Situation ethics the new morality by Joseph Fletcher Ситуативная этика
жүктеу/скачать 1.01 Mb.
|
Совесть «Еще одна черта ситуативной этики есть ее расположенность скорее к предвосхищающей (antecedent), чем к последующей (consequent) совести, то есть скорее к проспективным решениям, чем к ретроспективному суду над уже совершенным. Древний мир обычно мыслил совесть (syneidesis) чем-то подобным надсмотрщику, взвешиващему поступки ex post facto и выносящему им свое одобрение или неодобрение. (Все мы так и делаем, с головой на подушке, после долгого трудного дня!) Примером тут может служить знаменитое определение Эрнеста Хемингуэя – «хорошо то, что я почувствую хорошим после, и плохо то, что я почувствую плохим после». Дикие народы часто представляли совесть как острый камень в груди под ребрами, который поворачивается и ранит, когда мы поступаем неправильно. Совесть тут означает угрызение или одобрение. Павел говорит о совести в двух своих Посланиях, к римлянам и коринфянам, в которых пытался придать новый поворот греко-римскому ее пониманию, трактуя совесть скорее как наставника в принятии человеком решений, чем только как надзирателя.25 Она предполагает учет будущего, направляет, а не только реагирует. Такова ситуативная этика. В противоположность этому, моральность исповедальни есть моральность ex post facto и ретроспективная, обращенная в прошедшее.» Historically, man's ethical struggle (including Christian ethics) has worked out theories in the abstract about the nature of the good and about right conduct. It has tried, then, to apply these theories as rules prescribing actions. Christian thought and practice, for example, has tackled Christian ethics first, elaborating the ideal as based on systems of Biblical, historical, and dogmatic theology. The second stage has been moral theology, an attempt to formulate and articulate (i.e., systematize) working principles or rules, from the ideal. The third stage has been to use these rules and principles as prescriptions and directives in actual cases (casuistry). This strategy produced a bed of Procrustes onto which the decisions of life had to be forced and cut to fit the bed's iron shape and size. The aggiornamento spirit has led Father C. E. Curran to speak of a "need for a fife-centered and not a confession-oriented moral theology," explaining that "theologians have begun to react against the manualistic treatment of conscience." "God", he says, "has called each person by his own name. In one sense, every individual is unique; every concrete situation is unique. . . . Frequently there are no easy solutions. After prayerful consideration of all values involved, the Christian chooses what he believes to be the demands of love in the present situation".81 «…Дух аджорнаменто <курса на обновление католической церкви> привел отца С. Е. Куррана (C. E. Curran) к мыслям о «необходимости обращенной к жизни, а не конфессионально-ориентированной моральной теологии»; он поясняет, что «теологи начали выступать против прописных (manualistic) толкований совести». «Бог, – говорит он, – обращается к каждому человеку по его собственному имени. В том же смысле, всякий индивидуум уникален; уникальна и каждая конкретная ситуация. ... Зачастую легких решений не находится вовсе. После тщательного благочестивого рассмотрения всех ценностей, затрагиваемых ситуацией, христианин выбирает то, чего, как он верит, требует в данной ситуации любовь».26 The pragmatic-empirical temper of situation ethics, on the other hand, calls for a radical reversal of the classic approach. It focuses on cases and tries experientially, not propositionally, to adduce, not deduce, some "general" ideas to be held only tentatively and lightly. It deals with cases in all their contextual particularity, deferring in fear and trembling only to the rule of love. Situation ethics keeps principles sternly in their place, in the role of advisers without veto power! Прагматико-эмпирический характер ситуативной этики, со своей стороны, призывает к радикальному пересмотру классического подхода. Она сфокусирована на отдельных случаях и пытается опытным путем, а не путем выдвижения положений на будущее (experientially, not propositionally), строить (adduce), а не выводить (deduce) некоторые «общие» идеи, которым надлежит следовать осмотрительно и не жестко. Она имеет дело с отдельными случаями во всех их контекстуальных особенностях, полагаясь в страхе и трепете только на руководство любви. Ситуативная этика отводит принципам их строго определенное место, в качестве советников без права вето! Only one "general" proposition is prescribed, namely, the commandment to love God through the neighbor. "God does not will to draw any love exclusively to Himself; He wills that we should love Him 'in our neighbor'."82 And this commandment is, be it noted, a normative ideal; it is not an operational directive. All else, all other generalities (e.g., "One should tell the truth" and "One should respect life") are at most only maxims, never rules. For the situationist there are no rules—none at all. Лишь одно «общее» положение нам предписано – именно, требование любить Бога в ближнем. «Бог не желает ничьей любви исключительно к Нему самому; Он хочет, чтобы мы любили Его в нашем "ближнем"».27 И это требование, надо заметить, есть руководящий идеал; это не есть указание, что именно надо делать. Все прочее, все другие общие требования (например, «следует говорить правду» или «следует ценить жизнь») суть в главном лишь ориентиры (maxims), но не правила. Ибо для ситуациониста нет правил – никаких.» 