Сборник материалов Санкт-Петербург

– А на чем базировался успех Салье?

– На том, что она была очень известна. Марина Евгеньевна никак на харизматика не тянула. Но она была одна из первых демократов, которые успели зарегистрироваться, начать выступать на митингах. Илларионов писал диссертацию и вообще тогда не был столь энергичен, как сегодня. Он считал что он профессионал, экономист и выступление на митингах не его дело. Его дело – показать, как надо делать реформы, может быть стать депутатом, но не кричать на митингах. А народ прореагировал на тех, кто начал выступать на митингах, на публичных людей.

Хотя, надо сказать, что двоим из нашей команды удалось стать депутатами. Тогда баллотировалось 5 человек. Они поделили между собой районы и сказали: «Мы – группа независимых экономистов», чтобы как то себя идентифицировать. Победил тогда Михаил Дмитриев на юго-западе и Михаил Киселев где-то в северных округах. Это все депутаты России. Ленсовет тогда серьезно не рассматривался по той причине, о которой я уже сказали. Реформа делается в стране, а не в отдельно взятом городе. В Ленсовет вошел Сергей Васильев. Но, в общем, он ничего там не сделал. Он был председателем комиссии по экономической реформе и потом на этой базе делался проект Ленинградской свободной экономической зоны. В этом смысле Сергей Васильев стал заметной фигурой.

Маневич проиграл точно также, как и Илларионов. Абсолютно идентичная ситуация. Он проиграл папе-Толстому – Никите. Понятно, что Никита Толстой – профессор, сын великого писателя и так далее... У Маневича не было ни малейших шансов. Там была разница только в том, что Толстой, в отличие от Марины Евгеньевны, демонстративно говорил : «Какие вы у меня умные, замечательные и я с удовольствием уступил бы вам место…» [...]

– Ваше восприятие Собчака в то время?

– Очень позитивное. В целом, оно и осталось позитивным. Я тогда в 89-м году пролез на собрание жителей Василеостровского района. Были такие собрания жителей, которые должны были отсекать неугодных кандидатов. Говорю «пролез», потому что это было очень сложно. Обкомы и Райкомы выстраивали всевозможные препятствия для того, чтобы не прошли инакомыслящие депутаты. Собрание было в ДК Козицкого, на набережной возле Тучкова моста. Туда привезли на автобусах большое количество нужных рабочих из разных мест и заняли весь зал. А когда пришли простые политически активные жители вроде меня, милиция уже не пускала: «Ну а что вы сюда пришли? Вон уже народа много пришло.» Я помню, вместе со мной толкался Саша Беляев, который потом стал главой Ленсовета. Его тоже туда не пускали. И пролезли мы так: там оказался какой-то корреспондент «Ленинградской правды», не помню фамилии, который наверное решил, что он демократ, и сказал милиционерам, тряся удостоверением: «Почему вы не пускаете этих людей?» А милиционеры привыкли, что «Ленинградская правда» – это почти Обком партии, и всех пустили. [...] В принципе, я Салье симпатизировал, тем более, это было за год до того как она с Илларионовым оказались противниками. А потом ее отсекли, победил Собчак.

– Почему отношение к Собчаку было позитивное в тот момент?

– Тогда я о нем ничего не знал, но раз победил не тот рабочий, которого наметил обком, то это, естественно уже было хорошо. Тогда мы определяли это однозначно. Пожалуй, единственный случай, когда возникли сомнения, это было выдвижение следователя Иванова, который был вместе с Гдляном. Иванов не понравился мне и практически всем моим знакомым. Понятно было, что человек, который призывает к активным чисткам, чуть ли не репрессиям, это не совсем то что хотелось бы. Собчак в этом смысле понравился. Говорил он все, в общем, совершенно правильно. Потом он харизматик. Что здесь могло не понравиться? Он почти всем нравился. [...]

– Ваше отношение к другим новообразованиям того времени: «Демсоюз», Народный фронт?

– С «Демократическим союзом» я практически не имел никаких дел. А лидеры Народного фронта – более известные мне люди, с ними больше общался конечно, хотя разница в возрасте сказывалась. Народный фронт я рассматривал как зародыш партии, которая сможет стать альтернативой КПСС. Если бы у нас тогда вдруг объявили партийные выборы, КПСС против Народного фронта, я, хотя был членом КПСС, конечно голосовал бы за Народный фронт. Но в деятельности его никакого участия не принимал. [...]

