Сергей Тимофеевич Аксаков Том Статьи и заметки. Избранные стихотворения

Послание к кн. Вяземскому*

Перед судом ума сколь, Вяземский, смешон,

Кто, самолюбием, пристрастьем увлечен,

Век раболепствуя с слепым благоговеньем,

Считает критику ужасным преступленьем

И хочет, всем назло, чтоб весь подлунный мир

За бога принимал им славимый кумир!

Благодаря судьбе, едва ль возможно ныне

Всех мысли покорить военной дисциплине!–

Я чту в словесности, что мой рассудок чтит.

Пускай меня Омар и рубит и казнит;

Пускай он всем кричит, что «тот уж согрешает

И окаянствует, кто смело рассуждает».

Неправда ль, Вяземский, как будет он смешон,

В словесность к нам вводя магометан закон?

Священный Весты огнь не оскорблю сравненьем

Сего фанатика с безумным ослепленьем.

И что за странна мысль не прикасаться ввек

К тому, что написал и славный человек?

И как же истины лучами озаримся,

Когда поклонников хвалами ослепимся?

Наш славный Дмитриев сказал, что «часто им

Печатный каждый лист быть кажется святым!»

Так неужели нам, их следуя примеру,

К всему печатному иметь слепую веру?..

Ты скажешь, Вяземский, и соглашусь я в том:

«Пристрастие, водя защитника пером,

Наносит вред тому, кого он защищает,

Что лавров красота от лести померкает!

Ответ ли на разбор – сатиры личной зло,

Лишь может истина разрушить ослепленье,

Лишь доказательства рождают убежденье».

Так, Вяземский, ты прав: презрителен Зоил,

Который не разбор, а пасквиль сочинил

И, испестрив его весь низкими словами,

Стал точно наряду с поденными вралями!

О, как легко бранить, потом печатать брань

И собирать хвалы, как будто должну дань!

Легко быть славиму недельными листами,

Быв знаменитыми издателей друзьями;

Нетрудно, братскою толпой соединясь,

Чрез рукопашный бой взять приступом Парнас,

Ввесть самовластие в республике словесной,

Из видов лишь хвалить – хвалой для всех бесчестной,

Друг друга заживо бессмертием дарить

И, ах! недолго жив, бессмертье пережить;

Но кратковременно сих хищников правленье!

Исчезнет слепота – и кончится терпенье:

Тогда восстанет все на дерзких храбрецов,

И не помогут им запасы бранных слов;

Им будут мстить за то, что долго их сносили

И равнодушными к суду пристрастну были.

Шумиху с золотом потомство различит

И время слов набор, как звук пустой, промчит;

Ни связи, ни родство, ни дружески обеды,

Взаимною хвалой гремящие беседы

Не могут проложить к бессмертию следа:

Суд современных лжив; потомков – никогда!
Москва.

Элегия в новом вкусе*

Молчит угрюмый бор… луч солнца догорает…

Бродящий ветерок в листочках умирает…

С безбрежной высоты

Прохлада снизошла на лоне темноты,

И ночь таинственным покровом

Как тучей облекла природы наготу;

И запад потухал… с мерцанием багровым

Безоблачных небес сливая красоту.

Молчанье мертвое настало,

И тишина на ветвях возлегла.

И ночи божество дремотой оковало

Природу всю – людей, и мысли, и дела.

Как бы окаменев, древ гибкие вершины

Нахмурившись стоят,

И вечно трепетной осины

Листочки, опустясь, недвижимо висят.

Река в родных брегах неслышима катится,

Как будто жизни нет в живых ее струях…

Невидимая тень на дне ее ложится,

Повсюду бродит тайно страх.

С душой отцветшею для милых наслаждений

Как странник сирота – с улыбкой незнаком –

И жизни молодой крылатых обольщений

Утративши зарю… унынием влеком,

Иду бестрепетно под сосен мрачны своды

И там беседую с приветною тоской

Слезой тяжелою (один сей дар природы

Не похищен людей безжалостной рукой),

Слезой тяжелою грудь скорбну омывая;

Воспоминания о бывшем пробуждая,

Лечу в туманну даль, мечтами окрылен…

О сердце радости!.. погибши безвозвратно,

Почто так рано вас лишен?..

Почто ты было так превратно,

О счастие моих весенних дней?..

Едва блеснуло… и сокрылось!..

Погас мгновенный блеск лучей

И солнце радостей навеки закатилось!..

Стеснилась грудь моя… и вдруг как будто сном

Или оцепененьем

Невидимый одел меня крылом.

И внял я тайный глас с безвестным мне веленьем:

«О странник! – он вещал, – воспрянь и ободрись!

О благах временных ты не крушись тоскою!

Там, выше твой удел!.. Туда, туда стремись!

Там обновишься ты душою!..

Там вкусишь плод добра из бед!..

Из мрака будет свет!..»

И он умолк… неспавшие открыл я вежды.

Душа присутствием небесного полна…

На ней сиял луч кроткия надежды…

Воззрел – окрест меня страна озарена,

Бор черный – побледнел… и плавала луна

Над мной – и подо мною,

И все вокруг – повторено коварною рекою.

Познал я сладость слез: незримый спутник мой,

Благое провиденье!

Прости младенца дерзновенье,

Посмевшего роптать на тайный промысл твой…

Уральский казак*

(Истинное происшествие)

Настала священная брань на врагов

И в битву помчала Урала сынов.
Один из казаков, наездник лихой,

Лишь год один живши с женой молодой,

Был должен расстаться с блаженством своим.

«Верна до могилы!» – сказала она.

Разил супостатов копьем и мечом.

Свидетели – раны, и все на груди.

Все страстный, все верный жене молодой.

И видят навстречу идущих отцов.

Но в тайной печали он видит его.

Об матери милой, об милой жене».

Но, сын мой, случилась беда у тебя:

Зато от печали иссохла она.

Прости ее, сын мой: мы просим об ней!»

И вот уже входят в родительский дом.

Жена молодая лежала в ногах.

Как быть, помолился с поклоном земным.

Глава покатилась жены молодой!

Безмолвно к народу на площадь идет.

И требовал казни, и казнь получил.

Послание к Васькову*

Ты прав, любезный Васьков мой,

Чувствительность есть дар несчастный.

Я прежде споривал с тобой,

Но в вёдро ль видеть день ненастный.

