утверждал, что от половых желёз зависят не только вторичные половые признаки, но и «интеллектуальная и физическая энергия»⁴. По-видимому, советские учёные также были заинтересованы в проведении такого рода исследований. Именно поэтому ИЭЭ поддержал проект Иванова по разведению приматов в неволе.

Однако при создании питомника учитывалась не только необходимость ведения исследований над приматами в медицинских целях. Для большевистского правительства было очень важно повысить международный авторитет советской науки. Для этого необходимо было идти в ногу со временем. Вообще, с появлением питомника изучение приматов получило более широкий масштаб. В нём проводились разнообразные исследования: от медицинских экспериментов до наблюдений за поведением и стадными взаимоотношениями приматов. О том, какая работа проводилась в Сухуми, можно узнать из трудов зоопсихологов Войтониса, Тих, К.Э. Фабри.

Помимо создания новых исследовательских центров, большевики стремились также использовать в своих интересах авторитет некоторых видных учёных, например, И.П. Павлова. Государство всячески поддерживало Павлова, создавая ему благоприятные условия для работы. Так, в 1920-е гг. начинается строительство биостанции в Колтушах. Крупнейший физиолог Павлов имел популярность на Западе, поэтому его исследования приматов не могли не повлиять на международный авторитет советской науки. Важно отметить, что строительству научного центра в Колтушах способствовал Бухарин. Критиковавший советскую власть при Ленине, Павлов в конечном итоге вынужден был признать значение государственного патронажа для его работы. В 1935 г., несмотря на продолжающиеся репрессии и усиление власти партии, он скажет следующее: «Вся моя жизнь состояла из экспериментов. Наше правительство тоже экспериментатор, только несравненно более высокой категории. Я страстно желаю жить, чтобы увидеть победное завершение этого исторического социального эксперимента¹». В 1933 г. П.К. Денисов привез из Франции двух шимпанзе – Розу и Рафаэля – в подарок И.П. Павлову от С.А. Воронова².

Проводя эксперименты над приматами, Павлов выступал с критикой зарубежных коллег, что было вполне в духе советского времени, когда большевистское правительство провозгласило создание «советской науки» в противовес западной. В 1933 г. вышла книга В. Келера «Psychologische Probleme», ознакомившись с которой, Павлов обвинил автора в противоречивости высказываний и анимизме³, а также объявил войну психологии от имени физиологии⁴. Но он и не мог догадываться о том, что после его смерти психологии на самом деле будет объявлена война.

В 1950 г. состоялась объединенная сессия Академии Наук и Академии Медицинских Наук, которая сыграла решающее значение для развития физиологии, психологии и многих других наук. Она была посвящена учению Павлова о высшей нервной деятельности (ВНД). Проведение сессии двух академий не было неожиданностью для многих представителей науки. Всем было известно, кто стоит за её организацией. Незадолго до этого, в 1948 г., состоялась сессия ВАСХНИЛ, в ходе которой мичуринская биология объявлялась единственно верной. Все несогласные были подвергнуты репрессиям.

В 1950 г. главным обвиняемым стал ученик Павлова Л.А. Орбели. Ему приписывалось отступление от Павловского учения, искажение его сути. Причём современники понимали, что сессия добивается не восстановления чистоты учения о ВНД, а нацелена против тех, кто неугоден власти и слишком выделяется своими заслугами и, значит, более независимый⁵. Тем не менее, против Орбели выступили даже некоторые его ученики, боясь пострадать по служебе⁶.

Акции такого рода, как «Павловская» сессия, ярко характеризуют тоталитаризм большевистского правительства. Стремясь поставить под свой контроль науку, правительство способствовало установлению монополии в различных сферах научного знания⁷. Так, отдав приоритет учению Павлова о ВНД, оно определило дальнейшее развитие приматологических исследований. Отныне учёные должны были смотреть на приматов через призму физиологического учения, отметая в сторону иные интерпретации поведения обезьян. Аналогичная ситуация сложилась и в психологической науке, которая стала изучать поведение человека с целью выявить активную роль «человека – строителя нового общества»¹.

Внедрение диалектического материализма в науку сопровождалось большими переменами в культуре печатных работ. Необходимость приспосабливаться к новым условиям заставляла учёных перерабатывать свои концепции в соответствии с требованиями государственной идеологии. Отныне, помимо цитирования Маркса и Энгельса, необходимо было обязательно ссылаться на учение Павлова. Был создан специальный научный совет для контроля за деятельностью физиологов, в который вошли академик К.М. Быков, А.Г. Иванов-Смоленский, Э. Айрапетянц. Они, собственно, и были главными проводниками государственного контроля в физиологии.

