Сборник материалов Санкт-Петербург

Много сил и энергии у социологов ушло на отстаивание права на достойное существование в системе наук об обществе. Слова «социология» в официальном лексиконе ВАК отсутствовало, науки социологии не было в перечне научных дисциплин. Поэтому перестроечные годы стали временем борьбы социологии за восстановление своего законного положения среди прочих областей социального знания. Это произошло лишь в 1988 году, когда Политбюро ЦК КПСС приняло запоздалое постановление «О дальнейшем повышении роли марксистско-ленинской социологии в решении ключевых проблем советского общества». Но наверстать упущенное десятилетиями безродного существования оказалось делом невозможным… [...]

Как результат запоздалого внимания Политбюро ЦК КПСС к социологии, Институт социологии АН СССР впервые за всю свою историю возглавил профессиональный социолог – Владимир Ядов.

Когда его утверждали директором на заседании Президиума Академии наук, тогдашний президент Академии, академик Гурий Иванович Марчук задал ему вопрос. В советских ведомствах было такое правило: если какого-то человека наделяли доверием и назначали, к примеру, министром или директором, считалось обязательным произнести ритуальную фразу: «Мы вас сейчас утверждаем, оказываем доверие, выражаем надежды, но хотели бы узнать, чем мы можем облегчить первые шаги в новом для вас, серьезном деле?». В этот момент можно было попросить все, что угодно – шла ли речь о деньгах, штатах, фондах, лимитах на материалы и т.д. Ядов сказал, что просит Президиум Академии санкционировать создание филиала Института социологии в Ленинграде. Предложение со стороны Ядова было большой неожиданностью. Обычно просили автомашины, вычислительную технику, ставки. А тут Ядов возьми да скажи: «Нужно создать филиал. Мои коллеги по профессии томятся в неволе у экономистов из ИСЭП’а <Института социально-экономических проблем>». Г.И.Марчук отреагировал мгновенно: «Ну, что ж, пожалуй, в этом есть смысл». Такое было возможно только в атмосфере перестройки. Как правило, только на обсуждение, идеи быть или не быть новому учреждению уходили месяцы...

Что значит создать институт, помимо чисто бюрократических вещей? Определить программу, научные направления, рассчитать и обосновать штаты, кадры, помещения, ресурсы, далее говорить не стану, хотя можно подробно все развернуть. Действительно, очень сложная задача. Все требует согласований. Первый шаг всегда был связан с получением согласия обкома на создание филиала. Над Марчуком, как и над всеми нами, высилась громада партийной власти. Президент Академии Марчук не мог создавать новые учреждения без согласия партийных инстанций. Потому его реплика на просьбу Ядова, при всей ее демократичности, не имела силы решения. Ленинградский обком мог поставить крест на всем этом деле. [...]

Но эта задача была сравнительно легко решена. Ведь к этому времени вступило в силу решение Политбюро, предусматривавшее расширение сети научных социологических учреждений в стране. Руководитель областной организации понимали, что это не только некое веление времени, но и веление партии. Значит, надо выполнять. [...]

Тут же возник вопрос, кто это будет делать, кто будет директором? Когда Ядов, уже будучи директором всесоюзного академического института, пришел договариваться по этому поводу в Ленинградский обком, его там очень приветливо встретили. Ядов сказал, что у него нет никаких других предложений по кандидатуре директора-организатора этого филиала, кроме Фирсова. На что его собеседник, один из секретарей обкома партии возразил: «Как так Фирсова? Он же опальный! Он еще выговор не снял партийный. Как он может работать директором института, если даже срок наказания не прошел, взыскание не снято?». И Ядов ему ответил, и это тоже еще один знак перестроечного времени: «А сейчас время опальных». И его собеседник произнес: «Да, вы правы. Пусть директором будет Фирсов». [...] Сам Ядов не ожидал, что он так быстро договорится с партийным начальством. [...]