Когда лелеет счастье нас,

То сильно чувствовать приятно,

Но горести в ужасный час

Холодным лучше быть стократно!

Роза и пчела*

(Басня)

В саду, цветами испещренном,

В густой траве, в углу уединенном

Прелестная из роз цвела;

Цвела спокойно, но – довольна не была!

Кто завистью не болен?

Кто участью своей доволен?

Она цвела в глуши; но что ж в глуши цвести?

Легко ль красавице снести?

Никто ее не видит и не хвалит;

И роза всех подруг себя несчастней ставит,

Которые в красивых цветниках

У всех в глазах

Цвели, благоухали,

Всех взоры, похвалы невольно привлекали.

«Что может быть печальнее того?

Невидима никем, не видя никого,

В безвестности живу, и в скуке умираю,

И тщетно всякий день на жребий свой пеняю», –

Роптала роза так. Услыша речь сию,

Сказала ей пчела: «Напрасно ты вздыхаешь,

Винишь судьбу свою;

Ты счастливее их, на опыте узнаешь».

Что ж? так и сделалось! Все розы в цветниках

За то, что были на глазах,

Все скорой смертью заплатили.

Тех солнечны лучи спалили,

Те пострадали от гостей,

Которые в жестокости своей

Уродовали их – хоть ими любовались:

Один сорвет цветок,

Другой изломит стебелек,

А третий изомнет листок –

И, словом, розы те, которые остались,

Такой имели жалкий, скучный вид,

Что всякий уж на них с холодностью глядит,

А наша розочка, в углу уединенном,

Древ тенью осененном,

Росой до полдня освеженном,

Была любимицей и резвых мотыльков

И легких ветерков;

Они и день и ночь ее не оставляли,

От зноя в полдень прохлаждали,

А ночью на ее листочках отдыхали.

Так долго, долго жизнь вела,

Спокойна, весела и счастлива была

Затем, что в уголку незнаема цвела.

8-я сатира Буало «На человека»*

<I>

Из тварей всех, в земле и на земле живущих,

И зрячих и слепых, безгласных и поющих,

Которые ползут и ходят на ногах,

Летают в воздухе и плавают в водах,

От Лимы до Москвы, от Темзы до Терека –

Нет твари ни одной глупее человека.

«Как, – спросят вдруг меня, – червяк, и муравей,

И насекомое, чуть зримо для очей,

Едва ль живущее, – умнее человека?»

Так точно. Разве ум зависит наш от века?

Я вижу, изумлен, смущен, профессор мой,

Качаешь ты своей ученой головой.

«В природе человек верховный повелитель, –

Ты говоришь, – весь мир его страстям служитель.

Ему леса, луга, и горы, и моря,

И все животные в нем признают царя,

И разум свыше дан ему лишь в достоянье».

Профессор мой, ты прав: рассудком обладанье

Единый человек стяжал в природе всей,

И потому-то он из тварей всех глупей.

«Такие выходки в сатире лишь годятся

И могут рассмешить, кто хочет рассмеяться, –

Ты говоришь, – но мне их должно доказать,

Взойди на кафедру, изволь мне отвечать».

Что мудрость! – власть ума над чувствами, страстями,

Спокойствие души, испытанной бедами,

Неизменяемость чувств, мыслей, правил, дел.

Кто ж менее людей сей дар благий имел?

Все лето муравей проводит за трудами,

Наполнить закром свой старается плодами:

Когда ж дохнет борей, повеет зимний хлад,

Спокойный муравей запасами богат,

Смеется под землей метелей зимних вою

И ест, что собрано им летнею порою.

Видал ли муравья, скажи, профессор мой,

Весной ленивого, прилежного – зимой?

А человек? Сие разумное творенье

Когда о будущем имеет попеченье?

В дни лета красного свой не исправя кров,

Не он ли, голоден, зимой дрожит без дров?

И в мыслях, и в делах, и в чувствах до могилы

Непостоянен он, как ветер легкокрылый!

Его рассудок – раб, игралище страстей,

Бессилен вырваться из чувственных сетей;

А сердце слабое – челнок на океане

Средь бурь, без кормчего, сомнения в тумане.

Он вмиг и добр и зол, и весел и сердит;

Что хвалит поутру, то к вечеру бранит:

Как мотылек летит с цветка к другому цвету,

Кружится человек, меняя цель, по свету.

В желаниях отчет не может дать себе

И – за худой успех пеняет злой судьбе.

«Как? мне? сковать мой век супружества цепями

С кокеткой, женщиной? стать наряду с глупцами?

Быть притчей в обществе, насмешкам жертвой злым?» –

Так говорил наш граф приятелям своим;

Но месяц не прошел, и вот уж две недели,

Как брачное ярмо на хвастуна надели.

Примерным мужем став, уверен всей душой,

Что обладает он вернейшею женой,

Что, к удивлению всего земного круга!..

Родилась для него примерная супруга.
Таков-то человек: не верен он себе,

Сегодня лучший друг, а завтра – враг тебе;

Переменяет мысль, желания по моде,

И плачет, и поет, и пляшет – по погоде.

Что легкомыслен он и ветрен, знаешь сам;

Он предан собственным обманчивым мечтам,

Ты знаешь, и – зовешь его царем творенья!

Но кто ж, ты говоришь, имеет в том сомненье?

Я сомневаюсь, да! и льщусь вам доказать:

Извольте выслушать. Не станем разбирать:

Когда бы ты в лесу с медведем повстречался,

Который бы из вас скорее испугался

И по указам ли нубийских пастухов

Терзают Ливию стада барканских львов?

А спросим – этот царь над тварию земною,

Сколь многих он владык имеет над собою?

Гнев, скупость и любовь, тщеславие и страх

Содержат ум его, как узника в цепях!

Едва покойный сон глаза его смыкает,

Как скупость говорит: – Вставай, уже светает, –

Оставь меня. – Вставай! Пора, сбирайся в путь. –

Хоть час один… – Нет, нет, готов в минуту будь. –

Помилуй, да куда? – В Ямайку плыть за ромом,

Потом в Японию за амброй и фарфором. –

К чему богатства мне? Я потерял им счет. –

Но для чего, скажи, такое сбереженье?–

Что делать? – Плыть скорей, матросы уж готовы…

<II>

Все скажут: человек один из всех скотов

Живет средь общества обширных городов;

Он ввел приличия, полезные обряды,

Любезность нравов, вкус, веселости, наряды;

Поставил над собой законы и царей,

Завел полицию, судилища, судей…

Конечно, нет в лесах полиции устава,

И неизвестна там судебная расправа;

Для дел бессовестных – нет совестных судов,

Лисиц-секретарей, исправников-волков;

Не размежеваны бесспорные владенья,

Нет межевых контор запутывать именья;

Не ездит земский суд с указом на разбой,

Чтоб собственность отнять законною рукой.

