Стивен Кинг. Сердца в Атлантиде

Уилок удаляется, и мысль Уилли - что он рад этому, вызывает на его

губах редкую улыбку. Она появляется и исчезает, как солнечный луч в

пасмурный день.

фальшивого дна на настоящее (это просто удобства ради, а не для того, чтобы

их прятать) и теперь работает исключительно на ощупь. Он больше не видит

денег, не отличает доллар от сотни, но чувствует, что день у него выдался на

редкость удачный. Однако никакого удовольствия эта уверенность ему не

доставляет. Он редко его испытывает - Слепой Уилли удовольствия не ищет, -

но ощущение чего-то достигнутого, которое он испытал бы в другой день,

подавлено разговором с полицейским Уилоком.

Без четверти двенадцать из "Сакса", как почти каждый день в это время,

выходит молодая женщина с красивым голосом (Билли она напоминает Дайну Росс)

- у нее в руке чашка горячего кофе для него. В четверть первого другая

женщина - не такая молодая и, вероятно, белая - приносит ему чашку с

исходящей паром куриной лапшой. Он благодарит их обеих. Белая чмокает его в

щеку и желает ему счастливейшего счастливого Рождества.

Однако у дня есть и уравновешивающая изнанка, как случается почти

всегда. Около часа подросток с невидимой компанией приятелей, хохочущих,

острящих, дурачащихся вокруг него, сообщает Слепому Уилли из темноты слева

от него, что он косорылый мудак, а потом спрашивает, не потому ли он в

перчатках, что обжег пальцы, когда попробовал почитать горячую вафельницу.

Он и его дружки убегают, завывая от смеха над этой бородатой шуточкой. Минут

пятнадцать спустя кто-то пинает его ногой, хотя, быть может, и нечаянно.

Всякий такой раз он наклоняется к чемоданчику, но чемоданчик на месте. Это

город мошенников, грабителей и воров, но чемоданчик на месте, как всегда был

на месте и прежде.

И пока происходит все это, он думает об Уилоке.

С полицейским, который был здесь до Уилока, затруднений не возникало; с

тем, который будет тут, когда Уилок уйдет из полиции или его переведут в

другой район, тоже, наверное, затруднений не возникнет. Рано или поздно

Уилок слиняет, сгорит или подорвется: это он тоже узнал в зарослях, а пока

Слепой Уилли должен гнуться, как тростинка на ветру. С той только разницей,

что и самая гибкая тростинка ломается, если ветер очень сильный.

Уилок требует больше денег, но не это тревожит мужчину в темных очках и

полевой куртке: рано или поздно они все требуют больше денег. Когда он

только обосновался на этом углу, полицейскому Хэнретти он платил сотню с

четвертью. Хэнретти был из тех, кто сам живет и другим жить дает, и от него

веяло "Олд спайс" и виски, ну совсем как от Джорджа Реймера, участкового

полицейского детства Уилли Ширмена. Однако перед тем, как уйти в отставку в

1978 году, покладистый Эрик Хэнретти брал со слепого Уилли по двести

долларов в месяц. Соль была в том - усеките, братья мои, что Уилок утром

исходил злобой, да, ЗЛОБОЙ, и Уилок сказал, что советовался с падре. Вот что

его тревожит, однако больше всего он встревожен обещанием Уилока выследить

его. "Посмотреть, что ты станешь делать. В кого превратишься. Гарфилд не

твоя фамилия. Ставлю доллары против пышек".

"Большая ошибка лезть на истинно кающегося, офицер Уилок, - думает

Уилли. - Лезть на мою жену и то было бы для вас безопаснее, чем трогать мою

фамилию. Куда безопаснее".

И все-таки Уилок может выполнить свою угрозу. Что проще, чем выследить

слепого или даже того, чьи глаза различают не только тени? Проще, чем

выследить, как он зайдет в какой-нибудь отель и скроется в мужском туалете?

Выследить, как он войдет в кабинку Слепым Уилли Гарфилдом, а выйдет Уилли

Ширменом? А что, если Уилок сможет выследить его от Уилли до Билла?