Для того чтобы ускорить наступление «великого дня», когда президиум Академии наук скажет «Филиалу быть!», надо было подготовить все исходные документы и собрать около 30 виз. [...] Процедура весьма трудоемкая и обязательная, она опиралась на гипертрофию планового начала, без которого, как тогда считали, государство и общество не могут существовать и развиваться. Я собрал ядро этих виз с рекордной скоростью. К весне 1989 г. бумаги были подготовлены. Но не обошлось без приключений. [...]

Ядова и меня (его как директора института, меня как предполагаемого директора-организатора) вызвали на заседание Президиума Академии наук. Решение о создании филиала должны были принять в нашем присутствии. Мы приезжаем, а вопрос снимают с повестки дня, много других важных дел, все переносится на следующее заседание. Приезжаем на следующее заседание через пару недель. И вице-президент Академии наук, куратор Отделения философии и права, академик В.Н.Кудрявцев, блестящий юрист и очень хороший человек, выходит из помещения, где заседал Президиум, и говорит, что у них в Президиуме нет полного согласия по поводу создания филиала. Но это не нас «рубят», а возник спор: надо ли создавать филиалы вообще, одним словом, какой-то внутри академический кризис. А потом происходит следующее: Марчука с этого заседания вызывают в правительство, и он поручает Кудрявцеву провести заседание. Кудрявцев продолжает заседание и доводит президиум до усталости. Он психолог хороший был, он фиксирует эту усталость. Кто-то его спрашивает, много ли еще бумаг? Он говорит: «Тут есть один маленький вопрос: обком не возражает, со всеми согласовано, я предлагаю не тратить на это время, сам я все проверял, давайте утвердим». – «Да, давайте!». Все!

Это было в конце июня 1989 года. А уже 2 августа 1989 года я издал приказ № 1, о вступлении в должность директора-организатора. Так началась наша новая жизнь. [...]

Стоит объяснить, как год спустя после начала деятельности филиала, нас стало 80 с хвостиком, хотя первоначально переводились в филиал всего лишь 55 человек. Секрет этого роста тоже связан с перестройкой. Составляя проект решения Президиума Академии наук (1989 г.) о создании ленинградского филиала Института социологии В.А.Ядов и автор этих строк включили туда пункт о выделении нескольких дополнительных квот (по 20 человек в течение трех лет) в добавление к 55 сотрудникам, переводившимся из ИСЭП АН СССР. В обосновании было сказано, что квота предназначается для высококвалифицированных социологов, оказавшихся за бортом социологического сообщества вследствие преследований и административного произвола, а также для активистов-организаторов общественных движений. Квоты были выделены в 1990 и в 1991 годах! За счет этих квот для работы в филиале мною были, в частности, приглашены А.Алексеев, Я.Гилинский, Н.Корнев и ряд других людей, кто относился к указанным категориям.

Записала Т.Ф.Косинова

Связано это с тем, что появилась необходимость не по должности, не по статусу отстаивать те позиции и интересы, которые диктовались жизнью. А многие старые аппаратчики были не в состоянии это делать, их никто этому не учил. Партия ведущая, кто с ней будет спорить?

А это время, 87-й и 88-й, особенно 89-й, 90-й годы, как раз были характерны тем, что любое решение необходимо было отстаивать. И не только в средствах массовой информации, но и непосредственно при общении с людьми. Подавляющее большинство аппарата было не готово. Редкий человек был способен выйти на большую аудиторию и отстаивать свою позицию. Не случайно как раз тогда появились в партийных структурах такие люди, как Елена Ивановна Калинина, Юрий Павлович Белов, которые могли не боясь выйти на аудиторию и совершенно спокойно вести диалог по любому вопросу. Их жизнь как будто сама выкинула наверх. [...]

– Что запомнилось из городских событий, которые вы курировали или принимали участие?