Нет формы и суда, и нет формальных споров;

Нет исков, нет тюрьмы, нет стряпчих, прокуроров;

Нет департаментов ни горных, ни лесных,

Приказной саранчи не слыхано у них;

Невинных барышей – нет и по винной части,

. . . . . . . . . . . . . . .

Но между зайцами видал ли кто воров?

Но волки грабят ли когда-нибудь волков?

Бывало ль, замыслов своих для исполненья

Другими жертвуя – себя для возвышенья,

Чтоб тигр Гиркании крамолой возмущал,

Чтобы медведь когда с медведем воевал?

И лев противу льва, отец противу сына

Сражался ли когда за выбор властелина?

И лютый зверь свой вид в другом животном чтит

И ярость, зря себе подобного, смирит!

Как братья твари все живут между собою;

Ни злата, ни честей не мучатся алчбою,

Ни гнусной завистью; у них нет тяжеб, ссор;

Друг друга не теснят, и всякому простор;

А мы? за горсть травы – прошенье исковое;

Безделки стоит вещь, а мы заплатим втрое.

Да что – к безделке сей придравшись, наконец

Отнимут, чем владел и дед твой и отец.

Кто нажил взятками кровавое именье,

Тот в славе, в почестях и у людей в почтенье;

Служить – уж значит красть; а кто не мыслит так –

По мненью общему, конечно, тот дурак;

А мы, разумные, в неистовстве разврата

Щадим ли ближнего, иль друга, или брата?

Пороки гнусные себе мы ставим в честь.

Тот славится, что мог он много пить и есть;

Тот картами своих друзей был разоритель;

Тот честных жен, девиц счастливый обольститель;

А этот дуэлист, славнее всех других:

На поединках он зарезал семерых;

Но мало! человек с чертовским ухищреньем

Не занят ли всегда подобным истребленьем?

Он порох изобрел, железо изострил;

Вдруг тысячи губить науку сотворил.

<III>

«Потише, говоришь, к чему так горячиться?

Имеем страсти мы, в том всякий согласится,

Подобно иногда волнению морей;

Но добродетели малейшие людей

Вознаграждают их все слабости, пороки.

Скажи: не их ли ум и смелый и высокий

Измерил небеса, нашел пути планет,

На утлом челноке кругом объехал свет,

Обширным знанием объемля и пучины,

Проник природы ход, явления, причины?

Ужели мы и сим не превзошли скотов?

Цветут ли, как у нас, в глуши твоих лесов

И академии и университеты,

И выпускают ли ученых факультеты

Поэтов, химиков, юристов, докторов?»

Нет, доктор ни один не отравлял лесов

Своей убийственной и дерзкою наукой,

И без болезней жизнь зверей – тому порукой:

Не мучатся они над путаницей прав;

Природы таинства, природы не познав,

Проникнуть не хотят; и в гордости свободной

Не силятся они забыть язык природной.

Пустыми бреднями, набором пышных слов

Не затмевается врожденный свет умов…

Но это в сторону. Оставя древних мненья,

Что наши знания едва ль не заблужденья,

Я сам спрошу тебя: в наш просвещенный век

Где ж по учености ценится человек?..

«Когда желаешь быть в больших чинах, в почтенье

(Родитель говорит сынку нравоученье,

Который выходить из детских начал лет),

Последуй мне во всем, прими ты мой совет.

Во-первых: книги брось и школьное ученье;

Науки сущий вздор, знай только умноженье;

В нем заключается премудрость всех наук.

Спеши не торопясь, всего не можно вдруг;

Но всякий день и час – приобретать старайся.

Бессильного – дави, пред сильным – пресмыкайся.

На помощь призови: обманы, подлость, ложь,

Прижимки, воровство, подлоги и грабеж.

Богатство наживать – все средства благородны.

Честные бедняки к чему на свете годны?

Поверь, мой сын, когда ты будешь богачом,

Толпою набегут ученые в твой дом,

Хоть не бывали ввек они с тобой знакомы:

Артисты, физики, поэты, астрономы

Превознесут тебя напыщенной хвалой

И к Цезарю причтут ближайшею родней.

Тебе припишутся огромные творенья;

Ты будешь фаросом наук и просвещенья!

Знаток изящного, хоть сам тому не рад,

И грамоте не знав, ты будешь Меценат!

Богач имеет все: познания, свободу,

Чины, любезность, ум, достоинства, породу;

Он знатными – почтен, прелестными – любим;

Честь строгая – как воск растает перед ним;

Свет полон для него друзьями и родными –

Все отпирается ключами золотыми.

Богатство – дурноте даст прелесть красоты,

А бедность – красоте ужасные черты!..»

Вот так-то облечен родительскою властью,

Сыночку батюшка путь открывает к счастью,

Которого всегда скорей достигнет тот,

Кто пальцам на руках едва ли знает счет!

Итак, трудись теперь, профессор мой почтенный!

Копти над книгами, и день и ночь согбенный,

Пролей на знания людские новый свет,

Пиши творения высокие, поэт,

И жди – чтоб мелочей какой-нибудь издатель,

Любимцев публики бессовестный ласкатель,

Который разуметь язык недавно стал –

Подкупленным пером тебя везде марал;

Конечно, для него довольно и презренья…

Холодность публики – вот камень преткновенья,

Вот бич учености, талантов и трудов!

Положим, перенесть ты и его готов:

Переплетя свои творения сафьяном,

С поклоном явишься пред счастливым болваном,

Который, на тебя с презреньем посмотря,

Движеньем головы едва благодаря

И даже ласковым не удостоя словом,

Заговорит с другим – о балансере новом…

Вот тут-то в бешенство придет нрав тихий твой,

И согласишься ты на мой совет благой,

Хоть будет он тогда немного и не в пору:

Проститься с музами и сесть скорей в контору

К банкиру иль к кому из знатных…

. . . . . . . . . . . . . . .

