Стивен Кинг. Сердца в Атлантиде

Вьетнама.

- Ну-ка поглядим. Мы поколение, которое изобрело Супербратьев Марио,

Эй-Ти-Ви, лазерную систему наведения ракет и крэк из кокаина. Мы открыли

Ричарда Симмонса, Скотта Пека и "Стиль Марты Стюарт". Наша идея

революционного изменения образа жизни - это покупка собаки. Девушки,

сжигавшие свои бюстгальтеры, теперь покупают белье "секреты Виктории", а

мальчики, которые бесстрашно лезли на х.., во имя мира, теперь жирные туши,

которые засиживаются у экранов своих компьютеров до поздней ночи, потягивают

пиво и пыхтят, пялясь по Интернету на голых восемнадцатилетних девчонок. В

этом мы все, братец: мы любим смотреть. Фильмы, видеоигры, автогонки в

прямом эфире, бокс в "Шоу Джерри Спрингера", Марк Макгайр, чемпионат по

борьбе, слушания по импичменту - нам все едино, лишь бы сидеть и смотреть.

Но было время.., нет, не смейся, но было время, когда все действительно было

в наших руках. Ты это знаешь?

Салл кивнул и подумал о Кэрол. Не о той, которая сидела на диване с ним

и своей матерью, пропахшей вином, и не о той, которая поворачивала знак мира

к камере, пока по щеке у нее текла кровь - эта уже была безнадежна и

безумна, как можно было увидеть в ее улыбке, прочесть на плакате, вопящие

слова которого отвергали всякое обсуждение. Нет, он думал о Кэрол того дня,

когда ее мать взяла их всех в Сейвин-Рок. Его друг Бобби выиграл в тот день

какие-то деньги у карточного мошенника, а Кэрол на пляже была в голубом

купальнике, и иногда она бросала на Бобби тот взгляд.., тот взгляд, который

говорил, что он ее убивает и что смерть - одна радость. Да, тогда все

действительно было в их руках; он твердо это знал. Но дети теряют, у детей

скользкие пальцы и дырки в карманах, и они теряют все.

- Мы набивали наши бумажники на бирже, и потели в гимнастических залах,

и записывались к психологам, чтобы найти себя. Южная Америка пылает,

Малайзия пылает, е...ный ВЬЕТНАМ пылает, но мы наконец-то оставили позади

самоненависть, наконец-то понравились сами себе, так что пусть они пылают на

здоровье.

Салл представил, как Мейлфант находит себя, как ему нравится внутренний

Ронни, и подавил содрогание.

Теперь перед лицом Диффенбейкера топырились все его пальцы; Саллу он

показался похожим на Эла Джолсона, готовящегося запеть "Мэмми". Диффенбейкер

словно бы понял это одновременно с Саллом и опустил руки. Он выглядел

усталым, растерянным и несчастным.

- Мне нравятся многие наши ровесники, взятые в отдельности, - сказал

он. - Я не выношу и презираю мое поколение, Салл. Нам представлялся случай

все изменить. Нет, правда. Но мы согласились на джинсы от модельеров, на

пару билетов на Марию Карей в мюзик-холле Радио-Сити, "Титаник" Джеймса

Камерона и жирное пенсионное обеспечение. Единственное поколение более или

менее сравнимое с нашим по чистейшему эгоистическому самопотаканию - это так

называемое "потерянное поколение" двадцатых годов, но по крайней мере у

большинства из них хватило порядочности пить без просыпу. А мы оказались

способными даже на это. Мы по уши в дерьме. Салл увидел, что новый лейтенант

чуть не плачет. - Дифф...

- Знаешь, какова цена проданного будущего, Салл-Джон? Ты не можешь

по-настоящему вырваться из прошлого. Ты не можешь по-настоящему преодолеть

его. Моя идея - на самом деле ты вовсе не в Нью-Йорке. Ты в Дельте,

прислоняешься к дереву, пьяный в дребезину, и втираешь в шею средство от

москитов и прочей дряни. Пэкер все еще командир, потому все еще шестьдесят

девятый год. А то, что тебе мерещится о твоей "жизни потом", - хреновый

пузырь в кипящей кастрюле. И лучше, что так. Вьетнам лучше. Вот почему мы

остаемся там.