25 C. A. Pierce, Conscience in the New Testament (London: Alec R. Allenson, Inc., 1955), pp. 84-90. 26 "The Problem of Conscience and the Twentieth Century Christian", in Ecumenical Dialogue, ed. by S. H. Miller and G. E. Wright (Harvard University Press, 1964), pp. 262-273. 27 Brunner, The Divine Imperative, p. 133. «Любовь Бога, Его предание Себя в жертву ради человека, ведет нас к единению в Сыне Человеческом Иисусе. Любить человека – значит объединиться с ним в любви. Только это и есть Бог». Now let us turn to the main body of this book, to the six propositions upon which it rests. The first one pins down the nature of value. The second reduces all values to love. The third equates love and justice. The fourth frees love from sentimentality. The fifth states the relation between means and ends. The sixth authenticates every decision within its own context. From this point on we will be speaking of Christian situation ethics, even though many of the things said about it apply fully as much to others whose method of decisionmaking is, like ours, both nonlegalistic and person-centered rather than principle-centered.
The whole mind-set of the modern man, our mind-set, is on the nominalists' side. No better example can be found than Brunner's flat assertion that there are no intrinsic values and that value exists only "in reference to persons".84 Martin Buber is equally plain about it; he says that "value is always value for a person rather than something with an absolute, independent existence".85 Another kind of personalist, a very metaphysical one, Edgar Brightman, argued that "in personality is the only true intrinsic value we know or could conceive; all values are but forms of personal experience".86 There are no "values" at all; there are only things (material and nonmaterial) which happen to be valued by persons. This is the personalist view. III Только любовь всегда есть благо <...> Номинальное благо «Общее умонастроение современного человека, как и наше умонастроение, на стороне номиналистов <а не «реалистов» – имеется в виду классическая дискуссия схоластов. – А.К.> Нельзя найти этому лучшего примера, чем категорическое заявление Бруннера, что не бывает внутренне присущих вещам (intrinsic) ценностей, и что ценность как таковая существует лишь «в отношении к личности».2 Мартин Бубер высказывается столь же ясно: он говорит, что «ценность есть всегда ценность скорее для личности, чем нечто, обладающее абсолютным самостоятельным существованием».3 Персоналист несколько другого рода, весьма выраженный метафизик, Эдгар Брайтмэн (Edgar Brightman), доказывает, что «в личности заключается единственная внутренняя (intrinsic) ценность, которую мы знаем или можем помыслить; все ценности суть только формы личностного опыта».4 Не существует никаких «ценностей»; существуют только вещи (материальные и нематериальные), которые могут расцениваться личностью как таковые. Temple's way of putting it was that value, like revelation, "depends for its actuality upon the appreciating mind".87 In another place he concludes: "Value, as it appears to me, consists in an interaction of mind and environment, but always of such a kind that the mind is finding in the environment the objective occasion for its own satisfaction".88 In his attempt to define the good Christologically, Dietrich Bonhoeffer came close to seeing the "property versus predicate" issue, but he fell short, he missed it.89 On this score, as on so many others, we see how he had to leave his ethic "half-baked" because of his early death and the privation of his heroic last years. Темпл (Temple) излагает это так, что ценность, как откровение, «зависит от ее актуальности для воспринимающей души».5 В другом месте он делает вывод: «Ценность, как мне представляется, возникает во взаимодействии души и внешнего мира, но всегда таким образом, что душа находит во внешнем ей мире объективную возможность для удовлетворения».6 В своей попытке определить добро христологически, Дитрих Бонхеффер подошел вплотную к пониманию этого «различения свойства и предиката», но он не сумел этого сделать, прошел мимо.7 В этом пункте, как и в столь многих других, мы видим, насколько «непропеченым» ему пришлось оставить свое этическое