Том Вулф Костры амбиций

11
Письмена на полу

Парижская Фондовая биржа открыта два часа в сутки, с часу до трех, то есть с 7 до 9 утра по нью-йоркскому времени. Поэтому в понедельник Шерман явился в операционный зал с ценными бумагами «Пирс-и-Пирса» к шести тридцати. Сейчас половина восьмого. Он сидит за своим столом, левым плечом прижимая к уху телефонную трубку, правую ногу поставив на переносную подставку чистильщика Феликса.

В зале уже стоит дружный лай молодых мужчин, взявших денежный след, ибо в наши дни рынок ценных бумаг – явление международное. За столом через проход юный король пампасов Аргуэльо, держа трубку у правого уха, а левое закрыв ладонью, разговаривает, надо полагать, с Токио. Когда Шерман прибыл сегодня на работу, он уже находился в зале добрых двенадцать часов, он сейчас занимается крупной операцией по продаже облигаций Федерального Казначейства японскому Почтовому ведомству. Каким образом такая замечательная сделка попала в руки этому молокососу, Шерман не представляет себе, но – факт. Токийская биржа открыта, по нью-йоркскому времени, с 19–30 до 4 часов утра. Аргуэльо сидит в подтяжках довольно вызывающего вида, на них изображен герой газетных комиксов Твити-Пай, но ничего дурного в этом нет. Парень работает, и значит, все о'кей!

Чистильщик Феликс склонился над правым полуботинком Шермана, созданием фирмы «Нью и Лингвуд», и наводит блеск, работая бархоткой. Шерману нравится, как согнутая и приподнятая нога отдыхает на подставке, а нагрузка приходится на двуглавую мышцу бедра; ощущение атлета. И нравится, как Феликс навис над его ботинком, обнял его всем телом, всей душой. В двадцати дюймах от своих глаз он видит его макушку с коричневой правильно круглой плешью, непонятно откуда взявшейся, потому что волосы вокруг курчавятся густо-густо. Эта круглая плешь Шерману тоже нравится. Вообще Феликс – парень надежный, с юмором, уже немолодой, сообразительный и обидчивый.

На полу рядом с подставкой у Феликса лежит номер «Сити лайт», раскрытый на второй странице и сложенный пополам. Он работает бархоткой и одновременно читает. На второй странице в «Сити лайт» печатаются зарубежные новости. Вверху крупный заголовок: МЛАДЕНЕЦ УПАЛ С ДВУХСОТФУТОВОЙ ВЫСОТЫ И ОСТАЛСЯ ЖИВ. И названо место происшествия – Элайохори, Греция. Но Шерман спокоен. Он больше не боится городских газет. Прошло уже пять суток, и ни в одной газете не было ни слова о несчастном случае в Бронксе при въезде на скоростное шоссе. Правильно сказала Мария: им навязали схватку в джунглях, они сражались и победили, а джунгли молчат о своих потерях. Сегодня утром Шерман купил в киоске на углу Лексингтон авеню только «Таймс». И по дороге в такси, вместо того чтобы сразу перелистать до раздела «Столичные новости», читал про Советы, и про Шри-Ланку, и про разногласия по вопросу о федеральных резервах.

Теперь, после недели страха, он может наконец сосредоточиться на ядовито-зеленых цифрах, бегущих по черному экрану. Сосредоточиться на деле… на «Жискаре»…

Бернар Леви, француз из Трейдерского треста, с которым он ведет переговоры, сейчас окончательно уточняет все вопросы насчет «Жискара», прежде чем трест выложит 300 миллионов долларов и сделка будет заключена и зарегистрирована… и крошки… вспомнилось, с каким презрением произносила это слово Джуди, вспомнилось и тут же снова забылось… крошки… Ну и что с того? Крошки-то золотые… Шерман сосредоточился на том, что говорит голос Леви в Париже, отраженный спутником связи.

–…так что вот, Шерман, в чем сложность. Опубликованные правительством цифры долга всех тут взбудоражили. Франк падает и будет падать дальше, и одновременно, как вы знаете, падает цена на золото, хотя тут причины совершенно другие. Вопрос в том, до каких пределов, и…

Пусть себе говорит. Людям свойственно суетиться, когда требуется выложить сумму в 300 миллионов долларов. Последние полтора месяца Шерман разговаривает с Бернаром – они уже зовут друг друга по имени – практически каждый день. А он даже не помнит его лица. Мой французский бублик, говорит себе Шерман и сразу спохватывается, что это шутка Роли Торпа, Роли Торпа с его цинизмом, сарказмом, пессимизмом, нигилизмом, или, попросту говоря, слабостью, и отмахивается от бублика, как отмахнулся от крошек. Сегодня Шерман опять на стороне силы и Судьбы. Он уже почти открыт мыслям о… Властителях Вселенной… Со всех сторон раздается дружный лай молодых титанов…

– У меня шестнадцать, семнадцать. А чего он хочет?

– Предлагает двадцать пять десятилетних!

– Я выхожу!

…и он снова звучит для Шермана музыкой. Феликс надраивает ему бархоткой ботинок. Приятно это ритмичное надавливание на стопу. В сущности, это своего рода легкий массаж, массаж твоего «я»: крепкий чернокожий мужчина с круглой плешью на макушке трудится у твоих ног и понятия не имеет, что ты можешь привести в движение далекую страну, даже целый континент, стоит только забросить туда через спутник каких-то несколько слов.

– Франк – это не проблема, – говорит Шерман Бернару. – Можно хеджировать до будущего января, или до срока облигаций, или и до того и до другого.

Феликс постукивает по подошве его правого ботинка. Шерман снял ногу с подставки, и Феликс сразу передвинул свое орудие к стулу с левой стороны. Шерман приподнимает мускулистую левую ногу и упирает в металлическое стремя. Феликс переворачивает газету, снова складывает ее пополам, кладет на пол рядом с подставкой и принимается за левый полуботинок фирмы «Нью и Лингвуд».

– Да, но за хеджирование надо платить, – отзывается Бернар, – а мы все время говорили, что сделка совершается при самых благоприятных обстоятельствах, и поэтому…

Шерман пытается представить себе собеседника, этого Бернара, как он там сидит в конторе наверху модернового здания, какие любят строить французы, а в окно видны мириады крохотных автомобилей, которые роятся на улице, далеко внизу… внизу… Взгляд Шермана упал на газету, лежащую внизу на полу.

Волоски на его руках встали дыбом. На верхней половине третьей страницы в «Сити лайт» заголовок:

БЫЛ СОВЕРШЕН НАЕЗД И БЕГСТВО С МЕСТА ПРОИСШЕСТВИЯ, А ПОЛИЦИЯ БЕЗДЕЙСТВУЕТ

– По-моему, единственно разумный шаг – выяснить, до какой отметки он будет падать, – говорит Бернар.

– Да ну, на мой взгляд, ты преувеличиваешь… Э-э-э… преувеличиваешь… – То самое лицо!.. То самое, худое юное лицо, но при рубашке и галстуке. Молодой джентльмен! –…э-э-э… трудности.

– Надеюсь, – отвечает Бернар. – Но в любом случае худа не будет немного повременить.

– Повременить? – Йо! Помощь не нужна? Испуганное, слабое лицо. Никакой не бандит. Повременить, говорит Бернар? – Я не совсем понимаю, Бернар. Ведь все уже договорено! – Не надо бы возражать так горячо, но Шерман ничего не может поделать, перед ним на полу лежат слова:
Едва сдерживая слезы, вдова из Бронкса рассказала вчера сотруднику «Сити лайт», что ее отличника-сына сбил на большой скорости роскошный автомобиль-седан, и обвинила полицию и районную прокуратуру Бронкса в преступном непринятии мер.

Миссис Энни Лэмб, служащая в городском Бюро регистрации браков, говорит, что ее сын Генри, 18 лет, который на следующей неделе должен был получить аттестат с отличием об окончании школы третьей ступени имени полковника Джейкоба Руперта, успел сообщить ей часть регистрационного номера автомашины и марку – «мерседес-бенц», – прежде чем впасть в беспамятство. «Но человек из районной прокуратуры сказал, что эти сведения бесполезны, – рассказывает она, – поскольку не имеется других свидетелей, кроме самого пострадавшего».

Врачи в клинике Линкольна высказывают сомнение в том, что пациента удастся вывести из комы, и характеризуют его состояние как «крайне тяжелое».

Лэмб и его мать живут в муниципальных домах имени Эдгара Аллана По – микрорайоне Бронкса. «Образцовый юноша», по отзывам соседей и учителей, он внесен в списки выпускников, рекомендованных для поступления этой осенью в колледж.

Учитель Лэмба, преподающий продвинутый курс литературы и сочинения, Зейн Дж. Рифкинд заявил сотруднику «Сити лайт»:

«Это – трагедия. Генри принадлежит к той наилучшей части моих учеников, которые проявляют способность преодолевать многочисленные преграды, воздвигаемые средой Южного Бронкса на их жизненном пути, и сосредоточивать усилия на учении, на своих возможностях, на своем будущем. Остается только гадать, чего бы он добился, став студентом колледжа».