- Ты думаешь?

- На сто процентов.

Из-за угла выглянула темноволосая кареглазая женщина в синем платье и

сказала:

- Вот ты где!

Диффенбейкер встал ей навстречу, пока она медленно и изящно

приближалась к ним на высоких каблуках. Салл тоже встал.

- Мэри, это Джон Салливан. Он служил со мной и Пейгом. Салл, это мой

добрый друг Мэри-Тереза Чарлтон.

- Рад познакомиться, - сказал Салл и протянул руку. Ее пожатие было

крепким и уверенным, длинные прохладные пальцы прижались к его пальцам, но

смотрела она на Диффенбейкера.

- Миссис Пейгано хочет поговорить с тобой, милый. Хорошо?

- Разумеется, - сказал Диффенбейкер, пошел было к углу, потом обернулся

к Саллу.

проповедовать. - Но при этих словах его глаза посмотрели мимо Салла, будто

знали, что этого обещания он сдержать не сможет.

- Спасибо, Лейт, но мне в самом деле пора. Хочу опередить заторы.

сверкая на солнце и напевая про себя. Салл упал на живот и перекатился под

машину. Рояль ударился об асфальт меньше чем в трех шагах от него,

детонировал, и клавиши брызнули в разные стороны, будто зубы.

Салл выполз из-под машины, обжигая спину о раскаленный глушитель, и

кое-как поднялся на ноги. Он поглядел вдоль шоссе на север широко раскрытыми

неверящими глазами. С неба сыпалась огромная распродажа всякого барахла -

магнитофоны и коврики, газонокосилка (облепленное травой лезвие вращалось

под кожухом) и черный разбрызгиватель, и аквариум с плавающими в нем

рыбками. Он увидел старика с театрально-пышной седой шевелюрой, бегущего по

полосе торможения, но тут на старика упал лестничный марш, оторвал его левую

руку и швырнул на колени. Настольные и напольные часы, письменные столы и

кофейные столики, и рушащийся лифт, кабель которого разворачивался за ним в

воздухе, будто вымазанная в масле пуповина. На автостоянку индустриального

комплекса у шоссе спланировал косяк гроссбухов, их переплетные крышки

хлопали, будто аплодируя. На бегущую женщину упало меховое манто, спутало по

рукам и ногам, затем на нее грохнулся диван и расплющил. В воздухе

забушевала буря света - из небесной синевы посыпались оранжерейные рамы.

Статуя солдата Гражданской войны пробила фургон. Гладильная доска ударилась

о перила перехода впереди и обрушилась на машину внизу, вращаясь, как

пропеллер. В пикап упало чучело льва. Всюду бегали и вопили люди. Всюду

виднелись машины с пробитыми крышами и разбитыми стеклами; Салл заметил

"мерседес", из верхнего люка которого торчали неестественно розовые ноги

витринного манекена. Воздух содрогался от воя и свиста.

На него упала новая тень, и, увертываясь, он понял, что опоздал: если

это утюг, или тостер, или еще какая-нибудь хозяйственная штуковина, она

раздробит ему череп. А если что-нибудь потяжелее, от него останется только

мокрое пятно на асфальте.

Падающий предмет ударился об его руку, не причинив ни малейшей боли,

отскочил и лег на асфальт у его ног. Он поглядел на него сначала с

удивлением, а потом с нарастающим ощущением чуда.

- Мать твою, - сказал он.

Салл нагнулся и поднял бейсбольную перчатку, которая упала с неба,

сразу узнав ее даже после стольких лет: глубокая бороздка вдоль последнего

пальца и смешные узелки на сыромятных ремешках были неповторимы, как

отпечатки пальцев. Он поглядел туда, где Бобби печатными буквами вывел свое

имя. Оно было там, но буквы казались свежее, чем следовало бы, а кожа в том

месте выглядела потертой, и блеклой, и поцарапанной, словно там писались

другие имена, а потом стирались.

Запах перчатки совсем близко от его лица был и пьянящим, и неотразимым.