<IV>

Осел, не к пению природой сотворенный,

Определению покорствует смиренно

И диким голосом не гонит из лесов

Прелестныя весны пленительных певцов.

Осел без разума, а действует, как должно;

Мы им озарены и вечно судим ложно;

Противу склонностей природных восстаем,

И потому успеть не можем мы ни в чем;

В поступках наших нет ни цели, ни причины:

Иль глупо искренни, иль носим век личины;

Иль хвалим без ума, иль без толку браним;

Сегодня выстроим, а завтра разорим.

Лев, тигр или медведь, хотя без просвещенья,

Страшатся ль собственной мечты воображенья?

Имеют ли в году несчастливые дни,

Числа тринадцати боятся ли они?

От встреч дурных не ждут несчастного успеха,

И понедельник им в делах их не помеха;

Видал ли кто в лесах, чтоб полусгнивший пень,

Колени преклоня, боготворил олень,

Когда кто из зверей как бога обожал

Обтесанный болван иль сплавленный металл?

А мы каких скотов в числе богов не чтили?

Мы кошек, обезьян, быков боготворили.

Народы славные на нильских берегах

Пред крокодилами не падали ль во прах?

«К чему, – ты скажешь мне, – столь гнусные примеры?

Лжебоги египтян, постыдные их веры?

Ты хочешь доказать набором дерзких слов,

Что человек глупей бессмысленных скотов,

Что будто бы осел – профессора умнее…

Осел, который всех животных уж глупее,

Которого одно названье значит брань…

Ты можешь рассуждать, браниться перестань».

Напрасно ты осла так много унижаешь

И имя честное его за брань считаешь;

Хотя смеемся мы большим его ушам,

Но если б как-нибудь заговорил он сам?

Смотря на наши все дурачества, пороки –

Какие бы он мог наговорить уроки!

Когда ж бы заглянул еще в столицу к нам,

Чего б, профессор мой, он не увидел там?

Глядя на пестрые, смешные одеянья,

Услыша плач, и смех, и песни, и рыданья,

И громы музыки, и пенье похорон,

Ученье, и пальбу, и колокольный звон,

Услыша, как в глаза один другого хвалит

И третьему его ж – поносит и бесславит,

Увидя меж купцов не торг, а плутовство,

В одежде нищенской обман и воровство,

Увидя скачущих к больным, со смертью рядом,

Убийц морить людей позволенным обрядом?

За ними же купцы с атласом и парчой,

И нищие, <и поп>, и мастер гробовой;

Увидя, как ведут к суду воришку – воры

Выслушивать воров важнейших приговоры;

Увидя грабежи и частных и квартальных,

Денной разбой в судах, в палатах у приказных –

Осел от ужаса не мог найти бы слов.

По справедливости вдруг ставши мизантропом,

Сказал бы нам, как он говаривал с Езопом:

«Благодарю творца, что я в числе скотов!

Божусь, что человек глупее нас, ослов!»

Послание к брату*

(Об охоте)

Предвестник осени туманной,

Седой зимы суровый сын,

Печальный гость, никем не жданный,

Губитель красоты долин!

Дохнул мороз – и пожелтели

Одежды рощей и лугов;

Повеял ветер – полетели

Листы увядшие лесов;

Но мы с тобою, брат мой милый,

Мы любим осени приход,

И самый вид ее унылый,

Для нас исполненный красот,

Какую-то имеет сладость!

Не знаю, как ее назвать?..

Она… не веселит, как радость,

Не заставляет горевать,

Она… есть тайна сердца… Полно

Неизъяснимость объяснять;

Без нас любителей довольно

О тайнах сердца толковать!..

* * *

Охота, милый друг, охота

Зовет нас прелестью своей

В леса поблекшие, в болота,

На серебристый пух степей.

Уж гуси, журавли стадами

Летают в хлебные поля;

Бесчисленных станиц рядами

Покрыта кажется земля.

И вот подъемлются, как тучи,

Плывут к обширным озерам,

Их криком стонет брег зыбучий…

И как он слышен по зарям!

Пруда заливы уток полны;

Одев живой их пеленой,

Они вздымаются, как волны,

Под ними скрытою волной.

Вертятся стаи курахтанов,

Пролетных разных куличков;

Среди осенних лишь туманов

Мы видим их вокруг прудов.

Бекас и гаршнеп, разжиревши,

Забыли быстрый свой полет

И, к кочкам в камышах присевши,

Таятся плотно средь болот.

Товарищ их, летать ленивый,

Погоныш, вечный скороход,

С болотной курицей красивой

В корнях кустов, в топях живет.

Но дупель, вальдшнеп – честь и слава,

Один – болот, другой – лесов,

Искусных егерей забава,

Предмет охотничьих трудов –

Переменили на отлете

Житья всегдашнего места;

Уж дупель в поле, не в болоте,

А вальдшнеп пересел в куста.

Перепела с коростелями,

Как будто обернувшись в жир,

Под травянистыми межами

Себе находят сытный пир.

Собравшись стрепета стадами,

По дням таятся в залежах,

А в ночь свистящими рядами

Летят гостить на озимях.

По ковылю степей волнистых

Станицы бродят тудаков

Иль роются в местах нечистых

Башкирских старых кочевьев.

Расправив черные косицы,

Глухарь по утренним зарям, –

Нет осторожнее сей птицы, –

Садится сосен по верхам.

И, наконец, друг неизменный,

Стрельбы добыча круглый год,

Наш тетерев простой, почтенный,

Собравшись в стаи, нас зовет.

Черкнет заря – и как охотно

Валят на хлеб со всех сторон,

Насытились – и беззаботно

На ветвях дремлют до полдён!

И на деревьях обнаженных

Далеко видит острый взор,

Как будто кочек обожженных,

Угрюмых косачей собор!
Надежино, 1823 г. Сентябрь.

Осень*

(Брату Аркадию Тимофеевичу, в Петербург)

Я был в Аксакове, и – грусть

Меня нигде не оставляла;

Мне все тебя напоминало,

Мне дом казался скучен, пуст…

Тебя везде недоставало.

И дружба братская, любовь

Осиротели будто вновь.

Ах! Так ли прежде все бывало?

