Средневековые исторические источники востока и запада

СТРАНСТВИЯ

После того как была одержана описанная мною победа, первым долгом оказали помощь раненым, ибо дело это было самое важное. Затем Антонио де Фариа, убедившись, что один из шестнадцати спасенных тот самый пират, приказал его привести к нему, и когда ему перевязали две его раны, спросил, где находятся христианские мосо португальцев, на что тот нагло ответил, что не знает. Стали ему угрожать, и тут он попросил, чтобы ему сначала дали выпить воды, так как иначе он говорить не может. Когда ему принесли ее, он набросился на воду с такою жадностью, что почти всю ее пролил. И так как он не утолил жажды, то снова попросил пить, сказав, что если он напьется, то клятвенно обещает законом Магомета и всем Алькораном сообщить все, что захотят от него узнать. Антонио де Фариа тотчас приказал принести ему воды вместе с банкой варенья, к которому тот не притронулся, воды же выпил большое количество. Когда после этого его вновь спросили, где находятся христианские рабы, он ответил, что их найдут в носовом трюме.

Антонио де Фариа немедленно отправил за ними трех солдат; те, открыв люк, чтобы вызвать пленников наверх, увидели, что они лежат внизу с отрубленными головами. Солдат это привело в такой ужас, что они страшно закричали:

— Иисусе, Иисусе, Иисусе! Ваша милость, идите сюда и вы увидите горестное зрелище!

Антонио де Фариа со всеми окружавшими его бросился на нос корабля и, увидев сваленные в кучу трупы, был так [160] потрясен, что не мог сдержать слез и, обратив взор свой к небу и воздев руки, произнес громким и скорбным голосом:

— Благословен будь, господь мой Иисус Христос, что по милости и долготерпению своему терпишь столь тяжкие оскорбления!

Когда он приказал поднять их наверх, не было человека, кто способен был бы удержаться от слез или не проявить своего горя каким-нибудь другим еще более сильным образом, ибо среди убитых мы увидели женщину с двумя невинными и хорошенькими детьми от шести до семи лет — они были обезглавлены самым безжалостным образом, а пять мосо, которые звали нас на помощь, лежали выпотрошенные, с выпущенными наружу кишками.

Антонио де Фариа снова сел на свое место и спросил пирата, почему он поступил так жестоко с этими невинными существами. На это он ответил, что наказал их за предательство, ибо они показались на глаза его злейшим врагам — португальцам и призвали на помощь своего бога; относительно же двух детей сказал, что вполне достаточно было того, что это дети португальцев, которых он никогда не любил. С такой же независимостью он отвечал и на другие вопросы и проявлял такое упорство, словно это был сам дьявол.

Антонио де Фариа спросил, христианин ли он, на что тот ответил, что нет, но был им в те времена, когда дон Пауло да Гама комендантствовал в Малакке. А когда Антонио де Фариа пожелал узнать, какие причины заставили его отречься от христианства, которое обеспечивало ему спасение, и принять закон Магомета, неспособный принести ему ничего, кроме гибели его души, он ответил, что стоило ему обратиться в христианство, как сразу уважение, которое питали к нему португальцы, исчезло, и если раньше, когда он был язычником, все разговаривали с ним, сняв шапку, и величали его Киай некода, что значит «господин военачальник», то после того, как он стал христианином, с ним перестали считаться. Поэтому он отправился в Бинтан и принял магометанство, после чего король Жантаны, который там оказался, стал обходиться с ним с большой учтивостью, а все мандарины называли братом. Тогда-то он дал обещание, которое подкрепил клятвой на Книге цветов, что, пока будет жив, будет злейшим врагом португальского народа и всех прочих людей, исповедующих христианскую веру, и что король и главный касиз Моулана весьма его за это хвалили и уверяли, что, если он будет так поступать и дальше, душе его обеспечено блаженство. [161]

Потом его спросили, сколько времени прошло с тех пор, как он восстал против португальцев, какие корабли он у них захватил, скольких человек убил и каких товаров награбил. Он ответил, что случилось это семь лет назад и первое судно, которое он захватил, была джонка Луиса де Павии, на которую он напал на реке Лиампо, и было на ней четыреста баров перца, а других пряностей не было; убил он на ней восемнадцать португальцев, не говоря об их рабах, которым он счет не вел, так как убивать поклялся не их. После этого, благодаря счастливому стечению обстоятельств, ему удалось захватить еще четыре судна, на которых он перебил около трехсот человек, но португальцев среди них было не более семидесяти. А количество товаров, которое он захватил, могло составить от тысячи пятисот до тысячи шестисот баров перца и прочего, из которых король Пана тут же отобрал у него больше половины за право укрыться в его стране и быть в безопасности от португальцев, а ему дал ту сотню человек, которые всюду следовали за ним и повиновались ему как своему властителю.