Салл надел ее на руку, и что-то зашуршало под его мизинцем - лист бумаги,

засунутый туда. Он не обратил на него внимания. А прижал перчатку к лицу,

закрыл глаза и глубоко вдохнул. Кожа, и смазочный жир, и пот, и трава. В них

каждое лето - все до единого. Лето 1960-го, например, когда он вернулся

после своей недели в лагере - и все переменилось: Бобби мрачный, Кэрол

какая-то далекая и бледно-задумчивая (во всяком случае, некоторое время), а

клевый старикан, который жил на третьем этаже над Бобби - Тед, - уехал. Все

переменилось.., но все равно было лето, ему все равно было одиннадцать, и

все по-прежнему казалось...

- Вечным, - пробормотал он в перчатку и снова глубоко вдохнул ее

ароматы, а поблизости о крышу хлебного фургона разбился стеклянный ящик с

бабочками, и стоп-сигнал вонзился, дрожа, в полосу торможения, точно метко

брошенное копье. Салл вспомнил свой бо-ло и черные кеды, и вкус драже из

пистолетика, когда шарик ударялся о небо и отлетал на язык; он вспомнил

ощущение от бейсбольной маски, когда она прилегала к лицу так, как

требовалось, и "хиша-хиша-хиша" разбрызгивателей вдоль Броуд-стрит, и как

бесилась миссис Конлан, когда ты оказывался слишком близко к ее драгоценным

цветам, и миссис Годлоу в "Эшеровском Ампире", которая требовала предъявить

метрику, если ей казалось, что тебе никак не может быть меньше двенадцати,

раз ты такой высокий, и афишу с Брижит Бардо (если она - мусор, так я бы

пошел в мусорщики), завернутой в полотенце, и игры с пистолетами и в

"Карьеры", и пасовки, и громкое "пук!" ладонями на задней парте в четвертом

классе на уроках миссис Суитсер, и...

- Эй, американ!

Только сказала она "амеликан", и Салл понял, кого он увидит, когда

поднимет голову о г перчатки модели Алвина Дарка, перчатки Бобби. Старенькая

мамасан стояла между верховой ракетой, которую сокрушил морозильник (из его

разбитой дверцы высыпались брикеты замороженного мяса) и "субару", из крыши

которого торчал металлический фламинго, предназначенный для украшения

газонов. Старенькая мамасан в зеленых штанах, оранжевой кофте и красных

туфлях, старенькая мамасан, яркая, как вывеска бара в аду.

- Эй, американ, ходи меня, я спасай. - И она протянула к нему руки.

Салл пошел к ней под грохочущим градом валящихся телевизоров, и

домашних бассейнов, и блоков сигарет, и туфель на высоком каблуке, и под

огромной-преогромной сушилкой для волос и телефоном-автоматом, который,

ударившись, изрыгнул фонтан четвертаков. Он шел к ней, испытывая облегчение,

то облегчение, которое испытываешь, возвращаясь домой.

- Я спасай. - Она развела руки. - Бедный мальчик, я спасай.

Салл шагнул в мертвое кольцо ее объятия, а люди вопили и бегали, и с

неба сыпались всякие-превсякие американские вещи, слепя шоссе No 1 - 95 к

северу от Бриджпорта своим падающим сверканием. Она обняла его.

- Я спасай, - сказала она, и Салл сидел в своем "шевроле". Всюду вокруг

него на всех четырех полосах стояли замершие машины. Радио было включено,

настроено на WKND. "Плэттеры" пели "Время сумерек", а Салл не мог вздохнуть.

Словно бы с неба ничего не падало и, если не считать затора, все словно было

в полном порядке, но как же так? Как же так, если на его руке все еще надета

старая бейсбольная перчатка Бобби Гарфилда?

- Я спасай, - говорила старенькая мамасан. - Бедный мальчик, бедный

американский мальчик, я спасай.

Салл не мог вздохнуть. Он хотел улыбнуться ей. Он хотел сказать ей, что

он сожалеет, что хотя бы у некоторых из них намерения были самые хорошие, но

ему не хватало воздуха, и он очень устал. Он закрыл глаза, попытался в

последний, заключительный раз поднести перчатку Бобби к лицу, в последний,

заключительный раз чуть-чуть вдохнуть этот густой летний запах, но она была

слишком тяжелой.

