Глава 20 Бои в Восточной Пруссии

Глава 20

Бои в Восточной Пруссии

Тут, в Восточной Пруссии, меня поразило вот что. В каждой деревне, в каждом дворе много скота. У одной хозяйки, может, 10 или 15 коров. Видать, со всего Советского Союза сюда коровушек согнали. Со всей оккупированной территории. На фермах работали наши люди. Угнанные. Девчушки наши, по пятнадцать-семнадцать лет. Из наших русских областей, Белоруссии, Украины. В рабстве у них были.

Среди хозяев мужчин не было. Видимо, всех призвали в армию, все воевали.
— Вспоминаю, как мы входили в Восточную Пруссию.

На прорыв шли в сплошном тумане. Возможности использования тяжелой техники почти не было. Авиация находилась на аэродромах. И танки, и бронетранспортеры, и «катюши» шли позади нас. Мы продвинемся на километр-два, и они на километр-два следом за нами. В бой их не вводили. А потом, когда мы прорвали на всю глубину, танки в этот прорыв и пошли сплошной лавиной. Ночью, с включенными фарами. В тумане. Они шли, обгоняя нас, часов пять или шесть. Почти всю ночь. Мы смотрели на этот грохочущий поток и думали: ну, пошла махина, теперь не остановишь. Утром мы двинулись следом за ними.

Вот так была отрезана Восточная Пруссия от Центральной Германии.

Первую деревню мы взяли — там всего две старухи, древние-предревние. «Где же народ?» — мы их спрашиваем. А они нам: «Ушли все. Нам сказали: придут русские, с рогами, всех будут убивать и вешать. Уходите. Вот все и ушли. А мы уже старые, смерти не боимся». Подошли к нам, потрогали, убедились: не черти, рогов нет. Дальше — больше стали немцы появляться. И молоденьких бабешек вскоре увидели. Но мы на этот счет — ни-ни. Правда, презервативы нам все же выдавали. На всякий случай. Как противогазы в начале войны. Ребята-то все молодые!

Немцы, гражданские, похоронились.

А были там, в Восточной Пруссии, хутора поляков. Эти наглые. Только мы пришли, а они уже ходят торгуют. А торгуют разной чепухой, что и купить-то нечего. Вот одна полька ходила-ходила вокруг нас. Никто ничего у нее не покупает. Осмелела, подошла, толкнула меня: «Ты! Пердулиный жолнеж!» Это что-то вроде: ты, засранный солдат!

Я поворачиваюсь и ей тут же: «Цо чебо пердолюдо дубу твоя матка тоже курва засрата бува!» Глаза у нее сразу выкатились — и как кинулась бежать! Мне ребята: «Откуда ты польский знаешь?» Я и рассказал им, что до войны на хуторах под Калугой мы на четырех языках разговаривали: русском, украинском, белорусском и польском.

Я был приписан ко взводу разведки. Как снайпер. Мы отдыхали. Приходит капитан-лейтенант, командир взвода разведки, и говорит: «Кто знает польский язык?» — «Я, — говорю, — малость знаю». — «Пошли».

Приходим на хутор. А там уже какой-то поляк палатку раскинул, брагу продает, разливает ковшиком. Мне капитан-лейтенант: «Спроси, какие деньги берет — наши или польские?» Я тому: «Яки пан бере пенензы?» — «А, яка разница, что порты, что сподныця». Ага, поляк, глядим, веселый попался, с этим столковаться обо всем можно. Выпил взводный браги. Видать, понравилась. Гляжу, его уже немного разобрало. И: «Ты ему скажи, что нам надо двух девок». Я поляку: «Пан, треба дви цурки». — «А цо я буду мать?» — «Пенензы». — «Добже. Вшистко бендить». Тогда мне капитан-лейтенант: «Скажи ему, чтобы девки были надежные. Ну, это… Чтобы от них никакой заразы не подхватить. А то тут, после немцев…» Я — поляку. Тот засмеялся: «Добже, добже, пан официр».

Прихожу во взвод. А уже слух разошелся. Разведка! И все ребята позабыли мою фамилию и стали меня звать: «Пан Калиновский! Пан Калиновский!» Так и звали, пока меня на косе той проклятой не ранило.
— На фронт я пошел добровольцем. Хотелось мне, хохлацкого и казацкого происхождения, попасть в кавалерию. Поэтому я долго просидел на пересыльном пункте в Солнечногорске. Все ждал, когда же приедут вербовщики из кавалерийской части. Мало нас там осталось, человек пятнадцать. Всех разобрали. И тут приезжает мичман с Балтийского флота. Приехал и давай с комендантом ругаться: почему, говорит, людей на пересыльном пункте нет? Я, говорит, у тебя должен забрать 72 человека, а тут только 15! Комендант: недобор, мол, то да се… «Ну ладно, составляй строевку». А я тогда уже состоял писарем на пересыльном пункте. Грамотных было мало. Составляю я список, а себя не вписываю. Мичман мне: «А где твоя фамилия?» Я ему: так, мол, и так, в кавалерию решил… «Дурья твоя голова! — он — мне. — Какая кавалерия?! Война другая пошла! Ты знаешь, что любой захудалый матрос на голову выше самого лучшего солдата?!»

