Валентин Михайлович Горбунов

Кандидатов по моему избирательному округу было 8. Пятеро – руководители предприятий и учреждений, один – инструктор РК КПСС и двое рабочих, один из них – я. Итоги выборной кампании были впечатляющие! Наш Клуб помог победить всем своим кандидатам в трех избирательных округах, а также всем своим сторонникам на выборах в районный Совет, в котором они оказались в большинстве. Безусловно, не обошлось без трений с избирательной комиссией, находившейся под контролем местных властей и РК КПСС, но благодаря все тому же Клубу избирателей манипулировать итогами выборов никому не удалось. Сказать, что мое избрание в Ленсовет было моей победой, будет неверно. Это была наша общая с Клубом избирателей, объединившим большое число активных граждан района, победа.

Я помню, был довольно резкий спор, когда начались контры между Горбачевым и Лигачевым. Юрий Борисович Вахтин стоял на той точке зрения, что нам не следует вмешиваться в эти дела, пусть они разбираются между собой. С ним не согласились. Еще там был и принимал участие в этом споре Александр Леонович Грюнберг, ныне покойный, очень крупный афганист, человек, которого посылали на последнем этапе афганской войны в Афганистан в качестве консультанта, он придумывал рухнувшую потом модель замирения и компромисса. Я помню, как Александр Леонович решительно возражал Вахтину, говоря, что какие бы мы ни были с ними «свои» или «чужие», но в данной ситуации Горбачева поддерживать необходимо. К этому большинство и склонилось. Тогда был выпущен какой-то документ.

Собирались мы, как минимум, два раза в неделю. Иногда, если нужно, были экстренные заседания. Наташа Корсакова всех обзванивала и собирала. Реагировали на каждое сколько-нибудь значимое политическое событие. То, что в верхах происходило – взаимоотношения с республиками, позже, естественно, прибалтийские проблемы, межгрупповые столкновения в верхах, – все это обсуждалось, и каждый раз появлялся некий документ – мнение «Ленинградской трибуны», которое передавалось в средства массовой информации.

– Почему «Ленинградская трибуна» сформировалась на базе «Звезды»?

– Во-первых, для функционирования общественной организации нужно помещение. Мы его с удовольствием предоставили. Во-вторых, по духу своему направление журнала и функции организации вполне совпали. Так что это было естественно. Я тогда еще не работал в «Звезде», я был ее автором и, по-моему, членом редколлегии в конце 1980-х годов. А скажем, Кавторин, работал, он был первый зам. главного редактора. А главным редактором в то время был Геннадий Философович Николаев.

Нужно сказать, что журнал «Звезда» довольно долго, по-моему, до 1988 года жил под прежним руководством. Им руководили Георгий Константинович Холопов и его заместитель, недавно умерший Петр Владимирович Жур, подполковник госбезопасности запаса. Причем Холопов был очень неплохим человеком, но как и Жур, он был солдатом партии. Они никак не могли поверить, что все происходящее – всерьез. Они считали, что они – бастион, и когда, со дня на день, все повернется обратно, они окажутся главными героями. Потому что в «Неве», черт знает что печатается, в «Новом мире», черт знает что печатается, а «Звезда» ведет правильную партийную линию. И длилось это, по-моему, до 1988 года, пока не взбунтовалась редакция. Потому что все люди – работавшее среднее звено – оказались в совершенно идиотском положении: они оставались в этом море разливанном уже почти бесцензурной печати таким консервативным советским журналом. Даже в советское время этот журнал был достаточно продвинутый, но в ситуации 1988–1989 годов это уже был анахронизм. И сотрудники редакции написали письмо в «Известия» – обращение к Холопову с предложением уйти в отставку. Был большой скандал. В конце концов Холопов действительно ушел в отставку. Для него было очень тяжело, и через несколько лет он умер от инфаркта. Это был первый случай в советской стране избрания главного редактора, в Союзе писателей на общем собрании было несколько кандидатур. И выбрали Геннадия Николаева. Он года три с лишним, по-моему, был главным редактором. Конечно, журнал принципиально тут же изменился. Так что все это совместилось как-то очень удачно.