На следующее утро, когда Диффенбейкер в одних джинсах стоял у кухонного

стола и наливал себе кофе, в кухню вошла Мэри. На ней была ее трикотажная

фуфайка с "СОБСТВЕННОСТЬ ДЭНВЕРСКИХ БРОНКО" поперек груди; она держала

нью-йоркский "Пост".

- Боюсь, у меня для тебя грустное известие, - сказала она, а потом

словно бы уточнила:

- Относительно грустное.

Он настороженно обернулся к ней. О грустных известиях следует сообщать

после обеда, подумал он. После обеда человек более или менее готов к

грустным известиям. А прямо с утра что угодно ранит слишком больно.

- Какое?

друга, ты же сказал, что он торгует машинами в Коннектикуте, верно?

- Верно.

- Я хотела проверить, потому что Джон Салливан не самое, ты понимаешь,

необычное и редкое...

- О чем ты, Мэри?

Она протянула газету, развернутую на середине вкладки.

- Тут сказано, это случилось, когда он возвращался домой. Мне очень

жаль, милый.

Конечно, она ошиблась! Это была его первая мысль. Люди не умирают сразу

после того, как ты видел их, говорил с ними - вроде бы незыблемое правило.

Но это был он, да еще в трех экземплярах: Салл в школьной бейсбольной

форме со сдвинутой на лоб маской, Салл в полевой форме с сержантскими

нашивками на рукаве и Салл в солидном костюме где-то конца семидесятых. Под

тремя фото располагался заголовок, который можно найти только в "Пост".
ЗАТОР!

ВЬЕТНАМСКИЙ ВЕТЕРАН, КАВАЛЕР СЕРЕБРЯНОЙ ЗВЕЗДЫ УМИРАЕТ В ЗАТОРЕ НА

КОННЕКТИКУТСКОМ ШОССЕ
Диффенбейкер быстро прочел заметку, ощущая тревогу, ощущая, что его

предали, - чувство, которое теперь неизменно охватывало его, когда он читал

сообщение о смерти кого-то одного с ним возраста, кого-то знакомого. "Мы все

еще слишком молоды, чтобы умирать", - всегда думал он, вполне сознавая

глупость этой мысли.

Салл, видимо, умер от сердечного приступа, застряв в заторе, возникшем

из-за развернувшегося поперек шоссе автопоезда. Не исключено, что он умер в

виду вывески его собственного салона "Шевроле", скорбел автор заметки. Как и

"ЗАТОР!", вынесенное в заголовок, подобные прозрения можно было найти только

в "Пост". "Тайме" - вот газета для умных, а "Пост" - газета для пьяниц и

поэтов.

После Салла осталась бывшая жена, детей у него не было. Похоронами

"Его хоронит банк!" - подумал Диффенбейкер, у него затряслись руки. Он

не понимал, почему эта мысль вызвала у него такой ужас. Но вызвала. "е...ный

банк! О, черт!"

- Милый? - Мэри глядела на него чуть нервно. - Тебе нехорошо?

- Нет, - сказал он. - Он умер в заторе на шоссе. Возможно, "скорая" не

могла до него добраться. Может, его обнаружили только, когда движение

возобновилось. Господи.

- Не надо, - сказала она и забрала у него газету. Серебряную Звезду

Салл, конечно, получил за спасение - спасение вертолетчиков. Косоглазые

стреляли, но Пэкер и Ширмен все равно повели туда американских солдат, в

основном из Дельты два-два. Десять - двенадцать солдат из батальона Браво

обеспечивали не слишком согласованное и, вероятно, не очень эффективное

огневое прикрытие операции спасения... и на удивление двое пилотов со

столкнувшихся вертолетов оказались живы - во всяком случае, были живы, когда

их унесли с поляны. Джон Салливан в одиночку донес своего до укрытия, а

вертолетчик кричал у него на руках, весь в пене из огнетушителя.

Мейлфант тоже выбежал на поляну - Мейлфант держал огнетушитель, будто

большого красного младенца, и орал вьетконговцам в зарослях застрелить его,

если смогут, - да только не смогут, он знает, что не смогут, они же просто

хрены хреновы, сифилитики, им в него не попасть, они и по сараю промажут.

