Смирительная рубашка

захватил ее. Что за день это был, когда я прыгнул на нее с ветви, нависшей

над тропой, по которой она шла! Я свалился ей на плечи, придавил весом

своего тела и крепко вцепился в нее, чтобы она не убежала. Она завизжала,

как кошка. Она била меня кулаками, кусала и рвала ногтями, острыми, как

когти рыси. Но я не выпустил ее и заставил ее покориться - два дня я бил

ее и заставил уйти со мной из ущелий Племени Холмов на поросшие травой

равнины, где река медленно струилась через рисовые болота, а утки и дрозды

жирели не по дням, а но часам.

Мое прозрение пришло ко мне, когда рис созрел. Я усадил Арунгу на носу

грубого подобия пироги - это был древесный ствол с выжженной сердцевиной -

и велел ей грести. На корме я расстелил оленью шкуру, которую выдубила

она. Двумя толстыми палками я пригибал колосья к шкуре и выколачивал

зерно, которое иначе досталось бы дроздам. А когда я научился этому, я

отдал палки Арунге, а сам сел на нос, греб и указывал ей, что надо делать.

Прежде мы иногда жевали сырой рис, и он нам не нравился.

Но теперь мы распарили его на костре, так что зерна набухли белыми

шариками, и все племя сбежалось попробовать их.

После этого нас стали называть Пожирателями Риса и Сыновьями Риса, а

много-много лет спустя, когда Сыновья Реки прогнали нас с болот на

взгорье, мы взяли с собой семена риса и посеяли их там. Мы научились

отбирать на семена самые большие зерна, и белые шарики риса, которые мы

ели, отпарив или сварив их, становились все крупнее.

Но я рассказывал об Арунге. Я уже говорил, что она визжала и

царапалась, как кошка, когда я похитил ее. А потом ее родичи из Племени

Холмов захватили меня и утащили к себе в холмы.

Это были ее отец, его брат и два ее собственных кровных брата.

Но она принадлежала мне и была моей женой. И вот ночью, когда я лежал,

спутанный, как дикий кабан, которого готовятся зарезать, а они, сморенные

усталостью, заснули у костра, она подкралась к ним и разбила им головы

боевой дубиной, изготовленной моими руками. А потом она плача развязала

меня и бежала со мной назад, к широкой, медлительной реке, где дрозды и

дикие утки кормились на рисовых болотах, - это было задолго до прихода

Сыновей Реки.

Она же была Арунгой, единственной женщиной, вечной женщиной. Она жила

во всех временах и во всех странах и будет жить всегда. Она бессмертна.

Некогда в далекой стране ее звали Руфь, и еще ее звали Изольда и Елена,

Покахонтас и Унга. И человек из чужого племени много раз находил ее и

будет находить всегда, во всех племенах земли.

Я помню бесчисленных женщин, из которых возникла она - единственная

женщина. Было время, когда Ар, мой брат, и я спали по очереди и по очереди

преследовали дикого жеребца - день и ночь напролет один из нас гнал его по

широкому кругу, смыкавшемуся там, где спал второй. Мы не давали ему отдыха

и с помощью голода и жажды укротили его гордый нрав, так что в конце

концов он покорно гтоял, пока мы связывали его ремнями, вырезанными из

оленьей шкуры. Вот так, с помощью только наших ног, не утомляясь, ибо нами

руководил разум (план принадлежал мне), мы с братом загнали этого

неукротимого бегуна, и он стал нашим.

А когда я уже был готов взобраться ему на спину, ибо таково было

видение, манившее меня издалека, - Сельпа, моя женщина, обняла меня за шею

и стала громко кричать, что сделать это должен Ар, а не я, потому что у

Ара нет ни жены, ни детей и его смерть никого не обездолит. А потом она

стала плакать, и мое видение было у меня отнято: когда жеребец помчался

прочь, на нем, плотно прильнув к нему нагим телом, сидел Ар, а не я.