Эти мысли возвращают его к утреннему паническому страху, к ощущениям

змеи, сменившей кожу и еще не свыкшейся с новой. Опасения, что его засняли в

момент получения взятки, поостудит Уилока на некоторое время, но если он

сильно зол, нельзя предвидеть, как он поступит. И это кошмар.

- Бог да поможет тебе, солдат, - доносится голос из темноты. - Жалею,

что не могу дать больше.

- Ничего, сэр, - говорит Слепой Уилли, но мыслями он все еще с

Джаспером Уилоком, который душится дешевым одеколоном и разговаривал с падре

о слепом с картонкой, о слепом, который, по мнению Уилока, и не слепой

вовсе. Что он сказал: "Отправишься в ад и увидишь, сколько подаяний там

насобираешь". - Самого счастливого Рождества, сэр, спасибо, что помогли мне.

И день продолжается.
4.25 ДНЯ
Его зрение начинает возвращаться - смутное, нечеткое, но уже надежное.

Это сигнал, что ему пора сворачиваться и уходить.

Он становится на колени, держа спину прямой, как штык, и снова кладет

палку за чемоданчиком. Надевает резинку на последние банкноты, сваливает их

и последние монеты на дно чемоданчика, затем укладывает туда бейсбольную

перчатку и украшенную канителью картонку. Защелкивает чемоданчик и встает,

держа палку в другой руке. Теперь чемоданчик стал очень тяжелым и оттягивает

ему руку металлом, насыпанным в него от чистого сердца. Слышится густое

побрякивание - монеты перекатываются лавиной в новое положение, а затем

замирают в беззвучной неподвижности, будто руда глубоко под землей.

Он идет по Пятой авеню, покачивая чемоданчиком в левой руке, будто

якорем (за долгие годы он привык к его весу и в случае необходимости мог бы

пройти с ним куда дальше, чем ему предстоит сегодня), держа палку в правой и

изящно постукивая ею по тротуару перед собой. Палка эта волшебная - она

обеспечивает овальный карман пустого пространства перед ним на кишащем

толпами тротуаре. К тому времени, когда он доходит до угла Сорок третьей, он

уже видит это пространство. Видит он и вспыхивающий сигнал "стоп!" на Сорок

второй, но продолжает идти, позволив хорошо одетому длинноволосому человеку

с золотыми цепочками ухватить его за плечо.

- Осторожнее, любезный, - говорит длинноволосый. - Идут машины.

- Благодарю вас, сэр, - говорит Слепой Уилли. - Не стоит благодарности.

Счастливого Рождества. Слепой Уилли проходит мимо сторожевых львов Публичной

библиотеки, оставляет за собой еще два квартала и сворачивает на Шестую

авеню. Никто его не останавливает, никто не маячил поблизости весь день,

наблюдая, как он собирает подаяния, для того чтобы потом пойти за ним,

выжидая удобного случая выхватить чемоданчик и убежать (не то чтобы многим

ворам удалось бы убежать с ним - нет, только не с этим чемоданчиком).

Однажды, уже давно, летом семьдесят девятого двое-трое парней, возможно

черных (сказать наверняка он не мог, но их голоса звучали, как у черных -

зрение в тот день к нему возвращалось медленно, как обычно в теплое время

года, когда дни длиннее), остановили его и заговорили с ним в манере,

которая ему не понравилась. Не как нынче мальчишки с их шуточками о чтении

вафельницы и предположениями, как выглядит вклейка "Плейбоя", набранная

шрифтом Брайля. Они говорили тише и даже как-то жутковато-ласково - вопросы,

сколько он собрал у святого Пата, и не расщедрится ли он, случаем, на

пожертвование какой-то Лиги поло, и не нуждается ли он в сопровождении до

автобусной остановки, или вокзала, или куда-нибудь еще. Один, возможно,

будущий сексолог, спросил, не требуется ли ему иногда молоденькая

подстилочка. "Это вас взбодрит, - сказал голос слева от него тихо, почти

томно. - Да, сэр, уж в это-то дерьмо вы верите".

