Юрий Константинович Севенард

– Борьба вокруг дамбы стала одним из центральных перестроечных сюжетов.

– Правильно, надо было в каждом крупном регионе найти, за что зацепиться, вокруг чего создать противодействие людей. И в этом противодействии их объединить, чтобы свалить власть. Здесь, в Питере, была выбрана дамба. Помню, особенно была такая «Дельта», финансируемая американцами, которая проводила митинги, собрания, телевизионные шоу организовывали. Приглашали меня и на собрания, и на телевидение, и на телемост Петербург – Соединенные Штаты. Там присутствовали Дмитриев – артист, Басилашвили – артист. Причем Басилашвили со мной съездил на стройку перед этим. Они имели задание. Совершенно не понимали в этом деле, но выступали против. Просто им сказали: «Выступи против», – так они и выступали. Такая была создана обстановка. То есть на работу нервы и физические нагрузки тратились, ну на 10%.

Нас поносили все, и вся, и везде, а мне слова не давали, да я особенно и не рвался. Пару раз на телепередачах: какой-то Дмитриев говорит 10 минут, мне дают 2 минуты. Потом одни мой хороший знакомый на телевидении организовал трехчасовую телепередачу – я в прямом эфире общался со звонившими в мой кабинет людьми. Многое людям стало понятно. Однако давление на меня и стройку не прекратилось.

В связи с обращениями в Академию, в правительство, в международные инстанции, что, вот, защитные сооружения строятся, они гробят город и т.д., президент Академии наук Гурий Иванович Марчук издал приказ о назначении комиссии. Возглавил ее Яблоков, член-корреспондент Академии наук. Я с ним пытался говорить. Как-то корабль Гринпис пришел сюда, в Ленинград. Меня попросили от города представительствовать на встрече с Гринпис там, на корабле. Ну, и Яблоков, конечно, там был. Я ему говорю: «Алексей Владимирович, вы – председатель комиссии, столь серьезная ответственность. Вы когда планируете побывать на стройке, пообщаться со мной, с другими специалистами?» Он говорит: «А зачем?». Я опешил: «Как? Ну, чтобы вы хоть представляли предмет, чью судьбу вы будете решать. А за этим судьба города». Предложил ему тут же поехать на стройку. Я подошел к этому кораблю на нашем служебном быстроходном катере на крыльях. Говорю: «Давайте сейчас. Мы через 20 минут будем в Кронштадте, там машина ждет, по стройке проедем быстренько, и я вас верну сюда же». А там пошло: беседы, фуршеты. «Нет-нет, – говорит, – я потом». Так и не появился на стройке. И члены комиссии, а их было 43, на стройке не побывали, за исключением одного. Но он без меня ездил, сам, как мне сказали. Не помню фамилию, он был гидравлик. А все остальные – публика, не имеющая никакого отношения к гидростроению. Какие-то специалисты там были по косвенным вопросам, затрагиваемым строительством сооружений. Но и они не были на стройке, ни с чем серьезно не знакомились. И написали документ, текст которого завершался словами: «Всех, кто запроектировал, продвинул это строительство и осуществляет его, надо отдавать под суд». Высоконаучный вывод! Я Марчуку говорю: «Гурий Иванович, ну, и что дальше? Вы же создали комиссию своим приказом. Что вы будете делать?» – «Не знаю», – говорит.

– Это в каком году было?

– 1990-й. Нет, наверное, даже 1989-й.

Я поехал в Голландию. Голландцы – самые опытные люди в проектировании гидравлических, гидротехнических сооружений. Они у себя построили защиту, и у них экологическая сторона этого дела очень развита. Я приехал в институт «Дельфт-Гидраврик» (город Дельфт). Огромные лаборатории, пакгаузы, терминалы, научная база, компьютерное обеспечение уже в то время, модели гигантские по защите от наводнений, в Венеции они тоже работают (кстати, для Антверпена они потом наш вариант приняли – плавучие открывающиеся ворота для судопропускного сооружения). И спросил голландцев: «Можете осуществить экспертизу строительства защитных сооружений?» – «Возьмемся, – говорят, – изучим, международный опыт у нас богатый по всем аналогичным объектам. Но нам нужно, чтобы это решило наше правительство». Второй раз съездил. Они ко мне приезжали, стройку посмотрели.

Через месяца полтора я Марчуку говорю: «Гурий Иванович, познакомился с коллегами-голландцами. Они, в принципе, берутся за экспертизу. Но надо, чтобы правительство Голландии им это поручило». – «Это будет дорого стоить?» – спросил Марчук. – «Полмиллиона долларов. Но это – немного по сравнению с тем, чтобы взять и бросить стройку». Марчук договорился о встрече с Николаем Ивановичем Рыжковым. Рыжков расспросил обо всех делах, попросил подготовить проект обращения к правительству Голландии. Юрий Дмитриевич Маслюков, председатель Госплана, зампредседателя правительства, выделял деньги и тоже немалые усилия прилагал; Николай Павлович Ловеров, председатель Государственного комитета по науке и технике СССР, формально через него все это шло, принимал отчет от комиссии. Комиссия была из шести стран, 11 ученых, голландцев из них было только трое, остальные из Финляндии, Италии, Дании, США, Англии. Причем вопрос ставился так, что каждый из этих ученых должен быть непревзойденным специалистом в своей области. Когда они закончили работу, вывод был сделан убедительно, научно обоснованно. Был доклад, прямой телевизионный эфир из Белого зала Мариинского дворца.

– И результат был в поддержку дамбы?