Миссис Лэмб рассказывает. В минувший вторник под вечер сын вышел из дому купить продуктов. При переходе через Брукнеровский бульвар его сбил «мерседес-бенц», в котором ехали мужчина и женщина, оба белые. Автомобиль не остановился. Население в районе Брукнеровского бульвара в подавляющем большинстве черное и испаноязычное.

Лэмб кое-как добрался до клиники, где ему наложили гипс на переломанное запястье и отправили домой. Утром он пожаловался на сильную головную боль и дурноту. В приемном покое потерял сознание. Было диагностировано сотрясение мозга.

Милтон Лубелл, представитель прокурора Бронкса Эйба Вейсса, сообщил, что следователи и помощник прокурора сняли показания у миссис Лэмб и что «идет расследование», но в штате Нью-Йорк зарегистрировано две с половиной тысячи «мерседесов-бенц» с регистрационным знаком, начинающимся с буквы R, на которую показала миссис Лэмб. Она сказала также, что, по словам ее сына, вторая буква была Е, F, В, Р или R. «Даже если допустить, что второй в знаке действительно была одна из этих букв, все равно, – сказал Лубелл, – это дает нам примерно 500 машин»…
«R!»…«Мерседес-бенц»!.. На весь белый свет! У Шермана началась трясучка подложечной. На регистрационном знаке его машины буквы: RFH. Охваченный мучительной жаждой узнать приговор судьбы, он читает дальше:
…и мы не знаем, как выглядел тот, кто сидел за рулем, и нет свидетелей происшествия, так что…
Дальше – на другой стороне сложенного газетного листа. Голова у Шермана в огне. Ему нестерпимо хочется наклониться и перевернуть газету – и нестерпимо хочется никогда не узнать, что там написано дальше. А голос Бернара Леви все бубнит и бубнит из-за океана, отражаясь от спутника связи:

–…говорили о девяноста шести, если вы это имеете в виду. Но теперь девяносто шесть начинает выглядеть дороговато, поскольку…

Дороговато? Девяносто шесть? Ни слова о втором парне, о въезде на шоссе, о перегороженной мостовой, о попытке ограбления. Но ведь цена уже согласована! К чему же снова об этом? А вдруг?.. Вдруг и не было попытки ограбления! Он же заплатил за них в среднем по девяносто четыре. Вся маржа – два пункта! Понижение немыслимо! И этот славный парнишка – при смерти! А машина – моя. Надо сосредоточиться… на «Жискаре». Не хватало бы только провалить сделку после всех затраченных усилий…

Газета лежит на полу и шипит, как на раскаленной сковороде.

– Бернар… – у Шермана пересохло во рту. – Слушайте… Бернар…

Может быть, если снять ногу с подставки…

– Феликс. Феликс!

Феликс не слышит. Он надраивает полуботинок «Нью и Лингвуд», и в такт с руками ходит вверх-вниз его правильно-круглая коричневая плешь.

– Феликс!

– Алло! Шерман! Я не расслышал, что вы сказали?

В ушах у Шермана – голос французского бублика, его контрагента, который сидит на облигациях золотого займа в 300 миллионов, а перед глазами – коричневая плешь чернокожего чистильщика, который сидит над своей подставкой и не отпускает его левую ногу.

– Простите, Бернар… Одну секунду… Феликс!

– Вы сказали: Феликс?

– Да нет, Бернар!.. Я просто на одну секунду… Феликс!

Феликс перестает орудовать щетками и поднимает на него глаза.

– Извините, но я должен на секунду выпрямить ногу.

Французский бублик:

– Алло, Шерман! Я не понимаю, что вы говорите!

Шерман снимает ногу с подставки и демонстративно выпрямляет, как будто она затекла.

– Шерман, вы меня слышите?

– Да! Простите, Бернар, одну секунду.

Как он и надеялся, Феликс воспользовался перерывом, чтобы перевернуть сложенную газету, теперь она лежит кверху подвальной половиной. Шерман ставит ногу обратно на подставку. Феликс снова сгорбился над полуботинком, а Шерман тянет шею вниз, стараясь разобрать слова на полу. Их головы почти соприкасаются, так что чернокожий чистильщик вопросительно поднял на него взгляд.

Шерман отпрянул с виноватой улыбкой.

– Извините.

– Вы сказали «извините»? – недоумевает французский бублик.

– Извините, Бернар, это я не вам.

Феликс укоризненно качает головой, а потом опускает ее и возобновляет свои труды.

– Что значит «извините»? – обескураженно повторяет французский бублик.

– Не обращайте внимания, Бернар, это я не вам сказал.

Шерман опять наклоняется как можно ниже, покуда не становятся видны слова на полу:

– Да-да, Бернар. Простите. Э-э-э… повторите еще раз, что вы сказали насчет цены? Потому что вы же понимаете, Бернар, у нас уже все обговорено, верно? Мы давно уже условились…

– Повторить еще раз?

– Да, если вам не трудно. Меня тут прервали. Из Европы, через спутник.

Глубокий вздох.

– Я говорил, что мы передвинулись от стабильной структуры к нестабильной. И не можем исходить из тех цифр, о которых шла речь при вашем первом представлении…

Шерман делает попытку не упускать из внимания ни того, ни другого, но речь француза очень скоро превращается в мелкий моросящий дождик, который сеется со спутника, а все его мысли поглощает газетный текст, видимый из-за головы чистильщика:
Но Преподобный Реджинальд Бэкон, председатель Гарлемской организации «Всенародная солидарность», говорит, что это – все та же старая песня. Человеческая жизнь, когда это жизнь черного или испаноязычного человека, ставится властями ни во что. Если бы речь шла о белом отличнике учебы, которого сбил бы на Парк авеню черный водитель, никто не стал бы отговариваться вероятностными выкладками и юридическими тонкостями.

Он назвал «возмутительным» тот факт, что в клинике сразу не диагностировали у Лэмба сотрясения мозга, и сказал, что требует отдельного расследования.

Тем временем в тесную, аккуратную квартирку миссис Лэмб набились соседи по району Эдгара По, чтобы выразить ей сочувствие. А она вспоминала трагическую историю своей семьи. «Шесть лет назад прямо вон там был убит отец Генри», – рассказала она корреспонденту «Сити лайт» и указала в окно на арку ворот. Монро Лэмб был застрелен напавшим на него грабителем, когда возвращался вечером домой с работы, он работал механиком по кондиционерам.

«Если я потеряю Генри, на этом кончится и моя жизнь тоже, а никому дела нет, – сказала она. – Полиция так и не выяснила, кто убил моего мужа. А теперь вот даже не хотят предпринять поиски того, кто виноват в несчастье с Генри».

Но Преп. Бэкон поклялся оказать нажим на власти и добиться, чтобы были приняты меры: «Если власти говорят нам, что им безразлична судьба наших лучших юношей, которые составляют надежду этих нищих улиц, то пора и нам обратиться к представителям власти с такими словами: ваши имена не выбиты на каменных скрижалях, принесенных с горы. Скоро состоятся выборы, и вас можно будет заменить».

На предстоящем в сентябре выдвижении кандидатур от демократической партии у нынешнего окружного прокурора Эйба Вейсса будет серьезный конкурент в лице члена Законодательного собрания штата Роберта Сантьяго, которого поддерживают Бэкон, конгрессмен Джозеф Ленард и другие черные лидеры, а также лидеры пуэрториканкских жителей Южного и Центрального Бронкса.

До Шермана вдруг дошло, о чем толкует перепуганный лягушатник. Но ведь это невозможно – нельзя откладывать, когда над головой собирается такое – надо зарегистрировать сделку немедленно – сейчас!

– Бернар, теперь послушайте меня. Откладывать невозможно. Мы столько времени потратили на то, чтобы все согласовать. Вовсе не нужно теперь сидеть и ждать, пока уляжется осадок. И так все уже улеглось. Надо действовать! Вы ссылаетесь на мнимые препятствия. Мы должны взять себя в руки и перейти к делу. Все уже давно оговорено до мелочей! От того, как будет день ото дня колебаться курс франка или цена на золото, ровным счетом ничего не зависит!..

Слова только-только слетели с языка, а он уже сам ужаснулся нажиму в собственном голосе. На Уолл-стрит брокер, который горячится, – мертвый брокер. Шерман это знает! Но нет сил удержаться.

– Не могу же я просто взять и закрыть глаза, Шерман.

– А вас никто и не просит закрыть глаза!

Чпок! Совсем легкий удар. Долговязый, щуплый юноша, отличник учебы! Все существо Шермана пронзает ужасная мысль. – Это были обыкновенные доброжелательные парни, которые хотели помочь… Йо!.. Крутой въезд, темнота… Но тот, второй, такой здоровяк… Почему о нем-то нигде не упоминается!.. И о том, что это было на въезде. Непонятно. А вдруг просто совпадение? – и «мерседес» другой – и знак на R, их же две с половиной тысячи..

Два происшествия в Бронксе в один и тот же вечер?

Его снова захлестывает ужас.