учение, по причине ранней смерти и лишений его героических последних лет. Hence it follows that in Christian situation ethics nothing is worth anything in and of itself. It gains or acquires its value only because it happens to help persons (thus being good) or to hurt persons (thus being bad). The person who is "finding" the value may be either divine (God willing the good) or human (a man valuing something). Persons—God, self, neighbor—are both the subjects and the objects of value; they determine it to be value, and they determine it to be value for some person's sake. It is a value because somebody decided it was worth something. Oscar Wilde was clever but not deep when he said, "A cynic is a man who knows the price of everything, and the value of nothing." There is no other way to set value but by price, even though money is not always the truest measure. Good and evil are extrinsic to the thing or the action. It all depends on the situation. What is right in one case, e.g., lending cash to a father who needs it for his hungry family, may be wrong in another case, e.g., lending cash to a father with hungry children when he is known to be a compulsive gambler or alcoholic. Итак, отсюда следует, что в христианской ситуативной этике ничто не полагается ценностью само по себе. Все берет или получает свою ценность лишь постольку, поскольку оказывается в состоянии способствовать людям (и тогда это добро) или вредить им (и тогда это зло). Личность, «находящая» ценность, может быть либо божественной (Бог, волящий добра), либо земной (человек, ценящий что-либо). Личности – Бог, Я, ближний – одновременно субъекты и объекты ценности; они определяют ее как ценность, и предопределяют ее быть ценностью для кого-то. Ценность есть ценность постольку, что некто расценивает ее как таковую. Оскар Уайльд проявил ум, но не глубину, когда сказал: «циник это человек, кто знает всему цену, но ни в чем не видит ценности». Нет другого способа установить ценность чего-либо, кроме как это расценить – хотя впрочем деньги не всегда являются подходящим мерилом. Добро и зло внешни (extrinsic) по отношению к вещи и поступку. Все зависит от ситуации. Что правильно в одном случае, – например, одолжить деньги отцу семейства, чтобы тот мог спасти его от голода, – может быть неправильным в другом, например, дать деньги отцу голодных детей, известному как азартному игроку или запойному пьянице. Speaking more timidly than a situationist would, but solidly on the point, Temple says: "It is doubtful if any act is right 'in itself.' Every act is a link in a chain of causes and effects. It cannot be said that it is wrong to take away a man's possessions against his will, for that would condemn all taxation—or the removal of a revolver from a homicidal maniac; neither of these is stealing—which is always wrong; though high authority has held that a starving man may steal a loaf rather than die of hunger, because life is of more value than property and should be chosen first for preservation if both cannot be preserved together. The rightness of an act, then, nearly always and perhaps always, depends on the way in which the act is related to circumstances; this is what is meant by calling it relatively right; but this does not in the least imply that it is only doubtfully right. It may be, in those circumstances, certainly and absolutely right".90 Размышляя более робко, чем предпочел бы ситуационист, но точно по существу, Темпл (Temple) говорит: «Сомнительно, что какой-либо поступок может быть верным "сам по себе". Каждый поступок есть звено в цепи причин и следствий. Нельзя сказать, что неправильно отбирать чью-либо собственность против его воли, поскольку это будет означать, скажем, осуждение всякого взимания налогов или отнятия револьвера у маньяка-убийцы; ни то ни другое не значит воровство, которое всегда есть зло; так, высшая правда в том, что голодному позволительно украсть буханку хлеба, чтобы не умереть с голоду, ибо жизнь есть более высокая ценность, чем собственность, и должна быть сохраняема в первую очередь, коль скоро нельзя сохранить то и другое. Правота поступка, таким образом, почти всегда, а может быть и всегда, зависит от того, как поступок соотносится с обстоятельствами; вот что имеется в виду, когда поступок называют верным для чего-либо (relatively right); это ни в коем случае не подразумевает, что его правота вызывает сомнения. Он может быть, в тех обстоятельствах, в которых он совершен, определенно и абсолютно верным».8» 2 The Divine Imperative, pp. 194-195. 3 See Maurice B. Friedman, Martin Buber: The Life of Dialogue (The Chicago University Press, 1955), p. 20. 4 Nature and Values (Henry Holt & Company, Inc., 1945), p. 62. 5 Nature, Man and God, p. 211. 6 Christianity in Thought and Action (The Macmillan Company, 1936), p. 26. 7 Ethics, pp. 55-62. 8 Religious Experience (London: James Clarke & Company, Ltd., 1958), pp. 173-174.