Я и согласился.

Учебный экипаж в Петергофе. Учили меня на баталера. Это каптенармус и помощник старшины. Одновременно изучал медицину. Приобретал специальность санинструктора. В бою должен был оказывать первую медицинскую помощь.

Оставалось мне совсем немного. Уже стали водить на корабли. Но вскоре отчислили из экипажа и направили в отдельный десантный батальон морской пехоты. Отчислили вот за что: однажды в увольнении мы, несколько моряков, подшутили над женщиной-милиционером — отняли у нее наган. Она заплакала. Наган мы ей вернули. Извинились даже. А она возьми да и доложи о происшествии. Шутку не поняла…

В феврале 1945 года мы уже брали штурмом Инстербург. Городок небольшой. Старая крепость.

До нас немцы уже отбили несколько атак. Наших много полегло. Стрелковый полк наступал. Выдохлись. В штабе 87-й дивизии стали решать: кого? А кого? Давай полундру.

Подняли наш 88-й сводный десантный батальон. Подвели на исходные. Все ребята были ловкие. Не один бой прошли. Ворвались. О, там было дело…

Рукопашная. Это не расскажешь. Ты хоть раз слышал, с каким хрустом кости ломаются? А как люди по-звериному рычат? Весь бушлат в крови, а в диске автоматном всего с десяток патронов израсходовано. И те выстрелил, пока к крепости бежали.

Я своих ни одного не помню. Все как во сне. Только потом руки болят. И чья кровь на бушлате, на сапогах… А чья кровь? Того, кто на пути попался.
— В другой раз нас, 750 десантников, на малых судах высадили на побережье косы Фрише-Нерунг. Надо было захватить плацдарм, перерезать косу и не дать немцам воспользоваться косой при отходе от Бранденбурга и Пилау на Данциг, чтобы не ушли к союзникам.

Четыре часа утра. Выбрались мы на берег. Еще не рассвело. Стоял апрель 1945 года. Пирс не был приготовлен, и мы прыгали прямо в воду. Катера поддерживали нас как могли, вели по берегу огонь из крупнокалиберных пулеметов. А у немцев там были закопаны артиллерийские батареи. Обнаружили они нас почти сразу. И как дали шрапнелью! А шрапнель — такая гадкая штука. Вверху рвется. Нигде от нее не схоронишься, ни в окопе, ни в воронке.

Командование ротой принял на себя мичман Копыльцов.

За полусуток нас перемолотили там основательно. В строю осталось чуть больше 80 человек. Многие были ранены. Без поддержки тяжелого вооружения наступать трудно.

Меня контузило и ранило в ногу. Контузило так сильно, что в себя я пришел только в августе.

Когда мы шли на высадку, приказано было никаких документов с собою не брать. И вот меня, раненого и контуженого, вывезли с косы и отправили в госпиталь в Друскининкай. Рана моя вскоре зажила, а контузия не проходила.

И однажды на госпиталь напала банда литовцев, «лесных братьев». Поднялась паника. Народ весь куда-то побежал. Крики. Как будто рукопашная началась… И тут, во время этой паники, я и пришел в себя. Очнулся, гляжу, на спинке моей койки висит табличка: «Неизвестный матрос».

А домой из штаба батальона ушло извещение, что, мол, так и так, ваш сын, старший матрос Виктор Сумников, пропал без вести во время боя…

В августе я написал домой письмо, что жив и выздоравливаю.

А «лесные братья» приходили к нам за продуктами. Оголодали в своем лесу. Лежачих они не тронули. А вот батальон выздоравливающих, который сразу оказал сопротивление, положили почти весь. У них же и пулеметы были, и гранаты. Многие раненые выскочили через окна и убежали по шоссе в сторону Каунаса. Я, когда пришел в себя, тоже побежал по этой дороге. Нас подобрали попутные машины. Все, кто мог, бежали из госпиталя. Оружия-то у нас не было. А навстречу, на Друскининкай, на большой скорости, уже мчалась колонна грузовиков с войсками НКВД. Запомнил я вот что: у них на погонах были номера.

Когда я пришел в себя, спросил у ребят: какое сегодня число. Они назвали. «А какой месяц?» — «Август». Это был мой день рождения. Мне исполнилось восемнадцать лет.

1945 год. Восточная Пруссия.

