Сорокин П. А. С 65 Человек. Цивилизация. Общество / Общ ред., сост и предисл. А. Ю. Согомонов: Пер с англ

Раз свобода, то все позволено

— были полны социальной активностью. Крестьяне привозили в города

— Смотрите, сколь прекрасны эти люди, — восхищался один из моих

— Действительно, может показаться, что все в порядке. — ответил я.

Но. успокаивая себя тем. что все в порядке, я не мог закрывать глаза на многие реалии. Рабочие, несшие лозунг "Рабочие к станку и прессу!", на самом деле отказывались от работы и проводили большую часть своего времени на политических митингах. Они требовали восьмичасо­вого рабочего дня. а нередко — и шестичасового. Солдаты, явно гото­вые к сражениям, вчера, к примеру, отказались выполнять приказ, под предлогом, что для защиты революции Петроград нуждается в их помощи. Именно в тги дни поступала информация о крестьянских захватах частных усадеб, грабежах и поджогах. На улицах нередко можно было встретить пьяных людей, непристойно ругающихся и гор-ланяших: "Да здравствует свобода! Раз свобода, то все дозволено!"

Проходя возле Бестужевского женского университета, я обратил внимание на толпу веселящихся гг отчаянно жестикулирующих людей. В тени ворот, прямо на открытом месте никому не известные мужчина и женщина вели себя самым непотребным образом. "Ха. ха! весели­лась толпа. — раз свобода, то все позволено!"

Прошлой ночью мы провели первое собрание старых членов партии эсеров в составе двадцати — тридцати лидеров, которым всецело можно было доверять. Я отверг предложение экстремистского крыла и поста­рался уюворпгь собравшихся принять резолюцию о поддержке правите­льству. Резолюция была принята большинством голосов с характерной оговоркой: "Предоставить возможность правительству строго придер­живаться своей программы". Собрание вновь продемонстрировало для меня, что равновесие умов даже среди старых и надежных членов партии стало нарушаться. Если это происходит с такими людьми, что тогда говорить о толпе? Воистину мы вступили в критический период нашей истории, даже более критический, чем я мог предположить.

Сегодня состоялось еще одно собрание лидеров эсеров. Нужно было основать новую газету и назначить редакторов. Разгоряченная дискуссия снова продемонстрировала наличие двух группировок внутри партии: социал-патриотов и интернационалистов. После длительных и довольно утомительных дебатов пять редакторов газеты "Дело народа" были выбраны. Ими стали Розанов, Иванов-Разумник, Мстиславский. Гуковс-кий и автор этих строк. Тогда мне трудно было даже вообразить, как нам удастся прийти к соглашению относительно направленности газеты: Гуковский и я представляли собой умеренных социал-патриотов, оста­льные интернационалистов.

Вот огго и свершилось! На самом первом заседании, посвященном выходу I азеты, мы убили пять часов в бесплодной дискуссии. Статьи, поддерживаемые интернационалистами, наотрез отметались нами, и на­оборот, все наши статьи были отвергнуты ими. Трижды мы покидали эалу, где заседали, и каждый раз вновь в нее возвращались. Наконец мы приступили к считыванию редакционных статей, безжалостно редак­тируя наиболее яркие места каждой из них. В результате умеренные и радикальные статьи были обесцвечены, при этом, однако, они так и не потеряли своего противоречивого характера. Благое начало! По выходе в свет "Дело народа" стала газетой, в которой в одной статье провозг­лашается то, что отрицается в другой. Такое положение дел должно было прекратиться, и это мы все понимали. Все монархические газеты были запрещены, а помещения, занимаемые ими, конфискованы. Социа­листы соглашались с таким поворотом событий, однако как это сочета­ется со столь пылко провозглашаемой им свободой печати и слова? Как только "честолюбивый долг уплачен", радикалы становятся еще более Деспотичными, чем консерваторы. Власть провоцирует тиранию.

На собраниях рабочих я все чаще слышал требование прекратить войну. Идеи, витающие в воздухе, относительно того, что правительст­во должно быть социалистическим и что немедля следует устроить общую бойню всех эксплуататоров, быстро распространились среди людей. Любая попытка будь то инженеров или предпринимателей уста­новить дисциплину на заводах, дабы как-то поддержать уровень произ­водства или уволить уклоняющихся от службы, тотчас определялась как контрреволюционная. Среди солдат ситуация была не лучшей. Под­чинение и дисциплину как рукой сняло.