– Ну, скажем, на моих глазах рождалось неформальное движение в городе. Это было движение снизу людей, которые поверили во все, что говорилось Горбачевым. Появился такой термин как «расширение рамок возможного» в политике. И не только в политике, но и в общественной жизни. Было ощущение такого эксперимента. Делался один какой-то шаг в общественной жизни, все замирали и ждали, а что партия? Запретят, закроют – или можно действовать дальше? Затем следующий шаг... И вот по шажкам это движение доросло не только до объявления своих интересов в общественной жизни, а до различного рода протестов. В первую очередь это было движение по защите памятников, экологии и так далее. Причем нас всех в Смольном не покидало ощущение, что движение это не спонтанное, это, в любом случае, не самодеятельность. Оно имело достаточно мощный интеллектуальный потенциал, который из ниоткуда взяться не мог. Сказать, что была какая-то подпольная, масонская организация, которая всем этим руководила, нельзя. Но то, что во всем этом, присутствовал ярко выраженный интеллект, это совершенно очевидно.

Намного позже нам стало ясно, что некоторые вещи поддерживались, в первую очередь, рядом членов Политбюро, работников центрального аппарата ЦК. Поддерживались значительной частью прессы. Естественно, эта поддержка дорогого стоила. А после 89-го года, известного пленума ЦК, где встал вопрос о различных формах собственности, для нас стало совершенно очевидно, что наличие других форм собственности, кроме государственной, незамедлительно потребует их политической защиты. Стало ясно, что не сегодня, так завтра мы (партия) будем иметь дело не с какими-то неформальными общественными объединениями, а с серьезными политическими структурами, которые начнут защищать интересы новых форм собственности, что, собственно, и произошло на практике.

Другое дело – работа внутри аппарата. Мы надеялись, что в своих взглядах едины сверху донизу, но это, к сожалению, было не так. К 1989 году стало совершенно очевидно, что произошло некое размежевание внутри партии. Много говорилось о переменах, но ничего не делалось. Мол, перемены – да, но давайте определимся, что мы хотим изменить: партию? государство? или что-то другое? Настоящей дискуссии в партии не было, это можно сказать с уверенностью. Она носила спонтанный, необязательный характер. Даже были такие примеры: ленинградская партийная организация, готовясь к очередному пленуму ЦК, утверждала одни выступления своих представителей на пленуме, а люди приезжали в Москву и выступали с другими.

Это происходило не само по себе, а в результате некоего давления. Любое слово ленинградской партийной организации на партийном форуме много значило. Одно дело, если кто-нибудь из города Урюпинск, выступит с достаточно острым и сильным предложением, а другое дело, если это будет ленинградский представитель. Значит, это мнение всей организации. И чтобы не вносить раскол, процесс контролируется. В Москве наших людей отговаривали выступать с подготовленными выступлениями, они произносили совершенно пустые заученные школярские фразы, ничего не определяющие для судьбы партии. И когда домой возвращались, пытались объяснить партийной организации, что «понимаете, ситуация такова, что идет политическая борьба, а мы не должны вносить раскол...». На самом деле всем этим мы и вносили раскол. В конце концов это и привело к тому, что в двадцатых числах августа 1991 года, когда произошли известные события, около Смольного не было ни одного коммуниста, который пришел бы и сказал: «давайте все-таки каким-то образом воспротивимся всему тому, что нам навязывается». Ни одного человека не было. Все это привело к тому, что даже внутри самой партийной организации появилось недоверие. Отсюда начался процесс выхода из партии, достаточно сильного расслоения. Сейчас, оглядываясь на прошлое и переоценивая его, совершенно очевидно, что внутрипартийные решения носили случайный, ситуативный характер. [...]

Перед выборами мы ввели специальные курсы, которые были нужны были для партийной элиты – для секретарей райкомов, заведующих отделами, пытались обучать этих людей различным формам и методам общения. У нас была договоренность с университетом. А в качестве ведущей обучающей силы была команда Александра Ивановича Юрьева. Потом совместными усилиями (в основном со стороны Юрия Филипповича Соловьева и Леонида Владимировича Маркина), нам удалось «пробить» кафедру политической психологии в университете.