– Ну, конечно. Что обязательно нужно достроить и что она никакого вреда нанести окружающей природе не может. По всем параметрам: и рыба, и лито-динамические процессы, и засоление, и заиление, и замусорение, и гидравлика и т.д., и т.п. Помните наша-то комиссия была против. Из 43 ученых только один написал, что это сооружение не может никому навредить.

Яблоков, который был председателем комиссии нашей Академии наук, обратился в международный суд в Гааге. Там посмотрели этот материал и ответили: «У нас на этих специалистов экспертов нет, во всем мире нет экспертов такого уровня». То есть такой авторитет у каждого высочайший. И закрыли это дело. К Яблокову я с уважением относиться не могу. Не захотел даже поехать на объект со мной, с начальником строительства! Это первое, что надо сделать – узнать мнение другой стороны.

(Автобиография Петербургского горсовета. С. 100)

– На Ленинградском телевидении собралась группа людей – Вадим Коновалов, Виктор Правдюк, Бэлла Куркова, Клара Фатова и я, которые чувствовали, что можно что-то сделать, но как – никто не понимал. И мы договорились, что каждый опишет свою идею, а дальше соберем худсовет и обсудим. И вот худсовет собрался, и я рассказала, чего я хочу.

Нам всегда говорили: народ этого не поймет. И мне пришло в голову сделать то, что на самом деле народ поймет, – он и понял, как выяснилось позже. Народ поймет, если я буду разговаривать с ним так, как я разговариваю со своими друзьями, со своими собеседниками. Когда первый раз я озвучила концепцию на худсовете, меня не понял никто. Они сказали: напиши то, что ты думаешь. Я написала. И опять не поняли, тогда я заплакала. И Вадим Коновалов сказал: слушайте, давайте дадим Наташе раз в жизни сделать то, что она хочет. В конце концов она заслужила это, двадцать лет работая на телевидении. Пусть сделает, пусть даже и провалится! Так и постановили. Передачи телевизионные тогда назывались так: название, которое идет в эфир, а дальше для внутреннего употребления номер. Передачу назвали «Пятое колесо», и руководитель производственного отдела мне говорит: ты придумала такую чушь, что номер тебе я не присваиваю, даже номера ноль, она будет называться «Колесо – Серова».

В чем заключалась эта идея, которую я так сильно отстаивала? Это была революция эстетическая, пластическая революция экрана. В первом «Колесе», как я сейчас помню, была передача, которая называлась «Судьба Филонова». Мы говорили о русском авангарде. Вроде, это было совершенно не актуально тогда. Потом был какой-то авангардный джаз. Был Женя Рейн, поэт, читал свои стихи. И оказалось, что это интересно людям, которые ничего про это не знали, даже фамилии Пастернака и Мандельштама, Филонова и Малевича не слышали.

Мы вышли в эфир 11 апреля 1988 года, и оказалось, что нас смотрят. Обком партии провел опрос по Ленинградской области. То есть они опросили людей, которые работают в сельском хозяйстве и встают в пять утра. А «Колесо» давали в эфир в одиннадцать вечера. Понятно, что эти люди, вроде бы, не должны его смотреть. Но оказалось, что по Ленинградской области «Пятое колесо» смотрят 60% зрителей! Тут же немедленно появился партком и сказал, что надо срочно это дело закрывать, потому что народ этого не понимает. Партком хотел, чтобы мы действовали по его указке, а мы сказали, что этого делать не будем, до свидания. Уже можно было так сказать. А тут в «Пятое колесо» стали звонить люди: мы вас хотим выбрать в Верховный Совет. Тогда ведь и тележурналистов из программы «Взгляд» выбрали в Верховный Совет, и из программы «До и после полуночи»... И тогда руководитель нашей редакции Бэлла Куркова сказала: раз нас выдвигают, давайте выдвинусь я. И выдвинулась.

– После того, как Бэлла Куркова избирается в депутаты, каким образом меняется тематика «Пятого колеса»?

– Она не меняется, просто расширяется. То есть сначала в передачах «Пятого колеса» не было никакой политики, а рейтинг уже был высокий. Это уже через год после того, как «Колесо» стало выходить в эфир, у него появился некоторый политический оттенок. Это очень важно понимать.

«Пятое колесо» выходило последним в эфире Ленинградского телевидения. Вот я подготовила программу. За пять минут до эфира из Москвы прилетает Бэлла Куркова, с ней Явлинский или Бурбулис, или еще кто-нибудь. И она говорит: я должна им дать эфир. О чем речь! Мы же боремся за свободу и демократию. И 45 минут или час, полтора часа они разговаривают в эфире, а потом идет мое «Колесо». Это было такое пространство, в котором можно было в тот момент расположиться. Я помню, как в три часа ночи позвонили и сказали: выезжай на студию, приезжает Ельцин. Ельцин приехал из Петрозаводска, он тогда еще не был президентом России, только начинал свою президентскую кампанию. И мы открыли какие-то студии ночью, пришел Ельцин, с ним Татьяна Корякина. Уселась с ним полусонная Куркова, стали говорить. Ельцин говорил: «Не будет привилегий! Не будет того, не будет сего». Мы сняли это. Потом вставили. Работали на службе у демократии, как тогда казалось.

– А можете вспомнить вашу передачу с Сахаровым?