Что же касается мужиков, то и они стали терять спокойствие и, казалось, вот-вот присоединятся к Советам. Господи помилуй! Тем временем эти авантюристы, сами избравшие себя в депутаты от солдат и рабочих, эти узколобые интеллектуалы продолжали разыгрывать драму революции, нацепив на себя маски французских революци­онеров. Разговоры, разговоры, бесконечные разговоры. Вся их энергия уходила на подрыв Временного правительства и подготовку "дик­татуры пролетариата". Советы вмешивались везде и во все. Их дейст­вия приводили лишь к дезорганизации и развязыванию самых диких инстинктов толпы.

Правительство? Лучше ничего не говорить об этих людях. Они были высокого самомнения и идеалистически настроены, они не знали даже основ грамоты науки управления. Они не всегда сознавали, что творят, а если и знали, чего добиваются, то никогда не доводили начатого до конца.

Сегодня проходили похороны погибших за дело революции. Велико­лепный спектакль! Сотни тысяч людей несли тысячи красных и черных стягов, расписанных словами: "Слава тем, кто погиб за Свободу!" Восхитительная музыка — голоса и оркестры — сливались в едином погребальном гимне. И при этом совершенный порядок, дисциплина в течение часов, пока процессия продвигалась по улицам. На лицах марширующих читался торжественный, духовный подъем. Такая толпа взволновала меня; все это было так по-человечески.

Сегодня же наступила моя очередь главного редактора "Дело наро­да". Газета ушла в набор около трех часов ночи, и я, как обычно, отправился домой пешком. Улицы были не столь людными, как прежде, и поэтому легче было заметить происшедшие изменения в Петрограде за месяц революции. Картина не радовала. Улицы были захламлены бумагой, грязью, навозом, шелухой от семечек. Круглые окна многих домов были заложены бумагой. На всех углах города солдаты и прости­тутки вели себя с "революционной непринужденностью".

— Товарищ! Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Пошли со мной домой, — пристала ко мне разукрашенная особа. Оригинальное исполь­зование революционного лозунга!

Все политические узники были освобождены и постепенно стекались домой, кто из Сибири, а кто из-за рубежа. Их с триумфом встречали правительственные комитеты, солдаты, рабочие и прочая публика. Ор­кестры, флаги и речи сопровождали встречу каждой группы вновь прибывших. Возвращающиеся изгнанники корчили из себя героев-поко­рителей и жаждали, чтобы их почитали как освободителей, отцов-благо­детелей. Любопытный факт во всем этом заключается как раз в том, что большая часть всех этих людей никогда и не была политическими узниками, а просто — обычными осужденными за воровство, мошен­ничество, убийства. Тем не менее все строили из себя жертв царизма. Сдается мне, что из всех форм тщеславия революционное тщеславие "вправе" требовать для себя максимума.

Многие из возвратившихся "политиков" наглядно демонстрировали собой неуравновешенность сознания и эмоций. Проведя годы в тюрьмах и ссылке, на тяжелых и физически изнурительных работах, они стали насаждать обществу методы и жестокость, от которой сами же страдали в свое время. Они навсегда сохранили в себе ненависть, жестокость, презрение к человеческой жизни и страданиям людей.

Советы, вербованные из таких "героев", буквально на глазах теряли чувство реальности. Они направляли все свои усилия на борьбу с Вре­менным правительством, проповедуя социализм, при этом ничего не делая для преобразования и революционного воспитания русского обще­ства. Их воззвания были обращены: "Ко всем, всем, всем!" или "Ко всему миру!" Речи их лидеров и манеры вести себя были наполнены помпезным абсурдом. Казалось, что у них нет ни толики чувства юмора, ни способности увидеть весь комизм своей позы со стороны.

Что же касалось правительства, то и оно вело себя в равной мере наобум и беспомощно. Разделение власти завершилось око­нчательно, и с каждым днем Временное правительство теряло под собой почву.