На закате раздались причитания: это несли Ара от дальних утесов, где

отыскали его мертвое тело. Его голова была разбита, и мозг, словно мед из

поваленного бурей дуплистого дерева, где гнездятся пчелы, капля за каплей

падал на землю. Его мать посыпала голову пеплом и зачернила лицо. Его отец

отрубил половину пальцев на руке в знак печали. Все женщины, особенно

молодые, еще не нашедшие мужей, осыпали меня злыми словами, а старики

покачивали мудрыми головами и. шамкая, бормотали, что ни отцы их и ни огцы

их отцов даже не помышляли о таком безумстве.

Лошадиное мясо - хорошая пища, мясо жеребят легко поддается даже старым

зубам, но только глупец подойдет близко к дикой лошади, если ее не

пронзила стрела или кол на дне ямы-ловушки.

А Сельна бранила меня, пока я не заснул, и утром разбудила нескончаемым

потоком речей, попрекая меня моим безумием, заявляя о своем праве на меня

и о праве наших детей, и повторяла это до тех пор, пока совсем меня не

измучила; я отрекся от моего далекого видения и сказал, что никогда больше

не буду мечтать о том, чтобы вскочить на дикую лошадь и помчаться быстрее

ветра по пескам и заросшим травой равнинам.

Шли годы, а у костров нашего становища по-прежнему повторяли рассказ о

моем безумии. Но в этом и было мое отмщение, ибо мечта не умерла, и юноши,

слышавшие хохот и насмешки, все равно покорялись ей, и в конце концов

Отар, мой первенец, еще совсем юным загнал дикого жеребца, вскочил на его

спину и пронесся перед нами с быстротой ветра. И тогда все мужчины

племени, не желая отставать от него, принялись ловить и укрощать диких

коней. Много лошадей было укрощено, и многие люди заплатили за это жизнью.

Но я дожил наконец до того дня, когда, перенося становище вслед за

откочевывающими стадами дичи, мы клали младенцев в ивовые корзинки,

перекинутые через спины лошадей, которые везли наш скудный скарб.

Я, когда был молод, узрел мое видение и выносил в моей душе мечту;

Сельпа, женщина, встала на моем пути к высокому желанию; но Отар, наш сын,

которому суждено было жить после нас, снова узрел мое видение и прошел

весь долгий путь к нему, и охотничья добыча нашего племени стала обильной.

И была еще женщина - во время великого переселения из Европы,

длившегося много поколений, когда мы открыли Индии короткорогий скот и

ячмень. Но эта женщина жила задолго до того, как мы достигли Индии. Тогда

еще не было видно конца этому многовековому переселению, и самый ученый

географ не мог бы мне сейчас объяснить, где лежала древняя долина, о

которой пойдет речь.

Эта женщина была Нухила. А долина была узкой, не очень длинной, и ее

крутые склоны и дно были изрезаны террасами, на которых выращивались рис и

просо - первый рис и первое просо, ставшие известными нам, Сыновьям Горы.

В этой долине жил кроткий народ. Он стал изнеженным, потому что

обрабатывал тучную почву, которую вода делала еще более тучной. В первый

раз мы увидели искусственное орошение полей, хотя нам некогда было

рассматривать их каналы и стоки, по которым вода горных источников

попадала на поля, созданные руками этого племени.

Нам некогда было их рассматривать, ибо нас, Сыновей Горы, было мало и

мы бежали от Сыновей Безносого, так как их было много.

Мы называли их Безносыми, а они называли себя Сыновьями Орла. Но их

было много, и мы бежали под их натиском вместе с нашим короткорогим

скотом, нашими козами, нашим ячменем, нашими женщинами и детьми.

Пока Безносые убивали наших юношей позади нас, мы впереди убивали

жителей долины: они выступили против нас, но были слишком слабы. Их хижины

были построены из глины и крыты травой, а всю деревню окружала стена,

сделанная из глины, но очень высокая. Когда же мы убили тех, кто построил

стену, и укрылись позади нее вместе с нашими стадами, нашими женщинами и

детьми, мы поднялись на самый ее верх и принялись осыпать Безносых

насмешками, ибо глинобитные житницы были доверху полны рисом и просом, наш

скот мог питаться кровлями, а время дождей было совсем близко, и нам

нечего было беспокоиться о воде.