Я больше интересовался Эстонским народным фронтом, даже был гостем на его первом съезде. [...] А Ленинградский Народный фронт… конечно, здесь ничего подобного не могло быть. Мы были провинцией. Именно по этой причине нас никогда особо не интересовало изучение Ленинграда, политическая деятельность Ленсовета.

Более того, идея Ленинградской свободной зоны понималась совершенно неправильно. Конечно, никакой свободной зоны там создать было нельзя, свободные зоны это вообще совершенно другое и по-другому делается. Это была попытка на пике кризиса Советского Союза, когда программа 500 дней была практически отвергнута, создать какую-то автономию Петербурга для того, чтобы получить возможность спасать город самостоятельно, вне зависимости от решения Москвы. Поскольку после путча 91-го в Москве начались реформы, идея свободной зоны оказалась никому не нужна. Если бы этого не было, не знаю как развивалась бы ситуация. Может быть Петербург показал бы какие-то интересные образцы реформ. Было понимание того, что Петербург интересен в той мере, в какой можно его как-то отделить от России. Страна очень вертикализирована, как сейчас говорят, и в отдельном городе ничего невозможно изменить, пока не изменится положение в стране. [...]

– Конец перестройки как бы вы охарактеризовали?

– Для меня все изменилось после путча, поэтому если бы я назначал национальные российские праздники, то я конечно назначил бы, то что у нас сейчас называется День Российского флага, на день, когда был подавлен путч, 21-е или 22-е… Конечно, именно этот день, а не День независимости или подписания Беловежских соглашений, является переломным моментом. С этого момента было ясно, что Горбачев вернулся в безвластие. Я не знал, распадется СССР или нет. Но понятно было, что проведение реформ будет определять теперь Ельцин. И весь октябрь мы с друзьями обсуждали, кого он назначит премьер-министром. Это главное, что нас интересовало. Когда ликвидировали Советский Союз, я честно говоря, этого даже не особо заметил. Было понятно, что Союз уже не жилец, его можно сохранять, можно не сохранять, все равно, главное происходит не здесь. [...]

Беседу вела Т.Ю.Шманкевич

Наверное, сегодня можно уже говорить о том, что он является одной из страниц новейшей истории нашей страны. Из этого небольшого клуба, насчитывавшего не более двух десятков постоянных членов, вышли советник президента, два заместителя министра, глава крупнейшей корпорации страны и вице-губернатор «второй столицы». Уже подобного «объективистского перечисления» достаточно для того, чтобы обратить внимание на необычность той тусовки.

Но, на мой субъективный взгляд, гораздо большее значение имеет чрезвычайно высокий интеллектуальный уровень дискуссий «Синтеза». Такого уровня (по крайней мере в экономико-политических вопросах) не достигал тогда ни один интеллектуальный центр Ленинграда, а возможно, и Москвы (хотя о столице мне судить сложнее).
Элитарный и открытый

Клуб был создан в ленинградском Дворце молодежи Борисом Львиным и Андреем Прокофьевым. Фактически к числу лидеров можно причислить также Илларионова, и Михаила Дмитриева, хотя их роль в собственно организаторской деятельности была, насколько я помню, несколько меньшей.

Ответ на вопрос, почему возник такой клуб, очевиден. 1987 г. – это начало реальной перестроечной демократизации, когда обсуждать острые проблемы стало возможно даже на страницах газет и журналов. Естественно, у молодых людей, не вхожих в круги «Нового мира» или «Огонька», возникла потребность представлять коллегам собственные идеи и научные наработки. Поскольку примерно в это время исчезла опасность того, что кто-то из участников дискуссии тут же побежит доносить в Большой дом, создание клуба стало оптимальной формой интеллектуального общения.

Особенность «Синтеза» состояла не в том, как он появился, но в том, как он существовал. В отличие от знаменитой «Перестройки», где в то время набирал уже известность Анатолий Чубайс, этот клуб был маленьким, элитарным, хотя при этом абсолютно открытым.

Элитарность определялась тем, что «Синтез» не намеревался превращаться в общественное движение или политическую партию. Более того, он вообще не ставил задачи собрать единомышленников. Клуб стал местом интеллектуального поиска, причем явно нестандартного. Если кто-то на заседании говорил лозунгами или требовал кончать болтовню и выходить бороться с режимом, Прокофьев мигом указывал ему на дверь. Демократизм, грозящий подорвать интеллектуальный уровень дискуссий, явно не приветствовался.

