Командир 208-го штурмового авиационного ордена Суворова 3-й степени полка подполковник Марковцев

Глава 16

«Катюха, гони!»

Сдали коров. Куда самим деваться? Есть-то нечего. Обносились в дороге. Стали проситься, чтобы нас взяли куда-нибудь на работу.

Помню, под Куйбышевом, там тоже оборонительные сооружения строились, пришла я и говорю тамошнему начальству: «Возьмите меня на работу». Они на меня посмотрели и говорят: «Куда ж мы тебя возьмем? Ты ж еще ребенок!» А и правда, росточком я была невелика. Я им опять: «Вы не сомневайтесь. Я многое умею делать. И работы не боюсь». Взяла я их своей настойчивостью. Они и говорят: «Ладно. Приходи завтра».

Я где-то там переночевала. Утром пришла. А начальница спрашивает меня: «А откуда ж ты родом?» Видимо, по говору моему почувствовала свою родину. Я ей: так и так, Смоленской области. Мы ж тогда, в начале войны, не Калужской, а Смоленской области писались. «Ой! Ты ж моя землячка!» Звали ее Валентиной Евтихьевной. Фамилию забыла.

Взяла она меня на работу. А потом и говорит: «Катюх! Давай мы тебя на курсы шоферов пошлем?» Я и согласилась.

Курсы ускоренные. Стажировались на грузовике ЗИС. Машина большая. Помню, начнем заводить мотор: ребята-курсанты крутят-крутят ручку, никак не провернут. Я им: «А ну-ка, дайте я попробую!» Подхожу. Шофер, который обучал нас вождению, смотрит, посмеивается. А я дробненькая, с виду — так себе. Но рука у меня крепкая, натренированная. На молокозаводе я крутила сепаратор. Это сейчас везде электромоторы. А тогда все делали вручную. Сепаратор тяжелый был. Вот взяла я ручку, раз-другой крутанула посильней да порезче, мотор и завелся. Шофер смеется. И ребята все удивляются: «Ну и Катюха!»

Через два месяца — на фронт.

Дали мне полуторку. Старенькую. Всю пробитую пулями. В кабине, на сиденье, кровь присохшая… Сказали: вот, мол, тебе машина, снимай мотор, ремонтируй. Разобрала я машину, все гайки поотвинтила. Мне механик помогал. Почистила клапана, поршни. Кое-что поменяли.

Собрали мы эту машиненку. Села я за руль. Поехала. Едет моя машина, слушается!

Сперва возле гаража ездила. Разные задания выполняла. А потом, когда немца погнали, стали посылать меня и к передовой.

Вот, помню, под Минском…

Наши переправу делали, а я им доски подвозила. Саперам. Туда — доски, а обратно — раненых.

Шел уже сорок четвертый год. Наш батальон был в составе 2-го Белорусского фронта Рокоссовского.

Проснулись утром. Меня посылают на передовую. Я уже человек опытный. Девчата, подруги мои, в слезы: «Ой, Катюха, больше мы тебя не увидим!» Прощаемся. А я передовой не боялась. Я будто знала, что меня не убьют.

Девчат в гараже у нас было много. А водителей только четверо: я, двое тульских и одна из Рязани. Но ездили они неважно, и их далеко посылать боялись. Я ж ездила всюду, куда пошлют.

Вот, значит, под Минском…

На передовой нагрузили мне в кузов раненых. Стонут. Все в бинтах, в крови. А тут налетел самолет. Стал бомбить. Бомбы рвутся совсем рядом. Санитарки, которые сопровождали раненых, мне кричат: «Давай быстрее уезжай! А то сейчас разбомбит!» Я им: «Никуда мы не поедем. Машина замаскирована. Он нас не видит. Улетит, тогда и поедем. А на открытом он нас сразу прихватит».

Немец пролетел, нас не заметил. И мы благополучно выехали в тыл.

Бывало, выедешь к передовой. Ребята, бойцы наши, в бой идут. Кричат: «Сестра! Прощай!» Не с кем им попрощаться, вот со мной и прощались. Знали, что многим сейчас…

Раз так забралась на кабину, посмотреть, как они там воюют. Стою. Гляжу, а один, с которым я только что разговаривала, вдруг упал, и к нему санитары подбежали. А меня пожилой боец ухватил за ноги — и долой: «Ты что?! Тебя сейчас снайпер так и сымет!»

Другой раз едешь по дороге, глядишь, машина разбитая стоит. Или догорает. Кругом воронки. Значит, разбомбили. Иногда так и своих встречала, знакомые машины. Немецкие самолеты любили за машинами гоняться. Ни патронов, ни бомб не жалели.

А я ни разу ни под бомбежку, ни под обстрел не попала. Мне в батальоне все удивлялись. Комбат, бывало, пошлет куда-нибудь, откуда уже несколько машин не вернулось, а сам, видать, переживает, что меня, девушку, под пули отправил. Ждет. А я, глядишь, вот она, и вернулась невредимая. Он мне: «Ну, Катюха! Какая же ты везучая!» В гараже узнаю: в батальоне опять большие потери.

