Том Вулф Костры амбиций



бет32/35
Дата28.06.2016
өлшемі2.98 Mb.
#163905
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   35

29
Рандеву

На следующее утро Крамер, Берни Фицгиббон и двое следователей, Мартин и Гольдберг, сидели в кабинете Эйба Вейсса. Он собрал нечто вроде коллегии. Вейсс сидел во главе обширного орехового стола заседаний. Фицгиббон и Гольдберг слева, Крамер и Мартин справа. Обсуждался вопрос, как подать большому жюри дело Шермана Мак-Коя. Доклад, который делал Мартин, Вейссу не нравился. Крамеру тоже. Время от времени Крамер бросал взгляд на Берни Фицгиббона. Видел он только маску мрачной ирландской бесстрастности, но она как бы радировала на коротких волнах: «Вот! Говорил я вам».

– Минуточку, – перебил Вейсс. Он обращался к Мартину. – Объясните еще разок, где вы откопали тех двух типов.

– Подметали крэкеров, – сказал Мартин.

– Подметали крэкеров? – удивился Вейсс. – Что это, к дьяволу, значит – подметать крэкеров?

– Подметать крэкеров – ну, это то, чем мы теперь все время занимаемся. Отойдите на несколько кварталов и увидите там столько продавцов крэка, что это уже не улица, а какой-то блошиный рынок. Многие здания стоят пустые, а из других, где еще живут, люди боятся за дверь выходить, потому что на улице нет никого, кроме тех, кто продает крэк, кто покупает крэк и кто курит крэк. Ну, мы их и подметаем. Подъезжаем и забираем все, что шевелится.

– И что-нибудь получается?

– Конечно. Парочка таких рейдов, и они перекидываются в другой квартал. До того дошло, что едва наш фургон показывается из-за угла, как они изо всех щелей разбегаются. Это как когда сносят дом: не успеют строители динамит рвануть – глядь, по улице крысы побежали. Надо бы, чтоб кто-нибудь разок с собой кинокамеру захватил. Прямо толпы, к хренам собачьим, по улицам бегут.

– О'кей, – сказал Вейсс. – Стало быть, эти двое парней, которых вы подцепили, знают Роланда Обэрна?

– Ага. Они там все знают Роланда.

– О'кей. И что же – то, что вы нам рассказываете, Роланд лично им говорил или они это где-то слышали?

– Нет, это у них слух такой ходит.

– В кругах крэкеров Бронкса, – уточнил Вейсс.

– Да, можно сказать и так.

– О'кей, дальше.

– В общем, говорят, что пацана этого, Генри Лэмба, Роланд встретил случайно, когда тот шел в заведение «Жареные цыплята по-техасски» и увязался за ним. Роланд любил над этим пацаном измываться. Лэмба они между собой считают паинькой, маменькиным сынком, который не ходит «тусоваться». Не слоняется по улицам, не участвует в ихних делах. Ходит в школу, ходит в церковь, хочет поступить в колледж, в переделки не попадает – словом, для тех кварталов чужой. Его мать копит деньги на покупку домика в Спрингфилд-Гарденс, а иначе бы они вообще там жить не стали.

– Но это вы не от тех двоих узнали?

– Нет, это мы выяснили еще до того.

– Давайте все-таки ближе к тем двум черномазым и к тому, что говорят они.

– Я просто хотел вам задний план, что ли, обрисовать.

– Хорошо. Теперь давайте передний.

– Ладно. Короче, Роланд идет по Брукнеровскому бульвару с Лэмбом. Они проходят мимо пандуса у Хантс-Пойнт авеню, Роланду на глаза попадается какой-то хлам на мостовой – покрышки, баки мусорные или еще что, и он понимает: кто-то здесь побывал, машины останавливал. Ну, он и говорит Лэмбу: «Секи, я тебе ща покажу, как обнести машину». Лэмб отнекивается, и Роланд говорит: «Да я ничего такого не буду, только покажу тебе, как это делается. Не боись». Он к пацану нарочно цепляется – дескать, маменькин сынок и тому подобное. Ну, пацан вышел с ним на пандус и не успел оглянуться, как Роланд уже швырнул покрышку, или бак, или еще там что на пути машины, этого обалденного «мерседеса», а там как раз и ехал Мак-Кой с какой-то бабой. Этот охламон хренов – в смысле Лэмб – стоит и смотрит. От такого расклада у него уже полные штаны, но и убегать страшно – из-за Роланда, который все это только и затеял, чтобы показать, какой Лэмб слабак. Но тут что-то наперекосяк пошло, потому что Мак-Кой и эта женщина ухитрились к чертовой матери оттуда смотаться, а Лэмба сбило машиной. Так, во всяком случае, выходит по уличным слухам.

– Н-да, ну и версия. Но вам хоть кого-нибудь удалось найти, кто бы сказал, что сам все это слышал от Роланда?

Тут вмешался Берни Фицгиббон:

– Эта версия объясняет, почему Лэмб, когда попал в клинику, ничего не сказал о том, что его сбила машина. Не хотел, чтобы его посчитали участником попытки ограбления. Он хотел, чтобы ему только руку вправили и отпустили домой.

– Угу, – отозвался Вейсс, – но мы-то ведь только и имеем что версию, которую нам преподносят двое черномазых. Эти ребятки не понимают разницы между тем, что они слышат, и тем, что им слышится. – С клоунской ухмылкой он покрутил пальцем у виска.

– Все-таки, по-моему, стоит это проверить, Эйб, – сказал Берни. – Надо бы все же этим подзаняться.

Крамер встревожился, почувствовал гнев и обиду – обиду за Роланда Обэрна. Из них-то ведь никто не потрудился узнать Роланда так хорошо, как он. Роланд, конечно, не святой, но парень неплохой и говорит правду.

– Проверить, конечно, не вредно, – сказал он Берни, – но я, кажется, знаю, откуда берутся такие версии. На самом-то деле это версия самого Мак-Коя. Мак-Кой ее запустил в «Дейли ньюс», а оттуда на телевидение. Я к тому, что в народе она уже известна, ну и принялась в какой-то мере. Она снимает один вопрос, но поднимает десять новых. Например, зачем Роланду пытаться обнести машину в паре с пацаном, которого он знает как хлюпика и слюнтяя? Да и Мак-Кой – если он жертва попытки ограбления и в неразберихе сбил одного из нападавших, почему сразу не обратился в полицию? Ему бы это – вот так, – Крамер прищелкнул пальцами, про себя отметив, что говорит как-то очень уж раздраженно.

