Том Вулф Костры амбиций

31
В солнечное сплетение

На этот раз день был погожий – чудесный тихий июньский денек. Воздух был так светел, что казался чистым и освежающим – даже здесь, в Бронксе. Короче – прекрасный день; для Шермана же он был ужасен. Он воспринял это как личную обиду. Какое бессердечие! Как могли Природа, Судьба, Бог сотворить такое благостное обрамление для его несчастья! Бессердечие со всех сторон. У него даже кишки спазматически сжались от страха.

Шерман сидел в «бьюике» сзади, рядом с Киллианом. Спереди сидел Эд Куигли, рядом с шофером, у которого была темная кожа, густые прямые черные волосы и тонкие, изысканные, почти красивые черты лица. Азиат какой-нибудь? Они съехали по пандусу со скоростной трассы сразу за стадионом «Янки», проехали рекламный щит с надписью «Команда „ЯНКИ“ против команды „КАНЗАС-СИТИ“. Начало в 19.00». Какое бессердечие! Десятки тысяч людей соберутся здесь сегодня, что бы с ним ни произошло, – будут два часа пить пиво и смотреть, как летает и скачет белый мяч, а он будет там, во тьме невообразимой. И начнется. Глупцы! Что они знают о жизни! Десятки тысяч соберутся на стадионе «Янки» смотреть игру, игрушечную войну, тогда как он будет на войне настоящей. И начнется… безудержное физическое насилие…

«Бьюик» уже взбирается по длинному склону холма к Сто шестьдесят первой улице. Ехать осталось всего ничего.

– Сегодня нам в другое здание, – сказал Киллиан. – Вон в то, на холме, справа.

Шерман увидел огромное белокаменное строение. Оно смотрелось очень внушительно в конце подъема Большой Магистрали, освещенное летним солнцем; солидное и тяжеловесное до жути. Шерман заметил, как шофер поискал взглядом его глаза в зеркальце заднего обзора, их взгляды неприятно сцепились – и разбежались. Куигли, сидевший рядом с шофером, был в пиджаке и галстуке, которые явно его стесняли. Твидовый пиджак цвета протухающего мяса навис хомутом над рябой шеей детектива. Больше всего Куигли напоминал хулигана, которого так и подмывает скинуть пиджак, галстук и пустить в ход кулаки – насажать всем подряд синяков, а не то всласть поизмываться над ошалевшим от страха слабаком, который не способен достойно принять вызов.

Когда машина въехала на холм, Шерману открылась толпа, запрудившая улицу перед входом в белокаменное здание. Проезжающие машины едва протискивались.

– Что там такое? – спросил он.

– Похоже, демонстрация, – ответил Куигли.

– Де-мон-стрра-сиа? Ха-ха-ха, – сказал шофер. У него оказался певучий акцент и манера нервозно посмеиваться. – В честь чего? Ха-ха-ха-ха.

– В честь нас, – сказал Куигли мертвым голосом.

Шофер глянул на Куигли.

– В честь ва-а-с? Ха-ха-ха-ха.

– Знаешь, что за джентльмен сидит у тебя в машине? Про мистера Мак-Коя слышал? – Куигли мотнул головой в направлении заднего сиденья.

В зеркальце появились глаза шофера, взгляды опять сцепились.

– Ха-ха-ха-ха, – отозвался шофер и умолк.

– Ты не волнуйся, – сказал Куигли. – В эпицентре беспорядков безопаснее, чем на периферии. Это известный факт.

Шофер снова глянул на Куигли и произнес свое «ха-ха-ха-ха». После этого он притих, очевидно прикидывая, кого больше бояться – демонстрантов, к которым приближалась машина, или преступника, сидящего сзади, всего в нескольких дюймах от его пока еще не свернутой шеи. Он опять поймал в зеркальце взгляд Шермана, ухнул в разверстую полость и выскочил прочь с вытаращенными от ужаса глазами.