Бывало, тягостных часов

Холодное сложивши бремя,

Освободившись от оков,

Желанного дождавшись время,

Умы и души обнажив,

Сердец взаимным излияньем

Или о будущем мечтаньем

Мы наслаждались – все забыв.

Сходны по склонностям, по нравам,

Сходны сердечной простотой,

К одним пристрастные забавам.

Любя свободу и покой,

Мы были истинно с тобою

Единокровные друзья…

И вот – завистливой судьбою –

Без друга и без брата я.

Я видел пруд: он в берегах

Отлогих мрачно расстилался,

Шумел в иссохших камышах,

Темнел, багровел, волновался,

Так хладно, страшно бушевал;

Небес осенних вид суровый

В волнах свинцовых отражал…

Какой-то мрак печали новой

По пруду томно разливал.

И грустное воспоминанье

Невинных радостей твоих,

Невинной страсти обоих

Мое умножило мечтанье.

Везде я видел все одно;

Везде следы твоей охоты

И дружеской о мне заботы:

Полоев в тинистое дно

Там колья твердою рукою

Глубоко втиснуты тобою,

Уединенные стоят,

Качаясь ветром и волнами…

Красноречивыми словами

Мне о прошедшем говорят.

Лежит там лодка на плотине

В грязи, с изломанным веслом,

Но кто ж на ней поедет ныне

Со мной, трусливым ездоком?

Кто будет надо мной смеяться,

Меня и тешить и пугать,

Со мною Пушкиным пленяться,

Со мной смешному хохотать.

Кто старшим лет своих рассудком

Порывы бешенства смирит

И нежным чувством или шуткой

Мою горячность укротит.

Кто, слабостям моим прощая,

Во мне лишь доброе ценя,

Так твердо, верно поступая,

Кто будет так любить меня!

И ты, конечно, вспоминаешь

Нередко друга своего,

Нередко обо мне мечтаешь!..

Я знаю, сердца твоего

Ни петербургские забавы,

Ни новые твои друзья,

Ни служба, ни желанье славы,

Ни жизни суетной отравы

В забвение не увлекут…

Но годы вслед годам идут,

И, если волей провиденья

Мы встретимся опять с тобой… –

Найдем друг в друге измененье.

Следы десницы роковой,

Сатурна грозного теченья,

Увидим мы и над собой.

Прошедшее сокрылось вечно,

Его не возвратит ничто;

И как ни больно, но, конечно,

Все будет то же – да не то.

Кто знает будущего тайны?

Кто знает о своей судьбе?

Дела людей всегда случайны,

Но будем верны мы себе!

Пойдем, куда она укажет,

Так будем жить, как бог велит!

Страдать – когда страдать прикажет,

Но философия нам щит!

Мы сохраним сердца прямые,

Мы будем с совестью в ладу;

Хотя не попадем в святые,

Но все не будем же в аду.

Прости, храни святую дружбу

И братскую ко мне любовь;

Будь счастлив и цареву службу

Начни, благословяся, вновь!

Пиши ко мне, ты очень знаешь,

Как письма дороги твои…

Уверен также, что читаешь

Ты с удовольствием мои!

Да всем, что услаждает младость

Ты насладишься в жизни сей!..

Неукоризненная радость

Да будет спутницей твоей.

1824 г. Ноябрь.

Надежино.
P. S. Это последнее усилие призвать простившихся со мной муз!.. Ясно вижу, что мое знакомство с ними кончено, и только осиротелая братская дружба могла вымолить у них одно мгновенье слабого вдохновения.

Рыбачье горе*

(Русская идиллия)

Младший рыбак .
Товарищ, что так приуныл? здоров ли, любезный?

Здорова ль жена твоя, малые дети?

Старший рыбак .
Спасибо,

Мой друг, за участье твое, за приветное слово.

Здоров я, по милости божьей, с моею семьею.

Вчера лишь такая досада случилась со мною,

Что, кажется, ввек не забыть…
Младший .
Расскажи поскорее:

Сперва подосадуем вместе, а после забудем.

Старший .
Вчера поутру, лишь на небе брезжиться стало,

Со всем рыболовным снарядом я был на плотине:

Три уды, мешок со пшеницей, и ящик с червями,

И хлеба краюха, и раков линючих десяток

(По грошу за них заплатил деревенским мальчишкам)⁷¹

В запасе и крючья, и лесы, и грузилы были,

Сачок для язей (за грехи мои взял у соседа).

Туман словно дым волновался!.. в воде по колени,

Разлив перешед, кое-как пробрался я на стрелку.⁷²

Прикормку сейчас набросал и все уды закинул,

Одну на линючего рака, другую на мякиш,

А третью на белого угря с простыми червями.

Сам трубку набил, закурил и присел на дощечке.

Туманная сырость меня до костей пронимала,

А только к заре, наклонясь, наплавки было видно.

Люблю я, товарищ, рассвета часы золотые!

Не знаю, с чего то, а утро на праздник похоже!

Заря загорелась; струей ветерок перелетный

(Всегда перед солнечным всходом он с неба слетает)

Туман и камыш взволновал и рябью подернул

Дымящиясь воды… и шум небольшой будто шепот

Кругом пробежал и затих, и следов не бывало;

Лишь изредка крупная рыба плеснется, как плаха,⁷³

И круг, расширяясь, с водой неприметно сольется.

Ну, так мне, товарищ, и грустно и весело стало!..

Сильнее из трубки я дым выпускал, и мешаясь

С туманом седым – улетал он на воздух,

И думы одна за другой в голове пробегали,

Да слов не найду рассказать, а много их было.

Ну, вот наступило и время для рыбьего клёву:

Прикормку почуя, и сверху и снизу тронулись

Язи, головли, и лини, и плотва краснопёрка,

И окунь, всегда ненасытный, и лещ простоватый;

По дну пузыри выпуская, забулькали воду,

И сердце, как варом облито, забилось… Чуть дух

Переводил потихоньку, и с трубкой рука опускалась.

Склонив к наплавкам неподвижные, жадные взоры,

Я ждал поминутно, что хватит и ко дну утащит, –

Напрасно: то тот, то другой наплавок пошевелит,

И только. Ты знаешь, что я терпелив и не скучлив:

Все удочки вынул, одна за другой, и насадку

Оправил, закинул – и трубку забытую снова

Курю и счастливого часу опять дожидаюсь.

Все то же: шалили язи, а не брали, как должно.