Мейлфанта также представили к Серебряной Звезде, и хотя наверное

Диффенбейкер не знал, но не исключал, что прыщавый мудак-убийца ее получил.

А Салл знал про это или догадывался? Но ведь он бы, наверное, что-нибудь

сказал, пока они сидели у стены похоронного салона? Может, да, а может, нет.

Со временем ордена и медали утрачивали значение, все больше и больше

уподоблялись призу, который ты получил в начальной школе за выученное

стихотворение, или грамоте, которую ты получил в старшем классе за

победоносный бросок на бейсбольном поле. Просто что-то, что ты хранишь на

полке. Просто цацки, с помощью которых старики разжигали ребят. Цацки,

которыми они соблазняли тебя прыгать выше, бегать быстрее, бросаться

наперехват. Диффенбейкер подумал, что без стариков мир, вероятно, был бы

лучше (это озарение снизошло на него, когда он сам готовился стать

стариком). А вот старухи пусть живут. Старухи, как правило, никому вреда не

причиняют, но старики опаснее бешеных собак. Перестрелять их всех, потом

облить трупы бензином, потом поджечь их. Пусть дети возьмутся за руки и

будут водить хоровод вокруг бушующего пламени, распевая старые соленые песни

Кросби и Нэша.

- Ты правда ничего? - спросила Мэри.

- Ты про Салла? Конечно. Я же его много лет не видел. Он прихлебывал

кофе и думал о старушке в красных туфлях, той, которую убил Мейлфант, той,

которая навещала Салла. Больше она Салла навещать не будет. Хотя бы что-то.

Для старушки мамасан дням посещений пришел конец. Наверное, войны

по-настоящему кончаются именно так - не за столами переговоров, а в раковых

палатах, учрежденческих кафетериях и заторах на шоссе. Войны умирают по

клочочку, по клочочку, и каждый клочочек - что-то угасающее, как память, и

каждый теряется вдали, как отзвуки эха в лабиринте холмов. В конце даже

война выкидывает белый флаг. То есть так он надеялся. Он надеялся, что в

конце даже война капитулирует.
1999: Иди же, сукин ты сын, иди домой
ТЕНИ НОЧИ СПУСКАЮТСЯ С НЕБА
Во второй половине дня в последнее лето перед 2000 годом Бобби Гарфилд

вернулся в Харвич, штат Коннектикут. Сначала он направился на Вестсайдское

кладбище, где у семейного участка Салливанов шла заупокойная служба. Старик

Салл-Джон собрал приличную толпу. Заметка в "Пост" привлекла их сюда

стадами. Десяток ребятишек расплакались от внезапности, когда почетный

караул Американского легиона салютовал из винтовок. После службы у могилы

был прием в местном Доме американских ветеранов. Бобби зашел для приличия -

ровно настолько, чтобы выпить чашку кофе с куском торта и поздороваться с

мистером Оливером - но он ни единого знакомого не увидел, а было много мест,

которые он хотел повидать, пока еще не начало темнеть.

Он не бывал в Харвиче почти сорок лет.

Торговый центр занял место школы прихода св. Габриэля. От почты остался

готовый под застройку пустырь. Железнодорожная станция по-прежнему

возвышалась над площадью, но бетонные опоры перехода были покрыты граффити,

а газетный киоск мистера Бертона стоял заколоченный. Между Ривер-авеню и

Хусатоником все еще простирались газоны, но утки исчезли. Бобби вспомнил,

как он швырнул утку в мужчину в бежевом костюме. "Я дам тебе два бакса, если

ты позволишь мне пососать", - сказал мужчина, и Бобби швырнул в него утку.

Теперь ему было смешно, но тот нимрод перепугал его до смерти - и по многим

причинам.

Где стоял "Эшеровский Ампир", теперь высился бледно-желтый склад

"Службы доставки посылок". Дальше в сторону Бриджпорта, где Эшер-авеню

вливалась в Пуритан-сквер, "Гриль Уильяма Пенна" тоже уступил место "Пицце

Уно". Бобби подумал было зайти туда, но не всерьез. Его желудку стукнуло

пятьдесят, как и ему всему, и он уже не так хорошо справлялся с пиццей.