But love is not a substantive—nothing of the kind. It is a principle, a "formal" principle, expressing what type of real actions Christians are to call good. (Exactly the same is true of justice.) It is the only principle that always obliges us in conscience. Unlike all other principles you might mention, love alone when well served is always good and right in every situation. Love is the only universal. But love is not something we have or are, it is something we do. Our task is to act so that more good (i.e., loving-kindness) will occur than any possible alternatives; we are to be "optimific," to seek an optimum of loving-kindness. It is an attitude, a disposition, a leaning, a preference, a purpose. When we say that love is always good, what we mean is that whatever is loving in any particular situation is good! Love is a way of relating to persons, and of using things. As H. R. Niebuhr once said, "God nowhere commands love for its own sake".92 It is for the sake of people and it is not a good-in-itself. Neither, of course, is it merely one "virtue" among others, as some pious moral manuals and Sunday school tracts make it out to be. It is not a virtue at all; it is the one and only regulative principle of Christian ethics. Reinhold Niebuhr, who is closer to situationism than to any other ethical method, nevertheless held a sort of supernaturalistic notion of love as some "thing" or power that men lack except in a finite and insufficient measure. He saw love as an "absolute" property or capacity or state, rather than a predicate, a way of characterizing what we do when we actually act in a concrete situation. He spoke of love as something we have in one measure or another. Therefore he could hold that Jesus' cross typified a "perfect love" which was unique, utter sacrificial unselfishness, beyond men except as approximated in relative justice.93 On the contrary, if love is to be understood situationally, as a predicate rather than a property, what we must understand is that Jesus' going to the cross was his role and vocation in his situation with his obligation as the Son of God. We cannot therefore speak with Nie-buhr of the "impossibility" of love, even though we join him in speaking of its relativity. Love does not say to us, "Be like me". It says, "Do what you can where you are". Karl Barth puts himself in an untenable corner with the intrinsic fallacy. On the subject of abortion he first says that an unformed, unborn embryo is a child and that to stop it is murder. Then he declares, uncomfortably, that although abortion is "absolutely" wrong, it can sometimes be excused and forgiven. Therefore he is in the intrinsic camp but merciful about it. Finally he blurts out: "Let us be quite frank and say that there are situations in which the killing of germinating life does not constitute murder but is in fact commanded" (italics added).94 This puts Barth in the anomalous position of saying that to obey God's command (to act lovingly) is to do something absolutely wrong. Clearly this is theological-ethical nonsense. (It undermines his treatment of euthanasia, sterlization, and other questions for the same reason.) Barth might have trusted Luther more. Said Luther: "Therefore, when the law impels one against love, it ceases and should no longer be a law; but where no obstacle is in the way, the keeping of the law is a proof of love, which lies hidden in the heart. Therefore you have need of the law, that love may be manifested; but if it cannot be kept without injury to the neighbor, God wants us to suspend and ignore the law".95
Лучше бы Барт больше доверял Лютеру. А Лютер сказал: «Итак, когда закон подвигает человека против любви, он прекращает свое действие и не может быть более законом; но там, где он не встречает на своем пути препятствий, следование закону есть доказательство любви, которая глубоко в сердце. Таким образом, вы нуждаетесь в законе, чтобы любовь могла проявиться; но если соблюсти его невозможно без того, чтобы обидеть ближнего, Бог хочет от нас, чтобы мы воздержались и проигнорировали закон».13» Only in the divine being, only in God, is love substantive. With men it is a formal principle, a predicate. Only with God is it a property. This is because God is love. Men, who are finite, only do love. That is, they try in obedience to obey love's command to be like God, to imitate him. The imitatio Dei, imitatio Christi, is to love the neighbor. Says Augustine, in order to know whether a man