А мне и правда везло.

Накануне войны я видела сон. И помню его всю жизнь. Проснулась и говорю матери: «Мам! Я сегодня с Богом летала!» — «Ну, еще чище…» А мы ведь тогда в деревне не знали проводов. Это потом — столбы, провода, радио, электричество… Сон же мой был такой. Будто ко мне подлетает кто-то и говорит: «Полетели со мной!» — «Куда?» — «Увидишь куда». И я полетела. Лечу — по проводам! «ОЙ! — кричу. — Задену! Упаду!» — «Не упадешь. Лети! Ничего не бойся!» А лететь мне хорошо, сладко, приятно, хоть и страшно немножко. «А с кем я лечу?» — «Со мной». — «А кто ты?» — «Я, — говорит, — Бог». Я пытаюсь на него посмотреть, какой же он, Бог? Но не вижу. Не могу разглядеть его. «Какой же ты?» — говорю. «Смотри какой!» — говорит и показался на мгновение. И увидела я его — маленький, как блошка. А мы все летим, летим. «Теперь я не вернусь», — говорю ему. А мне уже домой хочется. «Ничего, — говорит, — вернешься».

Вот такой сон. И всю войну я пролетала, как блошка, и нигде меня не задело. Я и сама порой удивлялась. Ведь не раз могла бы и погибнуть.

Однажды отправили меня в отряд минеров. Поехала. А я ж не знала, где мины, где нет. Приезжаю к минерам. Они посмотрели на меня удивленно и говорят: «А как ты ехала?» — «Вот, — говорю, — по этой дороге». — «Да она ж заминирована!» Правда, один раз, перед мостком, что-то взорвалось позади. Но ничего, машина цела.

Лихо я ездила на своей полуторке! Комбата все, бывало, просила пересадить меня на легковую машину. А он увидел раз, как я гоняю, и говорит: «Нет, Катюха, езди-ка ты лучше на полуторке». А мне ж хотелось еще быстрее ездить! Легковые-то быстрее ездили.

У тех саперов, к которым я по минам приехала, были раненые. Я их повезла в тыл. Подъехала к мостику через ручей. Перед мостиком мне бойцы постучали в кабину: «Потише едь!» Нет, думаю, что вы мне ни говорите, а тише я не поеду. Как все равно мне кто подсказывал. Разогнала я машину и прямо перелетела тот мостик! Позади разорвалась мина. Никого не задело. Раненые мои кричат: «Гони скорее! Обстрел!» А я остановилась и говорю им: «Обстрел окончен. Теперь не бойтесь. Это противопехотная мина была».

Так я и летала всю войну на своей машиненке. И все пули, все осколки — мимо меня…

Однажды, когда немца прогнали из Минска, комбат наш, Роман Антонович, и говорит мне. «Катюх, поехали в Минск. Я хочу домой заехать, родных повидать. Живы ли, хоть узнаю».

А войска наши наступают, все дороги забиты. Вперед идут. Едем и мы. А тут у меня сигнал заклинило. Едем, а сигнал не отключается. Замкнуло где-то. Я комбату: «Роман Антонович, разрешите остановиться. Я сейчас быстро отремонтирую сигнал и поедем дальше». А он: «Нет, Катюха, теперь уж гони!» Так, с сигналом, до его дома и доехали.

Встретил комбат своего отца, сестер. Выскочили все, обняли его. А я ремонтирую машину и смотрю на них. Думаю: эх, мне бы сейчас домой! Хоть на минуточку! Маму повидать, отца, сестру, братьев… Так радостно мне было смотреть на комбата и его семью!

Победа меня застала в городе Штеттине, на Одере, в Германии. Победили мы их.

Подруги меня уговаривали поехать в Москву работать. Но я соскучилась по дому и решила ехать в свою родную Муравьевку.

Приехала домой. А здесь все разбито. Дома пожжены. Мать, сестру и младших братьев своих нашла. В землянке жили. Мать малярией болела. В землянке-то сыро. Недоедали.

Легко сказать — война. А как на нее поглядели… Не дай бог нашим внукам войны.

Сколько ж людей погибло! Все молодые.

Отец мой и двое братьев, старших, тоже были на войне. Отец вернулся. А братья погибли. Иван и Сергей. Иван 1920-го года рождения. Когда началась война, он служил действительную. Так сразу где-то и пропал. А Сергей с 1926-го. С Сергеем мы воевали рядом. Он погиб в Восточной Пруссии. Рядом был. А вот не встретились. Может, если бы встретились, я его как-нибудь и спасла…

Зря девчата нынче не идут в армию. Если бы сейчас мои молодые годы воротить, я бы обязательно в армию пошла.

Медсанбат мы развернули в лесу. Машины постоянно подвозили раненых. Очереди к операционному столу скапливались огромные.