Он чувствовал себя так, как, наверное, должна чувствовать себя мышь,

когда кошка только еще мнет ее мягкими лапами, не выпуская когтей, желая

узнать, что сделает мышь, и как быстро она побежит, и как будет пищать от

нарастающего ужаса. Однако ужаса Слепой Уилли не испытывал. Страх - да,

конечно, вы могли с полным правом сказать, что он испугался, - но

всепоглощающего ужаса он не испытывал со времени своей последней недели в

зелени, той недели, которая началась в долине А-Шау и кончилась в Донг-Ха,

той недели, когда вьетконговцы непрерывно оттесняли их на запад,

одновременно нападая с флангов - гнали их, словно скот, между двумя

изгородями, непрерывно вопя с деревьев, иногда хохоча в джунглях, иногда

стреляя, иногда пронзительно вопя по ночам. "Человечки, которых тут нет" -

как их называл Салливан. Здесь нет ничего и отдаленно похожего - даже самый

слепой его день на Манхэттене не так темен, как ночи после того, как они

потеряли капитана. В этом было его преимущество и просчет парней. Он просто

повысил голос и заговорил так, как может заговорить человек в большой

комнате, обращаясь к многочисленным друзьям: "Эй! - воскликнул он, обращаясь

к призрачным теням, которые медленно скользили мимо него по тротуару. - Эй,

кто-нибудь не видит поблизости полицейского? По-моему, эти ребята задумали

утащить меня с собой". И все. Легче, чем отделить дольку от очищенного

апельсина: парни, взявшие его в кольцо, внезапно исчезли, как дуновение

прохладного ветерка.

Если бы столь же просто он мог отделаться и от полицейского Уилока!

больших первоклассных отелей мира, и в огромной пещере его вестибюля под

гигантской люстрой косяками взад и вперед движутся тысячи людей. Здесь они

гонятся за своими удовольствиями, там выкапывают свои клады, не замечая ни

рождественской музыки, льющейся из усилителей, ни гула разговоров в трех

ресторанах и пяти барах, и в роскошных лифтах, скользящих вверх-вниз в

шахтах-нишах, будто поршни какой-то экзотической стеклянной машины.., ни

слепого, который постукивает палкой между ними, пробираясь к

саркофагообразному мужскому туалету, величиной почти со станцию подземки. Он

идет, повернув наклейку на чемоданчике к себе, и он настолько неприметен,

насколько может быть слепой. А в этом городе, значит, очень и очень

неприметен.

"Тем не менее, - думает он, входя в кабинку, снимая куртку и

выворачивая ее, - как случилось, что за все эти годы никто не попытался меня

выследить? Никто ни разу не заметил, что слепой, который входит, и зрячий,

который выходит, одного телосложения, с одним и тем же чемоданчиком в руке?"

Ну, в Нью-Йорке почти никто не замечает того, что не касается его или

ее прямо - по-своему они все так же слепы, как Слепой Уилли. Покидая свои

кабинеты и приемные, наводняя тротуары, заполняя платформы подземки и

дешевые рестораны, они производят отталкивающее и печальное впечатление; они

- точно кротовые гнезда, вывернутые плугом фермера. Он наблюдал их слепоту

снова и снова и знает, что в ней - причина его успеха.., но, конечно же, не

единственная. Они ведь не все - кроты, а он бросает кости уже очень долгое

время. Конечно, принимает меры предосторожности, это так - много всяких мер,

но бывают моменты (вроде этого, когда он сидит тут со спущенными штанами),

когда его так легко поймать, так легко ограбить, так легко изобличить! Уилок

прав насчет "Пост", они бы в него вцепились, вздернули выше Амана. Им

никогда не понять. , они даже не хотят понимать, выслушать его сторону

вопроса. Какую сторону? И почему ничего такого не случилось ни разу?

Он верит: по велению Бога. Потому что Бог добр, Бог суров, но он добр.

Он не в силах заставить себя исповедаться, но Бог словно бы понимает его.

Покаяние требует времени, но время ему дано. Бог сопутствовал каждому его

шагу.