is a good man "one does not ask what he believes or what he hopes, but what he loves".96 Love may only be "predicated" of human actions and relationships according to how they take shape in the situation. Men may be lovable and loving, but only God is love. And in the Bible the image of God, man's model, is not reason but love. "God is not reason but love, and he employs reason as the instrument of his love".97 In the strict sense of the word, this is the theology of situation ethics. The other side of the proposition that only love is intrinsically good is, of course, that only malice is intrinsically evil. If goodwill is the only thing we are always obliged to do, then ill will is the only thing we are always forbidden to do. A literal synonym for goodwill is "benevolence," but by usage the word now smacks of something far less intense and committed than the agape of the New Testament! Even "goodwill" has acquired a connotation of respectability, as when it is paid for as an asset in the sale of a business. The opposite of benevolence is "malevolence", but here again the word's use has given it a more direct and deliberate meaning than Christian situation ethics cares to adopt. Indeed, in any careful analysis it must be made quite clear that actually the true opposite of love is not hate but indifference. Hate, bad as it is, at least treats the neighbor as a thou, whereas indifference turns the neighbor into an it, a thing. This is why we may say that there is actually one thing worse than evil itself, and that is indifference to evil. In human relations the nadir of morality, the lowest point, as far as Christian ethics is concerned, is manifest in the phrase, "I couldn't care less." This is why we must not forget that the New Testament calls upon us to love people, not principles. Kant's second maxim, to treat people as ends and never as means, is strictly parallel to the New Testament's "law of love." (The term actually never occurs, ho nomos teis agapeis, but it is substantially there in such passages as Rom. 13:10 and Gal. 5:14.) And Kant's contention that the only really good thing is a good will, which is what the New Testament means by agape or "love," goes necessarily and logically with his second maxim. Whatever is benevolent is right; whatever is malevolent or indifferent is wrong. This is the radical simplicity of the Gospel's ethic, even though it can lead situationally to the most complicated, headaching, heartbreaking calculations and gray rather than black or white decisions. «Вторая максима Канта, согласно которой надо относиться к людям как к целям, и никогда как к средствам, строго соответствует новозаветному «закону любви». (Это термин, ho nomos teis agapeis, в действительности не встречается, но по существу содержится в таких пассажах, как Рим. 13:10 и Гал. 5:14.) И положение Канта, что единственное реальное благо есть доброе намерение, то, что в Новом Завете называется агапе или «любовью», находится в необходимом и логичном соответствии с этой второй максимой. Все, что исходит из доброй воли, правильно; все, что продиктовано злой волей или равнодушием, дурно. В этом – предельная простота евангельской этики, при том что она может вести, ситуативно, к сложнейшим, головоломным, душераздирающим расчетам, и скорее серым, чем черным или белым решениям.» 12 Church Dogmatics, Vol. III, Bk. 4, pp. 416-421. 13 Sermon, Eighteenth Sunday After Trinity, in "The Church Postil," Works, ed. by J. N. Linker (Luther House, 1905), Vol. V, p. 175. Only Extrinsic This posture or perspective sets us over against all "intrinsicalist" ethics, against all "given" or "natural" or "objectively valid" laws and maxims, whether of the natural law or the Scriptural law varieties. It means, too, that there are no universals of any kind. Only love is objectively valid, only love is universal. Therefore when John Bennett pleads, in the spirit of Luther's pecca fortiter, that "there are situations in which the best we can do is evil," we have to oppose what he says—much as we admire its spirit.98 On Bennett's basis, if a small neighborhood merchant tells a lie to divert some "protection" racketeers from their victims, no matter how compassionately the lie is told, he has chosen to do evil. It is, of course, excused or forgiven or pardoned as a so-called "lesser evil." This has always been possible in the merciful casuistry of the ethical realists or intrinsicalists. But no matter how lovingly such "bad things" may be