В результате использования такого подхода в «Синтезе» редко можно было услышать банальности конца 80-х гг. насчет врагов перестройки, сопротивления аппарата, важности демократии и т.д. Зато обсуждались конкретные вопросы будущей экономической реформы, оценивалась вероятность распада СССР, определялся реальный уровень хозяйственного развития нашей страны в сравнении с зарубежными государствами. Некоторые доклады – Михаила Маневича об Израиле, Николая Преображенского о Восточной Европе, Николая Добронравина об Африке, Андрея Ланькова о Корее – посвящались, казалось бы, малоактуальным проблемам, а потому привлекали внимание лишь тех, кто уже готов был самостоятельно думать, сравнивать, анализировать.

Открытость клуба определялась тем, что в него приглашались все желающие. Специальные объявления регулярно вывешивались в Государственной Публичной библиотеке и в Библиотеке Академии наук. Поэтому малочисленность «Синтеза» объясняется не закрытостью, а тем, что ленинградская научная общественность в основной своей массе скептически относилась к интеллектуальному поиску, не связанному с карьерой и с публикациями. Остались в клубе те, кто готов был мыслить «забесплатно». Поэтому не случайно, в конечном счете, «Синтез» дал столь высокий процент людей состоявшихся.
Иерархия «Синтеза»

Впрочем, интересно, что интеллектуальная иерархия «Синтеза» сильно расходится с ныне сложившейся официальной иерархией (хотя сказанное ниже является, естественно, лишь моей личной субъективной оценкой). Интеллектуальное лидерство в клубе принадлежало пятерым наиболее образованным и широко мыслящим молодым людям, каждый из которых способен был нестандартно высказываться по целому комплексу актуальных проблем. Один из них – Андрей Илларионов (бывший советник президента) – сегодня широко известен. Другой – Михаил Дмитриев, – дважды занимавший в пореформенный период пост первого заместителя министра (сначала в Минтруда, потом в Минэкономики), известен столь же широко, но в узких профессиональных кругах. А трое других – Борис Львин, Андрей Прокофьев и Николай Преображенский – практически не известны никому, хотя их вклад в наш общий «интеллектуальный синтез» был ничуть не меньшим^.

Второй эшелон клуба составляли те, кто уже являлся хорошим специалистом в одной из важных тем, но не обладал, пожалуй, всесторонностью первой пятерки. Среди них надо отметить Михаила Маневича, Андрея Ланькова и Николая Добронравина. Сюда же – с существенной оговоркой – я поставил бы и Анатолия Чубайса, который однажды сделал сообщение об опыте венгерских реформ на основе своей стажировки в Будапеште. Чубайс вообще-то не имел отношения к «Синтезу», куда его иногда ошибочно включают некоторые исследователи^, но разок по просьбе Львина все же у нас выступил. Значительной широтой знаний он не обладал, но в интересовавшей его области был прекрасным специалистом.

Наконец, третий эшелон состоял из тех, кто ходил на заседания регулярно, но выступал мало, предпочитая слушать и набираться знаний у умных людей. Это были Алексей Миллер (нынешний глава «Газпрома»), Дмитрий Васильев (зампред Госкомимущества во времена Чубайса и фактический автор методики приватизации), Михаил Киселев (народный депутат РСФСР в 1990-1993 гг.), Дмитрий Панкин (ныне крупный менеджер в сфере финансов), Лев Гольдштейн (корреспондент «Эха Москвы»), а также автор этих строк.

«Синтез» в известном смысле составил основу той команды, которая в 1990 г. была набрана Чубайсом для работы в комитете по экономической реформе (КЭР) Ленгорисполкома – одной из самых первых административных структур России, созданной специально для осуществления преобразований.

Маневич и Панкин официально возглавили отделы КЭРа (занимавшиеся, соответственно, оргструктурами и финансами). Васильев формально не возглавлял отдел приватизации, но реально был его лидером. Миллер и автор этих строк работали в КЭРе на должностях главных специалистов.