«Павловская сессия» 1950 г. имела последствия не только для физиологии, но и для психологии. К.М. Быков² отмечал: «Психология допавловская построена на идеалистическом мировоззрении, психология павловская   по существу своему материалистическая»³. Это мнение и отражало дальнейшую судьбу психологии. Психологи теперь должны были изучать психическую деятельность с точки зрения нормы, патологии и учения об условных рефлексах⁴. Судьба этой науки решалась в 1952 г. на первом Всесоюзном совещании по психологии. Провозглашение материалистического подхода осложняло проведение исследований в сфере сравнительной психологии и антропологии. Однако и из этой ситуации учёные нашли выход. К концу 1950-х гг. все большую важность приобретают идеи Энгельса о роли труда в становлении человека. Проблема антропогенеза начинает привлекать многих исследователей. Обосновывая свои наблюдения за приматами с этой точки зрения, они снова получили возможность печатать результаты своих исследований.

Таким образом, к середине ХХ в. многие учёные-приматологи занимались проблемой орудийной деятельности приматов. Это было связано, с одной стороны, со стремлением проверить результаты опытов западных исследователей и высказать свою точку зрения, с другой   подтвердить теорию Энгельса о роли труда в становлении человека.

Н.Н. Ладыгина-Котс (1889-1963) была одной из первых, кто стал изучать приматов в России, орудийную и конструктивную деятельность шимпанзе. После многолетних наблюдений она пришла к выводу о наличии у шимпанзе «упорядоченной подсобной обработки, направленной на видоизменение предмета для дальнейшего его использования»¹. Однако она отмечала, что шимпанзе не способен создать вещь². Человек же умеет делать оформленные вещи, которые сохраняют для него свое значение вне времени их употребления. Таким образом, Ладыгина-Котс внесла значительный вклад в развитие дискуссии о возникновении трудовой деятельности человека, указав на качественное отличие предтрудовой деятельности шимпанзе. Это отличие она объясняла отсутствием у шимпанзе способности усваивать причинно-следственные отношения, которые составляют основу осуществления трудовых процессов³.

Н.Ю. Войтонис (1887-1946) также, как и Н.Н. Ладыгина-Котс считал, что способность заметить простое пространственное соотношение предметов и направить деятельность на его создание является пределом достижения обезьяны. Таким образом, Войтонис, как и большинство исследователей считал, что обезьяны способны для достижения труднодоступной приманки использовать не только обходные пути, но и разнообразные предметы, которые в этой ситуации получают характер орудия. Но, по его мнению, этот предмет является орудием только в первичном смысле этого слова.

Характерной чертой научных трудов, опубликованных в 1940-60 гг., является полемика с зарубежными учеными, критика результатов их исследований. На это в большой степени повлияла холодная война, которая разделила мир на два противоборствующих лагеря. Наибольшей критике в СССР подвергались опыты и теоретические высказывания В. Келера. Как отмечал Г.З. Рогинский, Келер не улавливал качественного своеобразия в манипуляциях палками у шимпанзе. Он рассматривал действия обезьян по обработке предметов как «создание орудий». Сам Рогинский считал, основываясь на теории Энгельса, что «орудия возникли в социальной и трудовой жизни людей»⁴, поэтому обезьяны не способны к труду и к изготовлению орудий.

Таким образом, если на Западе опыты по употреблению предметов как орудий проводились с целью выяснить интеллектуальные способности обезьян, то в СССР на основе этих данных стремились понять, как возник человек «разумный», чем он отличается от животных предков. Причём здесь большую роль сыграла теория Энгельса, для подтверждения которой, собственно, и подыскивались экспериментальные данные.

Во второй половине ХХ в. разговоры об употреблении «орудий» приматами приобретают новый характер. Это, в первую очередь, было связано с западными «полевыми» исследованиями, которые осуществляли Джордж Шаллер¹ (род. 1933), Джейн Гудолл² (род.1934) и Дайан Фосси³ (1932-1985). Одним из первых, кто попытался дать свой ответ на сообщения, поступающие с Запада, был К.Э. Фабри (1923-1990)   ученик Н.Н. Ладыгиной-Котс.