– Ничего не будет, – сказал Шерману Киллиан. – Там посты полиции. Не дадут им разгуляться. Кстати, каждый раз одна и та же компашка: Бэкон и его люди. Вы что, думаете, в Бронксе кому-нибудь до вас есть дело? Не льстите себе. Это все одна и та же компашка выкидывает одни и те же номера. Чистой воды шоу. Вы только не открывайте рта и не смотрите по сторонам. На сей раз у нас для них сюрприз.

Свернув на Уолтон авеню, автомобиль нырнул в толпу. Толпа смыкалась вокруг всего цоколя огромного здания на вершине холма. До Шермана донесся голос, усиленный громкоговорителем. Послушная этому голосу, толпа поднимала скандеж. Человек, орущий в микрофон, похоже, стоял на крыльце, ступени которого выходили на Сто шестьдесят первую улицу. Над морем голов там и сям торчали камеры съемочных групп.

– Мне ка-а-к – остановить? Ха-ха-ха-ха.

– Езжай, езжай, – сказал Куигли. – Я скажу, когда остановиться.

– Ха-ха-ха-ха.

Киллиан – Шерману:

– Войдем через боковой. – Затем водителю: – А сейчас направо.

– Ну и нарооодищу! Ха-ха-ха-ха.

– Во-во, здесь направо, – распоряжался Куигли, – а насчет этих не беспокойся.

– Пригнитесь, – сказал Шерману Киллиан. – Шнурок поправьте или там еще что-нибудь.

Машина поехала вдоль нижней стороны огромного белокаменного здания. Но Шерман сидел прямо, не сгибаясь. Ничто теперь не имело значения. Когда же начнется? Взгляду предстали сине-оранжевые фургоны с решетками на окнах. Толпа на тротуаре не умещалась, выплескивалась на мостовую. Все лица были повернуты в сторону входа со Сто шестьдесят первой улицы. Голос из громкоговорителя горячил толпу, стоящие на ступеньках крыльца начинали скандеж.

– Чуть влево, – скомандовал Киллиан. – Вот сюда. Вон ту красную фишку видите? Вот тут.

Автомобиль свернул под девяносто градусов к поребрику у стены здания. Человек в форме, напоминающей полицейскую, поднял с середины парковочной площадки коническую пластиковую фишку. Куигли прижал левой рукой к лобовому стеклу какую-то карточку – видимо, чтобы ее заметил полицейский. На тротуаре стояли еще четверо или пятеро полицейских. На них были белые рубашки с короткими рукавами, на бедре у каждого по огромному револьверу.

– Когда я открою дверцу, – инструктировал Киллиан, – становитесь между мной и Эдом – и вперед.

Они вылезли. Куигли был от Шермана справа, Киллиан слева. Люди на тротуаре глазели на них, но никто, похоже, не знал, кто они. Трое полицейских в белых рубашках отделили толпу от Шермана, Куигли и Киллиана. Киллиан ухватил Шермана за локоть и повел к двери, Куигли тащил тяжелый чемоданчик. Полицейский в белой рубашке встал в дверях, потом отступил в сторону, пропуская их в вестибюль, освещенный тусклыми флюоресцентными лампами. Справа была дверь в какое-то, вероятно служебное, помещение. Взгляд Шермана различал черные и серые силуэты людей, сидящих на скамьях.

– Спасибо им, демонстрацию на том крыльце устроили, – сказал Киллиан. Его голос был резким и напряженным. Двое сержантов проводили их к лифту, еще один распахнул дверцу.

Вошли в лифт, сержант шагнул за ними следом. Он нажал кнопку девятого этажа, поехали вверх.

– Спасибо, Брюси, – сказал сержанту Киллиан.

– Не за что. А вот Берни можете поблагодарить.

Киллиан глянул на Шермана, дескать, что я говорил?

На девятом этаже у дверей комнаты, помеченной табличкой «Секция № 60», в коридоре толпились и шумели люди. Выстроившись в цепь, судебные приставы теснили их в сторону.

– Эй!.. Вон он!