На вопрос, убивал ли он еще португальцев или разрешал другим их убивать, он ответил, что нет, но что два года назад, когда он находился на реке Шоабокек, в Китае, туда пришла большая джонка с множеством португальцев, капитаном которой был его большой друг, некий Руи Лобо, посланный комендантом Малакки Эстеваном да Гамой торговать. Накупив товаров и расцветив свою джонку множеством флагов на радостях, что плаванье его обогатит, Лобо вышел из реки. Но на шестом дне пути очень большая волна образовала в его джонке пробоину, и так как справиться с течью ему не удалось, он вынужден был вернуться в порт, который он только что покинул. Дул свежий ветер, и Лобо шел под всеми парусами, так как хотел поскорее прийти, но джонка его внезапно пошла ко дну, и из всего экипажа спаслись только Руи Лобо с семнадцатью португальцами и несколькими рабами, которые на сампане добрались до скалистого островка Ламау, не имея ни паруса, ни воды, ни провианта. Рассчитывая на давнюю дружбу, Руи Лобо умолял его, стоя на коленях и обливаясь слезами, взять его на свою джонку, на которой мусульманин в это время направлялся в Патане, и обещал ему за это две тысячи крузадо. Пират согласился и взял его к себе на борт. Но мусульмане посоветовали ему не полагаться на дружбу христиан, если он не хочет лишиться жизни, так как стоит последним набраться сил, как они захватят его джонку со всеми находящимися в ней товарами, как они [162] не раз это делали всюду, где только бывали. Боясь, что опасения мусульман могут оправдаться, он однажды ночью, когда португальцы спали, перебил их всех, о чем впоследствии не раз сожалел.

Антонио де Фариа вместе со всеми окружавшими его пришел по справедливости в такой ужас от столь чудовищного преступления, что, не желая задавать ему больше вопросов, приказал убить его вместе с оставшимися в живых четырьмя пиратами и тела их выбросить в море.

После того как пират и его сообщники получили по заслугам, была произведена опись товаров, находившихся на джонке; оказалось, что стоимость их доходит почти до сорока тысяч таэлей в шелках, атласах, штофных тканях, крученом шелке и мускусе, не говоря уже о множестве тонкого фарфора и тканей, которые пришлось сжечь вместе с джонкой, так как не было достаточного экипажа, чтобы управлять ею.

Этот славный подвиг привел китайцев в такой ужас, что они цепенели всякий раз, как слышали имя португальцев. Капитаны — владельцы джонок, находившихся в этом порту, полагая, что и с ними могут поступить таким же образом, решили поэтому собраться на совет, который они называют бишара, и на нем выбрали двух самых почтенных лиц, наиболее подходящих для возлагаемого на них поручения. Последних они направили в качестве послов к Антонио де Фарии, прося его, как повелителя морей, заверить их именем своей религии, что им не учинено будет никаких препятствий в отношении выхода из этого порта и совершения предположенных ими до конца муссонов плаваний и что за такое попечительство о них, его подданных и данниках, они, его рабы, обязуются немедленно выплатить ему, как их сюзерену, двадцать тысяч таэлей серебром.

Антонио де Фариа любезно принял послов и согласился выполнить их просьбу, подкрепив слова свои клятвой, что они могут быть спокойны под его покровительством и что ни [163] один разбойник отныне не осмелится отнять у них что-либо из их товаров. Один из послов остался заложником, а другой отправился за серебром и вернулся через час, привезя с собой еще прекрасный подарок из драгоценных тканей, который Антонио де Фарии решили преподнести все капитаны.