Мне запомнился первый мой раненый. Я его нашла на передовой, на поляночке. Он лежал на земле. Чернявый, молодой. Москвич. У него было осколочное ранение в живот, и он сильно мучился. Я бросилась к нему, стала перевязывать. А сама плачу, прямо рыдаю, и не могу никак успокоиться. Бойцы, которые рядом были, и говорят мне: «Сестричка, что ты так убиваешься? Не плачь. Нас еще много будет. Всех не оплачешь».

В тот день мы отправили раненых двадцать машин. Увезли. Я своего москвича до медсанбата не довезла. Он умер по дороге.

А когда поехала вторым рейсом, налетели немецкие самолеты. Наша машина ехала как раз по полю. Целая колонна машин. Самолеты стреляли из пулеметов с бреющего. Горят, помню, наши машины, горит рожь, а из ржи ползут раненые и одежда на них тоже горит… Крики, вопли, стоны.

Дивизия таяла быстро. Бои не прекращались. Немцы то там прорвутся, то там. Начали обходить нас.

Потом был выход из окружения.

Нас выводил какой-то подполковник.

Раненые по пути умирали. Хоронить их было некогда. Бывало, снимем сверху мох, положим его и сверху мохом прикроем. Вот и вся могилка.

Однажды на хуторе набрели на дикую яблоню. Бойцы набросились на нее. Наелись. И началась дизентерия. Многие умерли.

Шли, шли, сели отдохнуть. Нас в группе осталось уже мало. Расположились на полянке. Кто сразу уснул, кто сидел, переобувался. Никакого караула не выставили. Вдруг вверху, на горе, послышался рокот моторов. Не успели мы опомниться: «Хенде хох!» Глядим, стоят немцы с автоматами.

Нас обыскали, отняли оружие. У меня забрали сумочку с медальонами, предсмертниками, как мы их называли. Когда раненые умирали, мы забирали у них медальоны, отмечали на карте, где кто похоронен. Все забрали.

У меня в петлицах было два кубика — военфельдшер. Одета хорошо. Немцы сразу: «Комиссар?»

Привели в Невель. Ворота. Рвы. Вонь, смрад. Трупы немцы сбрасывали прямо во рвы и немного присыпали землей.

Из нашей колонны отобрали 40 человек. В это число попала и я, очевидно как комиссар. Потому что в этой команде были в основном политработники и командиры.

Подвели нас ко рву.

Расстреливали медленно. Отберут двоих-троих, заставят плясать. При этом избивали плетьми. Потом выстрелят. Убитые падали вниз, а немцы хохочут.

Передо мной в шеренге стоял какой-то командир, в петлице — две шпалы. Еще четверо — позади. Остальные уже все во рву. Возле меня все время прохаживался молоденький немец, оглядывал всю с головы до ног и приговаривал: «Шаде, щен. Шаде, щен…» Мол, жалко, красивая.

И вдруг в ворота въехала машина с открытым верхом. В ней немецкий офицер, видимо начальник лагеря. Из машины вышли другие офицеры. И меня узнал переводчик, немец. Я его тоже узнала. Однажды он оказался в числе наших раненых, только что поступивших с передовой. Он был ранен в руку, всю ночь стонал, и я ему сделала укол. До утра сидела возле него, успокаивала. Тогда он был в красноармейской форме. Кем он был на самом деле, не знаю. Русский язык он знал в совершенстве. И отличить его от русского было нельзя.

Он подбежал ко мне, за руку вытащил из строя смертников. Что-то стал торопливо говорить начальнику. Тот ему не верил, отмахивался перчаткой, отворачивался. Тогда он вытащил мой медальон. На нем, к счастью, была пометка: «Военфельдшер».

Так меня миновала пуля в затылок и ров.

Отвели, бросили в подвал. Избили.

Через несколько дней повезли. Везли в товарных вагонах. А бойцы из лагерной санчасти прихватили медицинскую пилу, пронесли ее с собой в вагон. Выпилили доски в стенке вагона.

Так мы и бежали. Прыгали в эту дыру и тут же перебегали за придорожный кустарник. К счастью, поезд шел небыстро. Немцы вскоре заметили, открыли огонь. Но стреляли разрывными пулями, которые, попадая в кусты, тут же разрывались и никакого вреда никому из нас не причинили.

День и ночь бежала я по лесу. Наконец, обессилев, зашла в одну деревню. А женщина, в дом к которой я зашла, и говорит: «Ах, деточка, да тебя же схватит первый же полицейский!» И начала стаскивать с меня мою армейскую одежду. Тут же швырнула все в печку: и гимнастерку, и ремень, и юбку… Дала мне длинную рубаху с цветочками по подолу. Такую, знаете, какие сейчас ночные рубашки шьют. И вот в этой рубахе с цветочками я пошла дальше, под видом беженки.

Так дошла до знакомых мест. В Полоцком районе я до войны работала медсестрой. Тут меня знали. Жить меня приняла одна крестьянка. Стала я лечить больных. Особенно часто приходилось принимать роды. Рожали тогда, в сорок первом году, много. Помогу я людям, они мне еды дадут. Так и жила.

А потом в наших местах появились партизаны, и я ушла в лес. Не могла больше смотреть на полицейские морды и притворяться.