– [...] Андрей Дмитриевич возвратился из ссылки и приехал в Питер, и мы встретились в доме наших общих друзей. В тот вечер как раз в эфире было «Пятое колесо». Помню фразу А.Д., относящуюся к этому «Колесу»: «Это очень серьезно!». И я сказала тогда, даже не ему, а Елене Георгиевне, что хотела бы снять А.Д. для очередного выпуска «Колеса». Она сказала: «Не надо, он очень устал, ему надо делать серьезное научное сообщение». А я на это: «Я не журналистка, к счастью своему. И поэтому настаивать не буду. Но я вас предупреждаю, что тогда интервью у вас возьмет один журналист с Ленинградского телевидения, запомните его имя, это Александр Глебович Невзоров». И ушла. Дня через три звонок мне домой ночью. Звонит Боннэр: «Наташа, он взял у нас интервью, я не знаю, как это получилось». (Добавлю от себя, что Невзоров взял интервью, но ему не разрешили выводить его в эфир.) Боннэр говорит: «Мы завтра уезжаем, приезжай, потому что я не могу себе простить, что тогда тебе отказала. Все, что ты предсказала, ровно так и получилось». А для того, чтобы выехать на съемку, нужно, чтобы была выписана соответствующая бумага и чтобы ее подписала Куркова, еще кто-то, нужна камера. Но я приехала на студию, взяв две бутылки коньяка. За одну бутылку поехал водитель, за другую инженер, оператор поехал бесплатно. Приехали в гостиницу «Ленинград», там Андрей Дмитриевич, действительно очень усталый. Записали это интервью, а когда выли из гостиницы, оказалось, что пока мы говорили, академическая машина уехала. А там стоят таксисты. Я говорю: «Мужики, кто Сахарова отвезет?» – «Что, самого Сахарова?». – «Да». – «Ну, я отвезу», – говорит один. Сахаров уехал в Москву. Интервью должно было выйти в эфир. Невзорову-то не разрешили. Ну, что делать? Мы обычно пишем сценарий. И там написано, кто и что будет. Но кроме сценария в «Пятом колесе» был еще так называемый анонс. То есть сегодня в программе то-то, то-то. Выступление Сахарова, естественно, не заявлено, его нет в сценарии, оно просто должно пойти в эфир тайком. Я написала такой анонс: «Сегодня в программе вот это. Да что вы говорите? И это? Не может быть! Да, правда? Ей-богу! Правда ли это?» И вот так дикторы переговаривались, а в это время шли изображения. Это было 14 июля 1988 года. [...]

– Расскажите, как вы предоставили свой эфир московской программе «Взгляд», когда ее закрыли.

– Это нормальный поступок, как если бы сейчас сюда вошла старушка, а вы бы уступили ей кресло. Это инстинкт. Мы не принимали никакого решения. Понятно – раз где-то кого-то давят, значит, мы их должны пустить. До этого была другая история, когда мы дали эфир белорусскому режиссеру Аркадию Рудерману. Он снял фильм о событиях в Белоруссии, о противостоянии двух политических сил. Мы дали ему эфир, и нам этот сюжет закрывают: вот это выбросите, а остальное – пожалуйста. Мы говорим, нет, если это выбросить, то мы в эфир не пойдем. Патовая ситуация. Для того, чтобы программа вышла в эфир, нужно чтобы ее подписал редактор. Они начинают вызвать каждого из создателей «Пятого колеса» и уговаривать: хотите, мы поставим на повтор вашу программу. Повтор – это очень почетно. Но все отказываются. Один, другой, третий, последнюю Наташу Обленову ждали со съемки до девяти вечера. А в десять эфир. Она приехала и сказала: нет, конечно, не подпишу. Подписи нет, значит, передача идти не может. Им пришлось поставить художественный фильм «Порох». Сразу пошли звонки, люди прибежали. Через неделю мы вышли в эфир без цензурных изменений.

– Вы помните события августа 91-го?

– Конечно, помню. 19 августа я сижу в монтажной, монтирую фильм о Сахарове под названием «Тревоги и надежды». Открываю дверь, а в коридоре напротив за столиком сидит мент. Раньше такого никогда не было. А мы уже в курсе событий, утром уже «Лебединое озеро» шло. Я дверь закрываю и говорю в монтажной: все кассеты – в одну коробочку, коробочку поставить, куда надо, а на экран, пожалуйста, какую-нибудь музыку. Сделали. Я выхожу к менту и говорю: «Вы, простите, что здесь делаете?». Он говорит: «Вас охраняю. У меня распоряжение, чтоб никто не смел ничего с вами сделать». Я возвращаюсь и говорю: «Ребята, кассеты на место, монтируем дальше фильм про Сахарова. Все в порядке». Это было распоряжение Собчака, нас охранять. Дальше мы монтируем и смотрим. Потом баррикады, ночью идем, где-то что-то строим. Все материалы, которые возможно было, я с телевидения вынесла – кассеты со съемками отца Александра Меня, А.Д.Сахарова, еще кого-то. Все было дома у меня.

– Несмотря на то, что вас охраняли, вы все равно все это выносили?

– Ну, конечно, мало ли. Эти охраняют, а завтра… Конечно, помню 91-й год. Людей, которые бегали по студии и наклеивали триколоры на двери тех, кто работает на перестройку. Чтобы когда придут погромщики, то знали, куда идти. А на улицу Чапыгина приходили люди с пирожками, чаем, кофе. Говорили, поешьте. А мы все прикрепили тоже триколоры на грудь, чтоб знали на всякий случай, куда стрелять.