– Согласен, вопросов возникает масса, – кивнул Берни. – Значит, тем более не надо торопиться с большим жюри.

– Торопиться надо, – с нажимом проговорил Вейсс.

Крамер поймал направленный на него внимательный взгляд Берни, Черные ирландские глаза смотрели с осуждением.

В этот момент телефон на столе у Вейсса издал три басовитых гудка. Вейсс встал, подошел к столу, снял трубку:

– Да?.. О'кей, соедините… Нет, «Сити лайт» еще не видел… Что? Вы шутите!..

Повернувшись к столу заседаний, он сказал Берни:

– Это Милт. Думаю, с версией этих черномазых можно пока подождать.

Мигом появился Милт Лубелл – глаза квадратные, еле дышит, в руке свежий номер «Сити лайт». Он положил газету на стол заседаний. Всем бросился в глаза заголовок на первой странице:
ТОЛЬКО В «СИТИ-ЛАЙТ»

ДЕЛО МАК-КОЯ: ВДОВА ФИНАНСИСТА – ТА САМАЯ ТАИНСТВЕННАЯ БРЮНЕТКА

Мак-Кой на похоронах: «Спаси меня!»
Строчка понизу страницы гласила:
«Репортаж Питера Фаллоу с места событий. Фотографии – стр. 3, 4, 5, 14, 15».
Все шестеро, стоя, опершись ладонями о столешницу, склонились над газетой. Головы сошлись над эпицентром, которым был заголовок.

Вейсс выпрямился. Его лицо приняло выражение, какое бывает у человека, который понял, что ему выпало вести за собой других.

– Ладно, мы вот как сделаем, Милт. Звоните Ирву Стоуну на Первый канал. – Затем одним духом он перечислил фамилии пяти других журналистов, ответственных за новости, идущие по остальным каналам. – И позвоните Питеру Фэллоу. И этому Фланнагану из «Ньюс». А скажете им вот что. Эту женщину мы допросим, и очень скоро. Это официально. А неофициально скажите им, что если она та самая, что была с Мак-Коем, то над ней уголовная статья, потому что она вела машину после того, как Мак-Кой сбил пацана. Скрылась с места происшествия и не заявила. Сбили и сбежали. Он сбил, она сбежала. О'кей?

Затем, повернувшись к Берни:

– А вы, ребята… – он окинул взглядом и Крамера, и Мартина с Гольдбергом – дескать, и вы тоже, – вы, ребята, возьметесь за эту женщину и скажете ей то же самое. «Мы очень сожалеем, что у вас умер муж и т д., и т. п., и пр., но нам необходимо быстренько задать вам кое-какие вопросы, причем если вы та самая, что была в машине с Мак-Коем, то вас ожидает куча неприятностей». Но если она захочет про Мак-Коя рассказать чистосердечно, мы гарантируем, что против нее обвинение выдвинуто не будет. – И Крамеру: – На это сперва особо не нажимайте. Да ну, к черту, вы и сами знаете, как в таких случаях делается.

К тому времени когда Крамер, Мартин и Гольдберг подъехали к дому 962 по Пятой авеню, тротуар там стал похож на лагерь беженцев. Телеоператоры, радиорепортеры, корреспонденты газет и фотографы сидели, слонялись и околачивались – все в джинсах, свитерах, куртках на молнии и в туристских башмаках, которые последнее время вошли у этой публики в моду; набежавшие по такому случаю бездельники и зеваки были одеты не лучше. Полицейские из 19-го участка установили у подъезда в два ряда синие козлы специальных заграждений, чтобы оставался проход к дверям для жильцов дома. Поодаль стоял постовой в форме. Для здания такой величины – высотой в четырнадцать этажей и длиной полквартала – подъезд особой роскошью не отличался. Тем не менее его вид говорил о больших деньгах. Дверь была одностворчатая, с зеркальным стеклом, окантованная начищенной до блеска тяжелой медью; стекло предохраняла медная решетка, затейливая и тоже сияющая. От двери и до самого поребрика над тротуаром тянулся навес. Его поддерживали медные столбы с медными стержнями-подкосами, опять-таки сияющие как чистое золото. Огромный объем тупой ручной работы, вложенной в блеск полированной меди, лучше любых финтифлюшек говорил о больших деньгах. Заметив за дверным стеклом силуэты двоих швейцаров в галунах, Крамер вспомнил рассказ Мартина о том, как он ходил в гости к Мак-Кою.

Ага… Вот, значит, где это. На эти здания вдоль Пятой авеню, фасадами обращенные к Центральному парку, Крамер любовался тысячи раз, да вот хоть и в прошлое воскресенье. Гулял по парку с Родой, толкавшей перед собой коляску с Джошуа, и вечернее солнце играло на величественных белокаменных фасадах так, что сами собой в голове появлялись слова: золотой берег. Но это было просто так, наблюдение, без всяких эмоций, разве что закрадывалось чувство некоторого удовлетворения, что можно гулять среди такого поистине золотого великолепия. Что в этих зданиях живут богатейшие люди Нью-Йорка, знали все. Но их жизнь, какова бы она ни была, оставалась далекой, будто другая планета. Это были не люди, а абстракции, такие далекие, что завидовать им совершенно немыслимо. Богатые. Он не мог бы назвать ни одной фамилии.

Теперь мог.

Крамер, Мартин и Гольдберг вышли из машины, и Мартин что-то сказал полицейскому в форме. Обтрепанная кучка журналистов зашебаршилась. Замелькали их попугайские одежки. Оглядывали троицу приехавших, внюхивались – не пахнет ли делом Мак-Коя.

Интересно, его узнают? На машине опознавательных знаков нет, и даже Мартин с Гольдбергом в обычных пиджаках и галстуках, так что вполне можно сойти за обычных людей, которым просто понадобилось к кому-то зайти в это здание. С другой стороны… неужто он для них по-прежнему безымянный функционер уголовно-судейской системы? Едва ли. Его портрет (работы прелестной Люси Деллафлориа) показывали по телевизору. Фамилия мелькала во всех газетах. Но вот уже и дверь совсем близко… Крамер почувствовал разочарование. Никто из всего огромного шевелящегося сборища даже не дернется! И вдруг:

– Эй, Крамер! – Голос откуда-то справа. Сердце так и подпрыгнуло. – Крамер!