Осада была долгой. В самом начале мы собрали чужих женщин, стариков и

детей, которых еще не убили, и выгнали их за построенную ими стену.

Безносые убили их всех до одного, так что в поселке осталось больше пищи

для нас, а в долине - больше пищи для Безносых.

Осада была долгой и тяжелой. Нас поразила болезнь, а потом моровая

язва; ею нас заражали наши покойники. В глинобитных житницах не осталось

ни риса, ни проса, наши козы и короткорогий скот съели кровли всех домов,

а мы, чтобы отдалить конец, съели коз и весь короткорогий скот.

И пришло время, когда на стене, там, где прежде стояло пятеро, стоял

один, а там, где было полтысячи маленьких детей, не осталось ни одного. И

вот Нухила, моя женщина, отрезала свои волосы и сплела из них крепкую

тетиву для моего лука. Так же поступили и другие женщины. А когда враги

пошли на приступ, наши женщины стояли бок о бок с нами: мы метали копья и

стрелы, а они кидали на головы Безносых глиняные горшки и камни. Наше

упорство чуть было не заставило отступить даже упорных Безносых. Пришло

время, когда из десяти наших мужчин на стену поднимался уже только один,

а.наших женщин уцелело совсем немного, - тогда Безносые предложили нам

мир. Они сказали нам, что мы стойкое племя, и что наши женщины рожают

настоящих мужчин, и что, если мы отдадим им наших женщин, они не будут нас

больше трогать и оставят нам эту долину. А мы сможем добыть себе женщин в

южных долинах.

Но Нухила сказала "нет". И все остальные женщины тоже сказали "нет". И

мы осыпали Безносых насмешками и спрашивали, не стали ли они трусами. Сами

же мы тогда были почти мертвецами, и когда мы смеялись над нашими врагами,

у нас уже не оставалось сил, чтобы сражаться. Еще один приступ - и все

будет кончено. Мы знали это. Наши женщины знали это.

Но Нухила сказала, что мы кончим все раньше и перехитрим Безносых. И

остальные наши женщины согласились. И пока Безносые готовились к

последнему приступу, мы на стене убили наших женщин. Нухила любила меня и

наклонилась вперед, чтобы скорее встретить острие моего меча - там, на

стене. А мы. мужчины, во имя племени и соплеменников поразили мечами друг

друга, и вот на покрасневшей от крови стене стояли только я и Орда. Орда

был моим первенцем? И я наклонился вперед, чтобы встретить его меч. Но

умер я не сразу. Я был последним из Сыновей Горы, ибо я еще видел, как

Орда пал на свой меч и тут же умер. А когда умирал я и вопли

приближающихся Безносых замирали в моих ушах, я радовался тому, что нашим

женщинам не придется растить детей Безносым.

Не знаю, когда было то время, когда я был Сыном Горы и мы погибли в

узкой долине, где прежде сразили Сыновей Риса и Проса. Я знаю только, что

прошло еще много веков, прежде чем кочующие племена всех нас. Сыновьи

Горы, добрались до Индии, а это было задолго до того, как я стал арийским

владыкой в Древнем Египте и построил себе две гробницы, осквернив гробницы

царей, которые были до меня.

Я хотел бы рассказать побольше о тех далеких временах, но эта моя жизнь

близится к концу. Скоро я расстанусь с ней. Я очень жалею, что не могу

рассказать подробнее об этих ранних пересе лениях, когда целые народы

откочевывали под натиском других племен, или от наступающих ледников, или

вслед за уходящими стадами антилоп и оленей.

И еще мне хотелось бы поведать о Таинствах, ибо мы всегда стремились

разгадать загадки жизни, смерти и разрушения. Человек не похож на других

животных, потому что взор его устрем-.

лен к звездам. Много богов он создал по собственному подобию и в

облике, порожденном его воображением. В те далекие времена я поклонялся

солнцу и мраку. Я поклонялся колосу как источнику жизни. Я поклонялся Сар

- богине хлебов. И я поклонялся морским богам, и речным богам, и

богам-рыбам.