Манила надежда не раз, а все попустому:

Не то же ли с нами, товарищ, бывает и в жизни?

Младший .
Конечно; кто прожил свой век, не бывши обманут?

Дивлюся, однако, всегда твоему я терпенью!

Ты смейся как хочешь, а удить плотву веселее.
Старший .
Дружок, без терпенья язя никогда не достанешь.

Таскать же плотичек, как ты, по-моему, скучно. –

Уж солнце высоко взошло, а нету талана.

На белого угря которая уда ходила,

Три раза ее повело и подернуло шибко;

Тихохонько уду я вынул – червя постащило;

Червяк был велик, заглотать, знать, не может – подумал,

И выбрал поменьше, его насадил и закинул:

Руки не успел отделить, как вдруг утащило

На дно наплавок… подсекаю,⁷⁴ и что же? головлик,

Хотя небольшой, но все не плотичка, все лучше.

А! а! я подумал, так это все вы здесь шалите,

Вот я вас ужо… и уду большую отбросил,

А среднюю взял, червячка насадил молодого,

Закинув, держу удилище в руке, и, конечно,

Кусок и до дна не дошел – наплавок повернуло

И тихо в камыш повезло… Подсекаю легонько…

Ужасная тяга, как будто задел за корягу…

В кольцо удилище… вскочил я, и сердце взыграло;

Попался, мой милый, кричу, и все уды отдернул;

Веду потихохоньку около стрелки налево,

На чистое место, а рыба большущая, слышу,

Идет тяжело, как будто в воде упираясь;

Едва половина лесы показалась, и мигом,

Как молонья, прянула вверх аршинная рыба…

Какая ж, не мог разглядеть, задрожали и руки,

И свету не взвидел от страха, что с рыбой не слажу:

Крючок небольшой и леса только в шесть волосочков!

Водить я ее и туда и сюда… присмирела.

Гляжу, разглядел, наконец: головлина ужасный!

Такого еще никогда не видал и даже не слышал.

Дрожащей рукою хватаю сачок – не годится:

И мал, и без зыби совсем,⁷⁵ захватить невозможно.

И только я стал подводить, а головль мой стрелою

Махнет из воды… и сачок я отбросил проклятый.

Повел головля вверх реки, хоть до первой заводки,⁷⁶

На мелкой воде не удастся ль схватить мне рукою

(Ты знаешь, в подпруде река наравне со краями);

Лишь к берегу стал подводить… небесная сила!..

Головль сам собою на берег взмахнул будто птица!

Обробел я пуще, и чем бы схватить поскорее

Руками иль пасть на него – обезумел я, грешный,

Забыл стариков запрещенье, схватил я за лесу…

Леса порвалася, головль перметнулся – и в воду!

А я?.. я стою, будто в камень меня обернуло,

За кончик оборванной лесы держуся руками,

Глаза устремив неподвижно на мокрое место,

На берег зеленый, головль где лежал серебристый…

И долго б стоял недвижим я, как в воду опущен,

Когда бы головль мой, почувствуя острое жало,

Пронзившее губу, желая его свободиться,

Саженей десяток отплыв, наверх не взметнулся.

Пришел я в себя, и досада меня обуяла,

И в бешенстве все побросав: припасы и уды,

Ушел я домой – и с тех пор со двора ни ногою.

Стыжуся глаза показать; для чего мне и счастье,

Когда совладеть не умел я с такою добычей?

Не в добрый, знать, час я пошел, иль от встречи зловещей

Нашло на меня небывалое прежде затменье.

Как будто бы я не таскал и на тонкие лесы

Огромных язей, а бойчее их нету и рыбы!

Поверишь, товарищ, с досады от хлеба отстал я

И сна по ночам не имею.
Младший .
Товарищ любезный,

Забудь ты свою неудачу; и с кем не бывало

Ошибки, невзгодья, на ловле недоброго часу?

Пойдем-ка со мною – и время теперь золотое;

Ведь после грозы и ненастья вся рыба гуляет

И жадно клюет; пойдем, попытаем-ка счастье.

Товарищ, ты старше меня, и разумные речи

Слыхал от тебя я не раз – куда ж они делись?

Не ты ль говорил мне всегда: после дождичка вёдро,

А после несчастья бывает сугубое счастье?

Старший .
Все так, но на счастье худое пенять мне не можно,

А должно винить мне себя за свое нетерпенье,

За жадность, горячность, еще же за глупую робость.
Младший .
Товарищ, не ты ль говорил – не нажить нам ума

Без потерь, неудач, без нужды и без разных печалей?

Не ты ль говорил, что терпенье в успехе порука?

Что радость без горя была б человеку не в радость?

Старший .
Конечно, правдивы слова: спасибо, любезный!

Меня оживил ты своей добродушною речью;

Ах, добрый товарищ всего нам на свете дороже,

Печаль с ним покажется легче, а радость милее!

1824.

Послание в деревню*

(к А. Т. Аксакову)

Весна, весна! ты прелесть года,

Но не в столичной тесноте.

Весна на Деме, ⁷⁷ где природа

В первообразной чистоте

Гордится девственной красою!

Где темные шумят леса,

Где воды кажут небеса,

Где блещет черной полосою

Под плугом тучная земля,

Цветут роскошные поля!
О подмосковной я природе

В досаде слушать не могу!..

Засохлой рощей в огороде,

Гусиной травкой на лугу,

Загнившей лужи испареньем

Доволен бедный здесь народ!

И – зажимая нос и рот –

Он хвалит воздух с восхищеньем…

Нет, нет!.. Не там моя весна,

Где топь, песок или сосна!

В наш дикий край лечу душою:

В простор степей, во мрак лесов,

Где опоясаны дугою

Башкирских шумных кочьёвьев,

С их бесконечными стадами –

Озера светлые стоят, ⁷⁸

Где в их кристалл с холмов глядят

Собравшись кони табунами…

Или где катится Урал

Под тению Рифейских скал!

Обильный край, благословенный!

Хранилище земных богатств!

Не вечно будешь ты, забвенный,

Служить для пастырей и паств!

И люди набегут толпами,

Твое приволье полюбя…

И не узнаешь ты себя

Под их нечистыми руками!..

Сомнут луга, порубят лес,

Взмутят и воды – лик небес!