Беседу вела Т.Ю.Шманкевич

Александр Стефанович Смекалов
Из воспоминаний:
Избирательная кампания в Кронштадте была достаточно сложной и порою проходила с участием милиции, задерживавшей наших агитаторов. Вспоминается такой факт: когда моя жена, будучи в положении, расклеивала в детской больнице агитационные материалы А.Собчака, следом за ней шла главный врач и их срывала. Жена брала новую пачку листовок, и все повторялось. В те дни наша квартира напоминала революционный штаб, действующий в подполье, а те, кто там собирался – заговорщиков. Среди них были врачи и медицинские сестры, учителя, офицеры, инженеры Морского завода. Последним было всех сложнее, т. к. по тому же 47 округу баллотировался В.Рачин – их коллега, и, конечно, большинство кронштадтцев было на его стороне.

(Автобиография Петербургского горсовета. С. 357)

Наш председатель профсоюзного комитета, который организовывал предвыборное собрание, сказал мне, что есть предложенная райкомом кандидатура передового судосборщика Балтийского завода, которую мы должны поддержать, однако, поскольку объявлено, что выборы альтернативные, то могут быть выдвинуты и другие кандидаты. И действительно на собрании предложили шесть кандидатур, в том числе мою, и каждому кандидату была предоставлена возможность изложить свою программу.

Естественно, что никакой заранее подготовленной программы у меня не было, но я всегда размышлял над бедами и судьбой страны, поэтому мне было легко рассказать о необходимости реформ, о мерах по преодолению политического и экономического кризиса, о задачах демократизации страны. По-видимому, мое выступление убедило присутствующих, и коллеги отдали предпочтение мне. Для выдвижения кандидатуры на общеуниверситетское собрание необходимо было по положению набрать свыше 50 процентов голосов присутствующих на предвыборном собрании. Я был единственным, кому удалось это сделать.

Через две недели состоялось общеуниверситетское собрание, на которое различные факультеты и подразделения выдвинули одиннадцать претендентов. От 30-тысячного коллектива университета мог быть выдвинут один кандидат, набравший свыше 50 процентов голосов от числа присутствующих на предвыборном собрании.

Актовый зал университета был переполнен. Заслушивание выступлений каждого из кандидатов, ответы на вопросы, выступления в поддержку того или иного кандидата – все это длилось более восьми часов и закончилось далеко за полночь. Давно уже стены университета не слышали подобных речей и не видели такого накала эмоций. Именно в этом зале я впервые поставил вопрос о необходимости отмены шестой статьи Конституции об авангардной роли КПСС, показав, что нельзя реализовать лозунг о построении правового государства, выдвинутый Горбачевым и XIX партконференцией КПСС, в условиях сохранения однопартийной системы. Тогда в нашей аудитории это была неслыханная смелость. Может быть, поэтому присутствующие и отдали мне предпочтение – снова я был единственным кандидатом, набравшим свыше 50 процентов.

Но впереди было главное испытание – окружное предвыборное собрание, на котором и завершалась процедура официального выдвижения кандидата в народные депутаты. Вход на это собрание был строго по пропускам. Местом проведения собрания стал Дом культуры крупнейшего судостроительного завода – Балтийского, передовой рабочий которого был выдвиженцем партийных органов и ему всеми способами помогали одержать победу. В зале – стенды всех кандидатов. Мой стенд – довольно скромный – изготовили за ночь студенты-добровольцы. Несколько фотографий, обложки моих книг и краткая биография. Зато у моих соперников стенды побольше и оформлены побогаче.

Трудно сейчас поверить, но я провел практически всю избирательную кампанию, не имея ни гроша в кармане: собственных денег на это у меня просто не было, коммерческих структур, готовых оказать финансовую поддержку, тоже еще не существовало, а официальные государственные и партийные структуры работали против моего избрания.

Все было сделано, как говорится, «на голом энтузиазме».

На решающем предвыборном собрании мне выпал неудачный жребий: я должен был выступать с изложением своей предвыборной программы предпоследним. Было уже около полуночи, когда очередь дошла до меня. Все устали от выступлений и ответов на вопросы предыдущих девяти кандидатов. На изложение программы было отведено по десять минут и еще двадцать – для ответов на вопросы.

В момент, когда меня пригласили на трибуну, я понял, что вся моя заранее заготовленная речь о правовом государстве, о необходимости отмены монополии компартии в политической жизни и государственного монополизма в сфере экономики, о демократизации общества и т. д. никуда не годится и ее слушать никто не будет. И тут же я вспомнил, как начинал многие свои выступления Мартин Лютер Кинг: «У меня есть мечта!» «I have a dream!» – говорил он и далее объяснял слушателям, в чем она состоит.

Я так и начал свое выступление: «У меня есть мечта, что следующие выборы будут организовывать не структуры компартии, а сами избиратели и их объединения, что на предвыборные собрания вход будет не по пропускам, а по желанию, что каждый сможет выдвинуть себя или своего кандидата и что, наконец, не будет многоступенчатой системы отбора и отсева кандидатов, а им может стать любой, собравший определенное количество подписей в свою поддержку!» А затем изложил свои взгляды по наиболее острым проблемам страны и ответил на вопросы.

Голосование было тайным, и до момента объявления результатов я не мог быть уверен, что прошел в списки кандидатов. На собрании присутствовало более тысячи человек и только три представителя университета, в поддержке которых я мог быть уверен, а чтобы быть официально зарегистрированным кандидатом, необходимо было набрать более 50 процентов голосов присутствующих.

Голосование завершилось около двух часов ночи – требуемое количество голосов получили четверо из одиннадцати претендентов, и я в их числе.