– Я прошу прощения, Шерман, но тут нельзя стрелять из лука по-дзэнски, с завязанными глазами. Цыплят придется сначала высидеть.

– О чем вы говорите?! Сколько времени вы их собираетесь высиживать? (Неужели они могут проверить две с половиной тысячи автомобилей?).

– Ну, неделю, скажем. Или две. Три недели – предел.

– Три недели?!

– У нас назначена целая серия крупных презентаций. Так что тут ничего нельзя сделать.

– Но я не могу ждать три недели, Бернар! Послушайте. Вы выдвинули несколько мелких возражений… Но ведь они же совершенно несерьезны. Я их все сто раз с головой предусмотрел и учел. Вы обязательно должны довести это дело до конца! Три недели вам ничего не дадут!

«Обязательно должны» – так брокеры на Уолл-стрит тоже не говорят.

Пауза.

И мягкий, терпеливый голос из Парижа, отраженный от спутника:

– Да, конечно, конечно, я знаю. Но просто я же все объяснил… Я знаю, что я… Я знаю…

Он знает, что надо срочно спуститься с этих безвоздушных вершин назойливости и снова стать тем обтекаемым, спокойным специалистом из «Пирс-и-Пирса» на пятидесятом этаже, с которым привык иметь дело французский бублик, воплощением самоуверенной и неколебимой компетентности, но… машина безусловно – его, как ни крути. «Мерседес», RF, белые мужчина и женщина.

В голове у него бушует пламя. А чернокожий чистильщик знай себе наводит блеск на его ботинок. И вокруг со всех сторон, точно звериный рев, звучат голоса:

– Он предлагает по шести! А ваша цифра – пять!

– Выхожу из игры! Федеральные пошли на спад.

– Федеральные скупают все купоны! По любым ставкам.

– Господи, этого еще только не хватало. Я выхожу.

У края судейского помоста возбужденно переминается Ирвинг Байтелберг, адвокат обвиняемого Вилли Франсиско, ему не терпится вставить словечко. Его подзащитный Франсиско, двадцатидвухлетний толстяк в красно-белой полосатой футболке и с усиками ниточкой, тоже на ногах и орет Байтелбергу: «Эй! Йо! Эй». По бокам и сзади него стоят три судебных пристава – на всякий случай, если он перевозбудится. Они бы, будь их воля, с удовольствием свернули ему шею, так как он застрелил полицейского и бровью не повел. Полицейский вздумал остановить его, когда он выбегал из магазина «Оптика» с темными очками «порше» в кулаке. Темные очки «порше» высоко ценятся у жителей Бронкса, поскольку стоят целых 250 долларов, да еще на левой линзе по краю прямо на стекле белыми буквами так и написано: «порше». Вилли предъявил продавцу в «Оптике» поддельный бесплатный рецепт «Медикейда» и потребовал, чтобы ему выдали очки «порше». Продавец отказался, так как счет за такие дорогие очки «Медикейд» к оплате не примет. Естественно, Вилли схватил очки, выбежал на улицу, ну и застрелил полицейского.

Все это дело было типичная бодяга, типичная бодяга, ясная как стеклышко, Джиму Коуфи, выступавшему с обвинением, не понадобилось даже напрягаться. Но дальше произошла странная вещь. Присяжные удалились на совещание вчера под вечер и, посовещавшись шесть часов, не пришли к единому мнению. Сегодня с утра Мелдник занимался календарными разборами, когда присяжные наконец прислали сообщить, что достигли согласия, вердикт готов. Вошли гуськом и объявили вердикт: «Виновен». Байтелберг просто по привычке потребовал, чтобы присяжных опросили поименно. «Виновен», «Виновен», «Виновен», – повторяли они один за другим, покуда очередь не дошла до тучного белого старика Лестера Мак-Гигана, который сначала тоже сказал: «Виновен», а потом взглянул в глаза Вилли Франсиско, так и не украсившиеся очками «порше», и добавил: «У меня нет стопроцентной убежденности, но я так понял, что от меня требуется проголосовать, и я проголосовал за обвинительный вердикт».

Вилли Франсиско подскочил и заорал: «Не единогласно! Нарушение!» – раньше Байтелберга. И с той минуты начался переполох. Мелдник обхватил голову обеими руками и вызвал Стедмана. Таково положение дел в настоящую минуту. Джимми Коуфи не верит собственным ушам. Известно, что в Бронксе присяжные – народ непредсказуемый, но как раз на Мак-Гигана, Коуфи считал, можно положиться как на каменную гору. Он мало того что белый, но вдобавок еще ирландец, всю жизнь протрубивший в Бронксе, уж он-то должен понимать, что Джимми Коуфи – сам ирландец и достоин всяческого уважения. Но оказалось, что этому старику Мак-Гигану некуда время девать и он слишком много думает, дофилософствовался до того, что засомневался даже в таких людях, как Вилли Франсиско.

Крамера смешит растерянность судьи Мелдника. Но к Джимми Коуфи он исполнен сочувствия. Крамер и сам находится в 62-й секции по аналогичному поводу в связи с такой же типичной бодягой, и ему тоже вполне может угрожать такая же дурацкая осечка. Он должен присутствовать при том, как адвокат Джерард Скалио будет выступать с ходатайством о привлечении свидетелей по делу братьев Хорхе и Хуана Терцио, «пары круглых болванов». Они предприняли на пару попытку ограбить корейскую бакалейную лавку на Фордхем-роуд, но не сообразили, какие кнопки нажать на кассовом аппарате, чтобы извлечь выручку, и вынужденно довольствовались двумя золотыми кольцами с руки одной покупательницы. Это так возмутило некоего Чарли Эспозито, тоже покупателя, что он бросился за ними вдогонку, схватился с Хорхе и, повергнув его наземь, сказал: «Знаешь, кто вы такие? Пара круглых болванов». Хорхе оскорбился, вытащил из-за пазухи револьвер и выстрелил тому прямо в лицо. Насмерть.

Типичнейшая бодяга.

Буря в стакане дерьма бушует все яростнее, Джимми Коуфи в полном отчаянии закатывает глаза. А Крамер предается сладостным предвкушениям. Сегодня вечером они наконец встретятся, он и Девушка, которая Красит Губы Коричневой Помадой…

Ресторан «Маддауни», Ист-Сайд, угол Третьей авеню и Семьдесят восьмой улицы… неоштукатуренные кирпичные стены, светлое дерево, медь, узоры на стекле, висячие растения… За столиками прислуживают будущие актрисы… кругом знаменитости… Но никакой помпезности и сравнительно недорого, так, во всяком случае, ему говорили… Бодрящий гомон манхэттенской молодежи… Это – Жизнь… Столик на двоих… И вот он видит перед собой несравненное лицо мисс Шелли Томас.

Слабый, робкий внутренний голос советует ему воздержаться, по крайней мере повременить. Но дело в суде уже закончено, Герберт 92-Икс осужден по заслугам, присяжных распустили. Что худого, если он встретится с одной из бывших присяжных и расспросит ее, как у них проходило обсуждение? Да ничего, конечно… вот только утверждение приговора еще не спущено сверху, так что, формально говоря, дело пока не завершено. Разумнее было бы подождать… но ведь мисс Шелли Томас теперь, когда она больше не вдыхает пьянящий воздух преступности, может за это время очухаться, протрезветь – и что для нее тогда чары молодого и бесстрашного прокурорского помощника, обладающего даром красноречия и могучими грудинно-ключично-сосцевидными мышцами?

Другой голос, громкий и мужественный, задает ему вопрос: что же, он так всю жизнь и будет осторожничать и мелочиться? Крамер расправляет плечи. Решено, свидание состоится. Все правильно. Как затрепетал ее голосок! Можно подумать, что она ждала его звонка. Сидит там у себя в редакции «Пришкер и Болка», в самом центре Настоящей Жизни, в стеклянно-кирпичных стенах, за белыми трубчатыми перилами, как в музыкальных клипах Эм-Ти-Ви, но сердечко-то все еще колотится в такт с биением жизни в диких дебрях Бронкса, и душу переполняет восторг перед теми, кто силен и храбр и не даст поблажки хищнику… Крамер словно видит ее перед собой… Он крепко зажмурился… Вот! Густые каштановые волосы, алебастровое лицо, коричневые губы…

– Эй, Крамер! – Он открывает глаза. Это секретарь. – Тебя к телефону.

Он берет трубку, телефон прямо тут же, у секретаря на столе. На помосте Мелдник, охваченный зеленым ужасом, все еще совещается, голова к голове, со Стедманом. Вилли Франсиско по-прежнему надрывается, орет: «Йо! Эй! Йо!»

– Крамер, – говорит Крамер.

– Ларри, это Берни. Ты видал сегодняшний номер «Сити лайт»?

– Нет.

– Там на третьей странице большая статья про дело Генри Лэмба. Что будто бы полиция тянет резину. И мы будто бы тоже. Ты будто бы сказал этой миссис Лэмб, что сведения, которые она тебе сообщила, бесполезны. Статейка дай боже.

– По имени тебя не называют, а только – «представитель Окружной прокуратуры».