Первым его побуждением было обернуться с улыбкой, но он подавил его. Может быть, следует идти, не обращая внимания? Нет, ну такого уж сноба из себя изображать перед ними не стоит, верно?.. Поэтому он повернулся на голос с видом возвышенно-серьезным.

Два голоса разом:

– Эй, Крамер, вы собираетесь…

– Какие обвинения…

–…поговорить с ней?

–…будут ей предъявлены?

Донесся и еще чей-то голос:

– Кто это? – И кто-то сразу объяснил:

– Это Ларри Крамер. Назначен по этому делу обвинителем.

Поджав губы, Крамер сказал:

– У меня сейчас ничего для вас нет, друзья мои.

Друзья мои. Отныне они его друзья, вся их ватага… пресса, которая для него лично раньше была понятием все-таки отвлеченным. Теперь он видит эту грязноватую публику вживе, а она будет ловить каждое его слово, считать каждый шаг. Фотограф с аппаратом на изготовку… второй, третий. С жужжанием взводят затворы. Ковыляя под тяжестью техники, подобралась ближе группа телевизионщиков. У одного из них, вделанная чуть ли не в череп, как рог торчала видеокамера. Крамер слегка замедлил шаг и уставился на одного из репортеров, словно обдумывая ответ, – вот вам, приятели дорогие, получите еще на пару секунд мою ответственно-торжественную рожу. (Ладно уж, они ведь просто выполняют свою работу!)

Когда они с Мартином и Гольдбергом подошли к двери, Крамер объявил швейцарам властным гортанным ГОЛОСОМ:

– Ларри Крамер, прокуратура Бронкса. Нас ждут.

Швейцары захлопотали.

Поднялись; дверь в квартиру открыл какой-то маленький человечек в ливрее, с виду то ли индонезиец, то ли кореец. Крамер вошел и чуть не ослеп. Естественно, ведь здесь все и было задумано так, чтобы слепить, причем людей куда более привычных к роскоши, чем Крамер. Он покосился на Мартина и Гольдберга. Трое ротозеев-туристов. Разглядывают двухэтажные потолки, огромную люстру, мраморную лестницу, бороздчатые пилястры, площадку лестницы, серебро, громадные картины в пышных рамах, каждая из которых – именно каждая рама – стоила никак не меньше половины годового жалованья полицейского. Они стояли, пожирая все это глазами.

Откуда-то сверху до Крамера донеслось гудение пылесоса. На мраморные просторы вестибюля вышла горничная в черном платье с белым передничком и тут же исчезла. По вестибюлю их повел азиат-дворецкий. Проходя мимо раскрытых дверей, успели разглядеть огромную комнату, залитую светом из огромных окон – такой высоты окон в жилых помещениях Крамер никогда не видел. Прямо как в залах суда у них в Бронксе. Под окнами – верхушки деревьев Центрального парка. Дворецкий ввел их в другую комнату, чуть поменьше и потемнее. То есть темнее она была лишь в сравнении; на самом деле одно высокое окно давало столько света, что на его фоне находившиеся в комнате двое мужчин и женщина показались в первый момент тремя силуэтами. Двое мужчин стояли. Женщина сидела в кресле. В комнате было несколько библиотечных стремянок на колесиках, громадный стол с гнутыми золочеными ножками и с антикварными финтифлюшками поверху плюс два небольших диванчика, между ними широкий каповый кофейный столик, там и сям несколько кресел с приставными столиками… ну и прочее в том же духе.

Один из силуэтов на шаг выступил из оконного сияния и произнес:

– Мистер Крамер? Я Такер Болт.

Такер Болт – парня и в самом деле так зовут. Это был ее поверенный из фирмы «Карри, Гоуд и Пестеролл». Через него Крамер и договаривался о встрече. Такер Болт говорил гнусавым квакающим голосом типичного БАСПа; первые же его слова по телефону отозвались в Крамере отвращением, однако теперь, на взгляд, он оказался не очень похож на БАСПа. Массивный, коренастый, одутловатый, как начинающий полнеть футболист. Они обменялись рукопожатием, и Такер Болт проквакал:

– Мистер Крамер, это миссис Раскин.

Она сидела в кресле с высокой спинкой, напомнившем Крамеру реквизит телепостановки из серии «Шедевры театра». Рядом с ней стоял высокий седовласый джентльмен. Надо же – вдова! – а какая молодая, какая складненькая! «Шлюшистая», сказал о ней Роланд. Что ж, у Артура Раскина хлопот было, видимо, полон рот – на восьмом десятке с такой зажигалкой управляться!

На ней простое черное шелковое платье. Стоячий «гимназический» воротничок и большие плечи не произвели на Крамера впечатления – откуда ему знать, что это писк сезона, а вот ноги – да, ноги поразили еще как. Она сидела положив ногу на ногу. Крамер боролся с искушением лишний раз глянуть на выставленный напоказ высокий подъем, на бликующие выгибы икр и обтянутые переливчатым шелком бедра. Боролся изо всех сил. Еще у нее была удивительная, длинная, белая шея, а губы чуть приоткрыты, а глаза темные и как бы манящие, затягивающие… В общем, Крамер взволновался.

– Мне очень неловко при таких обстоятельствах к вам вторгаться, – неуверенно начал он. И сразу поймал себя на том, что сказал глупость. Выходит, вторгаться при других обстоятельствах ему было бы очень даже ловко!

– О, я понимаю, мистер Крамер («Кримуу»), – тихо проговорила она и отважно улыбнулась. Южный акцент – это конечно, это да. А вот улыбка – только ли она приветливая? Да и взгляд… Бог ты мой, как она на него смотрит!

Что сказать дальше, он совершенно не мог себе представить. Но Такер Болт избавил его от затруднения, представив мужчину, стоявшего рядом с креслом. Мужчина был высокий, в возрасте. Седые волосы гладко зачесаны назад. Военная выправка, что для Нью-Йорка редкость. Звали его Клиффорд Придди, он был известным адвокатом, прославившимся защитой видных персон в уголовных делах федерального масштаба. У этого была характерная наружность БАСПа. Длинный узкий нос и взгляд исключительно сверху вниз. Одет неброско, но дорого; только чертовы БАСПы умеют так одеваться. Сияющие черные туфли с изящной линией носка плотно охватывают ногу. Едва поглядев на него, Крамер сразу почувствовал себя охламоном. Действительно: стоит тут в своих тяжелых коричневых мокроступах, у которых рант выпирает, как завалинка вокруг деревенской хибары. Что ж, у нас-то будет суд не федеральный, где эти пижоны из элитарных университетов защищают своих бывших однокашников. Нет, тут им придется иметь дело с посконным, кондовым Бронксом.