Писать им охранные грамоты Антонио де Фариа посадил одного из своих мосо по имени Коста, назначив определенную цену за каждую бумагу: капитаны джонок должны были платить пять таэлей, а капитаны ванканов, лантеа и баркасов — по два.

И вышло так, что за тринадцать дней, что длилось писание этих грамот, мосо этот, со слов его завистников, заработал более четырех тысяч таэлей только звонкой монетой, не говоря о многих весьма ценных вещах, которые он получал в подарок, чтобы он выдал им поскорее бумагу. А написаны были грамоты по следующему образцу: «Ручаюсь словом своим некоде такому-то, что ему обеспечено безопасное плавание вдоль всего китайского побережья и что ему не будет учинено никаких притеснений со стороны моих соотечественников, если он, встречаясь с португальцами, будет обращаться с ними, как с братьями». Внизу он подписывался: Антонио де Фариа. Обязательства эти соблюдались всеми неукоснительно и с полной добросовестностью.

Отныне Антонио де Фариа так боялись по всему побережью, что даже сам шаэн острова Айнана, иначе говоря, вице-король острова, узнав об Антонио понаслышке, снарядил к нему посла с богатым подарком из жемчуга и золотых пес и написал ему письмо, в котором говорил, что был бы очень рад, если бы Фариа согласился поступить на службу к Сыну Солнца в качестве начальника его морских сил на побережье от Ламау ¹⁷¹ до Лиампо с жалованьем в десять тысяч таэлей в год, и если Антонио де Фариа будет ему верно служить, в чем шаэн не сомневается, по тем сведениям, которые дошли до него, то заверяет его, что через три года Антонио получит повышение и войдет в число сорока шаэнов империи и будет высшим судьей. Шаэн говорил ему также, что такие люди, как Фариа, если они верны своему правителю, становятся из шаэнов тутанами, которых всего двенадцать, и Сын Солнца, Венценосный Лев на Престоле Вселенной ¹⁷², допускает их до своего ложа и стола, словно это члены, пришедшие к его, Сына Солнца, телу, дабы служить ему украшением и выполнять его волю, и что таким тутанам положено вознаграждение в сто тысяч таэлей. [164]

Антонио де Фариа ответил, что весьма благодарен за предложение, но весьма учтиво, пользуясь принятыми у них оборотами речи, отклонил его, говоря, что не считает себя достойным почетных должностей, которые ему предлагают, однако готов, если только его об этом попросят тутаны Пекина, служить их императору безвозмездно.

После этого, выйдя из помянутого порта Мадел, где он простоял четырнадцать дней, Антонио де Фариа снова продолжал свой путь вдоль побережья залива, стараясь что-либо разузнать о Коже Асене, поскольку главной целью все время оставалось его найти, как об этом прежде уже было сказано, и ничего другого у него не было на уме, как искать его повсюду, и эта забота преследовала его денно и нощно.

Поэтому-то, полагая, что он может натолкнуться на него в этом заливе, он, испытывая множество трудов и не раз рискуя своей жизнью, задержался в нем больше, чем на шесть месяцев, к концу которых прибыл в некий весьма великолепный город под названием Куангепару, изобилующий множеством весьма богатых зданий и храмов, и простоял в его порту целый день и следующую ночь, всем видом своим стараясь не отличаться от купца и мирно приобретая товары, которые ему доставляли на судно. Город этот, по подсчетам некоторых, имел более пятнадцати тысяч очагов, а поэтому, как только наступило утро, Антонио де Фариа снялся с якоря, не обратив на себя ни малейшего внимания местных жителей, и, несмотря на противный ветер, продолжал свое плавание, так что за двенадцать дней завершил обход как южного, так и северного побережья этого залива, нигде не обнаружив ничего, чем мог бы поживиться.