И я помню Иштар, когда еще вавилоняне не похитили ее у нас, и Эа,

нашего бога, царившего в подземном мире и помогшего Иштар победить смерть.

Митра также был добрым старым арийским богом, прежде чем его украли у нас

или мы от него отреклись. И я помню время, через много веков после того

переселения, когда мы принесли ячмень в Индию, - на этот раз я при ехал в

Индию как торговец лошадьми, ко главе большого каравана, окруженный

множеством слуг, и тогда они поклонялись Бодисатве.

Поистине Таинство веры блуждало вместе с народами, и боги, которых

крали и брали взаймы, были тогда такими же бродягами, как и мы сами. Как

шумерийцы взяли у нас взаймы Шамаш напиштина, так Сыновья Сима забрали его

у шумерийцев и назвали его Ноем.

И нынешний я, Даррел Стэндинг, когда пишу эти строки в Коридоре Убийц,

я улыбаюсь тому, что меня признали виновным и приговорили к смерти

двенадцать надежных и честных присяжных. Двенадцать всегда было магическим

числом Таинства, и начало ему положили вовсе не двенадцать колен

израильских.

Те, кто взирал на звезды задолго до них, разместили в небе двенадцать

знаков зодиака, и я помню, когда я был эссиром и ваниром.

Один судил людей в окружении двенадцати богов, и их звали Тор, Бальдур,

Ньярд, Фрей. Тир, Браги, Хеймдаль, Годер, Видар, Улл. Форсети и Локи.

Даже наши валькирии были украдены у нас и превращены в ангелов, а

крылья их лошадей оказались за спинами этих ангелов. И наш Хельгейм тех

дней льда и мороза стал современным адом, где так жарко, что кровь

закипает в жилах. А у нас, в нашем Хельгеймо, царил такой лютый холод, что

мозг замерзал в костях. И даже небо, которое казалось нам вечным и

неизменным, смещалось и поворачивалось, так что теперь мы видим Скорпиона

там. где прежде мы видели Козерога, а Стрельца на месте Рака.

О, эти веры! Вечная погоня за постижением Таинства. Я помню хромого

бога греков, бога-кузнеца. Но их Вулкан был нашим германским Виландом,

богом кузнецом, охромевшим, когда Нидунг, владыка Нидов, взял его в плен и

подвесил за ногу. Но и до этого он был нашим кузнецом, вечно бившим

молотом по наковальне, и мы звали его Ильмаринен. А его мы породили нашим

воображением, дали ему в отцы бородатого солнечного бога и вскормили его

звездами Медведицы. Ибо он. Вулкан, Виланд, Ильмаринен, родился под сосной

из волоса волка и звался также Отцом Медведем задолго до того, как

германцы и греки похитили его и стали ему поклоняться. В те дни мы звали

себя Сыновьями Медведя и Сыновьями Волка, и медведь с волком были нашими

тотемами. Это было еще до нашего переселения к югу, когда мы слились с

Сыновьими Рощ и научили их нашим тотемам и сказаниям.

Да, тот, кто был Кашьяиой, кто был Пуруравасом, на самом деле был нашим

хромым богом-кузнецом, ковавшим железо, которого мы несли с собой во время

наших переселений, а жители юга и жители востока. Сыновья Шеста, Сыновья

Огненного Лука и Огненной дощечки давали ему новые имена и поклонялись ему.

Но повесть эта слишком длинна, хотя я был бы рад рассказать о

Трилистнике Жизни, которым Сигмунд воскресил Синфьотли, ибо это индийская

сома, священный Грааль короля Артура, это... но довольно, довольно!

И все же, когда я спокойно взвешиваю то, о чем рассказал вам, я прихожу

к заключению, что лучшим в жизни, во всех жизнях, для меня и для всех

мужчин была женщина, остается женщина и будет женщина до тех пор, пока в

небесах горят звезды и сменяются созвездия. Более великой, чем наш труд и

наше дерзание, больше нашей изобретательности и полета воображения, более

великой, чем битва, созерцание звезд и таинство веры, - самой великой

всегда была женщина.