– Но это совершенная стопроцентная херня, Берни! Я сказал прямо наоборот. Что она дала нам очень важную зацепку! Но просто этого еще недостаточно, чтобы завести дело.

– Ну так вот, Вейсс совершенно ополоумел. Прыгает на стенки и обратно отскакивает. Милт Лубелл возникает каждые три минуты. Ты что там сейчас делаешь?

– Жду допроса свидетелей в деле братьев Терцио, ну, этих круглых болванов. Дело Лэмба! Ну и ну! Надо же. Милт позавчера говорил, что звонил какой-то тип из «Сити лайт», англичанин один, чтоб ему, – но это же черт-те что! В деле сплошные прорехи, Берни, я надеюсь, ты сам понимаешь.

– Да, как же, слушай, попроси отложить круглых болванов и дуй сюда.

– Не могу. К Мелднику не подступишься, он сидит на помосте и держится за голову. Тут один присяжный взял назад свое обвинительное решение по делу Вилли Франсиско. У Джимми от злости дым валит из ушей. Все застопорилось, покуда Мелдник не отыщет кого-нибудь, кто надоумит его, как поступить.

– Франсиско? Ах, Франсиско! Кто там сегодня секретарь, – Эйзенберг?

– Да.

– Дай-ка мне его на минуту.

Пока Берни Фицгиббон разговаривает с Эйзенбергом, Крамер, обойдя вокруг секретарского стола, собирает свои записи по делу братьев Терцио. Подумать только! Чтобы несчастная вдова миссис Лэмб, которой посочувствовали даже Мартин с Гольдбергом, и вдруг оказалась такой змеей подколодной! Где бы взять газету? Крамеру не терпится прочесть своими глазами. Он приблизился к столу судебного стенографа, или судебного репортера, как по старинке именуется эта должность, – долговязого ирландца Салливана. Салливан, поднявшись от своей стенографической машинки под судейским помостом, стоит и потягивается. Ему тридцать с небольшим, у него густые прямые волосы, как соломенная кровля, и вообще он красив и прославлен – или ославлен – на весь Гибралтар как большой франт. Вот и сейчас на нем пиджак из великолепного твида, мягкого, высококачественного, с искрой цвета натурального шотландского вереска. Крамер и через миллион лет не сможет себе позволить такую роскошь. К Салливану подходит ветеран судебной палаты Джо Хаймен, который руководит работой судебных репортеров.

– В этой секции дальше идет убийство. С ежедневными отчетами. Ты как насчет убийства?

Салливан отвечает:

– Опять? Побойся бога, Джо. У меня же только что прошло одно убийство. И сразу второе? Это же до вечернего отбоя работка. А я билеты в театр купил. По тридцать пять долларов штука.

– Ну, ладно, ладно. Возьмешь тогда изнасилование. На изнасилование еще никто не назначен.

– Блин. Слушай, Джо, – говорит Салливан. – Изнасилование – это тоже до ночи тут торчать. Почему обязательно я? Вон Шейла Польски сколько месяцев рядом с присяжными не сидела. Возьми да поручи ей.

– У нее спина болит. Она не может сидеть так долго.

– Это у нее-то спина болит? Ей-богу, человеку двадцать восемь лет!.. Просто в любимчиках ходит, вот и вся болезнь.

– Все равно…

– Надо устроить собрание. Мне лично надоело всегда за всех отдуваться. Обсудим, кому что поручают. И кто филонит.

– Ладно, – говорит Хаймен, – давай так. Ты возьми это изнасилование, а на будущую неделю я запишу тебя на календарные разборы, половинный рабочий день. О'кей?

– Прямо не знаю, – отвечает Салливан и сводит брови к переносице, словно решая самый ответственный и мучительный вопрос в своей жизни.

– Ты думаешь, изнасилование пойдет ежедневными отчетами?

– Не знаю. Должно быть.

Ежедневные отчеты. Крамер понимает, почему ему так неприятен Салливан и его шикарные одежки. Проработав судебным репортером четырнадцать лет, Салливан получает теперь 51 тысячу долларов в год, потолок на гражданской службе, – на 14,5 тысяч больше Крамера – но это только фундамент его благосостояния. Сверх жалованья судебные репортеры продают постранично свои стенограммы по 4,5 доллара за страницу. «Ежедневные отчеты» означают, что каждый защитник в деле и каждый прокурор да плюс еще судья заказывают у него по экземпляру стенографического протокола за день, а это – срочная работа, за которую берут и по 6 долларов, и больше. В случаях, когда обвиняемых несколько – а в делах об изнасиловании это не редкость, – получается за страницу долларов 14–15. Рассказывают, что в прошлом году на процессе об убийстве, по которому проходила шайка торговцев наркотиками – албанцев, Салливан на двоих еще с одним репортером за две с половиной недели работы выручили 30 тысяч. Для них заработать 75 тысяч в год – просто плёвое дело, а это – на 10 тысяч больше, чем получает судья, и в два раза превосходит жалованье Крамера. И это судебный репортер! Автомат за стенографической машинкой! Человек, не имеющий права в суде рта раскрыть, разве только обратиться к судье с просьбой, чтобы то или иное лицо повторило сказанное слово или предложение. А с другой стороны – он, Ларри Крамер, выпускник Колумбийского университета, помощник окружного прокурора, и он должен ломать голову: хватит ли у него денег пригласить девушку в ресторан в Ист-Сайде?

– Эй, Крамер. – Секретарь ЭЙзенберг опять протягивает ему телефонную трубку.

– Да, Берни.

– Я уладил с Эйзенбергом, Ларри. Он поставит братьев Терцио последними в расписании. А ты подойди сейчас сюда. Надо, блин, что-то сделать с этим делом Лэмба, чтоб ему.
* * *
– Янки строят свои муниципальные дома так, что лифт останавливается через этаж, – рассказывает Фэллоу. – И в них пахнет мочой. В лифтах, я имею в виду. Как только войдешь, тебя сразу обдает резким запахом человеческой мочи.

– Почему через этаж? – недоумевает сэр Джеральд Стейнер, жадно внимающий рассказу о жизни «на дне». Рядом стоит его главный редактор Брайен Хайридж, он тоже весь внимание. В углу кабинки на пластиковой вешалке по-прежнему висит старый плащ Фэллоу все с той же флягой водки в прорезном кармане. Но сегодня перебарывать утреннее похмелье ему помогают горячий и благосклонный интерес высоких слушателей.

– Наверно, для экономии средств на строительство, – отвечает Фэллоу. – Или чтобы бедняки не забывали, что живут из милости. Чьи квартиры на этаже с лифтом, им, конечно, ничего, но остальным приходится нажимать кнопку на этаж выше и потом спускаться по лестнице пешком. А это в башнях Бронкса небезопасное занятие. Мать этого парня, миссис Лэмб, рассказала мне, что при вселении она недосчиталась половины своей мебели. – На губах у Фэллоу при этом играет кривая усмешка, которая означает, что история, конечно, грустная, но нельзя не признать, что и забавная в то же время. – Она подняла мебель на лифте этажом выше, и оттуда они перетаскивали ее вниз на руках, и всякий раз по возвращении обнаруживалось, что какого-то предмета не хватает. У них там правило такое. Когда на этаж без лифта вселяются новые жильцы, старые норовят стащить у них с площадки что успеют!

Грязный Мыш и Хайридж изо всех сил стараются не рассмеяться, ведь в конце концов речь идет о несчастных бедняках.

Грязный Мыш присел на край его стола, это означает, что он сменил пока что гнев на милость. Душа Фэллоу взыграла. Он видит перед собой уже не Грязного Мыша, но сэра Джеральда Стейнера, просвещенного барона британского издательского бизнеса, по чьему личному приглашению он, Питер Фэллоу, прибыл в Новый Свет.

– Если спускаться там по лестнице, можно вообще жизнью поплатиться, – продолжает он рассказ. – Миссис Лэмб и мне сказала, чтобы я не вздумал ни в коем случае идти вниз пешком.

– Почему? – с придыханием спрашивает Стейнер.

– Для муниципальных домов лестницы – это своего рода темные переулки. Квартиры строятся одна над одной в таких больших башнях, а башни расставлены как попало на участках, которые считаются вроде бы парками. Конечно, на земле не осталось ни травинки, но все равно там нет ни улиц, ни переулков, ни дворов, ни пивных, а просто голая пустошь от дома до дома. Нет укромных мест, чтобы предаваться греху. Вот местные жители и приспособили для этих целей лестничные площадки. Что только там не делается, на лестничных площадках!

Сэр Джеральд Стейнер и главный редактор смотрят на Фэллоу такими расширенными глазами, что он не выдерживает искушения. Мозг его затопляет всплеск поэтической вольности.

– Должен признаться, что я все-таки не стерпел. Решил проделать в обратном направлении путь, которым прошла миссис Лэмб с сыном, когда вселялась в башню микрорайона имени Эдгара Аллана По.