Официально «Трибуна» не была зарегистрирована. Мы собирали какие-то взносы на технические нужды, на бумагу. Но юридическим лицом «Трибуна» не была, да и надобности не было.

Это был один сектор общественной жизни. Второй – Союз писателей. Тогда Союз писателей был гораздо более авторитетной организацией, чем сейчас. И там довольно много было, теперь, увы, уже покойных, весьма активных и деятельных людей. В Москве тогда образовалась писательская организация «Апрель», в честь горбачевского апрельского пленума ЦК КПСС. И, соответственно, отделение этой всероссийской организации образовалось и в ленинградском союзе, что довольно быстро стимулировало раскол организации. Значительная часть, я думаю, приблизительно треть, наших писателей были категорическими противниками того, что происходило. Как ни парадоксально, это были в большинстве своем «почвенники», то есть люди, которые в свое время с советской властью были в непростых отношениях. Тем не менее, крушение, размывание системы, которое происходило, их почему-то очень напугало.

И началось деление организации, достаточно условное, на «западников» и «патриотов». Причем достаточно быстро это приняло очень уродливые формы. Выделилась группа «патриотов»-радикалов. Наиболее простой путь для них, естественно, был антисемитизм. В Союзе писателей было действительно довольно много евреев, хотя число их сильно преувеличивалось. И в один прекрасный день по Ленинградскому телевидению выступили духовный отец этого движения Сергей Воронин, пожилой писатель, не знаю, жив он или нет. С ним был Евгений Туинов и кто-то еще. И с экрана Ленинградского телевидения, которое тогда транслировалось очень широко, на полстраны, было сказано, что в ленинградской писательской организации происходит «геноцид русских писателей», что евреи, захватившие там власть, убивают русских писателей, что соотношение 80% нерусских, в основном, евреев, и 20% русских писателей, – и вот эти люди взывали к народу по этому поводу. И как ни противно было, но пришлось отвечать – через несколько дней после этого три человека выступили по тому же телевидению: Николай Крыщук, Илья Фоняков и ваш покорный слуга. И мы должны были объяснять, что все наоборот: что евреев процентов 20, а все остальные, стало быть, в основном, русские люди, ну и еще некоторое количество людей других национальностей, что никто никого не убивает и что все это абсолютная клевета. Эта тенденция как раз тогда, как мы помним, активизировалась вообще – «Память» и т.д.,– но в Союзе писателей, казалось бы, организации хотя бы полуинтеллигентной, это приняло особо уродливые формы. И кончилось это уже организационным расколом Союза писателей.

Несколько десятков людей, радикально «патриотически» настроенных, из Союза ушли и образовали свой союз. Остался Союз писателей Санкт-Петербурга, и был Союз писателей России. Я принимал в этих событиях довольно активное участие, пытаясь как-то не допустить обострения. Были бурные и, я думаю, довольно любопытные писательские собрания (к сожалению, никто этого не записывал на магнитофон). Обком, ленинградские партийные власти, опять-таки, странным образом поддерживали радикально-«патриотическую» часть Союза писателей. Были очень бурные собрания, на которых представителям обкома приходилось довольно тяжело. Союз писателей от обкома курировал тогда Александр Александрович Попов, которому чего только не приходилось выслушать. И я как-то выступил. Он сидел в первом ряду, я к нему обратился со словами сочувствия, мол, Александр Александрович, зачем вам все это надо? Зачем вы сюда приходите? Вы же ничего не можете сделать, вы оказываетесь в таком унизительном положении. Он мне не внял. Я, конечно, понимал, что он не по своей воле приходит, но действительно было его жалко, хотя радости он в свое время мало приносил писателям. [...]

И в какой-то момент, это было году в 89-м, прошло перевыборное собрание, и случилась такая удивительная вещь: никто из прежних руководителей Союза, кроме Гранина и Дудина, не вошел в секретариат, а там оказались Владимир Арро, он стал главой Союза, Чулаки, Кавторин, Нина Катерли, ваш покорный слуга, еще несколько человек. Я помню, как Даниил Александров, изумленный, мне позвонил и сказал: «Яша, как вам это удалось?» А я ему сказал: «Да не удалось, никто ничего для этого не делал, можно сказать, таков теперь психологический расклад». [...]