На побережье этом встречались небольшие поселенья от двухсот до пятисот домов; некоторые из них были обнесены кирпичными стенками, но с помощью каких-нибудь трех десятков добрых солдат ими можно было легко овладеть, так как народ здесь хилого сложения и не имеет иного оружия, кроме отравленных палок, порой коротких мечей, а также щитов из сосновых досок, выкрашенных в красный и черный цвета. Между тем климат здешних мест и плодородие их наилучшие, которые только можно себе представить, и такого достатка я еще нигде не видал: мы были поражены количеством крупного рогатого скота, столь великим, что не было возможности его сосчитать; обширными равнинами, покрытыми пшеницей, рисом, ячменем и просом, равно как и огородами с самыми разнообразными овощами. Местами виднелись огромные каштановые рощи, сосновые боры и заросли [165] анжелиновых деревьев, как в Индии, из которых можно было бы построить бесчисленное количество кораблей. А по словам иных купцов, с которыми говорил Антонио де Фариа, в стране этой много меди, серебра, олова, селитры и серы, а также огромные пространства плодородной земли, не используемой слабосильными жителями. Если бы всем этим владели мы, то, верно, имели бы куда больший прибыток, чем ныне за грехи наши извлекаем из Индии.

ГЛАВА LIII

О том, как мы потерпели крушение у Разбойничьего острова

Прошло уже семь с половиной месяцев, как мы плавали в этом заливе, переходя от одного берега к другому и от одной реки к следующей, как на северном и южном побережьях залива, так и на острове Айнане и за все это время Антонио де Фарии ни разу не удалось что-либо разузнать о Коже Асене. Солдатам наконец наскучило терпеть столько времени лишения, они сговорились и потребовали от своего начальника, чтобы он выдал каждому ту часть призов, которая полагалась им согласно скрепленной его подписью грамоте, ибо с этим имуществом они хотели отправиться в Индию или куда им заблагорассудится.

По этому поводу было немало споров и недовольства, но под конец было решено, что суда отправятся на зимовку в Сиам, продадут там товары, находящиеся в джонках, и дележка добычи совершится уже золотой монетой, которая будет выручена от этой продажи. Все поклялись соблюдать это соглашение и приложили свои руки к составленной по этому случаю бумаге, после чего корабли стали на якорь у некоего острова, прозванного Разбойничьим. Последний выбрали потому, что лежал он ближе других к открытому морю и сняться с его рейда и пойти в дальнейший путь можно было с первым же дыханием муссона.

Мы уже двенадцать дней стояли на якоре, томясь желанием поскорее отплыть в Сиам, как наступило октябрьское новолуние, которого мы всегда опасаемся, а с ним судьбе угодно было наслать на нас такой ветер и дождь, что в буре этой было нечто сверхъестественное. К несчастью, нам не хватило канатов, так как запасные покрылись плесенью и наполовину прогнили, а между тем море становилось все неспокойнее, зюйд-остовый ветер захватил нас с незащищенной стороны [166] и погнал к берегу. Волны поднялись такие, что, хотя мы приняли все необходимые меры к спасению, как-то: срубили мачты, скинули за борт надстройки на носу и на корме и все, что возвышалось над верхней палубой вместе с расположенными там грузами, пустили в ход насосы и к канатам на шпилях и тросам стали крепить заместо якорей крупные орудия, сняв их с лафетов,— ничто не помогало, и спастись нам не удалось. Темнота была глубокая, воздух — ледяной, море бурное, ветер необычайной силы, валы огромных размеров и высоты, и ярость стихий столь велика, что ни на что нам не оставалось уповать, как на милосердие господа, к которому мы, заливаясь слезами, взывали изо всех наших сил. Но так как по прегрешениям нашим мы были недостойны такой милости, господь по справедливости своей определил, чтобы в два часа пополуночи на нас налетел такой шквал, что все четыре судна сорвало с места и разбило о берег, причем погибло пятьсот восемьдесят шесть человек и в их числе двадцать восемь португальцев.

Все те, кто по милости всевышнего оказался спасенным (а осталось нас в живых всего пятьдесят три человека, из коих двадцать два португальца, остальные же — рабы и матросы), укрылись, нагие и израненные, в прибрежной топи, где и оставались до рассвета. А когда наступило утро, мы выбрались на берег, который был весь усеян трупами. Зрелище это столь ошеломило и ужаснуло нас, что не было никого, кто не бросился бы на землю, горько оплакивая погибших, и не бил бы себя с отчаяния по лицу.