А затем была настоящая предвыборная борьба: ежедневные митинги и встречи с избирателями, выступления у станций метро и даже теледебаты, организованные по моему предложению. В итоге труднейшей борьбы я победил – стал народным депутатом СССР, членом первого советского парламента, избранного на альтернативной основе в результате свободных выборов.

Тот же путь прошло большинство из народных депутатов, кроме, разумеется, «красной сотни», т. е. 100 депутатов от коммунистической партии, список которых был утвержден на Пленуме ЦК КПСС и которые даже не почувствовали накала предвыборной борьбы, что сполна испытали мы – депутаты от территориальных округов.

Именно эти депутаты, прошедшие суровую, но прекрасную школу открытой политической борьбы в период избирательной кампании, и составили «штаб» перестройки снизу, начав с острых и бескомпромиссных выступлений на Первом съезде народных депутатов, затем оформившись в первую официально признанную оппозицию – Межрегиональную депутатскую группу, из которой и вышли все последующие демократические организации: «Демократическая Россия», Движение демократических реформ, Демократическая партия России.

...Случилось так, что в новом Ленинградском городском Совете неожиданно возникла тупиковая ситуация. Он никак не мог выбрать себе председателя. Победившее демократическое большинство немедленно раскололось на два примерно одинаковых и никак не могущих договориться между собой лагеря. Никто не хотел уступать! У «ДемРоссии» в Ленинграде в то время были два явно выраженных лидера: один из организаторов дискуссионного клуба «Перестройка» журналист-экономист Петр Филиппов и доктор геолого-минералогических наук Марина Салье. Оба радикально настроенные, умеющие говорить и увлекать слушателей, но совершенно не способные к компромиссу, не желающие ни в чем уступать друг другу. В результате уже избранный Совет раз за разом голосует, пытаясь избрать себе председателя, – и каждый раз дело кончается ничем: ни один из претендентов не может набрать требуемого количества голосов.

И тогда (это было уже в апреле) большая группа депутатов (более 100 человек) обратилась ко мне с предложением баллотироваться во втором туре выборов на одно из оставшихся свободными в первом туре мест, чтобы затем занять место предстателя Совета. Я колебался. И этому были серьезные причины. Во-первых, прямая телетрансляция заседаний Ленинградского Совета очень быстро привела к падению рейтинга новой городской власти. Неприятно было наблюдать, как часами молодые и не очень уже молодые люди играли «в парламент», изводя ведущего заседание бесконечными требованиями: «По процедуре!», «По мотивам голосования!» Уже тогда, в первые дни работы Совета, многие избиратели поняли: эти люди в демократии любят только процедуру, ибо это их родное и кровное. Для них это – цель, а не средство решения конкретных проблем. Естественно, возникало сомнение в работоспособности Совета. И ясно было, что работать в нем будет непросто.

С другой стороны, все чаще у меня возникали сомнения в целесообразности продолжения работы в Верховном Совете СССР, который под руководством Лукьянова на глазах правел и становился все более реакционным. Однако решила дело мысль о том, что мой опыт парламентской работы пригодится новым депутатам городского Совета. Да и что греха таить: хотелось попробовать свои силы на новом поприще, каким бы трудным оно ни было.

После долгих раздумий я дал согласие выставить свою кандидатуру в Выборгском районе, где я тогда жил. Без особого труда я победил в первом же туре двенадцать моих соперников. Главная трудность уже тогда – весной 1990 года – состояла в том, чтобы избиратели пришли голосовать. Чтобы выборы состоялись, нужно было участие в них более половины списочного состава избирателей. <...>

И все-таки выборы хоть и «на грани», но состоялись. А 21 мая 1990 года на сессии Ленсовета я был избран его председателем.

Буквально в первые же дни ведения мною Совета я столкнулся с жесткой оппозицией: только за одно заседание от депутатов поступало по 50–60 протестов и заявлений о нарушении процедуры работы. Я прилагал много усилий, чтобы вывести Совет из процедурного ступора, и в итоге радикал-демократы в Совете (самые «демократические демократы», как они всерьез себя называли) стали все чаще заявлять, что они не того выбрали, что они ошиблись и т. д. Я мог им только посочувствовать, особенно в связи с тем, что все их попытки добиться моего переизбрания так и не имели успеха.

(Собчак А.А. Жила-была коммунистическая партия. СПб., 1995.

С. 45-48, 59-61)
* * *

Из интервью 1991 года:
... Ту ночь я провел в московской своей казенной квартире.

Рано утром в понедельник меня разбудил телефонный звонок мои друзья из Казахстана сообщили о военном перевороте. (Спасибо разнице часовых поясов!)

Первое движение: выглянул в окно – не окружено ли здание? Не окружено, а то пришлось бы уходить к соседям: наш дом в Крылатском весь заселен членами Верховного Совета СССР.

Вызвал по телефону машину с моим охранником. В тот день дежурил Олег (фамилию его по понятным соображениям называть не буду), но охраняют меня ребята из ельцинской команды.

Узнал, что Ельцин ждет меня на даче в Усово. Это за Архангельским.

По Кольцевой дороге идут танки: смех и грех! Горит танк на обочине, весь в дыму. И никто его не поджигал. Просто у нас такие умельцы за рычагами. Куда неприятней, что на повороте с Кольцевой – группа десантников. Впрочем, меня не остановили.

Дача Ельцина охраняется: человек шесть или восемь с автоматами, не больше. Вошел – обмер. В комнате все российское руководство. Хватит одного взвода спецназа на всю российскую государственность.

Ельцин спросил, что посоветую? Говорю: надо собирать российский парламент. И чтобы он заседал непрерывно.