Шерман смотрел прямо перед собой. Когда же начнется? Вдруг перед ним возник человек – белый, высокий блондин с глубокими залысинами по обеим сторонам лба. На нем был темно-синий блейзер и галстук в тон, рубашка с полосатым передом и белым жестким воротничком. Тот самый репортер, Фэллоу. Последний раз Шерман видел его у Центрального распределителя… перед тем как войти туда…

– Мистер Мак-Кой! – Тот самый голос.

Находясь между Киллианом с одной стороны, Куигли с другой и позади сержанта Брюси, прокладывающего дорогу, Шерман чувствовал себя словно в составе летящей эскадрильи. Они смели с пути англичанина и вошли в дверь. Зал суда. Слева толпа… места для зрителей… черные лица… нет, вот несколько белых… В одном из передних рядов высокий негр с золотой серьгой в ухе. Он привстал и, тонкой длинной рукой указав на Шермана, произнес басовитым, нутряным полушепотом:

– Это он! – Потом громче: – Не под залог, а под замок!

Откликнулся низкий женский голос:

– За решетку!

Уже? Нет, пока нет. За локоть его держал Киллиан, шепча на ухо:

– Игнорируйте!

Вопль резким фальцетом:

– Шерррр-мааанннн… Шеррр-мааанннн!

– МОЛЧАТЬ! ВСЕМ СЕСТЬ!

Такого зычного голоса Шерману еще не доводилось слышать. Сперва он подумал, это относится к нему. Почувствовал себя ужасно виноватым, хотя и не произнес ни звука.

– ЕЩЕ ОДИН ВЫКРИК – И Я ВСЕХ УДАЛЮ ИЗ ЗАЛА. Я ПОНЯТНО ВЫРАЖАЮСЬ?

На судейском помосте под надписью «НА ГОСПОДА УПОВАЕМ» стоял тощий человек с ястребиным носом, лысый, в черной мантии, он опирался кулаками выпрямленных рук о крышку стола, словно бегун, готовый рвануть вперед со старта. Он обвел публику свирепым взглядом – Шерману были видны бешеные белки его глаз. Демонстранты возроптали, но затихли.

Судья – это был Майрон Ковитский – продолжал смотреть на публику испепеляющим взором.

– В этом зале говорят тогда, когда велит суд. Свои суждения о согражданах высказывают те, кто избран в состав присяжных, и тогда, когда об этом их просит суд. Вы встаете и докладываете ваше частное мнение, когда суд предлагает вам встать и доложить. А до тех пор – ВСЕМ СИДЕТЬ И МОЛЧАТЬ! ЗДЕСЬ СУД… А СУД – ЭТО Я! Я ПОНЯТНО ВЫРАЖАЮСЬ? Если среди вас есть такие, кто со мной не согласен и хотел бы выразить суду свое неуважение, то им я могу предложить провести некоторое время в качестве гостей штата Нью-Йорк и на досуге поразмыслить над моими словами. Я – ПОНЯТНО – ВЫРАЖАЮСЬ?

Он прошелся глазами по рядам слева направо, потом справа налево и опять слева направо.

– Хорошо. Теперь, когда вы все поняли, надеюсь, вы сможете наблюдать происходящее как ответственные члены общества. Пока вы таковыми остаетесь – пожалуйста, наблюдайте, зрительские места в вашем распоряжении. Как только выйдете за рамки – вы пожалеете, что встали сегодня с постелей! Я – ПОНЯТНО – ВЫРАЖАЮСЬ?

Его голос опять достиг такой силы и так внезапно, что публика словно бы отпрянула, страшась вновь навлечь на себя гнев этого низкорослого яростного человека.

Ковитский сел и расставил руки. Мантия его распахнулась как два крыла. Наклонил голову. Под зрачками все еще виднелись белки. Стало тихо. Шерман, Киллиан и Куигли стояли у барьера, отделявшего зрительскую аудиторию от места, предназначенного собственно суду. Ковитский остановил взгляд на Шермане с Киллианом. Похоже, он и на них гневался. Выдохнул как бы с отвращением.

Затем он повернулся к секретарю, сидевшему за большим столом сбоку. Посмотрев в ту же сторону, Шерман увидел стоящего рядом с этим столом Крамера, помощника окружного прокурора.