Так продолжалось почти до вечера, когда Антонио де Фариа (который по милости божьей остался в живых, что хоть немного нас утешило), подавляя в себе ту скорбь, которую мы не в силах были утаить, накрыв свои плечи красным китайским халатом, который он снял с одного из погибших, направился туда, где находились оставшиеся в живых, и с веселым лицом и сухими глазами произнес краткую речь, в которой, возвращаясь не раз к тому, сколь изменчивы и неверны все дела мирские, просил их, как братьев, постараться скорее забыть о случившемся, поскольку горестными воспоминаниями они лишь бередят друг другу раны. И если судьбе было угодно за грехи наши наслать на нас бурю и повергнуть нас в теперешнее жалкое состояние, единственное, что остается,— это проникнуться правотой того, что он нам проповедует и внушает, а именно, что господь и в этих безлюдных и непроходимых лесах найдет средство спасти нас: нам надлежит только твердо верить, что господь никогда не допускает [167] зла без блага. Он же, Фариа, убежден в том, что, если при этом крушении мы потеряли пятьсот тысяч крузадо, в недалеком будущем мы приобретем их более шестисот тысяч.

Краткую эту речь люди слушали с превеликими плачем и отчаянием. Два с половиной дня ушло на то, чтобы похоронить трупы, лежавшие на берегу. За это время нам удалось спасти кое-какие поврежденные водой припасы. Хоть их и было порядочно, но воспользоваться ими мы могли лишь первые пять дней из пятнадцати, в течение которых мы оставались на острове, ибо они пропитались морской водой, стали быстро портиться, и их уже нельзя было употреблять в пищу.

После того как мы провели в великих испытаниях эти пятнадцать дней, господу нашему, никогда не оставляющему тех, кто на него твердо уповает, угодно было чудесным образом даровать нам, нагим и нищим, средство спасения, о котором я сейчас расскажу.

Все уцелевшие от описанного мною плачевного кораблекрушения, нагие и босые, бродили по берегу и окрестным лесам; мы так исстрадались от голода и холода, что иные из нас внезапно падали мертвые. Впрочем, главной причиной был не столько недостаток пищи, сколько вред от заплесневевшей и прогнившей еды. Она не только невыносимо воняла, но еще и прогоркла, так что ее невозможно было взять в рот.

Но так как господь наш по самой природе своей является бесконечным благом, нет такого далекого и безлюдного угла, где бы остались скрытыми от него страдания грешников и где он не пришел бы им на помощь тем или иным проявлением своего безмерного милосердия, столь недоступного для нашего воображения, что, если бы мы вдумались, каким образом оно порой воплощается, мы ясно бы поняли, что все это скорее чудеса, сотворенные его божественными руками, нежели естественное стечение обстоятельств, которому наше слабое разумение зачастую ошибочно приписывает эти божественные дела. [168]

Я говорю это потому, что как-то раз, в день святого архангела Михаила, когда мы все проливали в изобилии слезы, не надеясь уже, по слабости нашей жалкой природы и маловерию, на облегчение нашей участи, над нами показался коршун, летевший со стороны возвышенности, расположенной в южной части острова. Он парил над нами с распростертыми крыльями, и в это мгновение из его когтей выпала свежая кефаль длиной почти в пядь. Упала она почти на то самое место, где находился Антонио де Фариа, что повергло его в некоторое смятение и растерянность, пока он не понял, откуда она взялась.

Посмотрев некоторое время на рыбу, он стал на колени и, заливаясь слезами, которые стекали у него по щекам, между тем как из самых недр его груди вырвался глубокий вздох, произнес:

— Господи Иисусе Христе, вечный сыне божий, во имя твоих священных страстей смиренно молю тебя, не вменяй нам в вину уныние, в которое повергли нас муки нашей слабой плоти. Ибо твердо верю, что кем ты был древле для Даниила во рве львином, коему ты помог чрез пророка твоего Аввакума, тем, по милости своей, будешь ныне и нам — и здесь и повсюду, где бы с непоколебимой верой и упованием ни воззвал к тебе грешник. А посему, господь и бог мой, умоляю тебя, но не ради себя, а ради тебя, по заступничеству твоего святого ангела, праздник которого справляет днесь твоя святая церковь, обрати свой взор не на то, каковы наши заслуги перед тобою, но каковы твои заслуги перед нами, да почтешь за благо даровать нам то средство спасения, кое мы от тебя единого чаем, и по милосердию своему пошли нам возможность достичь христианской земли, где, посвятив себя твоему святому служению, мы окончили бы жизнь верными твоими слугами.