Ельцин: – Это мы уже решили. Сейчас принесут текст воззвания к гражданам России, а потом надо думать – оставаться здесь или ехать.

Мнения разделились. И то, и другое – опасно.

Хасбулатов: – Я еду сразу, как получу текст, а вы решайте сами.

Текст приносят. Глава Верховного Совета России уезжает в Белый Дом. Кажется, – на частной машине. Чтоб не опознали.

Я стал настаивать: нужно прорываться за Хасбулатовым. Есть ли другая дорога? (Очень боюсь тех десантников на повороте к Кольцевой). Говорят, – другой нет. Если только пешком.

Я: – Все-таки это президентский кортеж... Давайте выставим государственный флаг – и в путь. Только быстрей!

Борису Николаевичу надели бронежилет. Дочь его сказала: «Папа, успокойся, теперь все зависит только от тебя».

Впрочем, явных признаков волнения никто не выказывал. Даже жена президента, Наина Иосифовна.

Спрашиваю у Ельцина, нужен ли я в Белом Доме или могу вернуться в Ленинград? Он говорит: «Езжай». Уточняю: «Но до Кутузовского я за вами, а там – по обстановке». Если проскочим – мне назад, на Кольцевую и в Шереметьево.

Слава Богу, десантников уже нет. То ли поехали нас брать, и мы разминулись, то ли это другая группа захвата опоздала на усовскую дачу (как потом узнали мы) на десять минут.

Едем быстро. Впереди ГАИ, и потому машины уступают нам дорогу. Танки и бронетранспортеры – не исключение. Машины сопровождения прикрывают автомобиль Ельцина с боков. Кольцевую проскакиваем за несколько минут. Дальше – Рублевка. Это узкое шоссе, но и здесь бронетраспортеры, завидя нас, съезжают на обочину. Хорошо, что их немного.

Прорвались! Теперь мне – на Шереметьево. А там оказывается, что самолет на Питер только через два с половиной часа.

Задним числом я узнал: приказ о моем аресте все-таки был. Путчисты, впрочем, и здесь дали маху, не удостоили меня спецгруппой, поручили это дело работникам КГБ аэропорта. Они согласились. Но только на словах. Когда сидел в депутатской комнате, вошли трое, дежурная спросила их, кто они. Показывают удостоверения. Я говорю Олегу: «Готовься». Он: «Я одного из них знаю» .

Прошли в буфет. Олег за ними. Возвращаются вместе, говорят, что они из службы по борьбе с валютчиками. И намерены меня охранять до трапа самолета. Теперь у меня уже четыре охранника. Причем трое – с автоматами.

Чтобы не терять времени, связываюсь с Питером. Даю указания ОМОНу взять под охрану Лентелевидение. Выясняю ситуацию. Командующий Ленинградским военным округом генерал Самсонов уже вышел в прямой эфир и объявил: берет власть в городе в свои руки. В остальном все спокойно, войск в городе нет.

Позже я узнал, – собирались арестовывать меня и в Пулковском аэропорту. Но начальник ленинградского ГУВД Аркадий Крамарев по своей инициативе выслал мне навстречу машину с ОМОНом. Да и мои помощники приехали.

Запись А.Головкина и А.Чернова)

Я потребовал от собравшихся, среди которых был первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Б.В.Гидаспов и несколько генералов, немедленно разойтись, так как в городе все спокойно, и нет никаких причин для введения чрезвычайного положения. Я напомнил собравшимся конституционные положения о порядке введения чрезвычайного положения и что этот порядок в данном случае не был соблюден, так как не было ни решения Президента, ни согласия парламента на подобные действия, ни тех, перечисленных в законе, ситуаций, которые требуют введения чрезвычайного положения (эпидемии, стихийные бедствия, массовые беспорядки и т.п.) Это означает, – пояснил я, – что любой, кто выполняет требования незаконно созданного ГКЧП, сам нарушает закон и становится преступником.

После этого все разошлись, а я еще долго говорил с генералом Самсоновым. Прежде всего, я поинтересовался, есть ли у него письменный приказ возглавить в Петербурге ГКЧП и ввести чрезвычайное положение в городе. Когда выяснилось, что такого приказа нет, я напомнил ему о событиях 9 апреля 1989 года в Тбилиси (в то время генерал Самсонов служил в Тбилиси начальником штаба Закавказского военного округа), где была аналогичная ситуация с отсутствием письменного приказа. В итоге же виновными оказались военные, так как телефонные разговоры к делу не приложишь, а все партийные руководители высокого ранга, которые отдавали приказ на разгон митинга с помощью армии, потом, когда произошла трагедия, отказались подтвердить это.

Наш разговор закончился тем, что генерал дал слово не вводить войска в город, если не произойдут какие-либо чрезвычайные события, а я пообещал обеспечить в городе спокойствие и безопасность.

После разговора с Самсоновым я договорился с руководством Ленинградского телевидения о выступлении в прямом эфире. Надо отдать должное мужеству тогдашнего руководителя ленинградского канала Б.М.Петрова. Его не пришлось долго уговаривать. Передача назначена на 20.20 в телепрограмме «Факт». Связываюсь с председателями Ленсовета А.Н.Беляевым и Облсовета Ю.Ф.Яровым. Оба меня поддержали и согласились выступить с осуждением государственного переворота совместно. К вечеру в город, прервав отпуск, возвратился В.Н.Щербаков, бывший тогда вице-мэром. Поэтому в студии нас было четверо.