Пошли мы вперед. Разведка боем. Полундра сразу прорвала оборону, затоптали мы их окопы и траншеи и рванули в глубину. Узким клином прошли. И вскоре оказались у них в тылу. А что тыл? В тылу войск нет. Воевать не с кем. Прошли мы немного вдоль фронта и уже начали поджиматься к траншеям. Надо ж было возвращаться к своим. Вышли к долине. Долина вроде котлована. Меня и еще нескольких пехотинцев посылают в разведку. Пошли. Смотрим: в той котловинке немцы остановились. Оружие в пирамидах. Завтрак готовят, жратвою пахнет. Что-то лопочут. Я прислушался, но ничего не понял. А интересно было узнать, что они говорили, — я к языкам всегда был чутким и любопытным. Вернулись мы, доложили.

Так, командиры наши тоже ребята лихие были. Решили их, тех немцев, брать. Несколько взводов ушли в обход. Обложили мы их со всех сторон. Они даже ничего и не почувствовали. Боевые охранения бесшумно сняли. Полундра финками умело работала. Поднялись по условному сигналу: «Полундра!» Они сразу переполошились. Закричали: «Шварцен тойфель! Шварцен тойфель!» И ни одного выстрела. Нам тоже было приказано огня не открывать — до первого выстрела с той стороны. Хорошо, что никто из них не успел схватиться за оружие… Мы уже пулеметы установили. Ребята некоторые, гляжу, финки за голенища сунули. Всех бы до одного положили. Один только офицер выхватил пистолет и хотел было выстрелить в себя, но к нему кинулся матрос и прикладом автомата выбил из руки пистолет. Всех мы их взяли в плен. Привели в батальон 250 человек.

Когда брали, я подбежал к одному, ударил его ногой, пихнул стволом автомата. Он, смотрю, сразу заплакал, весь в саже… Я спросил потом: «Вифель яре?» И он мне показал на пальцах, что двадцать восьмого года рождения. На год моложе меня. Нет, там уже были немцы другие, не такие нахальные, какие к нам сюда пришли, под Калугу, под Москву. Там были уже остатки, замухрышки. Старики да непризывная молодежь. Артиллерии при них не было. Вооружение стрелковое, в основном винтовки.
— Однажды, перед Инстербургом, тоже пошли в разведку боем. Всем батальоном. Нам в поддержку придали минометную роту. Там мы здорово их покромсали. Не сдавались. А когда не сдаются, у полундры столько злобы появляется…

Помню, сдружились мы с одним младшим сержантом из минометного расчета. Недели две мы с ним ели из одного котелка. 14 апреля его ранило.

Ему все хотелось найти аккордеон. Вот возьмем какую-нибудь деревню, дома стоят пустые. Он мне: «Пойдем посмотрим, может, где аккордеон найдем». Я ему: «Вась, а что это такое — аккордеон?» Не знал я тогда, что это за штука такая — аккордеон. На хуторе у нас только гармошка и была. А он мне: «Да это такая желтая гармошка. Только с клавишами. Вот найдем, я тебе покажу, как на нем играть надо».

Однажды полез на чердак и там подорвался на мине.

Через тридцать шесть лет я узнаю, что тут у нас начальник коммунального хозяйства с такой же фамилией. Прихожу: «Василий Иванович?» — «Да». — «В сорок пятом там-то был?» — «Был». Узнал. Обнялись. Собрались у меня дома. Отметили.

Ветров Василий Иванович — боевой мой товарищ. В Восточной Пруссии мы им здорово давали. Наша братва, морские пехотинцы, и минометчики. Если мы чуть где замешкались, пулемет там ихний или пушка, минометчики сразу — залп туда. Все, проход свободен, можно продвигаться дальше.

В прошлом году я поехал в профилакторий, наш, стариковский, за Калугой он тут недалеко. Приезжаю домой, а мне моя Егоровна и говорит: «Похоронили Василия Ивановича».
— Бои за Мискау были очень трудные. За несколько дней мы сумели выбить немцев только из двух траншей. Взять город с ходу не удалось. И снова у нас в батальоне потери. Убит Мешвелян, ранены Адылов и Ерашов.

В эти дни, в середине марта, мы увидели американских летчиков. Они совершали челночные перелеты на бомбардировку Германии. И вот американский тяжелый бомбардировщик потерпел аварию. То ли его сбили, то ли подбили где-то еще далеко перед нами. Он начал падать. А летчики из него посыпались горохом и вскоре повисли на парашютах. Мы подбежали к одному, который приземлился в расположении нашего батальона. Вначале он испугался, подумал, что попал к немцам. А потом очень обрадовался, узнав, что мы — Красная армия.

У нас снова в эти дни начались потери. Подорвался на мине Тулепов. А когда возобновились атаки на Мискау, погибли Адыльбеков и Пилипенко. Двое ранены: Лихов и Осечкин.

Жалко, до Берлина я не дошел. Не довелось. Меня направили учиться в военное училище.