Хоть она пела мне лживые песни, и приковывала мои ноги к земле, и

отвлекала от звезд мой взгляд, чтобы я смотрел на нее.

она, хранительница жизни, матерь земли, дарила мне мои лучшие дни и

ночи и долгие годы.

Даже Таинству я придавал ее облик и, рисуя карту звездного неба,

поместил ее среди звезд.

Все мои труды и изобретения вели к ней. Все мои далекие видения

кончались ею. Когда я создал огненный лук и огненную дощечку, я создал их

для нее. Ради нее, хоть я и не знал этого, строил я ловушку с колом для

Саблезубого. Ради нее укрощал лошадей, убивал мамонтов и гнал своих оленей

к югу, уходя от наступающего ледника. Ради нее я жал дикий рис,

одомашнивал ячмень, пшеницу и кукурузу.

Ради нее и ради будущих ее детей я умирал на вершинах деревьев,

отбивался от врагов у входа в пещеру, выдерживал осаду за глиняными

стенами. Ради нее я поместил в небе двенадцать знаков. Ей молился я, когда

склонялся перед десятью нефритовыми камнями, видя в них месяцы плодородия.

И всегда женщина льнула к земле, подобно материкуропатке, укрывающей

своих птенцов. И всегда моя тяга к скитаниям увлекала меня на сияющие

пути. Но всегда мои звездные тропы приводили к ней, вечной и единственной,

к той женщине, чьи объятия так влекли меня, что в них я забывал о звездах.

Ради нее я странствовал по морям, взбирался на горы, пересекал пустыни,

ради нее я был первым на охоте и первым в битве.

И ради нее и для нее я пел песни о свершенном мною. Благодаря ей я

познал всю радость жизни, всю музыку восторга. И теперь, подходя к концу,

я могу сказать, что нет безумия более трепетного и сладкого, чем ощутить

душистую прелесть ее волос и, погрузившись в них лицом, найти забвение.

Еще одно слово. Я вспоминаю Дороти такой, как видел ее, когда еще читал

лекции по агрономии сыновьям фермеров. Ей было одиннадцать лет. Ее отец

был деканом нашего факультета.

Она была ребенком, и она была женщиной и вообразила, что любит меня. А

я улыбался про себя, ибо сердце мое было спокойно и отдано другой. Но

улыбка моя была нежной, потому что в глазах этой девочки я увидел вечную

женщину, женщину всех времен и всех обликов. В ее глазах я видел глаза

моей подруги, бродившей со мной по джунглям, ютившейся со мной на

деревьях, в пещере и на болотах. В ее глазах я увидел глаза Игари, когда я

был Ушу, стрелком из лука, глаза Арунги, когда я был жнецом риса, глаза

Сельпы, когда я мечтал подчинить себе жеребца, глаза Нухилы, которая

наклонилась ко мне, встречая мой меч. Да, и в глазах ее было то, что

делало их глазами Леи-Леи, которую я оставил со смехом на устах, глазами

госножи Ом, сорок лет делившей со мной нужду на дорогах и тропах Чосона,

глазами Филиппы, изза которой я упал мертвым на траву в старой Франции,

глазами моей матери, когда я был мальчиком Джесси на Горных Лугах в кольце

из сорока наших фургонов.

Она была девочкой, но она была дочерью всех женщин, так же как ее мать,

и она была матерью всех женщин, которые еще будут. Она была Сар, богиней

хлебов. Она была Иштар. победившей смерть. Она была царицей Савской и

Клеопатрой; она была Эсфирью и Иродиадой. Она была Марией Богоматерью, и

Марией Магдалиной, и Марией, сестрой Марфы, и она была Марфой, И она была

Брунгильдой и Джиневрой, Изольдой и Джульеттой, Элоизой и Николет. И она

была Евой, она была Лилит, она была Астартой. Ей было одиннадцать лет, и

она была всеми женщинами прошлого, всеми женщинами будущего.