Перед началом избирательной кампании, месяцев за восемь до нее, когда стало ясно, что в 1989 году будут выборы в Верховный Совет и что они пройдут не так, как обычно, нами был подготовлен документ, который, по сути, лег в основу новой избирательной политики в стране. Мы проанализировали мировой опыт проведения выборов на демократической основе, и был сделан целый ряд концептуальных предложений. В первую очередь, что свободные выборы предполагают наличие у каждого кандидата собственной команды, потому что без этого он не в состоянии выходить на выборы. Что необходима четкая программа, которая должна быть не только хорошо написана, но и предложена избирателю так, чтобы заинтересовать его. И еще целый ряд моментов, которые сегодня уже являются обычными. Например, то, что в обучении людей, которые участвуют в выборах, обязательно должны принимать участие специалисты и ученые, социологи, психологи. Тогда появился термин «политическая психология». Вот тогда и появилась идея создания такой кафедры. [...] Этот процесс обучения продолжался до лета 1991 года. [...]

– Вы говорили, что не пропустили ни одного заседания клуба «Перестройки». Вы присутствовали как наблюдатель, как аналитик или сами принимали участие?

– В данном случае я там находился как аналитик. А мои коллеги выступали.

– И как вы оцениваете выступления ваших коллег на этих встречах?

– Мы достаточно быстро поняли, что нас там не очень-то хотят слушать. Хотя многие из наших уже умели хорошо говорить, приводить аргументы. Но наша точка зрения там особо никого не интересовала, разве что в частных беседах. И мы через какое-то время просто прекратили всякого рода попытки кого-то переубедить на этих встречах. Мы стали работать с аудиториями более нейтральными, которые просто хотели понимать, что происходит. Был период, когда мне приходилось проводить такие встречи ежедневно, а иногда и несколько раз в день.

– Результаты выборов для вас явились неожиданностью или вы были к ним готовы?

– Мы, конечно, готовы не были. Ожидали других результатов… Наверное, не следовало бы сейчас об этом говорить, но у нас внутри партийной структуры, тоже не все было гладко. В партийной иерархии организационный отдел всегда подавлял остальные отделы, и профильные и идеологические, и так далее. И на определенном этапе проведения избирательной компании нас просто перестали слушать. Все в свои руки взял организационный отдел и привел к тому, что произошло. То есть удар, конечно, был мощнейший. В первую очередь по интеллектуальному потенциалу обкома партии, что мы не смогли, несмотря на все свои возможности, победить на выборах и провести своего первого секретаря. Это переживалось тяжело. Были отставки, были взаимные упреки. Но что самое печальное, что по сути не было детального разбора этих политических ошибок. Пришел новый первый секретарь с новыми идеями, и все позабылось. И это была большая ошибка, потому что выборы в Ленсовет стали продолжением выборов в Верховный Совет СССР, и все повторилось.

– Ваш отдел готовил аналитические записки. Кто определял их тематику?

– Они были не тематические, это был обзор событий за определенный период. Было несколько направлений. Была аналитика, связанная с прессой, мы каждую неделю анализировали все то, что писала питерская, советская – так и хочется сказать российская – пресса, все основные материалы. Была аналитика ситуационная – что происходит. И были политические прогнозы. Записок этих было очень много. Нам, по сути дела, удалось предсказать и ход политического процесса в стране, и исход всего.

– Исход? Вы имеете в виду 91-й год?

– Да. Причем это было сделано еще в начале 90-го. Практически все записки шли в ЦК. Никакой позитивной реакции на них, честно говоря, я не помню, кроме записки по выборам. Через три месяца она ко мне вернулась в качестве постановления Политбюро, почти без купюр. Как должна действовать партийная структура для решения политических задач – точно не помню, как она называлась. Что касается остальных записок, судьба их не понятна. [...]

– Где вы были в августе 91-го?