На самом-то деле, услышав предостережение, Фэллоу тогда не отважился и нос высунуть на лестницу. Но теперь в его возбужденном мозгу, клубясь, всплывают вполне наглядные лживые картины: бестрепетно шагая вниз по ступеням, он столкнулся со всеми видами порока – тут и прелюбодеяние, и курение крэка, и уколы героина, и бросание костей, и игра в очко, и снова прелюбодеяние.

Стейнер и Хайридж слушают разинув рты и выпучив глаза.

– Вы не шутите? – спрашивает Хайридж. – И как они себя вели при виде вас?

– Да никак. Продолжали заниматься своим делом. В эдаком кайфе что им прохожий газетчик?

– Настоящий Хогарт, – говорит Стейнер. – «Спиртной переулок». Только вертикальный.

Фэллоу и Хайридж дружно и восхищенно смеются этому остроумному сравнению.

– «Вертикальный Спиртной переулок», – повторяет Хайридж.

– А знаете, Джерри, неплохой заголовок для двухчастного репортажа. О жизни в муниципальных трущобах.

– «Хогарт – вверх и вниз», – с удовольствием импровизирует Стейнер в непривычной роли чеканщика броских фраз. – Впрочем, еще неизвестно, знакомо ли американцам имя Хогарта и его «Спиртной переулок»?

– Ну, это, я думаю, не проблема, – отвечает Хайридж. – Помните наш материал Говарда Бича о «Синей Бороде»? Я уверен, что они понятия не имели, кто такой Синяя Борода, но это можно объяснить в одном абзаце, и они бывают очень довольны, когда узнают что-то новое. Вот Питер у нас и будет новым Хогартом.

В сердце Фэллоу закрадывается тревога.

– Я все же не уверен, что стоит в это углубляться, – задумчиво произносит Стейнер.

И Фэллоу облегченно переводит дух.

– Ну почему же, Джерри? – не отступается Хайридж. – По-моему, вы нащупали удачный подход.

– Да, я думаю, тема это важная. Но знаете, как они здесь болезненно реагируют на такие вещи. Если бы речь шла о муниципальных домах для белых, тогда, конечно, другое дело, но в Нью-Йорке как будто бы нет муниципальных домов для белых? А эта сфера очень деликатная, у меня и так уже из-за нее неприятности. Нам выражают неодобрение всякие, знаете, такие организации, обвиняют нас, что якобы «Сити лайт» – «против меньшинств», как здесь говорят. По существу, белая газета – это вовсе не предосудительно, можно ли быть белее, чем «Таймс», например? Но пользоваться репутацией белой газеты – плохо. Это вызывает отрицательную реакцию у разных влиятельных лиц, включая, надо сказать, рекламодателей. Я на днях получил кошмарное письмо от одного общества, которое именует себя «Антидиффамационная лига Третьего мира». – Стейнер произносит название врастяжку, словно ничего уморительнее и придумать невозможно. – О чем они там пишут, Брайен?

– О «Смеющихся вандалах», – отвечает Хайридж. – Мы на прошлой неделе поместили на первой странице фото: три хохочущих черных парня в полицейском участке. Они были арестованы за то, что разгромили физиотерапевтический кабинет в школе для детей-инвалидов. Вспрыснули бензином и подожгли. Милые мальчики. Из полиции сообщили, что их доставили в участок, а они хохочут заливаются, и я послал одного из наших фотографов, Силверстейна – он американец, лихой парень, – снять, как они хохочут.

Он пожимает плечами, как бы говоря, что это было обычное газетное задание.

– В полиции пошли навстречу. Привели всю троицу из камеры, поставили у стола, чтобы фотографу было удобнее снимать, но они, когда увидели Силверстейна с аппаратом, хохотать перестали. И тогда он взял да и рассказал им неприличный анекдот. Представляете? – Хайридж начинает смеяться, еще не приступив к анекдоту. – Одна еврейка поехала охотиться в Африку, а там ее похитил самец гориллы, затащил на дерево, изнасиловал, и так она жила с ним целый месяц, он насиловал ее днем и ночью, покуда она, наконец, не убежала, Вернулась в Штаты, рассказывает все это подруге и плачет. Та утешает ее: «Ну, ладно, успокойся, все уже позади». А она отвечает: «Да, хорошо тебе говорить. Разве ты понимаешь мои чувства? Он не пишет… не звонит»… Парни выслушали этот зверский анекдот и рассмеялись, может быть от смущения, ну, Силверстейн их и щелкнул, и мы поместили фото с подписью: «Смеющиеся вандалы».

Стейнер не выдержал и тоже прыснул.

– Вот это находчивость! Грех, конечно, смеяться. О господи! Как, вы сказали, его фамилия? Силверстейн?

– Силверстейн, – кивает Хайридж. – Его легко узнать. У него лицо всегда порезано. А кровь он останавливает кусочками туалетной бумаги. Так и ходит весь в порезах и в туалетной бумаге.

– А отчего порезы?

– Да от бритвы. Отец оставил ему в наследство опасную бритву. Вот он ею и бреется. Только все никак не научится с нею управляться. Каждое утро кромсает себе физиономию. Зато с фотоаппаратом управляться – это он умеет.

Стейнер задыхается от смеха:

– Ох уж эти янки! Ей-богу, они мне нравятся! Анекдот рассказал, надо же!.. Люблю парней с характером. Пометьте себе, Брайен: назначить ему прибавку к жалованью. Двадцать пять долларов в неделю. Но только, бога ради, чтобы ни он сам и никто другой не знал за что. Анекдотец рассказал, ха-ха! Еврейка жила с самцом гориллы!

Страсть к «желтой» газетной дешевке, преклонение перед парнями с характером, которые не боятся выделывать такие штуки, у Стейнера настолько искренни, что Фэллоу и Хайридж тоже начинают смеяться вместе с ним. Личико у Стейнера сейчас вовсе не грязное и не мышиное. От рассказа о находчивости отчаянного американца-фотографа Силверстейна оно расплылось и прямо светится чистым восторгом.

– Но все равно, – спохватывается он наконец. – Мы поставлены перед проблемой.

– По-моему, правота на нашей стороне, – говорит Хайридж.

– Нам полиция сообщила, что они смеялись. А придрался адвокат из Бюро бесплатной юридической помощи, так это у них тут называется, и он же, наверно, связался с Антидиффамационной конторой или как ее.

– К несчастью, дело не в том, как и что было в действительности, – говорит Стейнер. – Нам надо изменить некоторые подходы и, на мой взгляд, начать как раз можно с этого парня, которого сбила машина и не остановилась. Посмотрим, что мы можем для них сделать, для несчастной семьи Лэмбов. Кое-какую поддержку они, кажется, уже получили. Есть такой человек – Бэкон.

– Несчастные Лэмбы. Бедные агнцы, – пробует на слух Брайен Хайридж.

Но Стейнер не понял. Броские фразы все-таки не его специальность.

– А что вы нам скажете, Питер? – обращается он к Фэллоу. – Его мать, эта миссис Лэмб, ей можно верить?

– Вполне, – отвечает Фэллоу. – Производит приятное впечатление, правильно говорит, искренне держится. Работает. Опрятна. Эти муниципальные квартиры вообще-то жуткие свинарники, а у нее – порядок, чисто, картинки на стенах… диван с тумбами… даже маленький столик в прихожей… словом, в таком духе.

– А парнишка? Он нас не подведет? Он, кажется, отличник там какой-то?

– По меркам своей школы – да. Как бы он выказал себя в общеобразовательной в Холланд-парке, это другой вопрос, – Фэллоу улыбается. Общеобразовательная в Холланд-парке – это лондонская школа. – Никогда не имел неприятностей с полицией. Это в муниципальных домах бог весть какая редкость, произносится так, будто вы услышите и прямо закачаетесь.

– Как отзываются о нем соседи?

– Ну, как… Симпатичный парень… Смирный.

На самом-то деле Фэллоу прямо прошел в квартиру Энни Лэмб в сопровождении Элберта Вогеля и одного из людей Бэкона, здоровенного верзилы с золотой серьгой в ухе, поговорил с Энни Лэмб и уехал. Но сейчас в глазах уважаемого работодателя его репутация бесстрашного исследователя бронкского дна настолько высока, что ронять ее как-то не хочется.

– Прекрасно, – говорит Стейнер. – Какое же у нас пойдет заключение?

– Преподобный Бэкон – его все так прямо и называют: Преподобный Бэкон – так вот, Преподобный Бэкон организует завтра большую демонстрацию протеста…

Тут на столе у Фэллоу зазвонил телефон.

– Алло?

– Эй, Пит! – неподражаемый голос Элберта Вогеля. – Отличные новости! Бэкону только что позвонил один мальчишечка, работает в Отделе регистрации автотранспорта, – Фэллоу хватает ручку и начинает записывать. – Этот мальчишечка прочел вашу статью и по собственной инициативе раздобыл там компьютерные данные по легковым автомашинам. Он утверждает, что свел все количество к ста двадцати четырем!

– За милую душу – если пожелает. Отрядят людей, и за два-три дня управятся.

– И кто же этот… молодой человек? – Дурацкая американская манера называть «мальчишечками» взрослых мужиков.