Эта «синтезовская» пятерка в составе КЭРа синтезировалась с весьма заметными ныне людьми, пришедшими к Чубайсу другим путем. По крайней мере, троих назвать следует. Это Алексей Кудрин (ныне министр финансов РФ), ставший заместителем главы комитета, Ирина Карелина (ныне президент «Леонтьевского центра»), возглавившая информационно-аналитический отдел, и Илья Южанов (в недавнем прошлом министр РФ по антимонопольной политике), получивший должность главного специалиста.

По сути дела, в 1990 г. произошло разделение сложившейся тремя годами ранее интеллектуальной тусовки на тех, кто желал продолжать интеллектуальную деятельность, и тех, кто предпочел непосредственно заниматься реформами. Маневич явно оказался во второй группе.

В 1991 г., когда сформировалась петербургская мэрия, Маневич и Кох стали заместителями главы комитета по управлению городским имуществом (КУГИ). Михаил Владиславович больше занимался методическими вопросами, тогда как Альфред Рейнгольдович находился на острие практической приватизационной работы. Затем Кох перебрался в Москву, а Маневич возглавил КУГИ. В этом качестве он тесно контактировал с Кудриным, который возглавлял в мэрии комитет экономики и финансов. В 90-х гг. фактически совместная интеллектуальная деятельность членов «Синтеза» прекратилась. В данный момент, наверное, можно говорить о тесном научном общении только между Илларионовым и Львиным, работающими в США (в Институте Катона и во Всемирном банке, соответственно). Между некоторыми бывшими друзьями личные и профессиональные отношения сегодня весьма напряжены.

Что касается основных прогнозов, делавшихся в «Синтезе» относительно судьбы реформ и страны, то они практически все сбылись. Однако 20 лет спустя видно, что некоторые аспекты будущей трансформации клуб тогда не уловил. Никаких попыток собраться вместе и поразмышлять об этом за два десятилетия не осуществлялось. В итоге можно сказать, что сегодняшний облик России расходится с представлениями членов клуба конца 80-х гг. Хотя некоторые из них в такой России чувствуют себя весьма неплохо.
Приводится по: Травин Д. Михаил Маневич и интеллектуальная

жизнь СПб. 80–90-х годов // Дело (СПб.). 2007. 13 августа.

В те времена, занимая активную позицию, я был участником многих событий. Был членом обкома Ленинградского КПСС, включился в Движение коммунистической инициативы. Это движение выступало за образование в рамках КПСС компартии РСФСР, компартии России. Формой работы были съезды Коммунистической инициативы, или Инициативные съезды коммунистов. Первый такой съезд прошел 22 апреля 1990 года в Ленинграде. Тогда же началось наше противостояние с Горбачевым. [...]

Движение распространилось довольно широко. Оно не было очерчено какими-то формальными рамками. На Инициативных съездах присутствовали все течения, известные сегодня. Всем давали слово. В том числе Нина Александровна Андреева выступала. И те, кто потом обозначил себя как Марксистская платформа, – и Бузгалин, и Колганов, и Пригарин, и Крючков, и так далее. И официальные представители, которых посылал Центральный комитет. И представитель Президентского совета Вениамин Ярин, как сейчас помню, сидел в ложе Актового зала Ленинградского ДПП (Дома политического просвещения). [...]

Все это велось в рамках подготовки к съездам. Участником всех этих событий мне довелось быть. Я был делегатом этих съездов от Ленинградской партийной организации, выступал, и не единожды, в том числе неофициально, с докладом от Движения коммунистической инициативы – это на Учредительном съезде КП РCФСР. И также выступал на XXVIII съезде КПСС, в том числе по основополагающему, с нашей точки зрения, вопросу – когда определялась позиция партии в социально-экономической политике. Официально съезд взял курс на рынок, то бишь на капитализм. И в общем-то этот курс и развалил и партию, и Союз. А я выступил от имени делегатов Инициативных съездов и Марксистской платформы с альтернативным заявлением меньшинства, что лечение социализма капитализмом приведет не к процветанию нашего народа, а, наоборот, к пагубным последствиям. Что очень важно, давался прогноз, что КПСС сама этого удара не выдержит, потому что не может называться коммунистической партия, которая ведет народ к капитализму. [...]

– Какие были главные события, поворотные моменты независимой активности коммунистов в Ленинграде? Как вы их помните?