– Как поживаете, мистер Крамер? – подчеркнуто вежливо приветствовал Крамера Клиффорд Придди.

– Прекрасно, – ответил Крамер и пожал ему руку, про себя думая: посмотрим, какой будет у всех вас вид, когда окажетесь в Гибралтаре.

Затем он представил Мартина и Гольдберга, и все сели. Мартин, Гольдберг, Такер Болт и Клиффорд Придди – во квартетик! Гольдберг сидел сгорбившись, слегка тушевался, Мартин упорно оставался Изумленным Туристом. Его глаза так и шныряли по комнате.

Молодая вдова в черном нажала кнопку на столике рядом с креслом. Переменила позу и опять положила ногу на ногу. Под взглядом Крамера, старающегося не глазеть, выгибы голеней разделились и вновь сошлись. Посмотрела на дверь. Там уже стояла горничная – как показалось Крамеру, филиппинка.

Мария Раскин посмотрела на Крамера, потом на Гольдберга и на Мартина и сказала:

– Джентльмены, не угодно ли кофе?

Никому кофе было не угодно.

– Нора, – обратилась она к служанке, – принесите мне кофе и…

– Кора, – ровным голосом поправила ее служанка. К ней тут же все повернулись так, словно она вынула револьвер.

–…и несколько чашек, пожалуйста, – закончила вдова, не заметив поправки. – Если кто из джентльменов передумают.

«Нелады с грамматикой», – подумалось Крамеру. Он попытался сообразить, что же, собственно, было неправильно в ее фразе и вдруг осознал, что все молчат и смотрят на него. Настала его пора. Губы вдовы приоткрылись опять в той же странной полуулыбке. Что это – отвага? Насмешка?

– Госпожа Раскин, – начал он. – Как я уже говорил, мне очень неловко, что приходится беспокоить вас в такой момент, и я благодарен вам за содействие. Не сомневаюсь, что мистер Болт и мистер Придди объяснили вам цель этой встречи, а я только, гм, хотел бы… – Она шевельнула под платьем бедрами, и Крамеру трудно было отвести взгляд от черных мерцающих очертаний. –…гм, подчеркнуть то обстоятельство, что это дело, связанное с нанесением тяжких телесных повреждений – возможно, смертельных – молодому человеку по имени Генри Лэмб… что это дело является весьма важным для прокуратуры, поскольку оно весьма важно для жителей округа Бронкс и для всех людей в этом городе. – Крамер помолчал. Он сознавал, что говорит напыщенно, но не мог сообразить, как бы это соскочить с высоких котурнов. В таком шикарном доме, да при этих аристократических адвокатах поневоле ищешь, на что бы взобраться.

– Я понимаю, – сказала вдова, вероятно, чтобы его выручить. Голову она держала чуть склоненной набок и улыбалась так, словно он ее закадычный друг. У Крамера шевельнулась озорная идея. Мысленно он перенесся к тому времени, когда начнется процесс. Иногда ведь с добросовестным свидетелем в конце концов устанавливается очень даже тесный контакт.

– Вот почему ваша помощь будет иметь для нас такое огромное значение. – Он откинул голову, чтобы как следует продемонстрировать грудинно-ключично-сосцевидные мышцы. – Так что сейчас я только хочу вам объяснить, во что выльется для вас решение содействовать нам или – если по каким-либо причинам вам это представляется невозможным – не содействовать, поскольку я считаю, что в этом вопросе у нас должна быть полная ясность. Любое из этих двух решений, естественно, повлечет определенные последствия. Но перед тем как приступить, я должен напомнить вам, что… – Он опять замолчал. Он не совсем так начал фразу, и теперь вот-вот запутается в грамматике. Ничего не поделаешь, жми дальше. –…поскольку вас представляет выдающийся юрист, мне незачем напоминать вам ваши права в этой связи. – В этой связи. Откуда такие напыщенные, штампованные выражения? – Но я все же обязан напомнить вам, что, если по каким-либо причинам не захотите отвечать на вопросы, вы вправе хранить молчание.

Он поглядел на нее и кивнул, как бы говоря: «Это понятно?» Она кивнула в ответ, и он заметил, как шевельнулись под черным шелком налитые груди.

Поднял стоявший рядом с креслом «дипломат» на колени и немедленно об этом пожалел. Сбитые углы и кромки выдавали низменный статус владельца. (Какой-то там помощник прокурора откуда-то из Бронкса, получающий в год каких-то 36 000). Что за вид у этого треклятого чемоданчика! Пересохший какой, потрескавшийся, обшарпанный! Крамер почувствовал себя униженным. Что, интересно, подумали сейчас эти хреновы БАСПы? Подавили ухмылки по соображениям тактики или из снисходительной аристократической учтивости?

Из чемоданчика он достал две странички текста на желтой гербовой бумаге и папку с ксерокопиями, в том числе и копиями газетных вырезок. Потом закрыл предательский кейс и вновь поставил его на пол.

Поглядел на листочки. Поглядел на Марию Раскин.

– Известны четыре человека, обладающих существенным знанием обстоятельств дела, – сказал он. – Первый – жертва, Генри Лэмб, находящийся, скорее всего, в состоянии необратимой комы. Другой – мистер Шерман Мак-Кой, обвиняемый в халатности за рулем, в том, что скрылся с места происшествия, и в том, что не сообщил о происшествии. Эти обвинения он отрицает. Третий – некий гражданин, присутствовавший при случившемся и впоследствии опознавший мистера Мак-Коя как водителя автомобиля, сбившего мистера Лэмба. Этот свидетель сообщил нам, что в машине с Мак-Коем находилась некая женщина, белая, в возрасте от двадцати до тридцати лет, и полученная от него информация заставляет считать ее соучастницей Мак-Коя, по меньшей мере, по одному из предъявленных ему обвинений. – Он помолчал, надеясь добиться этим наибольшего воздействия. – Этот свидетель определенно опознал в этой женщине… вас.

Крамер умолк и поглядел вдове прямо в лицо. Сперва она была само совершенство. Глазом не моргнула. Чудесная отважная полуулыбка ничуть не изменилась. Но затем кадычок у нее на шее чуть заметно дернулся вверх и вниз.

Сглотнула!