Я сижу сейчас в моей камере, слушаю жужжание мух в сонном летнем

воздухе и знаю, что время мое истекает. Скоро, скоро на меня наденут

рубашку без ворота... Но успокойся, мое сердце!

Дух бессмертен. После мрака я снова буду жить и снова встречу женщину.

Будущее таит для меня еще не родившихся женщин, и я встречусь с ними в

жизнях, которые мне еще предстоит прожить. И пусть изменяются созвездия и

лгут небеса, но всегда остается женщина, несравненная, вечная,

единственная женщина.

И я во всех моих обликах, во всех моих судьбах остаюсь единственным

мужчиной, ее супругом.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Мое время близится к концу. Свою рукопись я сумел передать за стены

тюрьмы. Человек, на которого я могу положиться, позаботится о том, чтобы

она была напечатана. Эти строки я пишу уже не в Коридоре Убийц, я пишу их

в камере смертников, где днем и ночью за мной следят. Следят неусыпно и

бдительно, чтобы - и в этом весь парадокс, - чтобы я не умер. Я должен

жить для того, чтобы меня могли повесить, ибо в противном случае общество

будет обмануто, закон посрамлен и тень брошена на репутацию ревностного и

исполнительного служаки - начальника этой тюрьмы, который должен среди

прочих своих обязанностей следить за тем, чтобы приговоренных к смертной

казни вешали своевременно и по всем правилам. Поистине, какими только

способами не добывают себе люди средства к существованию!

Это мои последние записи. Завтра утром пробьет мой час.

Губернатор отказался помиловать меня, отказался даже отсрочить казнь,

невзирая на то, что Лига Борьбы Против Смертной Казни подняла в Калифорнии

немалый шум. Репортеры слетелись сюда, словно коршуны. Я видел их всех.

Какие это странные молодые люди! А особенно странным кажется мне то, что

они должны зарабатывать свой хлеб, свои коктейли и сигареты, свои квартиры

и, если они женаты, башмаки и школьные учебники для своих ребятишек,

наблюдая казнь профессора Даррела Стэндинга и описывая в газетах, как

профессор Даррел Стэндинг умирал в веревочной петле. Ну что же, когда все

это кончится, им будет более тошно, чем мне.

Вот я сижу и размышляю над этим, а за стенами камеры приставленный ко

мне надзиратель безостановочно шагает перед моей дверью взад и вперед,

взад и вперед, не отрывая от меня настороженного взгляда, и я начинаю

ощущать невероятную усталость от моего бессмертия. Я прожил так много

жизней. Я устал от бесконечной борьбы, страданий и бедствий, которые

неизбежны для того, кто поднимается высоко, выбирает сверкающие пути и

странствует среди звезд.

И, право, мне бы хотелось, когда я вновь обрету тело, стать простым,

мирным землевладельцем. Я вспоминаю ферму моих сновидений. Мне бы хотелось

хотя бы раз прожить там целую жизнь. О, эта ферма, рожденная в

сновидениях! Мои луга, засеянные люцерной, мои породистые джерсейские

коровы, мои горные пастбища, мои поросшие кустарником холмы,

превращающиеся в возделанные поля, мои ангорские козы, объедающие

кустарник выше по склонам, чтобы и там появились пашни.

Высоко среди холмов есть котловина - в нее с трех сторон стекают ручьи.

Если перегородить плотиной выход из нее - а он довольно узок, - то,

затратив совсем мало труда, я мог бы создать водохранилище на двадцать

миллионов галлонов воды. Ведь интенсивному земледелию в Калифорнии больше

всего мешает наше долгое, сухое лето. Оно препятствует выращиванию

покровных культур, и солнце легко выжигает из оголенной, ничем не

защищенной почвы содержащийся в ней гумус. Ну а, построив такую плотину, я

мог бы, соблюдая правильный севооборот, который обеспечивает богатое

природное удобрение, снимать три урожая в год...

* * *

Я только что вытерпел посещение начальника тюрьмы. Я сознательно

не похож на начальника тюрьмы СенКвентин. Он очень волновался, и мне

волей-неволей пришлось занимать его беседой. Это - его первое повешение.