Только причина была не в том. Так легко было бы вообразить всякое - вот

в чем крылась настоящая причина, - так легко вообразить огромные вульгарные

машины перед пиццерией, настолько пронзительно яркие, что они словно

завывали.

И потому он вернулся собственно в Харвич, и провалиться ему, если

закусочная "Колония" не оказалась на своем прежнем месте, и провалиться ему,

если в меню не значились жареные сосиски. Жареные сосиски были ничем не

лучше дерьмовой пиццы, если не хуже, но, черт, для чего существует

"Прилосек", если не для гастрономических прогулок по коридорам памяти? Он

опрокинул стопку и заел ее двумя сосисками. Их все еще подавали в пятнистых

от жира картонных коробочках, и вкус у них все еще был райский.

Сосиски он закусил пирогом "а-ля мод", потом вышел и постоял у своей

машины. Он решил оставить ее здесь - он хотел сделать еще только две

остановки, и до обеих было рукой подать. Он взял спортивную сумку с правого

сиденья и медленно прошел мимо "Любой бакалеи" Спайсера, которая

эволюционировала в "Севенилевен" с бензоколонками перед фасадом. Когда он

проходил мимо, до него донеслись голоса, призрачные голоса близняшек Сигсби

1960 года.

"Мамочка и папочка скандалят".

"Мама велела, чтобы мы шли гулять".

"Чего это ты, дурачина Бобби Гарфилд?"

Дурачина Бобби Гарфилд, да, вот именно. Возможно, с годами он поумнел,

но, вероятно, не слишком.

На полпути вверх по Броуд-стрит он заметил на тротуаре полустертые

"классики". Упал на колено и в вечернем свете внимательно рассмотрел чертеж,

проводя по квадратам кончиками пальцев.

- Мистер? Вам нехорошо? - Молодая женщина с пакетом "Севенилевен" в

руках. Она смотрела на Бобби сочувственно напополам с опаской.

- Нет, все отлично, - сказал он, поднимаясь на ноги и отряхивая ладони.

И правда, он чувствовал себя отлично. Ни единого полумесяца или звезды, не

говоря уж о кометах. И пока он бродил по городу, ему на глаза не попалось ни

единого объявления о пропавших кошках и собаках. - Все отлично.

- Ну, рада за вас, - сказала молодая женщина и быстро пошла своей

дорогой. Она не улыбнулась. Бобби проводил ее взглядом, а потом и сам пошел

дальше, гадая, что произошло с близняшками Сигсби и где они теперь. Он

вспомнил, как Тед Бротиген как-то говорил о времени и назвал его старым

лысым обманщиком.

Только увидев No 149 по Броуд-стрит, Бобби осознал, насколько сильна

была в нем уверенность, что дом превратился в пункт проката видео, или

бутербродную, или вообще кооперативную башню. А дом оказался совсем таким,

как был, только зеленая краска сменилась кремовой. На крыльце стоял

велосипед, и он вспомнил, как неистово мечтал о велике в то последнее лето в

Харвиче. Он даже завел банку, чтобы копить деньги, и написал на ней

"Велосчет" или еще что-то в том же роде.

И вновь зазвучали призрачные голоса, пока он стоял там, а его тень

удлинялась на тротуаре.

"Будь мы Толстосумы, тебе не пришлось бы позаимствовать из своей

"велосипедной" банки, если бы тебе захотелось повертеть твою миленькую

девочку в Мертвой Петле.

"Она не моя девочка! Она не моя миленькая девочка!"

Ему помнилось, что он сказал это своей матери вслух, прокричал ей это,

но на самом деле.., он сомневался в точности этого воспоминания. Его мать

была не из тех, на кого можно кричать. То есть если ты хотел сохранить свой

скальп.

А кроме того, Кэрол же была его девочкой, ведь верно? Была, да, была!

последнего долгого взгляда на дом, в котором он жил с матерью до августа

1960 года, Бобби пошел назад вниз по склону Броуд-стрит, помахивая

спортивной сумкой. В то лето была магия, даже в пятьдесят он не ставил это