– Вообще я числа с 17-го должен был быть в отпуске, но в силу всего того, что происходило, в отпуск не пошел, а был в Смольном. Когда все это произошло, у значительной части людей наступила эйфория. Если раньше, еще в середине 1980-х, Смольный гудел с утра до позднего вечера, то уже в начале 1990-х к концу дня здание, прямо скажем, заметно пустело. А вот 19-го числа, когда случился этот «путч», как его называют, или переворот, тут была такая эйфория... Огромное количество людей вдруг появилось в коридорах Смольного, тех, которые давно уже не появлялись – хозяйственные руководители, некоторые деятели культуры, все это загудело. Но гудело один день, потом все исчезло. А мы с коллегами, то есть наш отдел, стали вывозить документы.

– То есть вы эту эйфорию не разделяли?

– Мы ее не то, что не разделяли, мы в нее не верили, считали просто провокацией. [...] А документы у нас были очень интересные. Не то чтобы мы досье собирали на людей, это были информационные потоки, которые люди нам сами поставляли. И когда они оказались в Смольном, первое, куда они бросились, это были наши кабинеты, потому что они там друг на друга наговорили кучу всяких интересных вещей. [...]

– Среди сотрудников ленинградского обкома многие разделяли ваши взгляды?

– Может быть, кто-то и разделял, но я могу говорить только о своем отделе, о своем секторе. Там эти взгляды разделяли все, потому что это были люди сверхинформированные. Но у нас были еще профильные отделы, в которых занимались промышленностью, они были крайне от этого далеки, они были сфокусированы на своих узких направлениях работы.

Когда был, не знаю, как правильно подобрать слово, – это был не штурм, не захват... Вхождение в Смольный. На этот момент нас там было, дай Бог, человек 30 всего.

– А вы находились в это время в Смольном?

– Да. Я ушел оттуда одним из последних.

– Уже из захваченного?

– Нет, он еще не был захвачен, еще 9-е управление КГБ СССР держало все это на своих плечах. Из секретарей обкома был один только Юрий Павлович Белов. Он сказал: «Все, ребята, уходите, я остаюсь один». И какое-то время были отключены телефоны. Потом каким-то образом удалось перекоммутировать сеть, выйти на автобазу обкома, они вызвали машины и через задний ход (свистит)... разлетелись. [...]

Вот, если говорить об альтернативе Народному фронту, то здесь члены клуба «Перестройка» были совсем не далеки от истины, когда говорили, что альтернатива Народному фронту – Объединенный фронт трудящихся – это придумка обкома партии. Да, это мы придумали ОФТ, в первую очередь, не в качестве альтернативы, а чтобы получить возможность перестроить свои пропагандистские ряды, с тем, чтобы клуб «Перестройка» и Народный фронт силу своего демократического негатива перенесли на такой же фронт. И люди, которые возглавляли ОФТ, они отчетливо это понимали, просто взяли удар на себя и тем самым дали нам время в относительно спокойной ситуации заниматься пропагандистами, потому что по их не было, по большому счету. Вся эта армия политинформаторов, пропагандистов, агитаторов на поверку оказалась просто мифом. Формальные агитаторы, формальные политинформаторы, формальные пропагандисты. А время требовало неформальных. Их надо было воспитать. [...]

– А вообще ваша оценка перестройке какая?

– Двойка! Ни ума, ни интеллекта, ни организующей силы... И результат двойка и... самое главное процесс ведь, так сказать. И процесс двойка, и результат –двойка.

– А двойка кому, какой стороне?

– Всем: обществу – двойка, партии – двойка, демократам – двойка. Это была компания двоечников, которая купилась на очень сильный пиар. А пиар простой был: лучше жить как на Западе, чем так, как в России. Под этим лозунгом все происходило. Сейчас выяснилось: мы живем по тем же законам, ну, почти по тем же законам, что на Западе. Меня, например, коробят многие вещи, которые я наблюдаю сегодня. Вопрос – за что такие муки испытала, развалившись, огромная страна, чтобы это все вернуть через 15, 16, 17, 18 лет?..