И горы соляных кристаллов

По тузлукам твоим найдут; ⁷⁹

И руды дорогих металлов

Из недр глубоких извлекут;

И тук земли неистощенной

Всосут чужие семена;

Чужие снимут племена

Их плод, сторицей возвращенный;

И в глубь лесов, и в даль степей

Разгонят дорогих зверей!

Лечу в мой дом, соломой крытый,

Простой, как я в желаньях прост;

Куда, породой знаменитый,

Скучать не придет скучный гость.

Где с беззаботною душою,

Свободный света от оков

. . . . . . . . . . . . . . .

Живал я с милою семьею;

Где я беспечно каждый день

Блажил мою богиню – лень!

Ах! если б долга исполненьем

Судьба мне не сковала рук –

Не стал бы вечным принужденьем

Мрачить и труд мой и досуг.

Мне дико всякое исканье,

Не знал я за себя просить.

Противу сердца говорить,

Томить души моей желанье…

Противны мне брега Невы,

Да и развалины Москвы!

К тебе, о друг и брат мой милый,

Товарищ в склонностях моих,

Которому, как мне, постылы

Столицы с блеском, с шумом их,

К тебе лечу воображеньем:

С тобой сижу, с тобой иду –

Стреляю, ужу на пруду,

Но не делюсь моим волненьем

Ни с кем!.. и спорю о стихах

Да о горячке в головах.

Май, 1830.

Москва.

Стансы*

К Александру Александровичу Кавелину,

написанные вследствие его письма, в котором он, сожалея о моей отставке, говорит, что хотя я искусно притворяюсь, но в душе не спокоен и что как ни верти, а такая отставка пятно.
Поверь, во мне достанет сил

Перенести царя неправость,

А возбуждать людскую жалость

Я не люблю – и не любил.

Спокоен я в душе моей,

К тому не надобно искусства;

Довольно внутреннего чувства,

Сознанья совести моей.

Моих поступков правоты

Не запятнает власть земная,

И честь моя, хоругвь святая,

Сияет блеском чистоты!

Не ангел царь, а человек.

Я не ропщу. Безумен ропот.

Я презираю низкий шепот;

Как был, таким останусь ввек.

Но подлые мои враги

Уж не сотрут клейма презренья,

Клейма общественного мненья

Со лба наемного слуги.

1832 г. Апрель. Москва.

К Грише*

Ну, рыбак мой, шевелися

Поскорее, поскорей

И наудить торопися

Огольцов и пескарей!
Там с приветными волнами

Ждет тебя широкий пруд;

Под зелеными кустами

Начинай веселый труд!

Богородское.

1832 г.

«Поверьте, больше нет мученья…»*

Поверьте, больше нет мученья,

Как подмосковную сыскать;

Досады, скуки и терпенья

Тут много надо испытать.

Здесь садик есть, да мало тени;

Там сад большой, да нет воды;

Прудишка – лужа по колени,

Дом не годится никуды.
Там есть и рощи для гулянья,

Да нет усадьбы никакой;

Здесь дом хорош, да нет купанья,

Воды ни капли ключевой.

Там развалилось все строенье,

А здесь недавно выпал скот;

Красиво местоположенье,

Да Костя кочкой назовет.

Там хорошо живут крестьяне,

Зато дворовых целый полк;

Там лес весь вырублен заране –

Какой же будет в этом толк?

Там мужики не знают пашни,

А здесь земля нехороша.

Там есть весь обиход домашний,

Да нет доходу ни гроша.

Там есть и летние светлицы,

Фруктовый сад и огород,

Оранжереи и теплицы,

Да только вымер весь народ.

Там есть именье без изъяна,

Уж нет помехи ни одной,

Все хорошо в нем для кармана,

Да – нету рыбы никакой!

1843 г. Август.

«Сплывайтеся тихо…»*

«Сплывайтеся тихо

На лов мотылей!» –

Так царевна Ершиха

Скликала ершей.
1843.

«Вот, наконец, за все терпенье…»*

Вот, наконец, за все терпенье

Судьба вознаградила нас:

Мы, наконец, нашли именье

По вкусу нашему, как раз.

Прекрасно местоположенье,

Гора над быстрою рекой,

Заслонено от глаз селенье

Зеленой рощею густой.
Там есть и парк, и пропасть тени,

И всякой множество воды;

Там пруд – не лужа по колени,

И дом годится хоть куды.

Вокруг чудесное гулянье,

Родник с водою ключевой,

В пруде, в реке – везде купанье,

И на горе и под горой.

Не бедно там живут крестьяне;

Дворовых только три души;

Лесок хоть вырублен заране –

Остались рощи хороши.

Там вечно мужики на пашне,

На Воре нет совсем воров,

Там есть весь обиход домашний

И белых множество грибов.

Разнообразная природа,

Уединенный уголок!

Конечно, много нет дохода,

Да здесь не о доходах толк.

Зато там уженье привольно

Язей, плотвы и окуней,

И раков водится довольно,

Налимов, щук и головлей.

Москва. 1844.

К Марихен*

Ты в Москве перводержавной

Увидала божий свет

И жила в столице славной

До четырнадцати лет.
В первый раз ты поздравленье

(Сам я вижу, как во сне)

Получаешь с днем рожденья

В деревенской тишине.

Завсегда мы были чужды

Шуму жизни городской,

Без богатства и без нужды

Жили мы своей семьей.

Будет нам еще привольней

В сельской мирной простоте

И приятней и покойней,

Позабыв о суете.

Хоть сурово время года

Поздней осени порой,

Хороша зато погода

У тебя в семье родной.

Радонежье, 4 октября.

«Рыбак, рыбак, суров твой рок…»*

Рыбак, рыбак, суров твой рок;

Ты ждал зари нетерпеливо,

И только забелел восток,

Вскочил ты с ложа торопливо.

Темны, туманны небеса,

Как ситом сеет дождь ненастный,

Качает ветер вкруг леса –

Ложись опять, рыбак несчастный.

Послание к М. А. Дмитриеву*

Обещал писать стихами…⁸⁰

Да и жизни уж не рад;

Мне ли мерными шагами

Рифмы выводить в парад?

Стих мой сердца выраженье,

Страсти крик и вопль души…

В нем тревоги и волненье –

И стихи нехороши.
Стары мы с тобой и хворы

И сидим в своих углах;

Поведем же разговоры

На письме, не на словах!

Хороша бывает старость,

Так что юности не жаль:

В ней тиха, спокойна радость,

И спокойна в ней печаль.