Чудесное чувство охватило Крамера – каждую его клеточку, каждое нервное волоконце. В сравнении с этим ее глоточком его потертый «дипломат» ничего не значил, как ничего не значили ни охламонские башмаки, ни дешевый костюм, ни мизерное жалованье, ни нью-йоркский выговор с канцеляризмами и ляпами речи. Потому что в этот миг он обладал тем, чего все эти безупречные фирмачи с Уолл-стрит, населяющие мир всевозможных карри и гоудов, пестероллов и даннингов, личей и спонджетов, лишены начисто, им не понять, не ощутить этой его невыразимой радости обладания. Они способны лишь в молчании вежливо лицезреть, вот как сейчас хотя бы, а если когда-нибудь дойдет черед до них, будут вот так же со страхом сглатывать. Тут он вдруг понял, что́ всякий раз дает ему заряд энергии, когда он по утрам видит островную цитадель, на вершине подъема Большой Магистрали встающую из мрачных глубин Бронкса. Ведь это – Власть, ни больше ни меньше, – Власть, которой сам Эйб Вейсс предан с потрохами. Власть правительства над свободой подданных. Когда размышляешь абстрактно, это кажется таким далеким, теоретическим, но когда чувствуешь… видишь, как у них лица меняются… едва они поднимут наконец взгляд на тебя, проводника и вершителя Власти, – и Артур Ривера, и Джимми Доллард, и Герберт 92-Икс, и тот парень по кличке Альфонс… даже они; увидеть же, как дернулся в страхе кадычок на этой шейке, которая стоит миллионы, – нет, ни один поэт не воспел еще этот восторг, ибо не испытывал, ведь ни один прокурор, ни один судья, ни один полицейский, ни один налоговый инспектор никогда даже не намекнет о нем, потому что мы не смеем упоминать о нем даже друг другу, разве не так? – но мы тем не менее чувствуем, узнаем его каждый раз, как поглядим вот в такие же глаза, в которых мольба о милосердии или если не о милосердии – господи! – хотя бы о везении или снисхождении. (Ну, хоть разочек!) Что все эти белокаменные фасады Пятой авеню, все эти мраморные вестибюли, кожаные недра библиотек, баснословные богатства всей Уолл-стрит в сравнении с моей властью над вашими судьбами, в сравнении с вашей беспомощностью перед лицом Власти?

Этот момент Крамер продлил настолько, насколько позволяли ему пределы логики и минимальных приличий, а потом протянул еще чуть-чуть. Никто из них – ни двое безупречных адвокатов с Уолл-стрит, ни прелестная молодая вдова с ее новенькими миллионами – не рискнул даже пикнуть.

Потом он произнес мягко, по-отечески:

– Ну, хорошо. Теперь посмотрим, чем все это чревато.


* * *
Вошедшего к нему в кабинет Шермана Киллиан встретил словами:

– Боже мой, что с вами? Почему такой несчастный вид? Сейчас я вам все объясню, и вам не будет жаль времени, потраченного на дорогу сюда. Или вы думаете, что я позвал вас, чтобы показать это?

Он придвинул к краю стола номер газеты «Сити лайт». «ВДОВА ФИНАНСИСТА…» Шерман едва глянул. В открытой полости его сознания эта информация гудела уже вовсю.

– Он прямо туда пришел, к Бернсу. Этот Питер Фэллоу. А я его никогда не видел.

– Не важно, – отмахнулся Киллиан, который был в очень приподнятом настроении. – Это устарелая новость. Мы узнали раньше, верно? Я позвал вас сюда, чтобы сообщить настоящую новость.

На самом-то деле Шермана вовсе не раздражали поездки на Рид-стрит. Сидеть в квартире… ждать очередной угрозы по телефону… Великолепие его жилища представлялось насмешкой над его теперешним жалким положением. Сидишь и ждешь очередного удара. Уж лучше хоть что-нибудь делать. Ехать в машине на Рид-стрит, без помех перемещаясь по горизонтали, – здорово! колоссально!

Шерман уселся, и Киллиан сказал:

– По телефону я не хотел даже упоминать об этом, но мне тут был очень интересный телефонный звоночек. Дело, можно сказать, в шляпе.

Шерман молча смотрел на него.

– Звонила Мария Раскин, – сказал Киллиан.

– Шутите.

– Об этом с вами я бы так шутить не стал.

– Мария вам позвонила? Бог ты мой! И что она сказала? Чего она хочет?

– Хочет с вами увидеться.

– Не может быть…

– Хочет с вами увидеться сегодня в полпятого вечера. Говорит, вы знаете где.

– Надо же… Кстати, вчера у Бернса она мне сказала, что позвонит. Но я не поверил в это ни на секунду. Она не сказала зачем?

– Нет, и я ее не спрашивал, чтобы, не дай бог, она не передумала. Я только заверил ее, что вы придете. И вы таки будете там как штык.

– Говорил же я вам, что она позвонит!

– Вы – говорили? Вы только что сказали, что не поверили в это.

– Знаю. Вчера не поверил, потому что она меня избегала. Но разве я не говорил, что она не из тех, кто осторожничает? Она игрок. И осторожная игра не по ней. Любит смешать карты, и ее игра… ну, в общем, мужчины. Ваша – закон, моя – финансы, а ее – мужчины.

Киллиан ухмыльнулся, радуясь главным образом тому, что настроение у Шермана так разительно переменилось.

– О'кей, – сказал он, – колоссально. Что ж, поиграйте с ней. Пора уже. И вот еще почему я вызвал вас сюда, вместо того чтобы самому ехать к вам. Надо вас зарядить.

Он нажал кнопку и проговорил в селектор:

– Нина? Скажите, чтобы Эд Куигли зашел.
Точно в 4-30 Шерман с сильно бьющимся сердцем жал кнопку звонка с надписью «4Б Болл». Должно быть, Мария ждала у коробки домофона, который работал лишь как звонок (переговорная его часть давно сломалась), потому что Шерман сразу же услышал за дверью гудение и мощный «щелк-щелк» электрического замка. Вошел. В нос ударило знакомым запахом – затхлая лестница, грязный ковер на ступеньках. Та же старая мрачная краска на стенах, те же обшарпанные двери, то же унылое освещение – все знакомое, но вместе с тем новое и пугающее, словно ему прежде никогда не приходило в голову разглядеть, что же, собственно, его здесь окружает. Волнующее очарование богемности куда-то исчезло. Теперь он имел несчастье увидеть свой недавний эротический сон глазами реалиста. Как могло все это привлекать его?