На основе исследований, проведенных в Московском зоопарке и Сухумской медико-биологической станции АМН СССР, К.Э. Фабри пришёл к выводу о том, что у обезьян, содержащихся в неволе, наблюдаются действия в виде «рычаговых манипуляций». Отмечая чисто внешнее сходство данных действий с трудовой деятельностью человека, он стремился понять причину их возникновения. В результате анализа манипуляций обезьян с различными предметами К.Э Фабри определил данное поведение как «компенсаторное движение», позволяющие животному приспосабливаться к новым условиям окружающей среды⁴. Что касается проблемы возникновения орудийной деятельности у предков человека, Фабри считал, что она неразрывно связана с необходимостью изучения хватательной функции руки приматов. Фабри предложил свою точку зрения на возникновение трудовой деятельности человека. В работе «Манипуляционная активность низших обезьян и проблема антропогенеза»⁵ он писал: «Зарождение трудовой деятельности можно себе представить лишь в условиях мощного развития компенсаторных действий», вследствие этого у обезьян, живущих в естественных условиях тропических лесов, проявляются лишь формы биологической адаптации, которая не может перерасти в трудовую деятельность⁶. Основываясь на сообщении Д. Шаллера о том, что им никогда за время наблюдений не было замечено употребление гориллами орудий⁷, Фабри пришел к выводу, что «орудийные действия являются лишь дополнительным, резервным способом приспособления к особым, экстремальным случаям жизни»⁸.

Советские учёные прилагали большие усилия для сохранения границ, отделяющих человека от животных. Так, в предисловии к вышедшей в 1974 г. книге Дж. Гудолл М.Ф. Нестурх хотя и отмечает чрезвычайную важность предоставленных ею сведений, но, тем не менее, высказывает категорическое несогласие с её мнением о необходимости пересмотра самого определения человека⁹. Эта позиция отражала состояние советской науки. С одной стороны, учёное сообщество проявляло интерес к тому, что происходит на Западе, а с другой, оно не было готово отступиться от официальной идеологии, которая так долго определяла ход развития науки в СССР.

События 1917 г. сильно повлияли на ход научных исследований в стране, особенно в сфере социальных наук. Но, несмотря на колоссальные изменения социально-политической и экономической, культурной систем российского общества, можно говорить об определённой преемственности между дореволюционной и ранней советской психологической наукой⁴, хотя, безусловно, советская психология была особым культурным явлением. Но новые подходы правящих кругов к развитию науки в стране позволяют говорить о продолжении институализации в 20-е гг. XX века.

Какие же особенности в управлении наукой привнесли большевики, придя к власти? Как показывает А.В. Кожевников, в стране появилась «большая наука»⁵, т.е. крупные научные центры, специализированные исследовательские институты, отделённые от высшей школы. Многие существовавшие ранее лаборатории, бюро и прочие учреждения были переименованы и также реорганизованы в институты¹.

Научными центрами, где могла развиваться психология, стали два столичных города: Ленинград и Москва. В Москве продолжал действовать Психологический институт при Московском университете², возглавляемый до 1923 г. Г.И. Челпановым – пример многопрофильного исследовательского центра, где экспериментальная психология соседствовала с другими направлениями науки. Так, например, в 1921 г. в структуре института существовало 8 секций или отделений: общей психологии, экспериментальной психологии, физиологической психологии, генетической психологии (психологии детского возраста, зоопсихологии), дифференциальной психологии, этнической и социальной психологии, прикладной психологии (педагогической психологии, психологии труда, криминальной психологии), истории психологии³. В 1923 г. учёного старой школы Челпанова сменяет на посту директора психолог-марксист К.Н. Корнилов⁴. Это отражало общую тенденцию Советской России рассматриваемого периода: власть и само научное сообщество отторгали не только учёных с оппозиционными взглядами, но и тех, кто не занял активную позицию по переделке научного знания; на смену им приходят новоиспечённые учёные-марксисты. При этом отечественные психологи последней группы разделились на тех, кто «слепо» внедрял марксистские принципы в свои исследования и тех, кто действительно пытался построить «новую» марксистскую психологию⁵. При новом руководстве в 1925 г. институт отделяется от университета и существует в качестве самостоятельного учреждения, получив название Государственный институт экспериментальной психологии. Корнилов обновляет состав института молодыми учеными⁶ и провозглашает задачей нового коллектива перестройку методологической базы психологии на основе марксизма⁷.