В своем выступлении я называю членов ГКЧП преступниками и «бывшими»: бывший вице-президент, бывший министр обороны и т.д. Это производит сильное впечатление.

Уже после поражения путча мне рассказали, что, как только началась наша передача (в то время ленинградское телевидение смотрели и в Москве, и в большинстве регионов России), член ГКЧП Крючков лично позвонил на передающую станцию и потребовал немедленно отключить трансляцию питерского телевидения на Москву и другие регионы. Ему ответили, что по чисто техническим причинам сделать это сразу невозможно, и доложили об отключении только после окончании передачи. И таких эпизодов, когда на каждом шагу действия путчистов парализовались теми, кто не выполнял их приказы, было множество. От работников КГБ, так и не арестовавших, вопреки приказу, лидеров демократического движения, – до оператора телевидения, который мастерски сделал символом путча трясущиеся руки Янаева во время пресс-конференции.

В эти дни было множество людей, которые безоговорочно выступили на стороне демократии против заговорщиков, без колебаний встали на защиту Белого дома в Москве и Мариинского дворца в Ленинграде. Честь им и хвала! Но еще больше (особенно среди чиновников госаппарата, в КГБ, милиции, армии) было колеблющихся, усомнившихся в возможности и необходимости силой подавить выступление народа против заговорщиков. Однако, именно они – эти безымянные тысячи и тысячи колеблющихся – помогли, в конечном счете, одолеть заговорщиков и провалить путч.

Хочу подчеркнуть, что 19 августа 1991 года ленинградское телевидение было единственным в Советском Союзе, которое осмелилось выпустить в эфир передачу, направленную против путча. По остальным станциям передавали «Лебединое озеро». В конце передачи мы призвали всех горожан утром 20 августа собраться на Дворцовой площади на митинг протеста. Это сыграло свою роль в организации той мощной демонстрации, которая на следующий день всколыхнула весь город. Но самое главное – люди обрели уверенность в возможности сопротивления заговорщикам, что и обеспечило, в конечном счете, победу.

После возвращения с телевидения мне стало известно, что по Киевскому шоссе к Петербургу движутся части Псковской воздушно-десантной дивизии. Остановить их удалось лишь в районе Гатчины (это менее часа езды на автомобиле до Петербурга). В конце концов, генерал Самсонов сдержал данное слово. Хотя, как он потом мне рассказывал, из Москвы беспрестанно звонили и требовали ввода в город войск. За одну эту ночь генерал Самсонов стал седым, но на сторону путчистов не перешел.

Это была первая бессонная ночь, которую я и мои помощники провели в Мариинском дворце, ежеминутно ожидая новостей из Москвы или известий о передвижениях войск.

Приходило множество людей с различными предложениями и сообщениями. Передавали информацию о возможном штурме Мариинского дворца спецподразделениями КГБ, о том, что во дворец уже заброшена группа гэбистов под видом добровольцев, которыми был полон дворец и площадь перед ним, об обнаружении склада с автоматами, которыми можно вооружить добровольцев и т.д., и т.п.

У Мариинского дворца уже к середине дня 19 августа собралось множество людей, шел практически не прекращавшийся митинг. Я несколько раз выступал перед собравшимися прямо из открытого окна второго этажа дворца, стоя на подоконнике. Зачитал обращение к народу, подписанное Ельциным, говорил о том, что мы обязательно победим, если будем вместе.

Тысячи людей остались на ночь у Мариинского дворца, чтобы защитить его, если понадобится. На прилегающих улицах началось возведение баррикад из подсобных средств. Люди узнавали о движении войск к Ленинграду и готовились к отпору. Слава Богу, что войска не вошли в город, иначе кровопролития избежать бы не удалось!

Сегодня, спустя много лет после этих событий, когда меня спрашивают о том, что я считаю своим самым важным делом за время, когда возглавлял город, – я без колебаний отвечаю: то, что за все шесть лет на почве политической борьбы в городе не было пролито ни капли крови. Не было этого в критические августовские дни 91 года, не было и в последующие, очень трудные годы перемен.

Из Москвы все время приходили тревожные вести об осаде и возможном штурме Белого Дома.

Но параллельно с этим продолжалась обычная городская жизнь с ее проблемами (ремонт коммуникаций, распределение продовольствия, обеспечение нормальной работы транспорта и т.д.), которые нужно было оперативно решать.

20 августа весь день прошел под знаком грандиозной манифестации на Дворцовой площади и на прилегающих к ней улицах города. Стояла прекрасная солнечная погода и, казалось, весь город вышел на улицы, чтобы сказать свое «Нет!» путчистам. Петербург был единодушен в отпоре путчу. По замечанию Виктора Гюго, «есть какая-то великая тайна в этом превращении толпы в народ в периоды революционных потрясений». 20 августа 1991 года на улицы Ленинграда и Москвы людей вели благородные чувства и побуждения: они вышли на защиту своей свободы, закона и законной власти, а значит, вышел народ, а не толпа. И этот порыв навсегда останется в российской истории как одна из самых светлых и романтических ее страниц.

Никогда – ни раньше, ни потом – я не видел таких просветленных, гордых и счастливых лиц. Воодушевление и подъем были необычайными. Множество людей, раньше никогда не интересовавшихся политикой, буквально в считанные часы были втянуты в самую гущу событий. И что важнее всего – по их собственной воле.

Гражданское самосознание людей росло не по дням, а по часам. В ответ на мой призыв выйти на массовую демонстрацию протеста против заговорщиков, с которым я обратился к ленинградцам вечером 19 августа по телевидению, – 20-го на Невский проспект, на Дворцовую и Исаакиевскую площади вышло около миллиона жителей города. Это была самая массовая манифестация за всю его историю.