В кабинке, все еще в промежутке между своими ипостасями, он закрывает

потом снова возносит благодарение. Как всегда, он завершает молитву шепотом,

слышным только ему и Богу:

- Если я умру в зоне боевых действий, засунь меня в мешок и отправь

домой, если я умру в состоянии греха, закрой Свои глаза и прими меня. Угу.

Аминь".

водоворот "Шератон-Готэма", и никто не останавливает его, никто не говорит:

"Извините, сэр, но разве вы не были только что слепы?" Никто не смотрит на

него, когда он выходит на улицу, неся тяжелый чемоданчик так, будто он весит

двадцать фунтов, а не пятьдесят. Бог хранит его.

Сыплет снег. Он медленно идет под хлопьями - снова Уилли Ширмен - и

часто перекладывает чемоданчик из одной руки в другую. Еще один усталый

прохожий на исходе дня. На ходу он продолжает думать о своей необъяснимой

удаче. В Евангелии от Матфея есть стих, который он выучил наизусть: "Они -

слепые поводыри слепых, - говорится в нем, - а если слепой ведет слепого, то

оба упадут в яму". А еще есть старая пословица, что в стране слепых

одноглазый - король. Так не он ли одноглазый? Если оставить Бога в стороне,

не тут ли скрыта практическая причина его успеха все эти годы?

Может, да, а может, нет. В любом случае он был храним.., и ни в коем

случае он не оставит Бога в стороне. Бог неотъемлем от общей картины его

жизни. Бог пометил его в 1960 году, когда он сначала помог Гарри Дулину

подразнить Кэрол, а потом помог Гарри Дулину избить ее. Это согрешение

никогда не исчезало из его памяти. То, что произошло среди деревьев

неподалеку от поля Б, знаменует все остальное. Он даже хранит перчатку Бобби

Гарфилда, как напоминание. Уилли не знает, где теперь Бобби, да его это и не

интересует. Кэрол он не терял из виду, пока мог, а Бобби никакого значения

не имел. Бобби утратил всякое значение, когда помог ей. Уилли видел, как он

ей помог. Сам он не посмел пойти туда и помочь ей - боялся того, что с ним

сделает Гарри Дулин, боялся всех ребят, которым Гарри мог рассказать, боялся

стать меченым, - а Бобби не побоялся. Бобби помог ей тогда, Бобби покарал

Гарри Дулина в то же лето, только позже, и за то, что он сделал все это

(вероятно, просто за первое, за помощь ей), Бобби достиг, Бобби преодолел.

Он сделал то, что Уилли не посмел сделать, он взялся, и преодолел, и достиг,

а теперь Уилли должен сделать все остальное. А сделать надо так много...

Покаяние - это сверхурочная работа и даже больше. Вот ведь, хотя все три его

ипостаси несут епитимью, он еле справляется.

И все-таки он не может сказать, что живет в сожалениях. Иногда он

думает о добром разбойнике, о том, который в тот же вечер был с Христом в

раю. В пятницу днем истекаешь кровью на Голгофе, каменистом холме; вечером

вместе с Царем запиваешь чаем сладкие булочки. Иногда кто-то пинает его,

иногда кто-то толкает его, иногда он тревожится, что его заберут. Ну и что?

Разве он не стоит там за всех тех, кто способен только стоять в тени, когда

творится зло? Разве он не просит подаяния ради них? Разве ради них он в 1960

году не взял бейсбольную перчатку Бобби, перчатку Алвина Дарка? Он взял ее.

Господислави его, он взял перчатку. А теперь они кладут в нее деньги, пока

он безглазый стоит перед собором. Он просит подаяния ради них.

Шэрон знает.., что, собственно, знает Шэрон? Кое-что, да. Но сколько,

он сказать не может. Во всяком случае, достаточно, чтобы купить канитель;

достаточно, чтобы сказать ему, что он выглядит очень мило в своем костюме от

Пола Стюарта и модном синем галстуке; достаточно, чтобы пожелать ему

удачного дня и напомнить про яичный коктейль. Этого достаточно. Все

прекрасно в мире Уилли - за исключением Джаспера Уилока. Что ему делать с

Джаспером Уилоком?