– В 1985 году это был приход Горбачева к власти и отставка Романова. Хотя я не думаю, что Романов в корне изменил бы течение событий, но задержал бы, наверное. Я с ним беседовал, когда он был уже на пенсии. В основном его оценка событий сводилась к тому, как его Горбачев обманул, как интригами его смогли изолировать, но мне кажется, у Романова не было понимания того, что к этому моменту уже проходило серьезное перерождение самой партии. Один из представителей Инициативного движения, Сергеев, выступая на XXVIII съезде, свою речь начал словами: «Уважаемые товарищи коммунисты, легальные марксисты, правые и левые социал-демократы, социалисты и прочие члены нашей партии». Там уже кого только не было – от ортодоксальных коммунистов до просто «коммунистической сволочи», если выражаться словами Ленина. [...]

Если брать собственно ленинградские дела, то, конечно, это первые, так называемые демократические, выборы, когда сокрушительное поражение потерпели аппаратные силы. И, соответственно, смена руководства: Соловьева на Гидаспова. Следующий ключевой момент – знаменитый питерский митинг, на котором коммунисты попробовали ощетиниться. Я был участником, изнутри весь процесс видел, видел, как дальше развивались события. Когда Гидаспов вернулся из Москвы, он был уже другим человеком, я бы сказал, сломленным. Не знаю, как там беседы проходили, но явно было видно, что проводником горбачевского курса он, наверное, не будет, но и в атаку на него не пойдет. [...]

А дальше – подготовка к съездам. Первый питерский Инициативный съезд, который во многом дал толчок следующим событиям. Имеется в виду создание Компартии России и организации платформ в партии. Дальше, собственно, сами съезды, наверное. XXVIII съезд, на котором был бой, Учредительный съезд Российской партии КП РФСР, где во многом сложился тот костяк, из которого потом и КПРФ образовалась. Затем августовские события 1991 года.

– В Ленинградской партийной организации если не было централизованной оппозиции Москве, то все-таки было какое-то противодействие. Это так?

– В принципе, да. Не было контрпозиции Горбачеву, но и не было позиции «одобрямс». Ленинградская организация была, с одной стороны, очень большая – 140 с чем-то человек делегатов от Ленинграда было на XXVIII съезде партии. И очень разношерстная: от представителей Инициативного съезда, таких ребят с завода, как Тюлькин, Барыгин, Щербаков (железная дорога), и заканчивая Стржельчиком. При всем том она была довольно дружелюбная и выступала за то, чтобы все мнения были высказаны и все говорили прямо то, что думают. Поэтому и меня избрали делегатом на съезд – и от Ленинградской организации, и в ЦК рекомендовали. В этом Ленинградская организация отличалась от других. Хотя у нас были и откровенные представители «Демократической платформы», несколько человек.

– Как вы думаете, почему все-таки аппаратные коммунисты проиграли в 1989 с таким сокрушительным поражением?

– Тут не совсем правильно считать, что проиграл в целом аппарат. Я бы сказал, проиграли номенклатурно пересидевшие, что ли. Они проиграли, потому что партия уже не была единым организмом. Верхи партии в лице Яковлева, идеологического отдела, и Горбачева проводили политику, которую многие не понимали и не одобряли, или душой чувствовали, что так идти неправильно. А открыто выступить с заявлением своей точки зрения они не то что бы не имели мужества, а были иначе воспитаны, не могли себя переломить. Они высказывали это в частных беседах, в недрах партийного актива, а когда выходили в народ, говорили то, в чем совсем не были убеждены – о перестройке, о рыноке, о «социализме с человеческим лицом». В то время было уже видно, что творится несправедливость, идет социальное расслоение. Да и в партийных рядах достаточно было всякого рода сволочи, они подрывали тот авторитет, который когда-то зарабатывался в революцию, в гражданскую, на войне, в космосе – большими делами, большими творениями. Тогда уже бытовало выражение: «Я беспартийный коммунист. Не буду я свой авторитет портить, с этими рядом стоя». [...]

Аппаратчики не могли перестроиться на популистские методы пропаганды, не могли позволить себе отойти от диктата и управления сверху. Тем более, что они чувствовали, что сверху-то поощряют весь этот навал на КПСС, на них самих, а им не дают возможности сопротивляться. Я уж не говорю, что мало кто из них мог себя пересилить и пойти в народ, на эти тусовки, на митинги, на телевизионные дебаты и прочее. Ну, не приспособлены они были к этому делу.