Беседу вела Т.Ю.Шманкевич

Владимир Яковлевич Ходырев
Из интервью 2008 года:
– Расскажите, пожалуйста, о периоде перестройки в вашей жизни. Как вы его восприняли?

– Семь лет, в 1983–1990 годах, я работал председателем Исполкома Ленинградского городского совета народных депутатов. [...] В составе Исполкома работали 800 тысяч человек – строители, врачи, ученые и десятки других специалистов, – мощное было хозяйство. Поэтому, чтобы грамотно руководить, надо было иметь команду профессионалов-специалистов, и такая команда у нас была. [...]

Конечно, в те годы все понимали, что недостатки в экономике требуют радикальных изменений. Перестройка была нужна, так жить дальше было нельзя. Мы были зарегулированы центром и Госпланом до предела, тотальное планирование задушило нас, чуть ли не гвозди распределяли. Все, что мы зарабатывали, например, на обслуживании иностранных туристов, уходило в Москву. А потом я ездил с протянутой рукой в Госплан и Минфин, и мне выделяли средства. Это нужно было менять. Я всегда с уважением вспоминаю Алексея Николаевича Косыгина, который в свое время предлагал провести ряд реформ в экономике, но наши старцы из Политбюро не дали ему такой возможности. А так бы мы эти реформы начали в России раньше и не хуже, чем Ден Сяо Пин в Китае.

В начале 1985 года я, как и многие, поверил Горбачеву и поддержал его, радовался перестройке. И все были рады встрече с ним, когда он приехал к нам в мае 1985 года. [...]

Так что когда начались изменения, мы их поддержали и начали демократизировать свою жизнь. Первыми стали осваивать рыночную экономику. Исполком создал новое Управление по внешним экономическим связям, его руководителем стал К.А.Стрельцов, заместитель начальника Балтийского морского пароходства, образовали внешнеторговое объединение «Ленинград-Импекс». Тем самым мы разрушили монополию Москвы на внешние экономические связи, стали сами напрямую их устанавливать. Мы добились того, что «Интурист» стал перечислять нам деньги за прием иностранцев и их обслуживание. Мы очень быстро создали первые совместные предприятия: строительную фирму «Лентэк», обувную фабрику «Ленвест», гостиницу «Невский палас», в этих предприятиях городу принадлежало по 50 %. Когда я уходил в 1990 году, на счету Исполкома было пять миллионов долларов. [...]

Мы поддержали Горбачева, а он заболтал всю перестройку, он же ничего не мог создать, только балаболил. У нас человеческие отношения были нормальные, друг другу помогали, это вообще в характере нашего народа – соборность, коллективность. А когда пришел Горбачев, пошли сплошные интриги. Как он обошелся с Г.В.Романовым? – беспардонно. А после того, как он вывел 110 членов из состава ЦК КПСС одним махом и заменил их новыми, я прозрел окончательно. До этого я ему верил, как и многие другие.

[...] Мы виноваты в том, что поверили Горбачеву. Нас воспитали в чинопочитании, и мы верили – если начальник, значит, он самый умный. Поэтому, когда все начиналось, мы были все в рамках закона. Когда Горбачева критиковали три раза на пленумах ЦК, он говорил: «Ах, все, я уйду». В зале кричали: «Да что вы, Михаил Сергеевич, да мы без вас пропадем». Его надо было убрать, и это было бы хорошо.

Это все было задумано специально. Не случайно в 1989 году в Риге Государственный департамент США проводил семинар с руководителями Народных фронтов Советского Союза. Целый месяц их учили, как нас всех свалить. В результате на выборах все руководители в городе были заблокированы, кроме Б.В.Гидаспова. Он был директором ГИПХА и сумел пройти в Верховный Совет СССР. А пришли туда демократы в лице Собчака и других.

Нас, руководителей, демократы шельмовали, могу прямо сказать. Это был один из методов борьбы с нами. Их научили искать любую дезинформацию о нас. Что-нибудь скажут по телевидению, выпустят слух, и все, потом не отмоешься. Например, запустили слух о Г.В.Романове, будто он брал на свадьбу дочери сервиз из Эрмитажа. После этого Б.Б.Пиотровский, директор Эрмитажа, дважды выступал по моей просьбе по телевидению, что этого не было, – но до сих пор говорят, что брал.