– Объявите дело, – велел Ковитский секретарю.

Секретарь зачитал:

– «Вердикт о привлечении к уголовной ответственности за номером четыре-семь-два-шесть: народ против Шермана Мак-Коя». Кто представляет Шермана Мак-Коя?

– Я, – произнес Киллиан, шагнув к барьеру.

– Сообщите сведения о себе, – сказал секретарь.

– Томас Киллиан, Рид-стрит, восемьдесят шесть.

– Мистер Крамер, – сказал Ковитский, – вам нужно в данный момент что-либо заявить?

Помощник прокурора, этот самый Крамер, приблизился на несколько шагов к судейскому помосту. Походка у него была как у футболиста. Остановился, закинул голову, зачем-то напряг шею и заговорил:

– Ваша честь, обвиняемый мистер Мак-Кой выпущен в настоящее время на свободу под залог в десять тысяч долларов, что является суммой совершенно незначительной для человека с его состоянием и положением в финансовом мире.

Го-го-го-го! В тюрьму! Под замок! Пусть расплачивается!

Ковитский набычился. Хор голосов развалился, сменился ропотом.

– Как вашей чести известно, – продолжил Крамер, – большое жюри обвиняет его в серьезных преступлениях: в халатности за рулем, в том, что он скрылся с места происшествия, и в том, что не заявил о случившемся. Теперь, ваша честь, поскольку большое жюри нашло достаточно оснований для обвинения его в пренебрежении нормами человеческого общежития, выразившемся в совершении названных преступных деяний, народ считает, что он способен точно так же пренебречь и залогом, тем более когда его сумма столь невелика.

Го-го. «Правильно» Ух-ху-ху.

– Таким образом, ваша честь, народ полагается на суд в том, чтобы послать ясный сигнал, причем не только обвиняемому, но и общественности, сигнал, из которого бы явствовало, что к рассматриваемому факту суд относится со всей возможной серьезностью. В основе дела, ваша честь, лежит судьба юноши по имени Генри Лэмб, примерного юноши, ставшего для жителей Бронкса символом одновременно и надежд, которые они возлагают на своих сыновей и дочерей, и смертельно опасных препятствий к их осуществлению. Ваша честь, вы уже осведомлены о том неусыпном внимании, с которым общественность следит за продвижением этого дела. Был бы этот зал суда больше, здесь собрались бы сотни, а то и тысячи человек, ведь сейчас люди стоят по всем коридорам и за дверями на улице.

БАБАХ!

– ТИХО!

– Ближе к делу, мистер Крамер. Вы не на митинге. Здесь заседает суд.

По опыту Крамер знал, что означает такой вид Ковитского. Эти плавающие в пенном море зрачки. Эта опущенная голова. Грозно выставленный клюв. Чуть еще, и судья взорвется. С другой стороны, подумалось Крамеру, отступать нельзя. Нельзя поддаваться. Все-таки своим поведением Ковитский – при том что это совершенно обычный, нормальный Ковитский, и не более: как всегда, громогласный, как всегда агрессивно утверждающий свою власть, – все-таки своим поведением судья ставит себя в положение противника демонстрантов. Тогда как Окружная прокуратура Бронкса – на их стороне. И Эйб Вейсс – на их стороне. И Ларри Крамер – на их стороне. Сейчас он выступает поистине от имени Народа. Разве не для этого он здесь? Так что с Ковитским придется вступить в бой, и пускай тот сколько угодно сверлит его этими своими глазами защитника Масады.

– Об этом я не забываю, ваша честь, – проговорил он каким-то не своим, надсадным голосом, – но я не должен забывать также и о важности этого дела, об ответственности перед народом, перед всеми Лэмбами, нынешними и будущими жителями нашей страны и нашего города…

– И вот поэтому, – громко продолжил Крамер, торопясь закончить, пока Ковитский не взорвался, – народ ходатайствует перед судом об увеличении обвиняемому залога до действительно значительной для него суммы – миллиона долларов – с тем, чтобы…

Ковитский высоко занес над головой молоток – Крамер внутренне сжался, ожидая, как он им грохнет.