И, взяв рыбу в руки, он испек ее на горячих угольях и накормил ею больных, более всех нуждавшихся в такой пище. И, взглянув в сторону холма, откуда прилетел коршун, он заметил, что там кружится много таких же птиц, то излетающих вверх, то опускающихся вниз, из чего можно было заключить, что там имеется какая-нибудь дичь или падаль, которой эти птицы питаются. И так как нее мы старались найти какое-нибудь сродство, чтобы помочь больным, которых у нас было немало, мы все, обливаясь слезами, еле волоча ноги, потянулись туда процессией и, поднявшись на вершину холма, обнаружили совершенно плоскую равнину, покрытую множеством различных плодовых деревьев, а посредине ее [169] реку с пресной водой. На пути туда господь привел нас натолкнуться на только что обезглавленную тушу оленя, которую начал пожирать тигр. Мы все издали громкий крик, заставивший его бросить добычу и скрыться в лесной чаще.

В этом мы увидели доброе предзнаменование и поспешили спуститься к реке, на берегу которой славно насытились в эту ночь как мясом этого оленя, так и многими кефалями, которые мы раздобыли там, так как над рекой сновали коршуны, спускавшиеся к воде и вылавливавшие оттуда рыб; крики же наши заставляли их зачастую выпускать из когтей свою добычу.

У этой реки мы занимались подобной рыбной ловлей начиная с понедельника, когда мы добрались до нее, и до следующей субботы, когда ранним утром мы заметили, что к острову приближается какое-то судно. Мы не знали, зайдет ли оно в гавань или нет, но решили спуститься к тому берегу, где потерпели крушение. Примерно через полчаса мы увидели, что судно это небольшое, а потому вынуждены были снова скрыться в лесу, чтобы нас не испугались.

Оно зашло в гавань, и мы увидели, что это красивая гребная лантеа, экипаж пришвартовал ее концами с носу и с кормы к высокому берегу реки, впадавшей в бухту, чтобы воспользоваться сходнями. Когда все люди сошли на берег, а было их человек тридцать, они немедленно начали набирать дров и воды, стирать платье и готовить пищу, другие же занялись борьбой или развлекались как-нибудь иначе, весьма далекие от мысли, что здесь может оказаться кто-либо способный им помешать.

Когда Антонио де Фариа заметил, как беспечно и неосторожно ведут себя эти люди и что в лантеа не осталось никого, кто мог бы оказать сопротивление, он обратился ко всем нам, собравшимся в кучу, со следующими словами:

— Вы ясно видите, сеньоры и братья мои, то печальное положение, в какое нас повергли наши прегрешения, причиной коих, полагаю и готов это открыто признать, были исключительно грехи вашего начальника. Но милосердие господа нашего бесконечно, и я верю, он не допустит, чтобы мы здесь столь бесславно погибли. И хоть знаю, вам не нужно объяснять, как важно для нас завладеть этим судном, которое господь чудом привел сюда, все же упоминаю об этом, дабы мы все, как один человек, с его святым именем на устах и в сердце, напали на судно и скрылись в нем, прежде чем кто-нибудь нас услышит. А когда вы окажетесь на лантеа, прошу вас, пусть единственной вашей целью будет захватить [170] оружие, которое вы там обнаружите, ибо им мы сможем защищаться и сделаемся хозяевами судна, в котором, после господа, заключается вся наша надежда на спасение. Итак, как только я три раза произнесу: «Иисусе, именем твоим»,— не упускайте меня из вида и делайте то же, что и я.

На это все ответили, что так и будет сделано.

И когда все сговорились, как лучшим образом выполнить эту прекрасную задачу, Антонио де Фариа подал условленный знак и бросился бежать к лантеа, а за ним последовали и мы. Судном мы завладели мгновенно, так как никто не оказывал нам сопротивления, отдали швартовы и отошли на расстояние выстрела из арбалета.

Китайцы, никак этого не ожидавшие, едва услышав шум, бросились на берег, но когда увидели, что лантеа их захвачена, застыли на место, не зная, что предпринять; когда же мы дали по ним выстрел из небольшого чугунного полевого орудия, которым было вооружено их судно, они все скрылись за деревьями, где и оплакивали свою горькую долю, точно так же, как мы до этого оплакивали нашу.