– Просто один мальчишечка, который там работает и считает, что с Лэмбами поступили, как обычно, по-свински. Я же говорил вам, мне что нравится в Бэконе? Он побуждает к действию тех, кто выступает против системы.

– Как мне связаться с этим… человеком?

Вогель продиктовал ему все сведения и под конец сказал:

– Теперь вот еще что, Пит. Бэкон прочел вашу статью, и она ему очень понравилась. Ему звонят из всех газет и телеканалов, но он эту новость насчет Отдела регистрации держит исключительно для вас. Ясно? Но надо развивать атаку. Получил мяч – и вперед на врага. Вы меня поняли?

– Понял, – отвечает Фэллоу.

Положив трубку, он улыбнулся Стейнеру и Хайбриджу, которые вопросительно таращили глаза, многозначительно кивнул и сказал:

– Так-с-с-с. Похоже, дела понемногу приходят в движение. Это звонил мой источник из Отдела регистрации автотранспорта, где имеются списки всех автомобильных номеров.

Вокруг – стены из неоштукатуриного кирпича, тусклые блики меди, стекло с рисунком, звонкие голоса молодых и богатых. А перед глазами – ее роскошные темные волосы, щеки, рдеющие румянцем «Беркширской осени», – впрочем, «Беркширская осень», спохватился Крамер среди всей этой магии, скорее всего – просто косметика. По крайней мере, сиренево-фиолетовые переливчатые тени вокруг глаз и на верхних веках – уж точно косметика. Но доведенная до предела современного совершенства. С губ, налитых желанием, лоснящихся коричневой помадой, слетают слова:

– Но вы находились от него так близко! Прямо кричали ему в лицо. А он так смотрел на вас свирепо… Неужели вы не боялись, что он сейчас ка-ак вскочит и… не знаю что… Правда-правда, у него был такой несимпатичный вид!

– Н-ну, – говорит в ответ Крамер, пожимая плечами и набычив грудинно-ключичную мышцу и тем выражая презрение к смертельной угрозе. – Эти субъекты в девяноста случаях из ста просто пугают, хотя, конечно, лучше все-таки помнить об остальных десяти. Ха-ха-ха. Да. Мне главное было показать Герберта с агрессивной стороны, чтобы все видели. Его адвокат Эл Тесковитц… вам, я думаю, незачем объяснять, что Эл – не лучший оратор мира, но в уголовном суде это не всегда играет… имеет значение (самое время было переходить на правильную, «образованную» речь). Уголовный суд – вещь уникальная, так как в нем ставка – не деньги, а человеческая жизнь или свобода, и это обстоятельство подчас возбуждает самые неожиданные эмоции. Тесковитц, представьте себе, иногда прямо гениально умеет пудрить людям мозги и влиять на присяжных. У него у самого вид такой несчастненький… но это все один расчет, и больше ничего. Чтобы легче было вызвать жалость к своему клиенту. Наполовину это у него пантомима, так, пожалуй, можно назвать. Или, по-простому говоря, притворство, но этим искусством он владеет очень хорошо, а я не мог допустить, чтобы образ Герберта – доброго семьянина (нашелся тоже семьянин) остался висеть в воздухе как красивый воздушный шарик. Ну, и вот я решил…

Слова текут потоком, повествуют о его храбрости, о его таланте борца – обо всем таком, для чего у него до сих пор не было слушателя. Не станешь же рассуждать об этом перед Джимом Коуфи, или Рэем Андриутти, или перед собственной женой, если на то пошло – тоже, она уже больше не пьянеет от таких рассказов, сколько ни хорохорься. А вот мисс Шелли Томас опьянела. Слушает и упивается. О, эти восторженные глаза! И коричневые блестящие губы! С какой неутолимой жаждой пьет она его слова – и слава богу, зато не пьет ничего другого, кроме минеральной воды. Перед самим Крамером стоит бокал белого вина, который бесплатно подается каждому посетителю, и он старается потягивать его мелкими глотками, а то здесь цены, оказывается, вовсе не такие низкие, как он предполагал. Вот черт!

Мысли у него несутся одновременно по двум дорожкам. Как будто воспроизводятся синхронно две разные магнитофонные записи. С одной звучит его речь о том, как он молодецки вел себя на процессе:

–…краем глаза я уже вижу, он на последнем пределе, сейчас сорвется, не знаю даже, сумею ли произнести до конца обвинительную речь, но мне хотелось…

А по другой он думает о ней, о счете (а ведь они еще и не заказывали!) и куда бы с ней поехать (если!), а также о публике в ресторане. Ну и ну! Кажется, это Джон Ректор, ведущий телепрограммы «Новости» на Девятом канале, вон там, за столиком у кирпичной стены? Ну и черт с ним. Не будет он ей показывать. Для двух знаменитостей здесь места нет, знаменитость здесь только одна: он, Крамер, победитель кровожадного Герберта 92-Икс и хитроумного Эла Тесковитца. А в зале народу полным полно, всё молодежь, хорошо одетая, шикарная… отлично! лучше и не вообразишь! Шелли Томас оказалась гречанкой. Небольшое разочарование. Он-то думал… сам не знает что. Томас – фамилия отчима, у него свое дело на Лонг-Айленде, производство пластмассовых контейнеров. А по отцу она – Чудрас. Живет в Ривердейле с матерью и отчимом, работает у «Пришкера и Болки» в Манхэттене, снять что-нибудь в Манхэттене ей не по карману, а так хочется, но теперь дешевая квартирка в Манхэттене только во сне может присниться (уж ему-то об этом рассказывать не надо)…

–…потому, что в Бронксе присяжные способны преподнести любой сюрприз, я бы мог рассказать, что они учудили с одним моим коллегой вот прямо сегодня утром! – но вы, я думаю, и сами заметили. Понимаете, люди садятся на скамью присяжных заседателей с уже готовыми… как бы сказать? настроениями. В основном это: «Они – против нас», где «они» – полиция и прокуроры. Но вы, конечно, в этом и сами разобрались.

– Честно сказать, совсем даже нет. Все рассуждали очень здраво и стремились к справедливости. Я не знала, чего ожидать, но в действительности была приятно удивлена.

Уж не считает ли она его человеком с расовыми предрассудками?

– Да нет, я не то хочу сказать. В Бронксе много хороших людей, просто некоторые чуть что – сразу в обиду, и тогда происходят разные непредсказуемые явления. – Нет, лучше от этой темы подальше. – Раз уж мы с вами разговариваем по душам, можно я вам признаюсь? Меня в коллегии присяжных смущали вы.

– Я?! – восклицает она с улыбкой, и румянец проступает сквозь косметику у нее на щеках – покраснела от удовольствия, что фигурировала как важный стратегический фактор в Верховном суде Бронкса.

– Да, да! Правда! Видите ли, в уголовном судопроизводстве начинаешь смотреть на вещи с особой точки зрения. Может, она и неправильная, но такова уж человеческая природа. Ну так вот, для такого дела вы казались слишком образованной, слишком понятливой, слишком чуждой миру людей, подобных Герберту 92-Икс, и значит – в этом весь парадокс, – способной глубоко понять его проблемы, а понять, как говорят французы, значит простить.

– Да, но я…

– Я ведь не говорю, что это правильная и справедливая оценка, но к ней поневоле приходишь в таких процессах. Необязательно вы, но вообще человек такой, как вы, мог бы оказаться чересчур чувствительным.

– Но вы меня не… отвели. Я правильно выразилась?

– Правильно. Да, не отвел. Во-первых, я считаю, что несправедливо отводить человека просто за то, что он… что она умна и образованна. Вы заметили, других присяжных из Ривердейла у вас там не было. Из Ривердейла вообще не было никого в списке для отбора присяжных. Постоянно жалуются, что в Бронксе среди присяжных мало образованных людей, и вот когда появляется один… я хочу сказать, что отводить присяжного за то, что он тонко чувствует, – это ведь швыряться добром… богатством. И кроме того… – Рискнуть? Рискнем! – я… если честно оказать… я, наоборот… хотел, чтобы вы попали в состав присяжных.

Он старается погрузить взгляд как можно глубже в лилово-радужную тень ее глаз и сам принимает как можно более умный и чистосердечный вид, заодно выпятив подбородок, чтобы заиграли грудинно-ключично-сосцевидные мышцы.

А она опускает ресницы и опять краснеет сквозь «Беркширскую осень». А потом поднимает ресницы и заглядывает ему прямо в душу.

– Я заметила, что вы на меня смотрели.

И я, и всякий другой, кто там был! – но этого ей лучше не знать.

– Неужели заметили? А я-то думал, что это не так очевидно. Больше хоть никто не заметил, надеюсь?

– Ха-ха-ха! По-моему, заметили. Помните даму, что сидела рядом со мной? Черную даму? Такая симпатичная. Она работает в гинекологическом кабинете и очень милая и умная. Я взяла у нее телефон и обещала, что позвоню. Хотите знать, что она сказала?

– Что?

– Она сказала: «Мне кажется, ты приглянулась районному прокурору, Шелли, – она называет меня Шелли. Мы с ней так подружились! – Он с тебя глаз не сводит».

– Так и сказала!