Нас корили за какие-то льготы, но нам и не снились льготы современных депутатов. У нас была «льгота» – работать по 18 часов. Никаких специальных магазинов у нас в Питере не было. И в столовой в Мариинском дворце или в Смольном мы всегда платили. И взяток у нас в Ленинградской партийной организации никогда не брали, не было этого. Г.В.Романов, чтобы вы знали, запрещал иметь личные машины и дачи, запрещал защищать диссертации – все надо было отдавать работе, все время и все силы. [...]

Горлопаны-демократы начали выходить на митинги. Сложности были, но, тем не менее, у нас в городе мы сохраняли спокойствие, серьезных волнений не было, за исключением, пожалуй, случая с «Англетером». И ведь никто не знает, как это было на самом деле. Дело в том, что «Интурист» в Советском Союзе являлся монополистом по работе с иностранцами. «Интурист» заключил контракт с финской фирмой о строительстве гостиницы «Англетер». Она была в аварийном состоянии и подлежала сносу. Если бы мы вовремя не освободили пятно застройки для финских строителей, то государство по условиям контракта получило бы очень большие штрафы. Тогда наши демократы во главе с нынешним депутатом ЗакСа Алексеем Ковалевым трое суток пикетировали Исаакиевскую площадь и пытались остановить разборку «Англетера», базарили там круглые сутки: видите ли, здесь Есенин повесился. А я пришел, посмотрел, взял кирпич, а он в руках рассыпался... Если бы «Англетер» не разобрали, он все равно бы рухнул. Поэтому я дал команду – разбирать. А пикетчикам пообещал оставить место, где Есенин ушел в мир иной. После этого «Англетер» построили, он функционирует, государство не понесло ущерба, – все довольны.

Мы строили защитные сооружения Ленинграда от наводнений. Десять лет 40 научных и проектных организаций проводили исследования. На Гражданском проспекте была построена миниатюрная модель Финского залива, со стоками, с конструкциями шлюзов, намывов, на которой проводили исследования, как поток пойдет, где застойные места, как сделать водопропускные отверстия. Исполкому она обошлась в пять миллионов рублей. На критике этого строительства так называемые демократы базировали свою компанию по дискредитации руководства города, чтобы нас сместить. Так вот, сейчас их надо было бы судить – они нанесли колоссальный урон бюджету. Это все наши деньги, налогоплательщиков. Потому что защитные сооружения должны были быть закончены в 1990 году, и тогда не потребовалось бы столько денег, во сколько сегодня обошелся этот проект. Сейчас, наконец-то, приняли решение достроить дамбу. А так бы уже давно закончили сооружение. Это наше счастье, что не было разрушительного наводнения. И даже недостроенные защитные сооружения на 40 % уменьшали высоту волны.

В 1988 году мы хотели «Диснейленд» построить для ребят в Лисьем Носу –хорошая была идея. Мы ездили к председателю Совета Министров СССР Н.И.Рыжкову и уже договорились о строительстве. Известный американский бизнесмен Сайрус Итон, владелец компании «Сайрус Итон уорлд трейд», который много работал с Советским Союзом, он был лауреатом Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами», готов был вложить свои деньги в этот проект – вполне соответствующий времени, перестроечный, рыночный. Так нам же демократы не дали. Они сказали, что мы «хотим империализму все продать» и вывели людей на митинги. «Диснейленд» тогда не построили – кто от этого выиграл?

У нас не было никаких потрясений, если не считать этих митингов. Но мы приняли специальный закон, специальное решение Исполкома об отводе мест для проведения митингов, куда демократы могли бы ходить и говорить все, что хотели, но запретили им шествия по улицам. Мы первые ограничили все эти демонстрации, шествия, чтобы не устраивать базар на улицах города. Это была ленинградская инициатива. И потом этот закон, может, в измененном виде, стал в других регионах России применяться. Это тоже было воспринято в штыки. Как нас осуждали, как нас полоскали! Но мы обеспечили порядок в городе.