done they are still evil, still wrong, they still require repentance and forgiveness! Только внешним образом (Only Extrinsic) «Этот подход или этот взгляд настраивают нас против всякой «интринсикалистской» («intrinsicalist») этики, против любых «данных», «естественных», «объективно обоснованных» законов и максим, неважно, в вариантах естественного или священного закона. Это значит также, что не существует никаких универсалий. Только любовь объективно обоснована, только любовь универсальна. Потому, когда Джон Беннет (John Bennett) приводит тот аргумент, в духе Лютерова pecca fortiter <греши смело>, что «есть ситуации, в которых лучшее, что мы можем сделать, это зло», мы вынуждены возразить на его слова – как бы ни преклонялись перед духом его слов.16 Следуя Беннету, если мелкий провинциальный коммерсант солжет, чтобы избавить от «защитников»-рэкетиров их жертвы, неважно, с каким добрым чувством он скажет неправду, он выбрал зло. Конечно, это зло извинительно, простительно и может быть отпущено как так называемое «меньшее зло». Такое всегда было возможно в добросердечной казуистике этических реалистов или интринсикалистов. Но независимо от того, с какой любовью к человеку подобные «дурные дела» могли быть совершаемы, они якобы все равно остаются злом, грехом, они все равно требуют покаяния и прощения!» This confused assertion that the shopkeeper's lie is both loving and wrong is an obvious contradiction. It is due to the intrinsic doctrine of value. Because its starting point is an ontological rather than existential conception of right and wrong, it is compelled in this barbarous way to divorce what is right from what is good. It even opposes them to each other! (This is what the Texas rancher recognized in The Rainmaker, already mentioned in our Foreword.) It causes, and always has caused, Christian ethicists to claim that what love requires is often not the "right" thing but nevertheless excusable because of conditions. But for the situationist what makes the lie right is its loving purpose; he is not hypnotized by some abstract law, "Thou shalt not lie." He refuses to evaluate "white lies" told out of pity and espionage in wartime as ipso jure wrong. If a lie is told unlovingly it is wrong, evil; if it is told in love it is good, right. Kant's legalism produced a "universal"—that a lie is always wrong. But what if you have to tell a lie to keep a promised secret? Maybe you lie, and if so, good for you if you follow love's lead. Paul's "speaking the truth in love" (Eph. 4:15) illuminates the point: we are to tell the truth for love's sake, not for its own sake. If love vetoes the truth, so be it. Right and wrong, good and bad, are things that happen to what we say and do, whether they are "veracious" or not, depending upon how much love is served in the situation. The merchant chose to do a good thing, not an excusably bad thing. Love made it good. The situationist holds that whatever is the most loving thing in the situation is the right and good thing. It is not excusably evil, it is positively good. This is the fundamental point of the extrinsic position. The intrinsicalists, i.e., the legalists, have always dominated Christian ethics. "It is," says Brunner, "the curse of 'Christian morality' that it always regards the most legalistic view as the 'most serious'."99 It is obvious to some of us at least that the positive, extrinsic view has never really even been glimpsed by them. They have therefore had, under the pressure of love, to develop the Lesser Evil (or its other side, the Greater Good). The backbone of all legalism is the notion that value (good or evil) is a property "in" our actions. The sway of this metaphysics in moral theology has forced such absurd positions as this: A captured soldier may not commit suicide out of sacrificial love, under overweening torture, to avoid betraying his comrades to the enemy; this is because of the evil of suicide itself, intrinsically.100 Bishop Pike tries to be a consistent situationist. He sets "existential" ethics over against "ontological" ethics in a very promising way. But it never really comes off! He says stoutly, "As St. Thomas Aquinas reminded us, a negative particular destroys an affirmative universal."101 He says this in pointing out that even in the Apocrypha, Judith is praised for lying to Holofernes and using her sex (though she remained a technical virgin, according to the canonical story) whoringly in order to murder him. Yet for all this sturdy ethical evaluation of Judith's situational action "to save Israel," Pike ends with the opinion that a justifiable violation of a sound principle (e.g., homicide is wrong) is never good, however "right" situationally! «Епископ Пайк (Pike) старается быть последовательным ситуационистом. Он противопоставляет «экзистенциальную» этику этике «онтологической» весьма многообещающим образом. Но в реальности из этого ничего не выходит! Он мужественно заявляет: «Как напоминает нам св. Фома Аквинский, отрицательное частное разрушает утвердительное общее».19 Он говорит об этом, указывая на то, что даже в апокрифах, Юдифь восхваляется за обман Олоферна и за секс с ним (хотя при том она хитроумно и сохранила невинность, согласно каноническому тексту), – Юдифь соблазнила Олоферна для того, чтобы убить. Несмотря на свою ясную оценку ситуативного поступка Юдифи, имеющего целью «спасти Израиль», Пайк кончает тем выводом, будто оправданное нарушение верного по существу (sound) принципа (например, что человекоубийство есть зло) никогда не может считаться благом, однако ситуативно может быть «правильным»! He cannot disentangle himself from the intrinsicalists' net. He thinks of right and wrong as real things, "onto-logically," after all. He says, "What we have is not an exception to the rules which makes [the action] good or even neutral in character, but a balance of goods and evils and a resulting choice of the greater of two goods, the lesser of two evils (though ... the choice may be, in the situation, the right thing” (his italics). This is the talk of ontological or intrinsic ethics, not of existential or extrinsic ethics! Он не способен выпутаться из интринсикалистской (intrinsicalist) паутины. Он мыслит о правильном и ложном как о реальных вещах, в конце концов, так же «онто-логично». Он говорит: «То, что мы имеем в итоге, не есть какое-то исключение из правил, делающее [поступок] добрым или хотя бы нейтральным по характеру, но взвешивание доброго и злого и результирующий выбор большего из двух благ или меньшего из двух зол (притом что ... сам выбор может быть, в данной ситуации, правильным)» (курсив автора <Дж. Флетчер>). Это – понятия онтологической или интринсикалистской этики, но не экзистенциальной или экстринсикалистской (extrinsic) этики!» 16 Christianity and the Contemporary Scene, ed. by R. C. Miller and H. M. Shires (Morehouse-Gorman Company, Inc., 1942), p. 119. 19 Doing the Truth, pp. 40-42, 142. But situation ethics, on the extrinsic view that right and wrong are only predicates, not properties, finds the locus of value in the circumstances of the soldier's suicide, and in what it means for people. It locates the evil in the multiple destruction of life and the betrayal of loyalty that results if the prisoner's willing sacrifice of his life, like Christ's on the cross, is forbidden by a law or principle. Extrinsicalism fights back at the unlovingness of law-bound conscience which reifies good and evil, treating value as if it were a thing-in-itself (Kant's Ding-an-sich), when in fact it is only a function of human decisions. Here is the normative relativism we espouse. It waves good-by to legalism and dogmatism. For the classical moralists, therefore, suicide and lying are always wrong regardless of circumstances and relativities, even though loving concern might excuse such actions in the situation. Faced with the shocking possibility that law may have to condemn what love has done, the priests and preachers have worked out a false kind of casuistry that has grown up into a bewildering thicket of pilpul. Confused and contradictory and muddled as it is, it is after all a loving attempt to escape entrapment in its own metaphysic. It has to lie on a Procrustean bed of its own making. Having set out laws based on ethical absolutes and universals, love compels them to make more and more rules with which to break the rules. This is the ridiculous result when law ethics (as in the Christian tradition) tries to keep control, yet wants also to pay homage to love. It can't eat its cake and have it too. But it is all wrong at the very start: the intrinsic theory of goodness is what the Greeks called the proton pseudon—the basic mistake of the legalists. No law or principle or value is good as such—not life or truth or chastity or property or marriage or anything but love. Only one thing is intrinsically good, namely, love: nothing else at all.
жүктеу/скачать 1.01 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|