– С осуждением? Господи, надо же! Я и не предполагал, что кому-то заметно!

– Наоборот, она была растрогана. Женщинам такие вещи всегда нравятся.

– Значит, очевидно было?

– Для нее – да!

Крамер трясет головой, якобы в смущении. И при этом все смотрит ей в глаза, а она смотрит в глаза ему. Крепостной ров уже преодолен, и без особых трудов. Теперь он, если захочет, и вправду мог бы протянуть руку через стол и сцепить с ней кончики пальцев, она не отнимет руку и они все так же будут смотреть в глаза друг другу. Но лучше пока не надо. Мгновенье так прекрасно, и так хорошо все идет, не стоит зря рисковать.

Крамер продолжает трясти головой… и многозначительно улыбаться… Он и в самом деле смущен, хотя и не тем, что люди в суде заметили, как он ею очарован. Куда б с ней поехать? – вот вопрос, который его смущает. У нее квартиры нет, привести ее в свой термитник – об этом, понятно, и речи быть не может. Гостиница – как-то пошло, да и откуда, черт возьми, у него деньги на гостиницу? Даже во второсортных номер стоит почти сто долларов. Да еще бог знает во что обойдется этот обед. Карта лежит так невинно, заполненная от руки, от одного ее вида у него в центральной нервной системе сразу сработал сигнал тревоги. Откуда-то он знает, даже при своем мизерном опыте, что такая псевдонебрежная бодяга означает одно, и только одно: гони монету! В этот момент подходит официантка.

– Ну как, уже решили?

Тоже, между прочим, конфетка. Молоденькая, беленькая, кудрявая, голубые глаза блестят, видно, что будущая актриса. На щеках – ямочки, и улыбка красноречивее слов говорит: «Вижу, вижу, кое-что вы уже решили!»

А может быть, она говорит совсем другое: «Я молоденькая, хорошенькая, обаятельная, так что не забудьте оставить мне кругленькую сумму на чай»?

Крамер смотрит на ее улыбчивое личико. Потом – на личико мисс Шелли Томас. Вожделение и нищета терзают его.

– Так, Шелли, – говорит он, круша преграды. – Чего тебе хочется?
* * *
Шерман сидит на самом краешке венского стула, зажав ладони между колен и понурив голову. На одноногом дубовом столе валяется проклятый номер «Сити лайт», изобличает, наполняя воздух радиоактивной отравой. На втором стуле сидит Мария, она спокойнее, но тоже далека от своей обычной непринужденности.

– Я так и знал, – говорит Шерман, не глядя на нее. – Я так и знал с самого начала! Надо было сразу же заявить. Просто не верится, что я… что мы попали в такое положение.

– Поздно теперь, Шерман. Дело прошлое.

Он вскинул голову, выпрямился.

– А может быть, не поздно? Разве не может человек сказать, что ничего не знал о несчастье, пока не прочитал в газете?

– Да? И как же, интересно, объяснить это несчастье, о котором ты ничего не знал?

– Ну… просто рассказать, как было на самом деле.

– Конечно. Как это правдоподобно: нас остановили двое парней, пытались ограбить, но ты бросил в одного шину, а я села за руль и рванула оттуда, как… как рокер какой-нибудь, но при этом не заметила, что сбила человека.

– Но ведь так оно все и было, Мария.

– Кто поверит? Ты же читал, что они пишут. Этот парень у них – прямо какой-то святой, какой-то отличник учебы. Что был еще и второй, они вообще помалкивают. И что произошло все на въезде, тоже. Расписывают маленького святого, который отправился за продуктами для семьи.

Снова полыхнула огнем ужасная мысль: а вдруг они правда хотели только помочь?

Мария сидит у стола в свитере с круглым отвернутым воротом, великолепные груди обтянуты и все на виду, даже сейчас. На ней короткая клетчатая юбка, одна блестящая шелковая нога перекинута через другую, на мыске болтается домашняя туфля.

А за спиной у нее – диван-кровать, и на стене теперь висит еще одна небольшая картина маслом: обнаженная женщина с каким-то животным на руках. Написано так плохо, что не поймешь, что за животное, то ли собака, то ли вообще крыса. Шерман подавленно уставился на картину.

– Ага, заметил, – говорит Мария и делает попытку улыбнуться. – Так-то лучше. Это мне Филиппе подарил.

– Потрясающе. – Чего ради какой-то испаноязычный живописец проявляет по отношению к ней подобную щедрость, его уже нисколько не интересует. Мир сузился. – Ну, и как, ты считаешь, нам теперь надо поступить?

– Я считаю, надо сделать десять глубоких вдохов и расслабиться. Я считаю так.

– И что потом?

– Потом, скорее всего, ничего. – «Ничо», в ее непрожеванном южном выговоре. – Шерман, если мы скажем им правду, они нас изничтожат. Ты это понимаешь? Сделают из нас фарш. Сейчас они не знают, чья была машина, кто сидел за рулем, у них нет свидетелей, а сам этот парень лежит без сознания, и непохоже, что… что придет в себя.

За рулем сидела ты, думает Шерман. Смотри не забудь. У него немного отлегло от души, когда она это сказала. И тут же – толчок страха: что, если она возьмет свои слова обратно и водителем выставит его? Но второй-то парень видел, где он сейчас ни прячется.

Вслух Шерман, однако, говорит только:

– Ну а второй? Вдруг он объявится?

– Если б он собирался объявиться, то уже давно бы объявился. Не объявится. Потому что он преступник.

Шерман снова опускает голову, сутулит плечи. Перед глазами – глянцевые носки его полуботинок «Нью и Лингвуд». Английская обувь ручной работы, сколько в этом неприличной претензии. Что довлеет человеку… Как там дальше, он не помнит. Бедная коричневая луна на макушке у Феликса… Ноксвилл… Почему было давно не перебраться в Ноксвилл?.. Простой колониальный дом с верандой, забранной металлической сеткой…

– Не знаю, Мария, – произносит он, не поднимая головы. – Я думаю, нам их не перехитрить. Я думаю, надо найти адвоката (двух адвокатов, подсказывает тихий внутренний голос, ведь я не знаю эту женщину, и мы можем когда-нибудь оказаться по разные стороны…) – и сообщить все, что нам известно.

– То есть сунуть голову тигру в пасть, так, что ли? – «Чо ли?» Эта южная каша у нее во рту начинает действовать ему на нервы. – За рулем же сидела я, значит, мне и решать. (За рулем же сидела я! Она опять это повторила. Мрак немного развеялся).

– Я тебя не уговариваю. Просто думаю вслух, – объясняет он.

Взгляд Марии смягчился. И улыбка стала почти материнской.

– Шерман, послушай, что я тебе скажу. Бывают разные джунгли. Уолл-стрит – слышал, конечно? – это одни джунгли. В тех джунглях ты прекрасно умеешь ориентироваться. – (Ведь это правда, разве нет? Настроение у него еще немного поправилось.) – А есть другие джунгли. В которых мы тогда заблудились в Бронксе. И ты там сражался, Шерман! Ты был настоящий молодец! – (Он с трудом удержался от самодовольной ухмылки.) – Но в тех джунглях, Шерман, ты никогда не жил. А знаешь, что там происходит? Там люди только и знают, что переступают через черту, туда-сюда, туда-сюда, то на сторону закона, то против. Ты не знаешь, как это бывает. Ты получил хорошее воспитание. Законы никогда не были тебе враждебны. Они – твои, Шерман, законы таких людей, как ты и твоя семья. Ну, а я росла иначе. Мы постоянно переступали через черту, качались туда-сюда, как пьяные, поэтому я знаю. И не боюсь. И вот что еще я тебе скажу: там, у черты, все люди – звери, и полицейские, и судьи, и преступники, все.

Она замолчала, но продолжала глядеть на него со снисходительной улыбкой, как мать, открывшая дитяте великую тайну. Интересно, подумалось Шерману, действительно ли она знает то, о чем говорит, или это романтические фантазии, снобизм навыворот.

– Так как же ты считаешь?

– Что лучше будет тебе довериться моему инстинкту.

И тут раздается стук в дверь.

– Кто это? – тревожно спрашивает Шерман.

– Не пугайся. Должно быть, Жермена. Я ей говорила, что ты будешь.

Мария встает со стула и идет к двери.

– Но ты не рассказывала, что произошло?

– Нет, конечно.

И открывает дверь. Но это не Жермена. А громадный мужчина в каком-то немыслимом черном костюме по-хозяйски вошел в комнату, быстро обвел глазами Шермана, стены, потолок и в последнюю очередь – Марию.

– Вы Жермена Болл? – спросил он, тяжело дыша, видимо, из-за подъема по лестнице. – Или Боул?