Скрип ступенек напомнил ему о вещах, которые он предпочел бы забыть. Перед глазами возникла такса, толстенькой гусеницей ковыляющая вверх по лестнице. «Привет, Маршалл. Привет, ты, мокрая колбаса»… Он тогда был весь в поту… Потея, три раза спускался по этой облезлой лестнице за багажом Марии… А теперь тащит на себе ношу и вовсе неподъемную… Заряжен. Он ощущал на пояснице диктофончик, на груди – микрофон; чувствовал или воображал, что чувствует, липкость ленты, которой крепились к телу провода. Каждая из этих затейливых, предательски миниатюрных штуковин, казалось, росла в размерах с каждым его шагом. Кожа словно увеличивала их, как язык – зазубрину сломанного зуба. Они, конечно же, бросаются в глаза! Да и не видно, что ли, по его лицу? Не видно его предательства, его бесчестия?

Он перевел дух. Оказалось, что он весь в поту и пыхтит как паровоз – то ли подъем тому виной, то ли адреналин, то ли просто страх. На разгоряченном теле лента стала какой-то кусачей – или это ему тоже чудится?

Добравшись до двери – этой жалкой, уныло окрашенной двери, – Шерман еле дышал. Помедлил, снова перевел дух, потом постучал в дверь условным стуком: тук, тукитук тук – тук, тук.

Дверь медленно отворилась, но за нею никого не было. Вдруг:

– Гав! – Из-за двери показалось ее лицо, расплывшееся в улыбке. – Напугала?

– Да нет, в общем-то, – проговорил Шермзн. – Меня тут уже такие специалисты пугали!

Она рассмеялась и, похоже, искренне.

– Тебя тоже? Тогда мы подходящая парочка, а, Шерман? – С этими словами она протянула к нему руки для приветственного объятия.

Шерман уставился на нее, смущенный и совершенно парализованный. Всяческие соображения пробегали в голове быстрее, чем он успевал их осмыслить. Вот она – в черном шелковом платье, траурном своем облачении, тесно облегающем талию и выставляющем напоказ великолепные формы внизу и вверху. Большие, сверкающие глаза. Темные безупречные волосы – густые и блестящие. Кокетливо оттопыренные губы, из-за которых он когда-то терял голову, такие пухлые, приоткрыты и улыбаются. Но все это, вместе взятое, теперь только лишь некая комбинация одежды, плоти и волос. На обнаженных руках едва заметный темный пушок. Надо скользнуть туда, меж этих вытянутых рук, обнять ее, раз она этого хочет! Дело очень деликатное! Нужно, чтобы она была на его стороне, доверилась ему, по крайней мере на то время, какое потребуется, чтобы признание некоторых фактов нашло дорогу через микрофон, пристроенный у него на груди, к магнитофонной ленте на пояснице. Ответственный момент… Но как быть? Что, если он ее обнимет, а она наткнется на микрофон? Или вздумает погладить его по спине! Заблаговременно такой вариант ему в голову не пришел. (Ну в самом деле: кому захочется обнять человека, который заряжен). И тем не менее – делай же что-нибудь!

И он двинулся ей навстречу, но ссутулив плечи и сгорбив спину, чтобы она не могла прильнуть к его груди. Так и обнялись – чувственное юное гибкое создание и странный калека.

Он быстро высвободился, попытавшись улыбнуться, а она недоуменно на него поглядела: дескать, что с тобой?

– Ты права, Мария. Мы с тобой пара, вместе на первых полосах газет, – с философической улыбкой проговорил он. (То есть не будем отвлекаться!) Нервно обвел глазами комнату.

– Пошли сядем, – сказала она, махнув рукой в сторону дубового стола на одной ноге. – Пойду принесу тебе выпить. Чего бы ты хотел?

Замечательно: сядем, поговорим.

– Виски есть?

Она вышла в кухню, а Шерман поглядел себе на грудь – не торчит ли микрофон. Стал перебирать в памяти вопросы. Подмывало проверить, крутится ли кассета.

Вскоре Мария вернулась, принесла ему бокал виски и другой с чем-то бесцветным – то ли джин, то ли водку – себе. Села на второй гнутый стул и, положив ногу на ногу (как искрится на них нейлон!), улыбнулась.

Подняла бокал, как бы предлагая тост. Он сделал то же самое.

– Стало быть, мы, Шерман, теперь пара, о которой говорит весь Нью-Йорк. Ох, и многим же, наверное, хотелось бы послушать этот наш разговор!

У Шермана екнуло сердце. Безумно захотелось скосить глаза вниз, проверить, не вылез ли микрофон. Она это что – с намеком? Он заглянул ей в глаза. Ни зги там не разглядел.

– Да уж, стало быть, так, – отозвался он. – По правде говоря, я думал, ты решила от меня скрыться. А меня, с тех пор как ты уехала, жизнь не очень-то балует.

– Шерман, клянусь, до возвращения я ничего не знала.

– Но ты даже не сказала мне, что уезжаешь.

– Знаю, но это не имеет никакого отношения к тебе, Шерман. Я просто… просто я была как сумасшедшая.

– А к чему это имеет отношение? – Он откинул голову и улыбнулся, чтобы показать, что не таит зла.

– К Артуру.

– А-а. К Артуру.

– Да, к Артуру. Думаешь, мне с Артуром было так легко, думаешь, я пользовалась большой свободой? Конечно, в определенном смысле – да, но ведь надо было еще и жить с ним, а при нем какая уж там свобода. Так ли, эдак ли, но он изводил меня по-страшному. Я тебе говорила, он, бывало, как начнет на меня орать, как начнет ругаться.

– Ты упоминала об этом.

– Кричал, что я шлюха и сука, прямо при слугах, да при ком угодно, если ему вздумается. А злобы сколько! Сначала хотел иметь молодую жену, а потом резко изменился и возненавидел меня за то, что я молодая, а он старик. Ему хотелось иметь вокруг себя интересных людей, он считал, что с его деньгами ему это причитается, а после вдруг – раз! – и возненавидел их всех, и меня возненавидел, потому что это были мои друзья, и вообще им была больше нужна я, чем он. Артур был нужен только этим его старым аидам вроде Рея Радоша. Надеюсь, ты заметил, каким олухом он выставил себя на панихиде. Потом пришел за сцену и принялся меня тискать. Чуть платье с меня не содрал, ей-богу. Ты это видел? Ну да, ведь ты был так взволнован? Я все пыталась сказать тебе, чтобы ты успокоился! Никогда тебя таким не видела. А тот носатый ублюдок из «Сити лайт», лицемер британский, стоял прямо у тебя за спиной. Он все подслушал.

– Знаю, я действительно волновался, – сказал Шерман. – Я думал, ты от меня бегаешь. Боялся, что это мой последний шанс поговорить с тобой.

– Я от тебя не бегала, Шерман. Я же тебе объясняю. Единственный человек, от которого я бегала, – это Артур. Я взяла и уехала. Просто… Взяла и уехала. Поехала на озеро Комо, но я знала, что он меня там может найти. Тогда я поехала погостить у Исабель ди Нодино. У нее дом в горах, в городке недалеко от Комо. Прямо как сказочный замок. Там было так здорово. Никаких звонков по телефону. Я даже ни одной газеты там не видела. Одна-одинешенька, если не считать Филиппе Кирацци. Но это бог с ним, какая теперь разница.

Как можно спокойнее Шерман сказал:

– Это хорошо, что тебе удалось отвлечься, Мария. Но ты знала, что я беспокоюсь. Ты знала про статью в газете, ведь я ее тебе показывал. – Совсем не выдать голосом возбуждение не удалось. – В тот вечер, когда еще тот бугай чокнутый приходил, – да ты сама помнишь.

– Ну-ну, Шерман. Что ты себя опять накручиваешь.

– А тебя когда-нибудь сажали за решетку?

– Нет.


– А вот меня да. Это среди прочего, что я вытерпел, пока тебя не было. Я… – Он прервался на полуслове, внезапно осознав, что ведет себя очень глупо. В данный момент пугать ее перспективой ареста ему было меньше всего нужно. Он пожал плечами, улыбнулся и заключил: – Что ж, тоже некий жизненный опыт, – как бы говоря этим: «Однако это не так страшно, как ты можешь подумать».

– Мне этим тоже угрожают, – сказала она.

– В каком смысле?

– Сегодня ко мне приходил какой-то тип из Окружной прокуратуры Бронкса с двумя следователями.

Шермана так и передернуло:

– Да ну?


– Напыщенный такой мелкий поганец. Самому себе казался жутко крутым. Все этак голову откидывал и что-то гадкое выделывал шеей – как-то вот так, вот так, а на меня поглядывал сузив глазки. Поганец.

– И что ты ему сказала? – Нервно, очень нервно.

– Ничего. Он был слишком занят – все объяснял, как он может со мной расправиться.

– В каком смысле? – Паническое тремоло в голосе.

– Он объяснил, что у него есть еще один свидетель. Таким важным начальственным тоном. Он даже не сказал, кто этот свидетель, но это, ясное дело, тот парень – здоровенный. Не могу даже описать, до чего гадкий тип.

– Его фамилия Крамер?

– Да. Так он представился.

– Это тот самый, который был в суде, когда меня отпустили под залог.

– Он все разложил по полочкам, Шерман. Если я буду свидетельствовать против тебя и подкреплю этим показания другого свидетеля, меня не тронут. А иначе меня объявят соучастницей и привлекут по статьям этим… Не помню точно, по каким.

– Но ты ведь…

– Он даже снабдил меня ксерокопиями газетных статей. Практически задал колею. Эти, дескать, статьи правильные, а эти состряпаны с твоей подачи. Если я скажу, что произошло на самом деле, попаду в тюрьму.

– Но ты ведь, разумеется, сказала ему, что произошло на самом деле!

– Ничего я ему не сказала. Хотела переговорить сперва с тобой.

Шерман сидел на краешке стула.

– Но, Мария, некоторые вещи в этом деле настолько на поверхности, а они еще о них и не знают. Наслушались выдумок парня, который хотел нас ограбить! К примеру: это случилось не на улице, а на пандусе, верно? А остановились мы потому, что дорога была перекрыта, мы даже еще и не видели никого. Верно? Ведь верно же? – Он поймал себя на том, что повышает голос.

Лицо Марии озарилось теплой, грустной улыбкой, с какой смотрят на человека, мучимого болью. Мария встала и, уперев руки в боки, проговорила:

– Шерман, Шерман, Шерман, ну что нам с тобой делать?

Знакомым движением она выставила вперед правую ногу, туда-сюда качнула ею на высоком черном каблуке. Посмотрела на Шермана широко открытыми карими глазами и протянула к нему руки ладонями вверх.

– Иди ко мне, Шерман.

– Мария, у нас серьезное дело!

– Я знаю. Ну иди же.

Ч-черт! Она опять хочет обнять его! Ну… так обними же ее, идиот! Это знак того, что она на твоей стороне! Обними ее, схватись за спасительную соломинку! Да!., но как? Я же заряжен! На груди капсюль позора! На пояснице бомба бесчестья! Чего она потом захочет? Повалит его на кровать? И что тогда? Это ж – господи!.. Весь ее вид говорит: «Я твоя!» Она же единственная твоя зацепка! Не упускай этот шанс! Делай что-нибудь! Действуй!

И он поднялся со стула. Потянулся к тому лучшему, что есть в обоих мирах. При этом он согнулся, чтобы не коснуться грудью ее груди и чтобы ей было не дотянуться руками ему до поясницы. Он обнял ее точно старик, перегнувшийся через ограду, чтобы коснуться рукой могильного камня. В результате его голова оказалась очень низко. Подбородок пришелся ей под ключицу.

– Шерман, – сказала она. – В чем дело? Что у тебя со спиной?

– Ничего.

– Тебя всего скрючило.

– Прости. – Он повернулся боком, все еще обнимая ее за плечи.

– Шерман! – Она сделала шаг назад. – Ты какой-то весь скособоченный. Что случилось? Ты не хочешь, чтобы я к тебе прикасалась?

– Да нет! Нет… Это, наверное, волнение. Ты ведь не знаешь, что я перенес. – Тут он решил внести поправку: – Ты не представляешь, как я по тебе соскучился, как ты нужна мне.

Она изучающе посмотрела на него, затем одарила жарчайшим, влажным и каким-то до нутра распахнутым взглядом.

– Ну… – проговорила она. – Вот же я.

Она шагнула к нему. Все, влип. Да не корчись ты, дурень! И прекрати ерзать из стороны в сторону! Придется рискнуть! Может быть, микрофон все-таки глубоко, и она его не почувствует, особенно если целовать ее – страстно, бурно! Ее руки будут у него вокруг шеи. Пока она их так держит, до поясницы ей не добраться. Их разделяли всего несколько дюймов. Он просунул руки ей под мышки, чтобы он не могла обнять его иначе, как только за шею. Сам обхватил ее где-то в области лопаток, чтобы ее руки не сползали ниже. Позиция несколько неудобная, но ничего не поделаешь, сойдет.

– О Мария! – Такого рода страстные стоны были вообще-то ему не свойственны, но опять-таки сойдет, ладно.

Он поцеловал ее. Для вящей искренности закрыл глаза и сосредоточился на том, чтобы держать руки как можно выше вокруг ее торса. Сознание отметило, что помада у нее на губах липкая, что слюна теплая, а дыхание отдает прогорклым овощным душком.

Минуточку. Черт, что она там делает? Ведет ладони поверх его рук вниз, к его бедрам! Он развел локти и напряг мышцы плеч, чтобы незаметно отодвинуть ее руки подальше. Поздно! Она уже положила ладони ему на ягодицы, прижимает к себе. Но его растопыренные локти ей мешают! Вдруг она сдвинет ладони вверх, на поясницу? Он выпятил зад. Если ей будет не дотянуться, может, она отстанет. Ее пальцы… но где они? Он их не чувствует. Вот… сбоку на поясе. Черт! Отвлечь ее – вот единственный шанс. Она впилась в его губы и ритмично, страстно почмокивает, обдавая его густым овощным духом. Он тоже зачмокал и одновременно заерзал задом, чтобы стряхнуть ее руки. Где пальцы?.. Опять он их не чувствует! Каждое нервное волоконце в нем дрожит от напряжения… Куда она передвинула руки? И тут ее губы застыли. Они еще прижаты к его губам, но привод уже отсоединился. Она выпустила его рот и чуть отвела голову, так что он увидел перед собой три глаза, Но руки все еще его обнимали. Как смотрели на него эти три глаза, ему не понравилось.

– Шерман… Что это у тебя на спине?

– На спине? – Он попытался отстраниться, но она не отпускала. Не разжимала рук.

– Какая-то штука, железка какая-то, что ли, – здесь, у тебя на спине.

Он почувствовал давление ее ладони. Как раз на пояснице, где диктофон! Он сделал попытку повернуться так, сяк, но ее рука оставалась на прежнем месте. Он дернулся. Бесполезно! Вцепилась и держит.

– Шерман, что это?

– Не знаю. Ремень… пряжка от ремня… я не знаю.

– Какая же пряжка на спине!

Она уже к нему не льнула, но руку не отнимала.

– Мария, ты что?

Он сделал рывок и встал боком, но она описала дугу и очутилась у него за спиной. Как два борца.

Мелькнуло за плечом ее лицо, не то улыбающееся, не то оскаленное в бешенстве, – ужасный рассвет перед бурей.

Он крутнулся и высвободился. Теперь они стояли лицом к лицу.

– Шерман! – Шууман. – Кривит недоуменно губы, сейчас раздастся вопль. Медленно: – Я хочу знать… что там у тебя на спине.

– Бога ради, Мария, что на тебя нашло? Ничего там нет – может, пуговицы от подтяжек, не знаю.

– Шерман, я хочу посмотреть.

– Что значит посмотреть?

– Сними пиджак.

– Что значит – сними?

– Сними. Я хочу посмотреть.

– С ума сошла.

– Ты ведь здесь не только пиджак снимал, Шерман.

– Ну не дури, Мария. Успокойся.

– Вот ты меня и успокой. Покажи, что у тебя там на спине.

С мольбой:

– Мария, ну не надо. Поздновато уже в игры играть.

Она подошла к нему вплотную с той же грозной усмешкой. Она намерена посмотреть сама! Он отскочил в сторону. Она за ним. Но он увернулся.

Как бы игривый как бы хохоток:

– Что ты делаешь, Мария!

Уже довольно-таки шумно дыша:

– Ну-ка, ну-ка! – Она набросилась на него. Тут он не сумел увернуться. Она хватает его за лацканы, за рубашку! Он заслонился, как красна девица.

– Мария!


– Нет, погоди, погоди… – И вопль: – Там что-то спрятано? Что у тебя под рубашкой?!

Она снова на него кинулась. Он уклонился, но каким-то непонятным образом она очутилась у него за спиной. Подсунула руки под пиджак. Ухватилась за диктофон – правда, он под рубашкой, а рубашка заправлена в брюки. Шерман почувствовал, как диктофон отлепляется от спины.

– И провод, Шерман!

Он прижал ее руку своей, не давая вытащить диктофон. Но ее рука была под пиджаком, а его – поверх. Он запрыгал по комнате, пытаясь удержать извивающийся живой клубок под пиджаком.

– Он – на проводе – ах ты – дрянь! – отдуваясь, выговорила она, наваливаясь на него. Все силы у нее уходили на борьбу, иначе бы она орала бог знает как.

Наконец он изловчился и ухватил ее за запястье. Во что бы то ни стало надо, чтобы она отпустила диктофон. Он сжал ей руку крепче. Еще крепче.

– Ты что – мне же больно!

Он стиснул еще сильнее.

Она взвизгнула и отпустила. На миг он остолбенел, такое злобное у нее было лицо.

– Шерман, ты подлый, бесчестный гад!

– Мария, клянусь…

– Ах, ты клянешься! – Она снова кинулась на него. Он бросился к двери. Она поймала его за рукав и за полу пиджака. Шерман попытался освободиться. Шов треснул. Рукав стал отрываться. Шерман продолжал ломить к двери. Чувствовал, как коробочка диктофона бьется о ягодицы. Теперь она болталась на проводе поверх брюк.

Взметнулся черный шелк, раздался тупой удар. Мария оказалась на полу. Один из ее высоких каблуков хрустнул, и она потеряла равновесие. Шерман побежал к двери. Он еле отпер замок, потому что пиджак у него был стянут с плеч и сковывал локти.

Вот он уже на площадке. Послышались рыдания, а потом Мария крикнула:

– Давай, давай беги! Волочи хвост между ногами!

А ведь верно. Он ковылял вниз по лестнице, а диктофон позорно болтался у него сзади. Шерман чувствовал себя как последний побитый пес.

К тому времени когда он открывал дверь подъезда, истина предстала ему во всей наготе. Глупость, некомпетентность и трусость довели его до того, что он умудрился потерять единственное, что давало ему последнюю надежду.

Эх ты, Властитель Вселенной!





Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   35




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет