Смирительная рубашка

настоящим ученым - и он самостоятельно вывел закон Гамильтона и точно

применил его. И притом (в этом-то и прелесть всего эпизода) Джек

Оппенхеймер был честен, как подлинный ученый. Ночью, когда я уже засыпал,

он вызвал меня условным сигналом.

- Знаешь, профессор, ты сказал, что видел, как я раскачивал зуб. Тут ты

меня поймал. Хоть убей, не знаю, как ты догадался. Он расшатался всего три

дня назад, и я не говорил про это ни одной живой душе.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Паскаль где-то сказал: "Обозревая ход человеческой эволюции,

философский ум должен рассматривать человечество, как единую личность, а

не как конгломерат индивидуумов".

Я сижу сейчас в Коридоре Убийц в тюрьме Фолсем, прислушиваюсь к

дремотному жужжанию мух и обдумываю слова Паскаля. Он прав. Вот так

человеческий зародыш за десять коротеньких лунных месяцев с необычайной

быстротой повторяет в бесчисленных подобиях, умноженных на бесчисленное

количество раз, всю историю органической жизни - от растения до человека;

вот так подросток за краткие годы отрочества в проявлениях жестокого

дикарства повторяет историю первобытного человека - от бессмысленного

желания мучить слабейших до племенного самосознания, проявляющегося в

стремлении организовывать шайки; вот так и я, Даррел Стэндинг, повторил и

пережил заново все, чем был первобытный человек, что он чувствовал, во что

превращался, пока не стал вами, и мной, и остальным человечеством,

осуществляющим цивилизацию двадцатого века.

Да, все мы, все до одного - все те, кто живет на нашей планете сегодня,

- несем в себе неизгладимую историю жизни от самых ее истоков. Эта история

написана в наших тканях и костях, в наших органах и их функциях, в

клеточках нашего мезга и в наших душах - во всевозможных физических и

психических проявлениях атавизма. Некогда мы были рыбами, читатель, - и ты

и я, - а потом выползли на сушу, положив начало тому замечательному этапу,

который переживаем еще и сейчас. Мы все еще храним следы моря, как

сохраняем в себе что-то от змеи - с тех времен, когда змея еще не была

змеей, а мы не были нами, когда пра-змея и пра-мы были одним и тем же.

Некогда мы летали, некогда мы жили на деревьях и боялись ночной тьмы. И мы

храним следы этого в себе, в своем семени, и так будет во веки веков, пока

мы населяем землю.

То, что Паскаль постиг как провидец, я проверил на опыте.

Я видел в себе ту единую личность, которую созерцал философский взор

Паскаля. Да, "мне есть что поведать - истину удивительную и для меня

необыкновенно реальную, но, боюсь, у меня не хватит способностей

рассказать о ней, а у тебя, мой читатель, способностей постигнуть ее. Я

утверждаю, что видел в себе этого единого человека, о котором говорит

Паскаль. Лежа в рубашке, я погружался в длительное забытье и видел в себе

тысячи живых людей, живущих тысячами жизней, - и все они были тем

человеком-человечеством, который поднимается все выше по дороге веков.

О, какими царственными воспоминаниями располагаю я, проносясь по

бесконечности времени! За сутки, проведенные в рубашке, я успевал прожить

множество жизней, слагавшихся в тысячелетние одиссеи первых переселений,

неведомых истории. Боже мой! Еще до того, как я стал светловолосым эсиром,

обитавшим в Асгарде, или даже рыжеволосым ванкром, обитавшим в Ванагейме,

еще задолго до этого, говорит моя память (живая память), мы, словно

тополиный пух, гонимый ветром, отступали к югу под натиском полярных

льдов, надвигавшихся с полюса.

Я умирал от холода и от голода, умирал в битвах и в волнах разлившихся

рек. Я собирал ягоды на унылой Крыше Мира и выкапывал съедобные корни из

жирной земли заливных лугов.

Я выцарапывал изображения оленя и волосатого мамонта на его же бивнях,

добытых во время большой охоты, а зимой, когда у входа в пещеру выла

метель, я выцарапывал все те же изображения на каменных стенах нашего

жилища. Я обсасывал мозговую кость там, где задолго до меня стояли

величественные города, или там, где им еще суждено было возникнуть только

много столетий спустя. И кости моих временных оболочек покоились на дне

водоемов, в трещинах ледников и в смоляных лужах.

Я жил в эпохи, которые современные ученые называют палеолитом, неолитом

и бронзовым веком. Я помню дни, когда с помощью прирученных волков мы

гнали наших оленей на пастбища у северного побережья Средиземного моря,

где ныне расположены Франция, Италия и Испания. Тогда ледники еще не

отступили назад к полюсу. Я видел множество новых равноденствий... как и

ты, читатель. Только я помню об этом, а ты забыл.

Я был Сыном Плуга, Сыном Рыбы, Сыном Дерева. Все религии, начиная с

самой первой, живут во мне. А когда здесь, в тюрьме Фолсем, священник по

воскресеньям служит Богу на свой современный манер, я знаю, что в нем, в

этом священнике, все еще живет вера в Плуг, в Рыбу, в Дерево - живут

культы Астарты и Богини Ночи.

Я был арийским владыкой в Древнем Египте, и мои солдаты выцарапывали

ругательства на каменных гробницах царей, давно умерших и забытых. И я,

арийский владыка в Древнем Египте, приготовил для себя два места

последнего упокоения: одно ложное - могучую пирамиду, о которой могло

поведать целое поколение рабов, и другое - смиренную, ничем не украшенную

пещеру, которую высекли в скале над пустынной долиной рабы, умерщвленные

сразу же после конца работы...

И сейчас здесь, в Фолсеме, когда демократия окутывает своими грезами

мир двадцатого века, я раздумываю над тем, уцелели ли в каменном тайнике

над безвестной долиной кости, которые некогда принадлежали мне и

поддерживали плоть моего тела в дни, когда я был могучим владыкой.

А когда началось великое переселение к югу и к востоку под жгучим

солнцем, погубившим всех потомков родов Асгарда и Ванагейма, я был царем

на Цейлоне, строителем арийских памятников при дворах арийских царей на

древней Яве и древней Суматре. И я погибал сотни раз во время великого

расселения по Южным морям, прежде чем, снова возродившись, строил такие же

памятники на вулканических тропических островах, которые я, Даррел

Стэндинг, не могу назвать, потому что плохо знаю географию далеких морей.

Если бы только я мог описать с помощью такого неверного средства, как

слова, все, что я видел и знаю, все, что мое сознание сохранило об

огромных переселениях человеческих рас в дни, когда еще не начиналась наша

писаная история! Но и в те дни у нас была своя история. Наши старики, наши

жрецы и мудрецы облекали ее в сказания и записывали эти сказания в

звездах, чтобы наши потомки помнили о них. С неба нисходили животворные

солнечные лучи и дождь, и мы изучали небо; с помощью звезд мы рассчитывали

время и смену сезонов, и мы называли звезды в честь наших героев, в честь

нашей пищи, в честь средств, с помощью которых мы добывали эту пищу; мы

называли их в честь наших блужданий и переселений, в честь наших деяний и

в честь обуревавших нас страстей.

Увы! Мы думали, что небо неизменно, и записывали на нем все наши

смиренные желания, и поступки, и мечты. Когда я был Сыном Быка, одну из

своих жизней я потратил на созерцание звезд. Но и до и после этого в

других моих воплощениях я пел вместе со жрецами и племенными певцами

запретные гимны звездам, веря, что они - это нестираемые письмена,

повествующие о нашей истории. И вот теперь, в ожидании нового конца, я

жадно читаю взятые из тюремной библиотеки книги по астрономии (такие книги

выдаются приговоренным к смерти) и узнаю, что даже небо преходяще и звезды

странствуют по нему, как народы по земле.

Вооружившись этими современными сведениями, я, когда возвращался через

врата малой смерти, сравнивал небеса тех дней с нынешними. Это правда:

звезды меняются. Я видел нескончаемую смену полярных звезд. Современная

Полярная Звезда расположена в созвездии Малой Медведицы. А в те далекие

дни я видел Полярную Звезду в Драконе, в Геркулесе, в Лире, в Лебеде и в

Цефее.

Даже звезды преходящи, но память о них, познание их живут во мне - в

остальное, простая материя, проходит бесследно.

Да, сейчас я вижу себя как этого единого человека, жившего в древнем

мире: белокурого, свирепого, умевшего убивать и любить, пожиравшего мясо и

выкапывавшего съедобные корни, бродягу и разбойника, который с дубиной в

руке тысячелетиями рыскал по лику земли, ища мяса и приюта для своих еще

не окрепших детей.

Я - этот человек, его итог, его совокупность - безволосое двуногое,

которое выкарабкалось из первобытной тины, чтобы создать любовь и закон из

анархии неуемной жизни, бушевавшей в джунглях. Я все, чем был этот человек

и чем он стал. Я вижу себя через смену боровшихся за жизнь поколений,

устраивавших ловушки для дичи и рыбы, расчищавших в лесах первые поля,

изготовлявших примитивные инструменты из камня и кости, строивших жилища

из бревен, крывших их листьями и соломой, одомашнивавших дикие травы и

злаки, ухаживавших за ними так, что с течением веков они превратились в

рис, просо, пшеницу, ячмень и другую вкусную пищу, научившихся взрыхлять

почву, сеять, жать, хранить припасы, превращать растительные волоконца в

нить и ткать из них материю, придумывать оросительные системы, лить

металлы, находить рынки и торговые пути, строить корабли и плавать по

морям, а кроме того, организовывать жизнь отдельных селений, сливать эти

селения, пока они не превращались в племена, сливать племена, пока они не

превращались в нации, вечно создавая законы для людей так, чтобы они могли

жить вместе в дружбе и объединенными усилиями победить и уничтожить

всевозможные ползающие, крадущиеся, визжащие существа, которые могли бы

уничтожить их.

Я был этим человеком во всех его рождениях, во всех его устремлениях. И

я остаюсь им сегодня, когда жду смерти, на которую обречен законом,

созданным мною же много тысяч лет тому назад и уже сотни раз обрекавшим

меня на ту же самую смерть.

И, созерцая это мое бесконечное прошлое, я вижу в нем следы многих

благотворных влияний, и главное из них - любовь к женщине, любовь мужчины

к единственной избраннице его сердца.

Я вижу себя этим единым человеком - любящим, вечно любящим.

Да, я был великим воином, но сейчас, когда я сижу здесь и взвешиваю все

свое прошлое, мне кажется, что самым высоким во мне была способность

любить. Именно потому, что я любил великой любовью, я и был великим воином.

Порой мне кажется, что история мужчины - это всегда история его любви к

женщине. И все мое прошлое, о котором я пишу сейчас, - это воспоминание о

моей любви к женщине. Всегда, все десятки тысяч моих жизней, во всех моих

обликах я любил ее.

Я люблю ее и сейчас. Мои сны полны ею, и о чем бы я ни грезил наяву,

мои мысли в конце концов всегда обращаются к ней. И всюду она - вечная,

великолепная, несравненная женщина.

Поймите меня правильно. Я не пылкий неоперившийся юнец, я человек, чья

молодость давно прошла, чье тело искалечено, человек, которому скоро

предстоит умереть. Я ученый и философ.

Я, как и все поколения философов до меня, знаю женщину такой, какова

она есть, знаю ее слабости, ее мелочность, беззастенчивость и коварство; я

знаю, что ноги ее прикованы к земле, а глаза никогда не видели звезд.

Но... вечно остается то, от чего нельзя уйти:

ноги ее прекрасны, глаза ее прекрасны, руки и грудь ее - это рай, чары

ее властны над ослепленными мужчинами, как ничто другое, и как полюс волей

или неволей притягивает стрелку компаса, так она притягивает к себе

мужчину.

усталость и сон. Я убивал, убивал часто - из любви к женщине, или теплой

кровью скрепляя наш брачный пир, или смывая пятно ее благосклонности к

другому. Я шел на смерть, на бесчестье, предавал друзей и принимал

горчайшую из судеб - и все ради женщины, а вернее сказать, ради меня

самого, потому что я жаждал ее превыше всего. И бывало, я лежал среди

колосьев, томясь по ней, чтобы хоть на миг увидеть ее, когда она пройдет

мимо, и насытить мой взгляд прелестью ее плавной походки, красотой ее

волос, черных, как ночь, или каштановых, или льняных, или пронизанных

золотом солнца.

Ибо женщина прекрасна... в глазах мужчины. Она сладка для его уст и

ароматна для его обоняния, она огонь в его крови и гром победных труб, и

для его ушей нет музыки нежнее, чем.

ее голос. И ей дана власть потрясать его душу, которую не могут

потрясти даже титаны света и мрака. И, созерцая звезды, мужчина всегда

находил для нее место в своем далеком, воображаемом раю, ибо без нее - без

валькирии или гурии - для него не было бы рая. И даже песнь меча в разгаре

битвы не так сладка, как та песнь, которую женщина поет мужчине, всего

лишь влюбленно вздохнув во мраке, засмеявшись лунной ночью или просто

пройдя мимо своей плавной походкой, когда он лежит в траве, охваченный

томлением.

Я умирал из-за любви. И умирал ради любви, как вы узнаете.

Еще немного времени, и меня выведут отсюда, меня, Даррела Стэндинга, и

убьют. И я умру - из-за любви. Нужно было многое, чтобы я поднял руку на

профессора Хаскелла в лаборатории Калифорнийского университета. Он был

мужчиной, и я тоже был мужчиной. И между нами стояла прекрасная женщина.

Поймите!

Она была женщиной, а я был мужчиной и пылким влюбленным, приявшим все

наследие любви со времен черных воющих джунглей, когда любовь еще не была

любовью, а человек человеком.

Старая история! Сколько раз на протяжении этого бесконечного прошлого

жертвовал я жизнью и честью, саном и властью во имя любви! Мужчина отличен

от женщины. Она живет повседневностью, и ей недоступно то, что лежит за

гранью настоящего.

Нам знакома честь, не сравнимая с ее честью, и гордость, о какой она

даже не может помыслить. Наши глаза устремлены вдаль, ибо они созерцают

звезды, а ее глаза видят только твердую землю под ее ногами, руки

возлюбленного, сжимающие ее в объятиях, младенца, жадно прильнувшего к ее

груди. И все же такими сделали нас века, что женщина властвует над нашими

снами, зажигает огонь в наших жилах, и потому дороже грез и далеких

видений, дороже самой жизни стала для нас женщина, ибо влюбленные говорят

правду: она одна - больше, чем весь мир. Так оно и должно быть. Иначе

человек не был бы человеком, воином и победителем, идущим красной стезей

по лику земли, подчиняя себе все другие творения природы. Ибо если бы

человек не умел любить, любить по-царски, он не был бы воином. Мы

сражаемся, как надлежит, умираем, как надлежит, и живем, как надлежит, во

имя того, что мы любим.

Я - этот единый человек. Я вижу в себе те многие "я", из которых

сложилась моя личность. И всегда рядом со мной - женщина, которая

приносила мне счастье и гибель, которая любила меня и которую любил я.

Я помню, как в давние-давние времена, когда род человеческий был еще

совсем юн, я вырыл яму и вбил в середине ее заостренный кол, чтобы поймать

Саблезубого.

Саблезубый с длинными клыками и длинной шерстью был главным врагом

нашего племени, которое жалось по ночам около костров. Днем же вокруг нас

все росли и росли кучи раковин, потому что мы выкапывали из просоленной

грязи болот моллюсков и пожирали их.

А когда мы проснулись подле угасающих костров, разбуженные ревом и

визгом Саблезубого, и меня властно позвало к себе далекое видение моей

ловушки, женщина, повиснув на мне, стала бороться со мной и не дала мне

уйти во мрак, где меня ждало осуществление моей мечты. Она куталась в

обрывки шкур (их надевали только ради тепла), облезлых, опаленных огнем,

но это были шкуры зверей, которых убил я; лицо ее, не мытое со времени

весенних дождей, почернело от дыма, ногти на руках были кривыми и

обломанными, а сами руки, покрытые толстыми мозолями, скорее походили на

клешни, но глаза ее были синими, как летнее небо, как спокойное море, и

что-то в них, и в руках, обнимавших меня, и в сердце, бившемся у моей

груди, помешало мне уйти... И до зари, пока Саблезубый ревел и визжал от

ярости и боли, я слышал, как во мраке мои товарищи, хихикая, шептали своим

женщинам, что я сам не верю в свою выдумку и боюсь идти ночью к яме и к

колу, который я придумал, чтобы погубить Саблезубого. Но моя женщина, моя

дикая подруга, не пускала меня, несмотря на мою ярость, и глаза ее

сковывали меня, ее руки связывали меня, и ее сердце, бьющееся у моей

груди, заставило меня забыть мою высокую мечту, мою мужскую гордость,

которая звала меня к заветной цели - пойти и убить Саблезубого,

корчащегося на колу в яме.

Некогда я был Ушу, стрелком из лука. Я хорошо это помню, ибо я отбился

от моего племени в дремучем лесу, а когда выбрался из него на сочные луга,

то был принят в чужое племя, близкое мне по крови: кожа их была белой,

волосы - белокурыми, речь - похожей на мою. А она была Игарь. Я покорил

ее, когда пел в вечернем сумраке, - ведь ей суждено было стать матерью

нового племени, ибо бедра ее были широки, а грудь высока, и она не могла

не покориться мужчине с могучими мускулами и широкой грудью, который

воспевал свои победы в боях и обильную охотничью добычу, обещая ей в ее

слабости защиту и пищу, пока она будет нянчить детей, чтобы было кому

охотиться и добывать мясо, когда ее уже не будет в живых.

Ее соплеменникам была неведома мудрость моего племени, и они добывали

себе мясо с помощью ловушек, а в битве пускали в ход дубины и пращи, не

зная волшебства быстрых стрел с зарубкой на конце, чтобы крепче ложиться

на тетиву из хорошо скрученной оленьей жилы, которая, стоило ее отпустить,

сразу растягивалась, подчиняясь пружинящей силе согнутой ясеневой палки.

И пока я пел, вокруг меня в сумерках смеялись мужчины чужого племени. И

только она, Игарь, поверила в меня, поверила моим словам. Я повел ее одну

на охоту, туда, где олени ходили на водопой, и моя тетива запела в кустах,

и олень упал, пораженный в сердце. Вкусным было теплое мясо, которое мы

ели, и она стала моей там, у водопоя.

И ради Игари я остался в чужом племени. Я научил их делать луки из

красного, нежно пахнущего дерева, похожего на кедр, И я научил их не

закрывать глаз, и целиться левым глазом; и выделывать тупые стрелы для

мелких зверьков и костяные двузубые наконечники, чтобы поражать рыбу в

прозрачной воде, и обтесывать обсидиановые наконечники, чтобы поражать

оленя и дикую лошадь, лося и Саблезубого. Но они стали смеяться над тем,

что я обтесываю камень, и смеялись до тех пор, пока моя стрела не пронзила

насквозь тело лося так, что обтесанный наконечник вышел с другой стороны,

а оперенное древко застряло во внутренностях зверя. Тут все племя стало

хвалить меня.

Я был Ушу, стрелок из лука, а Игарь была моей женщиной и верной

подругой. По утрам мы смеялись в солнечных лучах, глядя, как наши мальчик

и девочка копошатся в цветах, осыпанные золотистой пыльцой, словно пчелы,

собирающие мед. А по ночам она лежала в моих объятиях, ласкала меня и

уговаривала бросить охоту: пусть другие мужчины приносят мне добытое с

опасностью для жизни мясо за то, что я умею обрабатывать дерево и делать

из обсидиана наконечники для стрел. И я послушался ее, и разжирел,

обзавелся одышкой, и долгие ночи проводил без сна, потому что мужчины из

этого чужого мне племени приносили мне мясо за мою мудрость, но смеялись

над моей толщиной и нежеланием охотиться и сражаться. Когда же ко мне

пришла ста рость и наши сыновья стали взрослыми мужчинами, а наши дочери -

матерями, с юга, словно морские волны, нахлынули темно кожие люди с

низкими лбами и вытянутыми черепами, и мы бежали от них к подножию гор, и

тогда Игарь, как все мои прежние и будущие подруги, повисла на мне,

стараясь не пустить в битву, ибо ей недоступны были далекие видения.

Но я вырвался от нее, хоть и был толст и страдал одышкой.

Она плакала, что я разлюбил ее а я сражался всю ночь, вплоть до зари,

когда под пение тетивы и свист стрел - оперенных, с острыми наконечниками

- мы научили Плосколобых искусству убивать и показали им, что такое

упоение битвы.

А когда битва затихла и я испустил дух, вокруг меня раздавались песни

смерти, и казалось, что это рассказ о том, как я был Ушу, стрелком из

лука, а Игарь, моя подруга, повиснув на мне, старалась не пустить меня на

битву.

человек был юн, - мы жили у окраины больших болот, где холмы сбегали к

широкой, медлительной реке, где наши женщины собирали ягоды и съедобные

корни и где бродили табуны диких лошадей, стада оленей, антилоп и лосей.

Мы поражали их стрелами или загоняли в ловушки или в узкие лощины, откуда

не было выхода. В реке мы ловили рыбу сетями, которые наши женщины плели

из коры молодых деревьев.

Я был жадно любопытен, как те антилопы, которых мы подманивали к своей

засаде среди травяных зарослей, помахивая в воздухе пучками травы. На

болоте рос дикий рис, поднимаясь высокой стеной по берегам протоков.

Каждое утро дрозды будили нас своим щебетом, - это они покидали гнезда и

летели кормиться на болота. И все долгие сумерки в воздухе слышался их

пересвист, когда они возвращались в свои гнезда. Так бывало в пору

созревания риса. И утки, водившиеся на болоте, жирели вместе с дроздами,

клюя спелый рис, с которого солнце снимало шелуху.

Я был человеком, и поэтому меня всегда томила беспокойная жажда узнать,

что скрывается за холмами и за болотами и в иле на дне реки, и я следил за

дикими утками и дроздами и силился понять, пока мое упорство не подарило

мне прозрения и я не увидел. А увидел я вот что и вот как.

Мясо - хорошая пища. Но, в конце концов, если проследить его путь, а

вернее сказать, в самом начале этого пути, все мясо создавалось травой.

Мясо утки и мясо дрозда рождалось из семян болотного риса. Чтобы убить

утку стрелой, приходилось долго ее выслеживать и много часов проводить в

засаде. Дрозды же были такими маленькими, что в них пускали стрелы лишь

мальчишки, еще только учившиеся стрелять из лука. А вот в пору созревания

риса мясо дроздов и уток было особенно сочным и жирным.

Их жир порождался рисом. Так почему бы мне и моим детям тоже не

набраться жиру от риса?

Я обдумывал все это на становище молча, угрюмо, не замечая возившихся

вокруг меня детей, и Арунга, моя подруга, тщетно осыпала меня упреками и

уговаривала пойти на охоту, чтобы добыть побольше мяса для всех нас.

Арунга принадлежала к Племени Холмов, и я похитил ее.

Двенадцать лун мы с ней учились понимать друг друга после того, как я