Мария недоуменно молчит, Шерман тоже. Великан – белый, с курчавой черной бородой, багровое лицо блестит от пота. Он в черной фетровой шляпе с абсолютно плоскими полями, маленькой, точно игрушка, на огромной голове, в мятой белой рубашке, застегнутой под горло, но без галстука, и в лоснящемся черном двубортном пиджаке, застегнутом, как у женщины, справа налево. Хасид. Шерман много раз видел евреев-хасидов в Бриллиантовом квартале на Сорок шестой и Сорок седьмой улицах между Четвертой и Пятой авеню, но такого громадного – никогда. Под два метра ростом, весу – килограммов сто двадцать, страшно жирный, но могучего вида, распирает нездоровую кожу, как грандиозная сарделька. Снял шляпу, волосы под шляпой мокрые от пота, прилипли к черепу. Ударил себя ладонью по скуле. И снова водрузил шляпу высоко-высоко на самую макушку, того гляди слетит. По лбу великана бегут струйки пота.

– Жермена Болл? Боул? Булл?

– Нет, – отвечает Мария. Она уже опомнилась и говорит язвительным, агрессивным тоном. – Ее нет. Что вам нужно?

– Вы тут проживаете? – Для такого крупного мужчины у него на редкость тонкий голос.

– Мисс Болл сейчас здесь нет, – повторяет Мария, пропуская последний вопрос мимо ушей.

– Здесь вы проживаете или она?

– Послушайте, мы заняты, – со страдальческим долготерпением. – Зайдите попозже, а? И вообще, как вы попали внутрь здания? – уже грозно.

Великан лезет в правый карман пиджака и достает огромную связку ключей, штук тридцать наверно. Перебрав их бородки толстым указательным пальцем, выбирает один и поднимаете воздух.

– Отпер вот этим. Компания «Уинтер, владельцы недвижимости», – со слабым еврейским акцентом.

– Прекрасно. Только вам придется прийти еще раз и поговорить с мисс Болл.

Великан не трогается с места. Он еще раз обводит глазами комнату.

– А вы здесь не проживаете?

– Послушайте, я…

– Ладно, это не важно. Мы тут будем красить.

Великан раскидывает руки, как два крыла, будто собрался совершить прыжок «лебедь» с вышки в воду, подходит так лицом к стене, прижимает к стене левую ладонь, потом переступает влево, левую отнимает и прижимает на это место правую и, продвигаясь дальше влево, вытягивает левую руку, снова приняв позу ныряльщика «лебедем».

Мария смотрит на Шермана. Он понимает, что должен что-то сделать, но что, не представляет себе. Он подходит к великану и властным ледяным тоном, как говорил бы на его месте Лев «Даннинг-Спонджета», произносит:

– Одну минуту. Чем вы занимаетесь?

– Промериваю, – отвечает великан, с растопыренными руками продвигаясь по стене. – Красить здесь будем.

– Мне очень жаль, но нам сейчас некогда… Вам придется прийти как-нибудь в другой раз.

Молодой великан медленно оборачивается, подбоченясь, набирает в грудь побольше воздуху, отчего еще больше раздувается и становится в два раза огромнее. Лицо его выражает брезгливость, словно при виде жалкого насекомого. По-видимому, такие сцены ему не впервой и не доставляют ничего, кроме удовольствия. У Шермана екает сердце. Но деваться некуда, поединок самцов уже начался.

– Вы здесь, что ли, проживаете? – еще раз спрашивает великан.

– Вам же сказано, у нас нет времени, – отвечает Шерман, стараясь сохранять ледяной тон своего отца. – Будьте добры, уйдите, придете делать свою работу когда-нибудь в другой раз.

– Вы здесь проживаете?

– Нет, я здесь не проживаю, если на то пошло, но я здесь в гостях и не намерен…

– Вы не проживаете, она не проживает. Что же вы тут делаете?

– Это вас не касается! – срывается Шерман, при этом с каждой секундой чувствуя себя все жальче и беспомощнее. И указывает пальцем на дверь: – А теперь будьте добры, убирайтесь!

– Вы тут лицо постороннее. Так? Дело серьезное. В этом доме живут люди, которым не положено. Дом с пониженной квартплатой, а жильцы хитрят и пересдают квартиры уже дороже, за тысячу, а то и две в месяц. За эту квартиру компания берет всего триста тридцать один доллар в месяц. Ясно? Жермена Болл, ее здесь давно никто не видел. Сколько вы ей платите?

Ну и наглость! Бой самцов! Как быть? В обычных ситуациях Шерман ощущает себя крупным мужчиной. Но рядом с этим чудовищем… силой с ним не сладишь. И страх его не берет. И ледяной властный тон не действует. А главное – у него у самого положение крайне двусмысленное. Не выдерживает моральной критики. Он действительно лицо постороннее и не может допустить, чтобы о его пребывании здесь стало кому-то известно. Что, если этот фантастический человек – вовсе не представитель компании «Уинтер, владельцы недвижимости»? Что, если…

К счастью, тут вмешалась Мария:

– Мисс Болл, между прочим, должна скоро приехать. Ну, а пока…

– Да? Замечательно! Тогда я подожду.

Великан раскачивающейся походкой друида идет на середину комнаты, останавливается у одноногого стола и преспокойно опускает свое грузное тело на венский стул.

– Ну, знаешь, – свирепеет Мария. – Это уж чересчур!

В ответ великан, скрестив руки на груди и смежив веки, откидывается на спинку стула и демонстративно погружается в ожидание. В этот миг Шерману становится совершенно ясно, что он обязан как-то вмешаться, не важно как, а иначе он безвозвратно уронит свое мужское достоинство. Бой самцов! Он приготовился сделать первый шаг.

И вдруг – тррраххх! Великан рухнул навзничь на пол, а фетровая шляпа с твердыми полями колесом покатилась по комнате. Одна ножка стула подломилась у самого сиденья, забелела некрашеная древесина. Стул не выдержал.

– Видал, что ты наделал! – кричит Мария. – Дуболом несчастный! Свиноматка! Бочка сала!

Великан, пыхтя и отдуваясь, принимает сидячее положение и начинает вставать. От его наглости не осталось и следа. Лицо опять побагровело, ручьем течет пот. Наклонившись подобрать с пола шляпу, он опять едва не падает.

Мария развивает наступление. Указывая пальцем на обломки стула, она грозно говорит:

– Ты за это заплатишь! Ясно?

– Но-но, потише, – бурчит великан. – Это не ваше.

Но он отступает, сломленный ее напором и собственным конфузом.

– С тебя взыщут пятьсот долларов, через суд! – шумит Мария. – Ты вломился в чужой дом!

Великан возмущенно оборачивается с порога, однако не выдерживает характера. И, махнув рукой, в полном беспорядке, вперевалку ретируется.

А Мария, как только его шаги забухали вниз по лестнице, защелкнула дверной замок, повернулась к Шерману и громко, заливисто расхохоталась.

– Видел… как… он… грохнулся… на пол?.. – давясь от хохота, с трудом выговаривает она.

Шерман недоуменно хлопает глазами. Правду она сказала. Они – животные разной породы. Марии вполне по душе такая жизнь. Ей нравится драться. Сцепилась с этим чучелом. Драка в джунглях, как она говорила. А ей хоть бы хны. Хотелось бы ему сейчас тоже посмеяться с упоением над этой смехотворной историей. А не получается. Даже улыбка и та не вышла. Чувство такое, будто рассыпались стены, ограждающие его место в мире. И всякие немыслимые личности получили доступ в его жизнь.

– Трраххх! – повторяет Мария, плача от смеха. – Черт! На видеопленку бы заснять! – Тут она замечает скорбное лицо Шермана. – В чем дело?

– Как ты думаешь, что это было?

– В каком смысле – что?

– По-твоему, зачем он сюда явился?

– Хозяева его послали! Помнишь, письмо я тебе показывала?

– А разве не странно, что…

– Жермена платит всего триста тридцать один доллар в месяц, а с меня берет семьсот пятьдесят. Этот дом – с пониженной квартплатой, разницу возмещает муниципалитет. Они бы рады ее схватить за руку и выставить отсюда.

– Но тебе не кажется странным, что они выбрали время… именно сейчас?

– Именно сейчас?

– Может быть, конечно, я не в себе, но ведь сегодня, когда появилось это… в газете?..

– В газете? – Тут до нее наконец доходит, о чем он толкует, и она говорит с улыбкой: – Шерман, ты и правда не в себе. У тебя навязчивый бред. Ты это понимаешь?

– Возможно. Но мне тут видится очень странное совпадение.

– И кто же, по-твоему, его прислал, если не хозяева дома? Полиция, что ли?

– Н-ну, не знаю… – Действительно бред какой-то, сознает Шерман и робко усмехается.

– Полиция пошлет такого чудовищного, колоссального, жирного, безмозглого хасида шпионить за тобой?

Шерман свешивает свой йейльский подбородок до самых ключиц.

– Ты права.

Но Мария подходит к нему, пальчиком за подбородок поднимает ему голову и, заглянув в глаза, улыбается так нежно, как никогда еще ему не улыбалась.

– Шерман. («Шууман».) Ты думаешь, всему миру только и есть дела что до тебя? Всему миру только ты и нужен? Ничуть. А вот мне нужен.

Она берет в ладони его лицо и целует в губы. В конце концов они оказываются на диване, но на этот раз ему пришлось попотеть. Когда человек испуган до полусмерти, у него все не слава богу.