Ленинград стал вторым научным центром Советской России. Во многом этому способствовали выдающиеся организаторские способности В.М. Бехтерева¹. Ленинградский Институт Мозга², созданный им в 1918 г., стал главным центром экспериментальной психологической науки. Его открытие вызвало одобрение в профессиональных кругах. Так, после рассмотрения плана по устройству Института Челпанов нашёл, что «учреждение подобного института в России весьма желательно, так как институт может иметь огромное научное и практически-педагогическое значение. Можно быть уверенным, что в руках такого всемирно известного исследователя, как академика Бехтерева, деятельность института будет вполне успешна»³. План создания был поддержан всеми родственными учреждениями страны. В программе нового института значилось: «всестороннее изучение психики вообще и, в частности, разнообразных проявлений психической деятельности человека, его психического развития и патологических уклонений, разработка научно-практических вопросов в связи с общественной, педагогической и профессиональной психологией, умственной гигиеной, криминальной антропологией, дефектологией, а также изучение гипноза, внушения, душевных и нервных болезней»⁴.

В 1922 г. Институт по изучению мозга и психической деятельности входил «в состав Научно-экспериментального отдела Государственной петроградской психо-неврологической академии и как научно-исследовательское учреждение» состоял «в ведении Главного управления научных учреждений Академического центра Наркомпроса»⁵. В его задачи входило «всестороннее изучение человеческой личности и условий правильного ее развития». Для этой цели в его отделах и лабораториях производилось: «а) изучение мозга и всей вообще нервной системы, ее строения у человека и животных…; б) изучение различных проявлений человеческой личности по методам рефлексологии, включая детскую, общественную, патологическую рефлексологию и биорефлексологию; в) изучение человеческой личности по методам наблюдательной экспериментальной психологии, как общей, так и индивидуальной; г) изучение различных видов прикладной рефлексологии и психологии…»⁶. Структура Института выглядела следующим образом: 12 лабораторий (анатомии мозга с отделением патологической анатомии мозга; физиологии мозга с отделением по изучению условий вырождений и внутренней секреции; биохимии мозга; бактериологии болезней мозга; рефлексологии, с отделениями: а) коллективной рефлексологии, б) рефлексологии творчества, в) евгеники и г) зоорефлексологии; экспериментальной психологии; экспериментальной педагогики; психологии детского возраста; школьной, умственной и нервной гигиены; психотерапии с амбулаторией при ней; профессиональной рефлексологии; социальной рефлексологии; 3 музея: рефлексологии; сравнительной анатомии мозга; патолого-анатомический музей мозга; врачебно-педагогический комитет по вопросам изучения и воспитания личности ребёнка и библиотека¹.

Годы становления Института мозга совпали с завершением создания Бехтеревым рефлексологии, призванной заменить собой субъективную психологию. Он постарался максимально внедрить новое учение в собственный институт. Рефлексология приобрела общественную популярность, а Институт мозга получил в 1925 г. название «рефлексологического»².

Представители научного сообщества Ленинграда имели в своем распоряжении два основных журнала: «Вопросы изучения и воспитания личности» (1919-1922, 1926-1932) и «Обозрение психиатрии, неврологии и рефлексологии» (1926-1930). Оба выходили под редакцией Бехтерева. Главным научным периодическим изданием «московской школы» стал выходящий с 1928 г. журнал «Психология» под редакцией К.Н. Корнилова³.

В 1920-е гг. работа московского и ленинградского институтов проходила не только под влиянием научных взглядов их основателей, но и определялась внешними социально-политическими обстоятельствами, трагически повлиявшими на судьбу этих учреждений. К середине 1930-х гг. разобщённость внутри психологического сообщества и нападки на психологию со стороны государства достигли своего пика, и более чем на 15 лет в отечественной психологической науке образовался «вакуум».

Как видно, с полной уверенностью можно говорить об институализации психологии в Советской России в 1920-е гг. Не прерывая преемственность, она, более того, получила целенаправленную государственную поддержку.