Хочу подчеркнуть, что это был также первый случай в истории России, когда народ поднялся на защиту законной власти. До революции цари нередко сменялись в результате дворцовых переворотов. Но народ при этом безмолвствовал. Молчал он и при коммунистическом режиме, когда один генсек в результате кремлевских интриг сменялся другим.

А здесь все было по-другому. Народ поднялся на защиту законно избранной власти, в конечном счете, на защиту своей свободы. И нужно было видеть вдохновенные лица сотен тысяч горожан, скандировавших: «Фашизм не пройдет!», «Долой коммунистов и их преступных вождей!» и т.п.

В Москве ситуация была сложнее, и мы понимали, что судьба страны решается именно там.

Однако на случай поражения демократов в Москве мы готовились к противостоянию: обсуждался план перевода городских властей на Васильевский остров с разводом мостов, чтобы не могла пройти бронетехника; обсуждались варианты создания противотанковых заграждений на основных въездах в город.

Я поддерживал постоянную связь с Ельциным и его окружением по телефону, но мои попытки связаться с кем-либо из руководства Верховного Совета СССР, чтобы добиться его немедленного созыва, оканчивались безрезультатно: кремлевские телефоны молчали. Лишь утром 21 августа, когда дело приближалось к очевидной развязке, меня соединили с Лукьяновым, который был тогда Председателем Верховного Совета. Лукьянов сказал мне, что он не может созвать Верховный Совет, так как все депутаты находятся в отпусках, но что он сам собирается совершить дерзкий поступок и полететь в Форос к Горбачеву. Я продолжал настаивать на созыве Верховного Совета, хотя и понимал бесполезность моего обращения к такому человеку как Лукьянов. Зная о степени его влияния в руководстве компартии и страсти к интригам, я и сегодня уверен, что именно Лукьянов был идейным вдохновителем путча 1991 года.

К вечеру 20 августа напряжение достигло своей высшей точки. Каждую минуту можно было ожидать штурма Белого Дома путчистами, а значит, и развязки событий которая не могла не затронуть и Петербург. Для усиления наших позиций и влияния среди силовых структур я предложил Ельцину издать указ о назначении моего вице-мэра, имевшего звание контр-адмирала, руководителем, координирующим действия всех силовых структур в городе (Ленинградского военного округа, Северо-Западного пограничного округа, Северо-Западного округа внутренних войск). Когда мы по факсу поздно вечером получили текст этого Указа, я почувствовал облегчение. Теперь, опираясь на авторитет Президента России, с военными можно было говорить более уверенно.

После бессонной и тревожной ночи с 20 на 21 августа, утром 21-го стало понятно, что путч провалился. Уже во второй половине дня 21 августа я отдал указание начать разборку баррикад и полностью восстановить в городе обычный нормальный ритм жизни. Так закончились для Петербурга события тех исторических дней, пролетевших столь стремительно, что иногда кажется – все это приснилось! Когда плывешь в лаве, не чувствуешь температуры, – точно заметил один из писателей. Лишь сегодня, спустя годы, понимаешь, каким высоким был накал событий и чем мы рисковали. Тогда же и я, и люди, окружавшие меня, делали то, что требовала ситуация: ни думать о будущем, ни, тем более, оценивать историческое значение происходящих событий было просто некогда. Каждый из нас на своем месте делал то, что должен был делать, чувствуя и опираясь на поддержку абсолютного большинства жителей города и страны. А в итоге мы добились свободы для себя и страны! Рухнула ненавистная коммунистическая система, которая за почти 75 лет своего господства принесла столько несчастий стране. Бесконечные репрессии, ложь идеологии и ложь обещаний светлого будущего, подавление любого проявления свободной мысли, а в итоге – нищая, разоренная, милитаризованная страна, не способная ни прокормить себя, ни одеть, – не говоря уже о большем!

Окончательный приговор путчистам вынес сам народ, вышедший на улицы, чтобы бороться за закон, чтобы поддержать законную власть, и наглядно продемонстрировавший свою волю и решимость сопротивляться.

Путч провалился еще и потому, что он был безликим. Сама система десятилетиями выращивала и продвигала наверх особую породу безликих, усредненных исполнителей, одновременно уничтожая все талантливое, яркое и самобытное. К нашему счастью, среди этих безликих людей, которые сами по себе, в отрыве от занимаемого ими в государственной или партийной иерархии места, ничего собой не представляли, не нашлось того, кто взял бы на себя ответственность за принятие решения об использовании армии против народа, за возможные жертвы и все последующее. Практически все три дня путча заговорщики совещались, подталкивая друг друга к решительным действиям. Путч был обречен, потому что встретил твердое сопротивление народа, и его организаторы не решились подавить силой, потопить в крови это сопротивление.

(Собчак А.А. Из Ленинграда в Петербург: Путешествие во времени и

пространстве. СПб., 1999. С. 124-131)
* * *

Август был ударом не только по прежнему политическому и экономическому строю, но и, как это ни покажется странным, по демократическому движению. Мы строили свои планы из расчета еще несколько лет быть в оппозиции к режиму и не были готовы к такому повороту событий. Но режим рухнул почти без нашей помощи. В какой-то мере обломками накрыло нас всех. Как точно выразился А.Солженицын: «Все мы оказались под обломками коммунизма!»

(Собчак А.А. Жила-была коммунистическая партия. СПб., 1995. С.65)