И так мы делали все для того, чтобы в городе было спокойно, и город был в рабочем состоянии. Пока я был председателем Исполкома, я не давал воли этим демократам. Но войска на улицу я не выводил, мы этого не допускали.

В 1990 году мы сдали город новой власти в нормальном состоянии. Все у нас работало, не было забастовок, зарплату платили вовремя... Единственное – начались перебои со снабжением. Более того, нам специально создавали трудности. Дело в том, что и Москва и Ленинград жили тогда на союзных фондах. А нам решили перекрыть кислород. В городе стало не хватать соли, сахара, вдруг все пропало. Потому что в Москве были «уважаемые товарищи», которые это планировали, и они перекрыли нам снабжение. Сначала еще были запасы, потом уже пришлось ввести распределение по талонам. Все было сделано специально, чтобы народ попал в трудное положение, нужно «раскачать» Ленинград, вывести народ на улицы. Но этого не произошло, потому что мы делали все для того, чтобы компенсировать перебои со снабжением. И еще была устойчивая экономика. После нас эти перебои стали еще больше.

Демократы на митингах обещали людям поднять пенсию завтра и сделать райскую жизнь послезавтра. Мы так говорить не могли, потому что это было сделать невозможно. А народ им поверил и всех нас смел. Теперь хоть стали немного просыпаться и осмысливать, что произошло, а раньше шли за хорошими говорунами, которые болтали без бумажки. Мы, действительно, с бумажкой говорили, но не потому, что не могли без нее, а потому что так было принято. А демократы пришли на митинги расхристанные, бородатые, и несли всякую чушь, которая воспринималась народом. А кто они, по сути? При Горбачеве было принято решение ЦК и Совмина СССР о совершенствовании психиатрической службы в Советском Союзе. Больных людей сняли с учета в психбольницах и диспансерах и, естественно, многие из них пошли в политику.

«Иных уж нет, а те далече…» Где у нас госпожа Салье, которая нас всех накормила? Где Петя Филиппов с окладистой бородой, который торговал тюльпанами? У нас только Голов где-то еще подвизается, да вот археолог Леша Ковалев сидит пятый созыв депутатом – прекрасно устроился.

В сентябре 1989 года я написал заявление об уходе с поста председателя Исполкома. Однако депутаты ХХ созыва проголосовали против, и мне пришлось работать до 1 июня 1990 года, когда наконец-то депутаты ХХI созыва избрали А.А.Собчака руководителем города. И когда я сдавал ему кабинет и ключ от сейфа, то сказал: «Желаю вам успеха, Анатолий Александрович, в очень трудном деле». Он ответил, что, мол, завтра все сделает. Я говорю: «Ну-ну, давай». Управлять таким городом, просто так, придя с кафедры, – нельзя.

– Вы участвовали в каких-нибудь общественных движениях после того, как покинули Исполком?

– Мы хотели собрать земство, возродить земский собор. У нас и устав был сделан, дважды проводили слет – в Москве и один раз здесь. Это было в 1990–1991-м. Нас Ельцин и Москва не поддержали. Тогда еще церковь не была такой сильной.

– А с выходом из КПСС как было?

– А я и не выходил. В партию я вступил, когда умер Сталин. Была еще ВКП(б), к аббревиатуре КПСС я так и не привык. Я учился в мореходке. Шестеро человек нас пришло в партком, и мы сказали: «Мы хотим быть в партии». Нас приняли. В 1954 году я получил партийный билет. И я ждал, когда будет пятьдесят лет, чтоб получить серебряный значок, который давали за 50-летний партийный стаж. Но не дождался, КПСС не стало. Поэтому партбилет храню дома. Я вступил в одну партию и верен ей.

Беседу велаТ.Ф.Косинова