"Надо бы как-нибудь вечерком последить, куда ты пойдешь отсюда", -

пыхтит ему на ухо Уилок, пока Уилли перекладывает наливающийся тяжестью

чемоданчик из одной руки в другую. Ноют уже оба плеча, и он будет рад, когда

доберется до своего здания. "Посмотреть, что ты станешь делать. Посмотреть,

в кого превратишься".

Ну что ему делать с Джаспером, Красой Полиции? Что он, собственно,

МОЖЕТ сделать?

Он не знает.

занял еще один уличный Санта. Уилли сразу узнает молодого пузанчика,

опускающего доллар в котелок Санты.

- Э-эй, Ральфи! - окликает он его.

Ральф Уильямсон оборачивается, его лицо озаряется - он узнает Уилли, -

и он приветственно поднимает руку в перчатке. Снег уже валит вовсю.

Окруженный яркими фонарями, рядом с Санта-Клаусом Ральф выглядит как

центральная фигура на рождественской открытке. А может быть, как современный

вариант диккенсовского персонажа.

- Э-эй, Уилли, как дела-делишки?

- Лучше некуда, - говорит Уилли, подходя к Ральфу с веселой улыбкой на

лице. Крякнув, он ставит чемоданчик на землю, шарит в кармане брюк,

нащупывает доллар для котелка Санты. Вероятно, еще один мошенник, и котелок

у него проеденный молью кусок дерьма, но какого черта?

- Что у тебя там? - спрашивает Ральф, теребя шарф и поглядывая вниз на

чемоданчик Уилли. - Гремит так, будто ты ограбил копилку зазевавшегося

малыша.

- Не-а, просто нагревательные спирали, - говорит Уилли. - Тысяча штук.

- Угу, - говорит он, и тут его вроде как осеняет насчет Уилока. Просто

стукнуло и тут же пропало. Но все равно есть с чего начинать. - Угу, по

самое Рождество. Нет мира нечестивым, слышал такое?

Широкая симпатичная физиономия Ральфа сморщивается в улыбке.

- Сомневаюсь, что ты такой уж нечестивый. Уилли улыбается в ответ.

- Ты понятия не имеешь, Ральфи, какое зло таит сердце специалиста по

обогреву и охлаждению. А вот после Рождества наверное передохну несколько

дней... Пожалуй, отличная мысль.

- Поедешь на юг? Во Флориду?

- На юг? - Уилли слегка теряется, потом смеется. - Кто-кто, только не

я. У меня дома работы по горло. Человеку следует содержать свой дом в

порядке. Не то в один прекрасный день подует свежий ветерок, и крыша рухнет

ему на голову.

- Ну, может быть. - Ральф вздергивает шарф повыше к ушам. - Увидимся

завтра?

вверх. - Давай пять!

Ральфи дает пять, потом переворачивает свою ладонь.

- Дай десять, Уилли. Уилли дает ему десять.

- Значит, хорошо, Ральфи-беби? Застенчивая улыбка мужчины превращается

в ликующую мальчишечью ухмылку.

- Так чертовски хорошо, что я должен повторить! - восклицает он и

хлопает по руке Уилли с властной уверенностью. Уилли смеется.

- Ты настоящий мужчина, Ральф. Достиг.

- И ты настоящий мужчина, Уилли, - отвечает Ральф с чопорной

серьезностью, довольно смешной. - Счастливого Рождества.

- И тебе того же с кисточкой.

Он секунду стоит неподвижно, следя, как Ральф уходит в кружащемся

снегу. Рядом с ним уличный Санта монотонно звонит в свой колокольчик. Уилли

поднимает чемоданчик и поворачивается к двери своего здания. Тут ему что-то

бросается в глаза, и он останавливается.

- У тебя борода набок съехала, - говорит он Санте. - Если хочешь, чтобы

люди в тебя верили, поправь свою трахнутую бороду.

Он входит в здание.
5.25 ДНЯ
В чулане "Обогрева и охлаждения" стоит большая картонка. Она полна

матерчатых мешочков, таких, какие банки используют под мелочь. На них обычно

напечатано название банка, но эти чистые. Уилли заказывает их прямо в

фирме-производительнице в Маундсвилле, Западная Виргиния.

Он открывает чемоданчик, быстро откладывает в сторону рулончики банкнот

(их он унесет домой в дипломате Марка Кросса), затем набивает четыре мешочка

монетами. В дальнем углу чулана старый видавший виды металлический шкафчик с

краткой надписью "ЗАПЧАСТИ". Уилли распахивает дверцу, замка нет, так что

отпирать его не требуется. Внутри еще около ста мешочков с монетами. Десяток

раз в год они с Шэрон объезжают церкви центрального района и проталкивают

эти мешочки в щели для пожертвований или в дверцы для пакетов, если они туда

пролезают, или просто оставляют у дверей, если нет. Львиная доля всегда

достается св. Пату, где он стоит день за Днем в темных очках и с картонкой

на шее.

каждый день, и он снова думает, что, может быть, после Рождества Билл, Уилли

и слепой Уилли Гарфилд отдохнут неделю. И за эту неделю, глядишь, и отыщется

способ сладить с полицейским Уилоком. Заставить его убраться. Кроме,

конечно...

- Убить я его не могу, - говорит он тихим ворчливым голосом. - Я

обложусь, если убью его.

Только тревожит его не это. БУДУ ПРОКЛЯТ - вот что его тревожит.

Убивать во Вьетнаме было другим делом - или казалось другим, но тут-то не

Вьетнам, но тут-то не зелень. Разве все эти годы покаяния он нес свое бремя

только для того, чтобы перечеркнуть их? Бог испытывает его, испытывает его,

испытывает его. Ответ есть. Он знает, что есть. Ответ должен быть. Он

попросту - ха-ха, извините за каламбурчик - слишком слеп, чтобы увидеть его.

Да сможет ли он хотя бы отыскать самодовольного прыща? Бля, само собой,

это не проблема. Он может достать Джаспера, Красу Полиции, без всякого

труда. В любое время. Проследить его до места, где он снимает пистолет и

ботинки и задирает ноги на подушку. Но что потом?

Над этим он ломает голову, пока кольдкремом снимает грим, а затем

отбрасывает все заботы. Достает из ящика тетрадь ноябрь - декабрь, садится

за стол и двадцать минут пишет: "Я сожалею от всего сердца, что причинил

боль Кэрол". Он заполняет целую страницу от верхней строчки до нижней, от

левого поля до правого. Убирает тетрадь и надевает одежду Билла Ширмена. Он

убирает сапоги Слепого Уилли, и его взгляд падает на альбом в красном

кожаном переплете. Он вынимает его, кладет на картотечный шкафчик и

откидывает переднюю крышку с единственным словом - "ВОСПОМИНАНИЯ", -

вытесненным золотом.

На первой странице метрика - Уильям Роберт Ширмен, родился 4 января

1946 года - и отпечатки его крошечных ножек. На следующих страницах

фотографии его с матерью, его с отцом (Пат Ширмен улыбается, будто никогда

не опрокидывал стульчик сына вместе с ним и никогда не бил жену пивной

бутылкой), фотография его с друзьями. Особенно полно представлен Гарри

Дулин. На одном снимке восьмилетний Гарри с завязанными глазами пытается

съесть кусок торта на дне рождения Уилли (наверное, штраф за какой-то

проигрыш). Щеки у Гарри все в шоколаде, он хохочет, и кажется, будто у него

в голове нет места ни для единой подлой мысли. При виде этого смеющегося

чумазого лица с повязкой на глазах Уилли вздрагивает. Вот так вздрагивает он

почти всегда.

Быстро переворачивает страницу и пролистывает альбом ближе к концу, к

фотографиям Кэрол Гербер и газетным вырезкам о ней, которые он собирал много

лет: Кэрол с матерью, Кэрол с новорожденным братиком на руках нервно

улыбается, Кэрол с отцом (он в синей морской форме курит сигарету, она