Русское общество и правящее круги Российской империи были фактически едины в вопросе поддержки борьбы балканских народов за политическую независимость. И дело было не только в филантропических соображениях. Огромное значение при решении Балканского вопроса играло желание усилить русские позиции на юге Европейского континента. Видный русский общественный деятель Д.Ф. Тютчев писал: «…Печать по отношению к славянскому вопросу представляет редкое у нас единодушие относиться к делу живо, чутко и горячо, и общественное мнение сильно возбуждено. Мало того, с самого начала герцеговинского восстания и до сих пор единственно русскому обществу обязано славянское дело нравственною и материальною поддержкою, единственно ему, а не русской дипломатии, обязана Россия сохранением своей чести и своего обаяния среди славян. Инициатива помощи принадлежит обществу, т.е. Славянскому комитету…»¹. Таким образом, русское общественное мнение было настроено на проведение более жёсткого курса в отношении Турции.

В статье «Юбилей народной войны»² высказывалась мысль, что из всех войн, какие вела Россия, четыре войны по преимуществу определили ее историческое бытие. Первая война была земская в 1612 г.; вторая – исторически-неизбежная, императорская, Северная 1700-1721 гг.; третья – Отечественная в 1812 г.; четвертая – народная, объявленная Россией Турцией. Но если в первых трех войнах Россия отстаивала собственную политическую независимость, то четвертая война, по мнению публициста И.В. Преображенского – «это попытка решить составляющий нашу историческую будущность Восточный вопрос»³.

Но, несмотря на общее единство в вопросе помощи Балканским народам в борьбе с турецким игом, в русском обществе существовали различные точки зрения на проведение самого процесса освобождения славян. Причём планы освобождения Балкан принадлежали не только представителям военной элиты. Самыми известными являются разработки начальника Главного штаба России Н.Н. Обручева.

Но в данной статье мы хотели бы остановиться на планах, которые в исследованиях не получили ни какого освещения. К большому удивлению, в РГВИА в фонде 485 «Русско-турецкая война 1877-1878 гг.», кроме упомянутого выше плана Обручева нет альтернативных проектов войны с Турцией. Лишь в ГА РФе были обнаружены несколько планов ведения войны с Османской империей. Данные наработки в основной своей массе сгруппированы в двух фондах личного происхождения: 1) 730 фонд Н.П. Игнатьева; 2) 677 фонд императора Александра III.

Хотелось бы остановиться на наиболее ярких примерах видения Балканской проблемы различными представителями русского общества. Необходимо отметить, что лишь два проекта имеют реального автора. В данном случае имеются в виду планы гр. Игнатьева и полковника Главного штаба Скалона, все остальные документы анонимные. Хронологически данные документы охватывают период с декабря 1868 г. по апрель 1877 года. Но большинство из них приходится на начало 1876 г., что определяется, по всей видимости, следующим: в апреле 1876 г. в Болгарии произошло антитурецкое восстание, которое имело серьёзный резонанс в Европе. Россия участвовала в этом конфликте, отправляя волонтёров на Балканский полуостров.

Первый план изложен в анонимном письме за подписью «Русский» гр. Игнатьеву, в котором рассуждается о необходимости для России начать войну с Турцией и завоевать Константинополь¹. Установить автора письма не представляется возможным, но по характеру изложенного можно предположить, что это, по всей видимости, бывший волонтёр, который участвовал в войне на Балканском полуострове весной-летом 1876 года. Данный документ находится в ГА РФе, в фонде гр. Игнатьева и датируется апрелем 1877 г., непосредственно перед русско-турецкой войной 1877-1878 годов. Этот исторический источник – не только план будущих военных действий, но и, по сути своей, призыв вести войну до победного конца. Но «Русский», по всей видимости, не знаком с состоянием российских вооружённых сил, в частности, военно-морского флота, т.к. предлагает в связи с отсутствием Черноморского флота перебросить к Балканскому полуострову Балтийскую эскадру. Наконец, автор письма пытается представить политическую ситуацию на юге Европы после боевых действий, которые, безусловно, завершатся победой России: «…отправьте турок в Азию; воздвигните на их месте конституционную монархию, умаляйте нашего государя дать также и России конституцию – тогда беспременно великое и славное царствование имп. Александра II будет вечно сиять на страницах истории отечества»².

Призыв «Русского» в определённой степени понятен. Дело в том, что официальный Петербург был крайне консервативен в своих воззрениях и очень осторожно относился к любому веянию свободы на Балканах, хотя, казалось бы, это способствовало ослаблению его геополитического соперника Турции. Большие проблемы у России возникали в связи с острыми противоречиями между самими балканскими государствами. Каждое государство стремилось заручиться поддержкой одной из великих держав, в том числе и России. Соответственно, интересы держав и балканских государств причудливо переплетались, создавая сложные международные проблемы, которые не раз готовы были привести к войне не только на Балканах, но и в Европе. Для России порою «славянское братство» становилось тяжёлым бременем. Дело в том, что «братья», случалось, меняли пророссийскую ориентацию на союз с той или иной европейской державой.

Записка неустановленного лица о противоречиях Англии и России на Балканах¹, на первый взгляд, не имеет отношения к русско-турецкому конфликту, но анализ исторического источника позволяет утверждать совершенно обратное. Документ датируется маем 1874 года. Автор данной записки совершенно убеждён, что России необходимо вести войну на два фронта: против Турции, что совершенно естественно, и против Туманного Альбиона, т.к. именно последний подстрекает Османскую империю творить «зверства в Болгарии», ущемлять несчастных братьев-славян, чем нарушается баланс сил в Южной Европе, что, безусловно, выгодно Англии. Аноним настаивает на том, что России нет необходимости уклоняться от войны с Турции и Англией, а наоборот, следует принять все меры к тому, чтобы вооружённое столкновение осуществилось, но явилось бы весьма кратковременным, своеобразным русским блиц-кригом. Этот план молниеносной войны состоял из 3-х пунктов:

1) иметь военный линейный флот, под прикрытием которого можно было бы перекинуть за один раз в Турцию и Англию 120 тыс. чел.;

2) бросить через Среднюю Азию в Индию корпус хорошо подготовленных войск;

3) разрушать и, если нужно, совершенно разрушить морскую торговлю Англии с ее колониями².

Подобный план, безусловно, был невыполним. Россия не просто избегала военного конфликта, но и боялась такого развития событий. Опасения были связаны, конечно, прежде всего с проигранной Крымской войной. Вариант подобного же развития событий, как и 20 лет назад, всерьёз рассматривался и сковывал политику России, суживая её до дипломатических кругов. К тому же, Черноморского флота не было. Восстанавливающийся после отмены статей Парижского договора, он обладал незначительными силами, с которыми рассчитывать на победу в сложившихся условиях было бы весьма опрометчиво³.

Еще один план подобного характера − «Записка о неизбежности распада Турецкой империи»⁴. Подписал этот документ «Николай Карпович»; имя и фамилия, скорее всего, выдуманы. Данный исторический источник, по всей видимости, создавался под влиянием Сербо-турецкой войны 1876 года. Автор этой записки хорошо знаком с военной историей, так как проводит исторические параллели русско-турецких войн с Отечественной войной 1812 г. и считает, что одним из главных недостатков турецкой военной машины является то же, что и у армии Наполеона, а именно её разноплеменной состав. Действительно, в турецкой армии служили не только этнические турки, но и представители других национальностей, которые волею судеб оказались на стороне «азиатских орд». Последним были чужды интересы Турции на Балканах. В этих условиях Россия была должна и обязана выполнить свою историческую миссию освободить славянские народы от иноземного ига.

Какие же доводы приводит автор «Записки»? Во-первых, в Турции, уже нет ни какой администрации, а есть несколько чиновников, которые сменяются регулярно через два-три месяца. То есть, на лицо чехарда кадров. Во-вторых, отсутствуют прогрессивные общественные силы. В-третьих, мусульманская часть населения Малой Азии обременена непосильными налогами и истощена донельзя рекрутскими наборами. В-четвёртых, финансы империи вконец расстроены, а фискальные сборы оседают в карманах чиновников. В-пятых, армейские недостатки: 91 батальон, который числился лишь на бумаге, не может быть поставлен под ружьё, а остальная часть вооружённых сил была укомплектована лишь на 2/3¹. Наконец «Николай Карпович» считает, что турецкая армия также, как и наполеоновская, столкнётся с повальным дезертирством, которые будут равнозначны боевым потерям: 10-12 тыс. чел. за две недели². Политическая цель войны автором «Записки» определялась как «полное бесповоротное решение восточного вопроса», т.е. безусловное уничтожение владычества Оттоманской империи на Балканском полуострове.

Как следует, имелось значительное количество различных планов предстоящей войны. Если отбросить панславистские и шапкозакидательские настроения некоторых из них, то подобные наработки были бы весьма полезны во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов. Возможно, использование их отдельных положений уберегло бы русскую армию от Шипкинской и Баязетской трагедий.