Сил душевных и телесных

Благозвучен общий строй…

Много в ней отрад, безвестных

Даже юности самой!

Но не мне такая доля

Ни болезни, ни года,

Ни житейская неволя,

Ни громовая беда

Охладить натуры страстной

Не могли до этих пор,

И наружностию ясной

Не блестит спокойный взор!

Дух по-прежнему тревожен,

Нет сердечной тишины,

Мир душевный невозможен

Посреди мирской волны!

И в себе уж я не волен.

То сержуся я, то болен,

То собою недоволен,

То бросаюсь на других,

На чужих и на своих!

Раздражительно мятежен

В слабом теле стал мой дух,

И болезненно так нежен

Изощренный сердца слух.

И в мгновениях спокойных

Вижу ясно, хоть не рад,

Сил телесных и духовных

Отвратительный разлад.

Есть, однако, примиритель

Вечно юный и живой,

Чудотворец и целитель, –

Ухожу к нему порой.

Ухожу я в мир природы,

Мир спокойствия, свободы,

В царство рыб и куликов,

На свои родные воды,

На простор степных лугов,

В тень прохладную лесов

И – в свои младые годы!

Март, 1851 г.

Москва.

Плач духа березы*

Тридцать лет красой поляны

На опушке я жила;

Шли дожди, вились туманы,

Влагу я из них пила.

В дни засухи – тень отрадну

Я бросала от ветвей,

Освежала землю жадну,

Защищала от лучей.

Все прошло! Не гром небесный

Разразился надо мной,

А топор в руке безвестной

Подрубил ствол белый мой.

И, старик неутомимый,

За грибами ты пойдешь,

Но березы столь любимой

Ты на месте не найдешь.

Поперек твоей тропинки

Свежий труп ее лежит

И, творя себе поминки,

Тихо ветвями шумит.

Обойдешь ты стороною

Безобразный мой пенек,

С огорченною душою

На безвременный мой рок,

На судьбу мою столь строгу.

И за что ж она казнит?–

На Хотьковскую дорогу

Вам понадобился вид.
6 июля 1853.

Абрамцево.

Шестилетней Оле*

Рано дед проснулся,

Крякнул, потянулся,

Давши мыслям волю,

Вспомнил внучку Олю.

Семь часов пробило;

Затопили печку,

Темно очень было,

И зажег он свечку.

И дедушка хилый

К внучке своей милой

Пишет поздравленье

С днем ее рожденья.

Пишет понемногу,

Часто отдыхая,

Сам молится богу,

Олю вспоминая:

«Дай бог, чтобы снова

Оленька была

Весела, здорова –

Как всегда мила;

Чтоб была забавой

Матери с отцом –

Кротким, тихим нравом,

Сердцем и умом!»

Если бог даст силы,

Ровно через год

Оле, внучке милой,

Дедушка пришлет

Книжку небольшую

И расскажет в ней:

Про весну младую,

Про цветы полей,

Про малюток птичек,

Про гнездо яичек,

Бабочек красивых,

Мотыльков игривых,

Про лесного Мишку,

Про грибочек белый –

И читать день целый

Станет Оля книжку.
Дедушка

Сергей Аксаков.

21 декабря 1854 года.

31 октября 1856 года*

Прощай, мой тихий сельский дом!

Тебя бежит твой летний житель.

Уж снегом занесло кругом

Мою пустынную обитель;

Пруды замерзли, и слегка

Ледком подернулась река.
Довольно спорил я с природой,

Боролся с снегом, с непогодой,

Бродя по берегам реки,

Бросая вглубь ее крючки.

Метель вокруг меня кипела,

Вода и стыла и густела;

А я, на мерзнувших червей,

Я удил сонных окуней.

Прощай, мое уединенье!

Благодарю за наслажденье

Природой бедною твоей,

За карасей, за пескарей,

За те отрадные мгновенья,

Когда прошедшего виденья

Вставали тихо предо мной

С своею прелестью живой.

17 октября (А. Н. Майкову)*

Опять дожди, опять туманы,

И листопад, и голый лес,

И потемневшие поляны,

И низкий, серый свод небес.

Опять осенняя погода!

И, мягкой влажности полна,

Мне сердце веселит она:

Люблю я это время года.
Люблю я звонкий свист синицы,

Скрып снегирей в моих кустах,

И белые гусей станицы

На изумрудных озимях.

Люблю я, зонтиком прикрытый,

В речном изгибе, под кустом,

Сидеть от ветра под защитой,

Согретый теплым зипуном –

Сидеть и ждать с терпеньем страстным,

Закинув удочки мои

В зеленоватые струи,

Вглубь Вори ⁸¹ тихой и неясной.

Глаз не спускаю с наплавка,

Хоть он лежит без измененья;

Но вдруг – чуть видное движенье,

И вздрогнет сердце рыбака!

И вот он, окунь благородный,

Прельстясь огромным червяком,

Подплыл отважно и свободно,

С разинутым, широким ртом

И, проглотив насадку смело,

Все поволок на дно реки…

Здесь рыбаку настало дело,

И я, движением руки,

Проворно рыбу подсекаю,

Влеку из глубины речной

И на берег ее бросаю,

Далеко за моей спиной.

Но окуни у нас не диво!

Люблю ершей осенний клев:

Берут они не вдруг, не живо,

Но я без скуки ждать готов.

Трясется наплавок… терпенье!

Идут кружочки… пустяки!

Пусть погрузит! Мне наслажденье

Ерша тащить со дна реки:

Весь растопыренный, сердитый,

Упорно лезет из воды,

Густою слизью ерш покрытый,

Поднявши иглы для защиты, –

Но нет спасенья от беды!
Теперь не то. Внезапной хвори

Я жертвой стал. Что значим мы?

Гляжу на берега я Вори

В окно, как пленник из тюрьмы.

Прошло и теплое ненастье,

Сковал мороз поверхность вод,

И грустно мне. Мое участье

Уже Москва к себе зовет.

Опять прости, уединенье!

Бесплоден летний был досуг,

И недоступно вдохновенье.

Я не ропщу: я враг докук.

Прощайте, горы и овраги,

Воды и леса красота,

Прощайте ж вы, мои «коряги», ⁸²

Мои «ершовые места!»

1857,

С. Абрамцево.

жүктеу/скачать 1.83 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: