Шерил Луиза Моллер Предисловие Что это за книга

49

Самое странное, что не случилось ничего такого, что могло бы спровоцировать этот кризис. Я не знала, что такое смерть друга или родственника, и потому не могла ощутить конечность всего сущего; не читала о смерти в книжках и не видела ее по телевизору или где еще; да что там — я даже «Паутину Шарлотты» прочесть не успела. Тот страх, охвативший меня в десять лет, был не чем иным, как спонтанным и мощным осознанием неизбежности смерти, а в отсутствие какого-либо религиозного воспитания это оказалось выше моих сил. В нашей семье исповедовали протестантизм, но без особого рвения. Молитву мы читали лишь перед рождественским ужином да в День благодарения, в церковь ходили когда придется. Воскресное утро папа предпочитал проводить дома, а его религиозной практикой было садоводство. Я пела в церковном хоре, но лишь потому, что любила петь; сестра играла ангела в рождественских постановках; а мать использовала церковь как штаб для организации благотворительных мероприятий и добровольной помощи нашему району. И даже в церкви мало кто говорил о Боге. Как-никак мы жили в Новой Англии, а слово «Бог» повергает янки в дрожь.

Меня переполняло чувство беспомощности. Больше всего мне хотелось остановить Вселенную, нажав на большой стоп-кран вроде тех, что я видела в метро, когда мы с классом ездили в Нью-Йорк Устроить тайм-аут, крикнуть: «СТОП!» — чтобы можно было спокойно поразмыслить. Наверное, именно это желание — чтобы весь мир остановился, а я тем временем взяла себя в руки, — и было началом того, что мой дорогой друг Ричард называет «стремлением держать все под контролем». Естественно, все мои раздумья и переживания были напрасны. Чем больше я размышляла над течением времени, тем быстрее оно летело, и в результате то лето промелькнуло так быстро, что у меня разболелась голова, а в конце каждого дня я только и могла что подумать: «Ну вот, еще один» — и расплакаться.

Мой бывший одноклассник работает с умственно отсталыми. Он рассказывал, что его пациенты-аутисты с душераздирающей ясностью осознают течение времени, будто у них отсутствует ментальный фильтр, позволяющий всем остальным иногда забывать о человеческой смертности и просто жить в свое удовольствие. Один из пациентов Роба каждый день спрашивает его, какое сегодня число, а в конце дня говорит: «Роб, а когда опять наступит четвертое февраля?» И прежде чем Роб успевает ответить, печально качает головой и отвечает сам себе: «Знаю, знаю… только в следующем году, да?»

Мне очень хорошо знакомо это чувство. Грустное желание продлить очередное четвертое февраля. Эта грусть — одно из величайших испытаний для человека. Насколько мы знаем, мы — единственный вид на планете, наделенный этим даром (или проклятием?) — осознавать неизбежность своей смерти. Все погибнет рано или поздно; лишь нам повезло, ведь мы не забываем об этом ни на день. Как уложить это в голове? Когда мне было девять, при мысли об этом я могла лишь плакать. Позже, с годами, способность остро чувствовать скоротечность времени научила меня существовать в максимальном темпе. Если срок нашего пребывания на земле так краток, надо приложить все усилия, чтобы жить прямо сейчас. Поэтому я так много путешествовала, влюблялась, делала карьеру, ела тонны пасты… У сестры есть подруга, которая думает, что младших сестер у Кэтрин две, а то и три, потому что то и дело слышит сестра ездила в Африку, сестра работает на ранчо в Вайоминге, барменшей в Нью-Йорке, пишет книгу, выходит замуж — неужто все это один и тот же человек? И правда, если бы можно было разделиться на несколько Лиз Гилберт, я бы охотно так и сделала — чтобы не упустить в жизни ни минуты. Да что я говорю? Я и была несколькими Лиз, и в одну прекрасную ночь, когда им должно было исполниться тридцать, все они одновременно устали от жизни и упали на колени в ванной на полу в загородном доме.

Надо заметить, я прекрасно понимаю, что не все переживают подобный метафизический кризис. Кого-то мысль о смерти повергает в панику, а кто-то реагирует спокойнее. В мире немало апатичных людей, но немало и тех, кто способен с достоинством принять особенности устройства Вселенной, кого действительно не беспокоят ее парадоксы и несправедливость. Бабушка одной моей подруги говорила: «В мире нет такой проблемы, которую невозможно было бы решить с помощью горячей ванны, стакана виски и чтения Псалтыря». Для кого-то это утверждение истинно. Кому-то требуются более радикальные меры.

А теперь я все-таки скажу пару слов о своем друге, ирландском фермере. Казалось бы, таких людей меньше всего ожидаешь встретить в индийском ашраме. Но Шон — один из тех, кто, как и я, с рождения испытывал непреодолимое желание, безумную и неослабевающую необходимость разобраться в законах Вселенной. Не найдя ответов на свои вопросы в маленьком местном приходе в графстве Корк, в восьмидесятых Шон отправился в Индию, стремясь обрести внутреннее спокойствие посредством практики йоги. Несколько лет спустя он вернулся домой, в Ирландию, на свою молочную ферму. И вот он сел за стол в старом каменном доме и стал рассказывать отцу, старому фермеру и человеку немногословному, о своих духовных открытиях на экзотическом Востоке. Отец отстранение слушал, глядя на огонь в очаге, и курил трубку. Он не произнес ни слова до тех пор, пока Шон не сказал:

— Пап, медитация просто необходима для того, чтобы научиться безмятежности. Она может спасти твою жизнь. Медитация учит, как успокоить ум.

Тут отец повернулся к Шону и тихо произнес:

— Мой ум и так спокоен, сын, — после чего снова уставился на огонь.

Чего нельзя сказать обо мне. И о Шоне тоже. И о многих из нас. Глядя на огонь, многие люди видят лишь адское марево. Мне нужно долго учиться, чтобы познать то, что отцу Шона, похоже, дано с рождения, — стать сродни тому Я из стихотворения Уолта Уитмена, которое «вдали от этой суеты и маеты стоит… никогда не скучая, благодушное, участливое, праздное, целостное… оно участвует в игре и не участвует, следит за нею и удивляется ей».^[27] Но я не удивляюсь, я только нервничаю. И не слежу, а вечно лезу, вмешиваюсь. Недавно я молилась и сказала Богу: «Послушай, я, конечно, понимаю, что жизнь без самокопания не представляет ценности, но можно мне хотя бы разок пообедать без самокопания?»

Легенда рассказывает о том, что случилось после достижения Буддой просветления. По преданию, когда спустя тридцать девять дней медитации покров иллюзий наконец спал и великому учителю открылись истинные законы Вселенной, он открыл глаза и произнес: «Этому нельзя научить». Но потом Будда передумал и решил все же пойти в мир и попытаться обучить практике медитации небольшую группу последователей. Он знал, что его учение будет полезно (и интересно) лишь немногим. В основе своей глаза человеческие столь запорошены пылью ложных восприятий, что им никогда не увидеть истины, кто бы ни пытался им помочь. Есть также люди (как папа Шона например), чей взгляд незамутнен от природы, ум спокоен, и им не нужны наставления или помощь. А есть те, чьи глаза покрыты лишь тонким слоем пыли, и при правильном руководстве они однажды могут стать более зрячими. Будда решил стать учителем этого меньшинства — тех, чьи глаза застланы лишь тонкой пеленой.

Я искренне надеюсь, что принадлежу к людям средней степени зашоренности, — но как знать? Одно ясно: мое стремление к внутреннему спокойствию толкнуло меня на гораздо более радикальные меры, чем большинство людей. (Когда я сказала одной из своих нью-йоркских подруг, что отправляюсь жить в индийский ашрам в поисках своей божественной сущности, та ответила: «Знаешь, иногда даже обидно бывает, что мне ничего такого сделать не хочется, даже желания не возникает».) А я и не знаю, был ли у меня выбор. Ведь я так много лет отчаянно искала душевное спокойствие всевозможными способами. Но рано или поздно страшно устаешь от всех своих побед и достижений. Если гнаться за жизнью такими темпами, она загонит тебя до смерти. Если преследовать время, как беглого преступника, оно начнет вести себя соответственно: вечно будет на один квартал или комнату впереди; сменит имя и цвет волос, чтобы обмануть преследователя; выскользнет из черного хода мотеля, как раз когда ты ворвешься в лобби с новым ордером на обыск, оставив лишь дымящуюся сигарету в пепельнице, поддразнивая тебя. Но в один прекрасный день все же придется остановиться, потому что время не остановится никогда. Придется признаться, что тебе его не поймать. Что тебе и не нужно его ловить. Однажды, как не устает повторять Ричард, придется все отпустить, расслабиться, и тогда душевное спокойствие придет само собой.

Однако тем из нас, кто верит, что мир вращается лишь потому, что у него есть ручка, которую поворачиваем лично мы, и, если отпустить ее хоть на минуту, наступит конец света, будет очень непросто «все отпустить». A ты попробуй, Хомяк. Все вокруг твердят мне это. Что я должна остановиться на минуту и перестать вечно во все вмешиваться. И посмотреть, что будет. Вряд ли птицы начнут падать с неба, оборвав свой полет, и разбиваться насмерть о землю. Не засохнут и не погибнут деревья, в реках не потечет кровавая вода. Жизнь будет продолжаться. Даже на итальянской почте будут по-прежнему терять посылки, без всякого моего участия, — так почему я столь уверена, что мое присутствие в мире каждую секунду важно? Почему просто не позволить жизни идти своим чередом?

Когда я слышу эти доводы, они мне импонируют. Я верю в них — на уровне разума. Но потом вдруг задумываюсь, подогреваемая неустанной жаждой деятельности, своей гиперактивностью и бестолковой алчностью — куда же мне тогда направить свою энергию?

Ответ приходит сразу:

Искать Господа. Так говорит моя гуру. Искать Бога так, как человек, чья голова горит, ищет воду.