Из всех из них тогда прошел только Борис Вениаминович <Гидаспов>. И это определило его судьбу как секретаря обкома. Нам он не мешал, а даже, где мог, помогал. Нужен был нам зал в ДПП – пожалуйста. Нужна нам связь по России – «За счет обкома обеспечить им связь». Нужна комната для сбора – «Пожалуйста, в Доме политпросвещения разрешаю все это проводить». Тут мы ему благодарны. Потом, когда мы пробовали отстаивать эти помещения в суде, после того, как нас ОМОН выкинул, я ему позвонил: «Борис Вениаминович, надо бы ваши показания, что это вы, что это обком выделил». Он, как водится: «Пришли мне “рыбу”, а я подпишу». Составил, отправил. Звонит: «Ну, ты не то и не так сделал, не очень складно...» Я даже подумал: «Нашел повод уйти от дачи показаний». И что вы думаете? Вечером факс заработал, и пришел рукописный экземпляр от Гидаспова, листов пять… «Лично я дал распоряжение обеспечить, выделить площадь, технику, то, се, Движению Коммунистической инициативы внутри КПСС как неотъемлемой части партии... По моему распоряжению …». [...]

– А как вы относились к выходу из партии в то время? Насколько это было массовое явление, например, у вас на «Авангарде»?

– Я думаю, такие же процессы шли, как и во всех других организациях. Может быть, меньшего масштаба. Интеллигенты, при том, что они, может, по настрою были гораздо продвинутее в сторону тогдашних демократических волн, чем рабочий класс, все-таки в большинстве выжидали, понимали, что дело по-всякому может обернуться. Да и такие маяки демократической линии, как тот же Собчак, до последнего дня, считай, были в КПСС. И только в 1991 году публично, показательно куда-то партбилеты кидали. А вот рабочие, в том числе с заводов – у нас было два завода в объединении, – да, выходили. Я лично тяжело это переживал.

Когда я беседовал с ними, приходилось во многом соглашаться с той критикой, которую гнала пресса, демократические издания. Мы и сами, видели, что многое было не так. Очень тяжело было объяснить, что надо не перестраивать, а исправлять то, что плохо. Когда мы объясняли, к чему все это приведет, мы употребляли крепкие выражения и говорили, что с промышленностью, ребята, будет вообще хреново – зажигалки будем делать. Наши прогнозы не воспринимались. И это довольно тяжко переживалось нами. [...]

– Когда началась волна выходов из КПСС, когда был самый пик?

– Я думаю, уже перед XXVIII съездом партии. На съезде назывались цифры: на таких предприятиях, где много рабочего класса – Кировский завод, ЛОМО, Красный Выборжец, там организации были по пять тысяч коммунистов, по семь, – выход измерялся сотнями человек. Инерция, наверное, сохранялась, и дальше, после съезда. К 1991 году, к известному ельцинскому запрету, наверно, процентов 20 уже потеряли в целом по стране. Но дело не в этом, не в количестве – дело в качественном составе. В чем была боль, особенно в последние моменты? Покидали партию и те, кто были антикоммунистами, но и те, которые были коммунистами, а выходили в знак протеста против той политики, которую проводит Горбачев. [...]

– Как вы восприняли запрет компартии? Что делали?

– Понимали, что борьба вступила в новую, открытую фазу. В определенной степени оно и понятнее стало. Стали действовать активней. Ельцин ведь написал в своем указе: «Запретить незарегистрированную КП РФСР». Раз так, соберем съезд и зарегистрируем. У нас уже очередной Инициативный съезд был назначен на 23 ноября <1991> в Свердловске. Там мы провозгласили создание Российской коммунистической рабочей партии, пошли и зарегистрировали, как полагается. А они, аппарат, в это время работают на создание Социалистической партии трудящихся, то есть продолжают линию Михаила Сергеевича, а другая часть работала на подъем разного рода националистических или национал-патриотических движений – Фронт национального спасения и тому подобное. И после того, как у них не получилось и массы не потекли в соцпартию, наша красная составляющая набирала обороты. [...] Через год им разрешают то, что мы уже сделали, – зарегистрироваться с другим названием, что и выполнили в общем-то КПРФники (раньше они были КП РФСР – стали КПРФ; мы были КП РФСР – стали РГРП, то же самое). То есть они зарегистрировались в феврале 1993-го, а мы – 9 января 1992-го получили свидетельство, поэтому КПРФ вроде как наша младшая сестра...

Беседу вела Т.Ф.Косинова