Газета «Литератор» была очень важным фактором тогда. Главным редактором и организатором был Герман Балуев. Небольшая была по формату газета, восемь полос, но очень активная и очень популярная тогда в городе. Я думаю, что несмотря на очень скромные финансовые и полиграфические возможности, ее тираж превосходил тираж некоторых сегодняшних больших газет, популярностью она точно пользовалась гораздо большей. В «Литераторе» я довольно регулярно печатался. Помню, там было у меня письмо последнему первому секретарю обкома Гидаспову по поводу владения издательством «Советский писатель», где мне пришлось объяснять ему, что такое собственность и какие юридические законы это регулируют. [...]

Когда начался путч, сразу же, 19 августа 1991 года, собрались в «Трибуне» обсудить ситуацию. Хотя собрание было немногочисленное, потому что не успели людей оповестить. Точки зрения были разные. Евгений Викторович Анисимов, историк, который тоже был членом «Трибуны», был настроен очень пессимистически. Он считал тогда, что на некоторое время все будет прижато. Я помню, был разговор: Собчак в Москве, очевидно, он попытается прилететь сюда. На это Евгений Викторович сказал: «Ну так его собственная охрана и арестует». Чего, как мы знаем, не произошло. Это было утром 19 числа. Естественно, ничего не решили, постановили подождать несколько часов, посмотреть, что будет, в зависимости от этого и вести себя. Но все так быстро кончилось, что особой нашей активности не понадобилось. Опять-таки приняли, какое-то заявление, которое, по-моему, было опубликовано в «Невском времени». Или даже «Невское время» не успело его опубликовать, потому что путч подавили. Кавторин говорил, что нужно листовки готовить и распространять. Я на это сказал, что это, конечно, вещь хорошая и нужная, только те, кто этим займутся, должны понимать, что в данной ситуации это влечет за собой серьезную юридическую ответственность, и люди не должны строить особых иллюзий относительно легкости положения. Кстати говоря, указы Ельцина тиражировались на ксероксе Союза писателей. Тогда ксероксов было мало, а в Союзе писателей он был. И занимался этим, главным образом, Валера Воскобойников – писатель, преимущественно детский, еще несколько человек. Пока не кончился порошок в ксероксе, они сотни экземпляров указов ельцинских, надо сказать, очень замечательных, отшлепали, потом они развешивались по городу.

– Кто был вашим куратором от КГБ?

– Куратор от КГБ был молодой человек, тогда он был капитаном или майором, потом он довольно быстро стал членом Союза писателей, оставаясь сотрудником, офицером КГБ, писал детективы какие-то, как полагается, – Кренев, а реальная его фамилия, по-моему, Поздеев. Я его встретил на улице недавно. Сейчас, судя по тому, что он так тут ходит сам по себе, я думаю, что он в отставке. Как-то по виду не заметно, чтобы он стал полковником. Он курировал Союз писателей.

– Когда закончилось его кураторство?

– В 1991 году. Когда вообще их кураторство закончилось.

– А кураторство обкома как долго продолжалось?

– Теоретически также до 1991, хотя никто уже не обращал на это внимания. [...]

– Когда и на чем реально закончилась цензура?

– Фактически уже году в 1989. Она не закончилась, и формально все через нее проходило, но она очень ослабла, и уже почти ничего не запрещали. Просто не решались. Потому что цензор тоже понимал: что-нибудь запретишь, а потом тебя призовут к ответу. Так что я думаю, года с 1988–1989 фактически началось быстрое одряхление и умирание цензуры. А с августа 1990-го она перестала существовать формально, юридически. [...]

– Митинги не приходилось организовывать или участвовать?

– Нет, почему же, у меня даже есть фотография из «Смены» смешная, где я стою в кузове машины. Это был митинг в Ждановском районе, который я проводил, за отмену имени Жданова. Большой, многолюдный митинг, который постановил снять имя Жданова с района и ходатайствовать о снятии с университета. Там присутствовали со злобными физиономиями представители исполкома. Это был разрешенный митинг, совершенно официальный. Сначала почему-то не оказалось ни микрофона, ни даже мегафона, поэтому мне приходилось очень напрягать голос. Это, пожалуй, был единственный митинг, на котором я председательствовал. Организовывали его несколько человек: «Трибуна» в этом принимала участие, была инициативная группа жителей Ждановского района очень активная. Я был от Союза писателей. Это был конец 1988 года.

Если вспомнить, то время было чрезвычайно пестрое. И далеко не радужное, не сплошь радужное было настроение. С одной стороны, все вроде бы идет замечательно, а с другой – было ощущение, что и до катастрофы можно дойти, до хаоса. [...]

– У вас не изменились оценки этого времени?

– Нет. Я думаю, что все было правильно. До 1991 года действия демократической общественности были абсолютно оправданы и не слишком радикальны, кроме Демсоюза и наиболее радикального крыла. Достаточно твердо и одновременно спокойно себя вели. Давление на власть оказывать, казалось бы, было нечем, а, тем не менее, оказывалось очень сильное психологическое давление. Сумели найти для этого путь, найти способ.

В январе 87-го года началась какая-то странная суета. Ко мне стали наведываться крупные чины из центрального аппарата КГБ республики Коми и предлагать писать прошение о помиловании. Я отказывался. В конце концов они согласились на то, чтобы я написал бумажку, которая меня ни к чему не обязывала, – они уже были готовы принять любую. В феврале я был помилован. [...].

Я приехал в Питер, и меня прописали. Помню, когда я пришел в отделение милиции и сказал, что вернулся из лагеря и ссылки и собираюсь прописываться, меня приняли за «бытовика» и чуть не по матери послали. Но когда узнали что у меня политическая 70-я статья УК, тон милицейского начальства сразу изменился – оно имело указание не чинить препятствия бывшим политзэкам.

После этого пошел устраиваться на работу в тот же трест «Теплоэнерго-3», где трудился до ареста сменным мастером. На прежнюю должность меня не взяли, предложили пойти простым газооператором. Я не возражал.

В том же в 87-м году я и Ростислав Евдокимов, с которым мы сидели на одной скамье подсудимых, а также политзэки 1980-х Полиэктов и Погорилый, сталинский политзэк Щербаков и еще несколько человек создали Ленинградскую группу Международного общества прав человека (МОПЧ). Это общество возникло во Франкфурте-на-Майне в 1972 и формально было независимым. На самом деле оно являлось одним из подразделений Народно-Трудового Союза российских солидаристов (НТС), за сотрудничество с которым меня и посадили.

Тогда же, в 87-м году, помню, я участвовал в семинарах у Кати Подольцевой на Благодатной, читал там лекции – что-то про самиздат. У нее собиралось большое количество молодежи. Катя занималась ее просвещением. Появилась статья в газете «Ленинградская правда», где говорилось, что Долинин и Евдокимов, «злобные антисоветчики» (кажется, именно так нас назвали), оказывают тлетворное влияние на молодое поколение.

30 октября 1987 отмечался традиционный День политзаключенного СССР. Подготовка проводилась чересчур конспиративно. До меня дошла информация, что митинг будто бы пройдет у памятника Пушкину на площади Искусств, а на самом деле он состоялся у Казанского собора. Я пришел к памятнику Пушкину и оказался единственным демонстрантом. Но милиция там присутствовала и вела наблюдение. На акцию к Казанскому собору не попал, а там несколько человек задержали. Об этом я узнал только на следующий день.

В 1988 году ко Дню политзаключенного была проведена серьезная подготовка. К Казанскому собору пришли человек 300, прошла минута молчания. Мы стояли с горящими свечами. Естественно, появился ОМОН. Помню, Валерий Терехов пришел в ватнике. Он уже привык к тому, что во время митингов его задерживали и сажали на 15 суток. Поэтому уже был экипирован соответствующим образом. Митинга тогда, собственно, и не было – только минута молчания. Говорить просто не позволили. Тех, кто пытался выступать, тут же тащили в милицейские автобусы. Среди них был и Терехов.

Тогда уже создали ОМОН. Тогда же и появился новый термин – «демократизатор, так называлась омоновская дубинка. Этими дубинками ОМОН нас разгонял. Я участвовал в митингах ДС, хотя, членом этой партии не был. Омоновцы пытались выхватить из толпы демонстрантов, а мы из рук ОМОНа этих людей вырывали. Шла борьба – кто кого пересилит – ОМОН или мы, удастся вырвать человека или нет. Ну, за это попадало, конечно. Меня тоже задерживали, но на сутки ни разу не сажали. А некоторые по многу раз сидели. Тот же Терехов раз 10 отсидел на «сутках». [...]

Вернемся в 87-й год. Еще одно важное событие – 10 декабря, День прав человека. В этот день в Михайловском садике был митинг. Это был первый политический митинг в моей жизни, который не разгоняли. Мы с Евдокимовым выступили, и никто нас не арестовал. На митинге присутствовала группа молодых людей, видимо, какой-то комсомольский оперотряд, которые пытались спровоцировать конфликт. Прерывали наши выступления выкриками. Пытались толкаться, провоцируя ответные действия. Но мы прекрасно понимали, что если ответим тем же, то нас тут же арестуют, и поэтому сдерживались.

Потом был первый массовый многотысячный митинг, который я прекрасно помню. Это было 14 июня 1988, в Юсуповском саду. Я тогда выступил и рассказал о политлагерях нашего времени. Говорил о том, что многие сейчас вспоминают о сталинских репрессиях и о людях, погибших в те годы, но люди продолжали погибать и в 1980-е. Назвал имена этих людей, рассказал об обстоятельствах их гибели. [...] Митинг снимало телевидение, меня тоже показали, но в тот момент, когда я заговорил о Солженицыне и о политзаключенных 1980-х, просто вырубили звук. А пока шла речь о 58-й статье, о временах далеких, это пропустили.

Был митинг на стадионе «Локомотив» 7 октября 1988. Он знаменателен тем, что на нем впервые за долгие годы над Петербургом на флагштоке был поднят российский триколор. Член НТС, мой товарищ Ростислав Евдокимов поднял этот флаг. Полотнище накануне митинга сшила из красной, белой и синей материи его супруга Людмила Петровна Бершацкая. Этот флаг, кстати, сохранился до сих пор. Теперь его, наверное, нужно в музей передать. В ту пору, в конце 1980-х, очень многие были против триколора. В частности, Собчак. Он, поначалу, был и против переименования Ленинграда в Санкт-Петербург. Тогда же, 7 октября, на стадионе «Локомотив» наши знакомые, приехавшие из Эстонии, подняли эстонский национальный флаг. Он тоже был в те годы под запретом. У нас контакт с эстонскими диссидентами установился еще до нашего ареста, но КГБ об этом не знал. Поэтому в лагерях я сидел вместе с эстонскими политзэками. Если бы КГБ об этих связях знал, я бы вместе с ними не оказался. Потом контакты продолжились уже после освобождения. В 87-м году мы передали таллинским диссидентам микрофильмы с «Архипелагом» Солженицына. Они тогда готовились перевести «Архипелаг» на эстонский язык.

10 декабря 1988, в День прав человека, собралась толпа на митинг у Казанского собора. Как раз накануне произошло катастрофическое землетрясение в Армении, и митинг был отменен в знак траура по жертвам землетрясения. Вскоре начался сбор гуманитарной помощи для пострадавших городов Армении. Помню, я тоже отнес сумку с одеждой и посудой на пункт сбора этой помощи.

Тогда же, в 1988 году, по инициативе Бориса Ивановича Иванова из «Клуба-81», начал выходить журнал «Демократия и мы». В редколлегию вошли Валерий Трубицын, Сергей Магид и я. Потом еще присоединилась Ирина Жуковская. Это был общественно-политический журнал, в котором в основном печатались материалы о событиях в Ленинграде. Сотрудничал я и с целым рядом других изданий. Татьяна Христич, которая была представителем «Экспресс-Хроники» в Ленинграде, жила недалеко от меня. От нее я получал свежие номера «Хроники». Из Москвы ей присылались сигнальные экземпляры, она эти экземпляры распечатывала и распространяла. Я помогал ей в сборе информации, поскольку посещал почти все политические митинги и конференции. Она помещала эту информацию в «Экспресс-Хронике». Приезжала из Москвы Ольга Корзинина. Она была связана с бюллетенем «Вести из СССР», который издавал в Мюнхене Кронид Любарский. [...] Я делился с Ольгой свежей информацией о событиях, которые происходили в лагерях, о людях, сидевших там вместе со мной.

Сотрудничал я еще с целым рядом самиздатских журналов того времени. Был, например, журнал «Петербург». Его издавал Валерий Трубицын. Выходил журнал «Слово». Тогда, в 1988 году, и профессиональные социологи уже начали собирать материалы о независимых общественных объединениях. Помню, мы с Евдокимовым написали статью о МОПЧе, которую они напечатали. Но прошлое отступало медленно. Однажды я встретился с Михаилом Талалаем, и он пригласил меня на радио. У него была задача, сделать передачу о людях, на судьбах которых перестройка отразилась позитивно. Он выбрал 5 судеб, среди которых была и моя. Я записался. Все, вроде, было благополучно. Но накануне выхода передачи в эфир Талалай позвонил мне и сказал, что в последний момент оставили четверых. Я был достаточно откровенен для того времени и, наверное, слишком резок. В эфир меня не выпустили.

1988 год. Шла подготовка к созданию Ленинградского Народного фронта, были дискуссии в помещении «Клуба-81» на заседаниях организации «За Народный фронт». Любопытно, что многие участники тех дискуссий настаивали на том, чтобы в документах Фронта обязательно содержался пункт, в котором говорилось бы о признании руководящей роли КПСС. Понятно что, я был решительно против этого. Были очень жаркие дискуссии. В конце концов этот пункт включен не был. [...]

– Чувствовался ли контроль со стороны КГБ или обкома?

– Ну, конечно, чувствовался подспудно. Вопрос о создании народных фронтов, насколько известно, рассматривался в Политбюро еще в апреле 1987 года. Об этом, в частности, главному редактору журнала «Посев» Александру Юрьевичу Штамму рассказывал Александр Николаевич Яковлев. Он сказал: «Вопрос рассматривался, но каких-то конкретных решений тогда, в апреле 87-го, не приняли». Руководящая и направляющая лапа ощущалась в неявной форме. Существовал Центр творческой инициативы при горкоме комсомола, который оказывал влияние на новые общественные организации. Понятно, что в газеты и на телеэкран попадало только то, что имело одобрение со стороны обкома. СМИ, даже самые «смелые», находились под контролем КПСС.

Партия курировала общественное движение и пыталась использовать его в своих интересах. Другое дело, что из этого получилось. В общественное движение того времени пришло большое количество членов КПСС. Кто-то искренне сочувствовал идеям демократизации, кто-то определенно был заслан с той целью, чтобы в правильное, с точки зрения партии, русло направить общественные процессы. [...]

Участвовал в этих процессах и Комитет государственной безопасности. Любопытно, что даже в конце 1980-х КГБ пытался вербовать осведомителей из числа участников общественного движения. Ко мне, как к человеку бывалому, некоторые люди обращались за советом и говорили, что их вербуют. Я давал рекомендации, как надо от вербовки уклоняться, как надо себя в таких случаях вести. Опыт у меня был. Меня пытались завербовать три раза, причем, уже после ареста. [...]

– Расскажите о дискуссиях тех лет.

– Очень интересные дискуссии были у станции метро «Ломоносовская» во время выборов народных депутатов СССР. Тогда по Невскому району баллотировался первый секретарь Обкома Юрий Филиппович Соловьев. Я решил участвовать в компании против Соловьева. «Утопить» кандидата в члены Политбюро – задача очень заманчивая. Я жил в другом районе, но, тем не менее, поехал к «Ломоносовской». Я участвовал в пикетах и раздаче листовок у станции метро. Там были пикеты различных оппозиционных групп. Самым активным пикетчиком был Александр Патиев, который потом стал депутатом Ленсовета. От Соловьева на митингах, которые проходили в палисадничке у «Ломоносовской», выступали какие-то ветераны, потрясавшие красными удостоверениями. Ну, ветераны всегда «за», это понятно. Другое дело, что у них не было аргументов в защиту Соловьева. То, что они говорили, это то же, о чем писали советские газеты. Приезжала художественная самодеятельность, которая пела и плясала, тоже в поддержку Соловьева. Очень интересные дискуссии были с людьми, которые, вероятно, были из местных райкомов комсомола и КПСС, но выдавали себя за «простых советских людей». У этих с аргументами тоже было довольно слабо. А когда я наседал на них с жесткими антисоветскими высказываниями, они от меня шарахались. Но все было очень корректно. До рукопашной не доходило.

До потасовок доходило во время некоторых дискуссий с националистами. У Казанского собора, у «Стены плача» на Невском. Националисты иногда пытались вступать в драку. Но это публика уже совсем другая. Среди них немало лиц с психическими отклонениями. Я националистов обычно обвинял в русофобии, в том, что они позорят русский народ, унижают его достоинство, представляя каким-то стадом, которое кучка инородцев может повести куда угодно и даже заставить заниматься самоуничтожением.

Был я и на митингах «Памяти» в Румянцевском саду. Туда же однажды пришли мои знакомые студенты из Западной Германии. Они мне потом рассказывали о «памятниках», которые, узнав, что рядом с ними находятся немцы, откровенно выражали сожаление, что Гитлер не закончил важное дело – не добил до конца евреев. Для немцев это был шок – в пережившем блокаду Ленинграде услышать подобные высказывания. С «памятниками» доводилось спорить. Стычки были, но без кровопролития. Общаться с ними было забавно, но, в общем, не интересно. [...]

В «Клубе-81» в те годы кипела жизнь... Любопытно, что во время моего сидения из «Клуба-81» меня не исключили. Хотя кураторы Клуба от Союза писателей (Андреев) и от КГБ (Кошелев, скрывавшийся под псевдонимом Коршунов) настаивали на моем изгнании. За мое исключение проголосовали только 4 человека из которых, по меньшей мере, двое состояли в тесных отношениях с КГБ. Так что когда я в 1987 освободился, то пришел в Клуб как равноправный член этой организации.

В декабре 1988 в помещении «Клуба-81» отмечалось 70-летие Солженицына. В то время его в Советском Союзе еще не печатали, о нем не упоминали СМИ. Единственным местом в городе, где отмечалось его 70-летие, было помещение «Клуба-81» .

В том же году в помещении Клуба в сентябре была создана Организация «За Народный фронт». Я тогда вошел в редколлегию Информационного бюллетеня организации. Этот бюллетень выходил вплоть до съезда Ленинградского Народного фронта в июне 1989 года.

Очень интересным было собрание, посвященное присуждению Нобелевской премии Бродскому. Не только помещение Клуба, но и двор заполнил народ. В Питере очень многие лично знали поэта. [...]

Клуб перестал функционировать после поджога в его помещении, который был совершен после выборов в Верховный Совет СССР. Тогда в помещении Клуба хранились плакаты и прочие агитационные материалы Никольского – он баллотировался в депутаты. После поджога я был членом комиссии, которая составляла акт вместе с пожарными. Пожарные отнеслись к этому формально. Они говорили, что все дело в электропроводке, но по некоторым признакам похоже, что это был поджог, а не случайное возгорание. «Клуб-81» за время своего существования изрядно крови попортил властям. На его территории создавался целый ряд объединений, в том числе организация «За Народный фронт», экологическая организация «Дельта» и другие. Там собирался «Эпицентр», там же был информационный пункт Ленинградского Народного фронта и готовились плакаты к демонстрации 25 июня 1988. Я тоже шел в колонне. Помню, мы хором скандировали: «Долой КГБ!» После демонстрации состоялся митинг, я выступил и потребовал распустить КГБ. Это требование было лейтмотивом моих выступлений на митингах того времени. Главными врагами демократии я считал КГБ и КПСС и, думаю, что не был неправ. Плакаты готовились в помещении Клуба и для многих других акций. Этим занималась Вера Орлова и другие энтузиасты. Понятно, что полуподвал на Фурштатской изрядно намозолил глаза Обкому и зародившимся в перестройку прообкомовским объединениям, в числе которых были и ОФТ и другие коммунистические и национал-патриотические организации.
Записала Т.Ю.Шманкевич