БАБАХ!

Свирепо покосившись на Крамера, судья подался всем корпусом вперед, повел глазами по рядам.

Скандеж прекратился, крики опять перешли в ропот. Однако, судя по то и дело раздающимся дробным смешкам, люди просто ждали следующего удобного случая.

– ХОТИТЕ, ЧТОБЫ Я ПРИКАЗАЛ ОЧИСТИТЬ…

– Ваша честь! Ваша честь! – То был голос Киллиана, адвоката Мак-Коя.

– В чем дело, мистер Киллиан?

Неожиданно перебив судью, он озадачил публику. Зал притих.

– Ваша честь, разрешите к вам обратиться?

– Хорошо, мистер Киллиан. Подойдите. – Ковитский поманил его к себе. – И вы, мистер Крамер! – Крамер тоже подошел к помосту.

И вот он стоит уже рядом с этим Киллианом, разодетым франтом, и на них взирает грозный судья Ковитский.

– О'кей, мистер Киллиан, – сказал Ковитский, – что у вас?

– Судья, – начал Киллиан, – если я не ошибаюсь, вы осуществляете надзор за большим жюри в этом деле?

– Совершенно верно, – ответил тот Киллиану, но тут же переключил внимание на Крамера. – У вас нелады со слухом, а, мистер Крамер?

Крамер ничего не ответил. На такие вопросы он отвечать не обязан.

– Вам что – одобрение вот этих вот, – Ковитский кивнул на зрителей, – в голову ударило?

– Нет, судья, но к данному делу ни в коем случае нельзя подходить как к обычной судебной тяжбе.

– В этом зале, мистер Крамер, к нему будут подходить так, хрен его подери, как я считаю нужным. Я понятно выражаюсь?

– Вы всегда понятно выражаетесь, судья.

Ковитский смерил его взглядом, явно прикидывая, нет ли в ответе Крамера скрытой дерзости.

– Хорошо, стало быть, вы понимаете, что если вы еще раз допустите в этом зале такое безобразие, вы пожалеете, что знакомы с Майком Ковитским!

Этого Крамер снести ну никак не мог, тем более когда тут же стоит Киллиан, и Крамер огрызнулся:

– Послушайте, судья, я имею полное право…

Ковитский не дал ему договорить:

– Полное право на что? Устраивать у меня в зале суда предвыборный митинг в пользу Эйба Вейсса? Черта лысого, мистер Крамер! Скажите ему, чтоб снял помещение, созвал пресс-конференцию. Пусть наконец в теледебатах выступит. Бога ради.

Крамер от злости онемел. Стоял весь красный. Все же сквозь зубы процедил:

– Это все, судья? – и, не дожидаясь ответа, на каблуках развернулся и пошел прочь.

– Мистер Крамер!

Крамер остановился. Ковитский сердито поманил его назад.

– У мистера Киллиана какой-то вопрос, как я понимаю. Или вы хотите, чтобы я выслушал его без вас?

Крамер сжал зубы и промолчал.

– Хорошо, мистер Киллиан, говорите.

– Судья, – начал Киллиан, – в моем распоряжении находится важное доказательство, которое не только способно повлиять на решение по ходатайству мистера Крамера о залоге, но и ставит под вопрос обоснованность возбуждения дела.

– Какого рода доказательство?

– У меня есть пленки переговоров между моим клиентом и одним из основных лиц, проходящих по этому делу. Похоже, из них явствует, что большому жюри было предоставлено лжесвидетельство.

Что еще за чертовщина?! Срочно вмешаться!

– Судья, – перебил Киллиана Крамер, – это же чушь! У нас на руках вердикт большого жюри. Если мистеру Киллиану хочется оспорить…

– Подождите, мистер Крамер, – сказал Ковитский.

–…если ему хочется оспорить действия большого жюри, он должен следовать установленной процедуре…

– Да подождите же. Мистер Киллиан говорит, что у него есть какое-то доказательство…

– Доказательство! С доказательствами ему надо было выходить на предыдущее слушание, судья! Не может же он вот так вот запросто прийти и ex post facto²² оспорить решение большого жюри! А вы не можете…

– МИСТЕР КРАМЕР!

Услышав, что судья повысил голос, в зале снова зашевелились, загомонили.

Зрачки в пенном прибое:

– Мистер Крамер, вы знаете, в чем ваша проблема? Вы ни хрена не слушаете, черт вас дери! И ни хрена не слышите!

– Судья!

– Судья…

– При закрытых? Но почему?

– Мистер Киллиан говорит, что у него есть какие-то пленки. И мы их сначала прослушаем при закрытых дверях.

– Погодите, судья…

– Не хочется уходить из зала, да, мистер Крамер? Боитесь остаться без вашей публики?

Кипя от возмущения, Крамер опустил глаза и покачал головой.

Шерман стоял сзади, у барьера. У него за спиной – Куигли с тяжелым чемоданчиком в руке. Но главным образом… за спиной – они. Когда все начнется? Шерман не спускал глаз с тех троих, что сошлись у судейского стола. Он просто не смел оглядеться. И тут стали раздаваться голоса откуда-то сзади, зловеще протяжные:

– Последние шаги в твоей жизни, Мак-Кой!

– Последняя вечеря.

Потом тихим фальцетом:

– Последний вздох.

Где-то по обеим сторонам от него – приставы. Они ничего не предпринимают. Господи, да они боятся так же, как я!

Тот же фальцет:

– Э, Мак-Кой, чего ежисся?

Тут съежишься! Остальным, видимо, понравилось. Они принялись пискляво подпевать:

– Шееер-мааан…

– Мак-Кой, Мак-Кой, ежисся на кой?

Хихиканье, смешки.

Шерман неотрывно смотрел на судейский помост – туда, где пребывала единственная надежда. Как бы в ответ на его молчаливую мольбу судья вдруг посмотрел на него и проговорил:

– Мистер Мак-Кой, подойдите, пожалуйста, на минуточку сюда.

Сопровождаемый гомоном и хором писклявых выкриков, пошел за барьер. У помоста успел услышать, как помощник окружного прокурора Крамер говорит:

– Не понимаю, судья. Зачем вам присутствие обвиняемого?

– Это его ходатайство, его доказательство. Кроме того, я не хочу, чтобы он без толку здесь болтался. Вас это устраивает, мистер Крамер?

Крамер не ответил. Сердито глянул на судью, затем на Шермана.

– Мистер Мак-Кой, – сказал судья, – вы пойдете со мной, мистером Киллианом и мистером Крамером в мои покои.

Затем он три раза громко бахнул своим молотком и провозгласил:

– Суд вместе с обвинителем и защитником удаляется на совещание. В мое отсутствие в этом зале БУДЕТ СОБЛЮДАТЬСЯ ПОРЯДОК. Я понятно выражаюсь?

Зал загудел, заклокотал, но Ковитский предпочел не обратить на это внимания, встал и сошел по ступенькам с судейского помоста. Секретарь тоже встал и двинулся следом. Мигнув Шерману, Киллиан пошел назад, к зрительской части зала. Судья, его консультант, секретарь и Крамер направились к двери в отделанной деревом стене сбоку от помоста. С тяжелым чемоданчиком в руке вернулся Киллиан. Помедлил, пропуская Шермана вперед вслед за Ковитским. Замыкал процессию толстый пристав, у которого складка жира свешивалась через ремень с кобурой.

За дверью оказалось помещение, совершенно не похожее на то, что можно было ожидать после судебного зала, да и самому величественному названию «покои» не соответствующее. Покоями оказалась единственная и довольно унылая комнатенка. Пустая, грязная, неухоженная, покрашенная казарменной желтоватой краской, которая местами была содрана, а местами отслаивалась, закручиваясь жалкими завитками. Слегка облагораживали ее лишь необычайно высокий потолок да окно восьми или девяти футов высотой, заливавшее помещение светом. Судья уселся за обшарпанный металлический стол. Секретарь устроился за другим. Крамер, Киллиан и Шерман сели в какие-то тяжелые, старинного вида деревянные кресла с закругленными спинками – такие кресла еще называют банкирскими. Консультант и пристав остались стоять, подпирая стенку. Вошел высокий мужчина, принес слоговую пишущую машинку, какими пользуются судебные стенографисты. Надо же, как он хорошо одет! В зеленовато-сером твидовом пиджаке, белой рубашке с пуговками на кончиках воротничка, безупречной, прямо как у Роли, в старинном, ручной вязки, галстуке, черных фланелевых брюках и спортивных полуботинках. Внешне похож на йейльского профессора, имеющего вдобавок к твердому окладу еще и независимый источник дохода.

– Мистер Салливан, – обратился к нему Ковитский. – Принесите-ка сюда и свой стул.

Мистер Салливан вышел, вернулся с небольшим деревянным стульчиком, сел, поковырялся с машинкой, посмотрел на Ковитского и кивнул.

Ковитский сказал:

– Итак, мистер Киллиан, вы утверждаете, что обладаете информацией, имеющей непосредственное и существенное касательство к решению большого жюри по этому делу?

– Да, именно так, судья, – отозвался Киллиан.

– Хорошо, – сказал Ковитский, – я выслушаю вас, но берегитесь, если ваше ходатайство окажется необоснованным.

– Оно таким не окажется, судья.

– Потому что в таком случае я ваши действия буду рассматривать как очень неприглядные, самые неприглядные, какие я только наблюдал за многие годы работы судьей, то есть действительно весьма неприглядные. Я понятно выражаюсь?

– Безусловно, судья.

– Хорошо. Итак, вы готовы в настоящее время предоставить суду вашу информацию?

– Готов.

– Три дня назад, судья, мне позвонила по телефону Мария Раскин, вдова мистера Артура Раскина, и выразила желание поговорить с мистером Мак-Коем. Насколько мне известно – и из газет, кстати, тоже, – миссис Раскин давала по этому делу показания перед большим жюри.

Ковитский – Крамеру:

– Это так?

– Она вчера давала показания, – ответил Крамер.

– И я организовал встречу миссис Раскин и мистера Мак-Коя, на которую мистер Мак-Кой отправился, взяв с собой по моему настоянию скрытый магнитофон, чтобы получить документальную запись предстоящего разговора. Встреча происходила на Семьдесят седьмой улице Ист-Сайда, в квартире, которую миссис Раскин снимает, по-видимому, для… гм… приватных встреч… и запись той встречи на пленку была произведена. Пленка при мне, и я думаю, что суду следует знать о содержании имевшей место беседы.

– Одну минуточку, судья, – вмешался Крамер. – Он что – хочет сказать, что его клиент отправился к миссис Раскин заряженным аппаратурой?

– Насколько я понял, это именно так, – сказал судья. – Верно, мистер Киллиан?

– Совершенно верно, судья, – ответил Киллиан.

– В таком случае я вношу протест, судья, – сказал Крамер, – и требую занести его в протокол. Сейчас не время рассматривать подобное ходатайство, а кроме того – аутентичность пленки, которую мистер Киллиан намеревается представить, невозможно проверить.

– Сперва мы послушаем пленку, мистер Крамер, и посмотрим, что там есть. Посмотрим, стоит ли она дальнейшего рассмотрения prima facie,²³ а затем обсудим привходящие соображения. Это вас удовлетворяет?

– Нет, судья, я не понимаю, как можно…

Судья раздраженно:

– Включайте пленку, советник.

Киллиан раскрыл чемоданчик, вынул оттуда большой магнитофон и поставил на стол Ковитского. Вставил кассету. Кассета была на удивление маленькая. Почему-то эта маленькая тайная кассетка казалась столь же отвратительной и подлой, как и вся затея.

– Сколько голосов на пленке? – спросил Ковитский.

– Только два, судья, – ответил Киллиан. – Мистера Мак-Коя и миссис Раскин.

– Мистер Салливан легко разберется в том, что мы будем слушать?

– Наверное, – подтвердил Киллиан. – Нет, простите, судья, я забыл. В самом начале пленки вы услышите, как мистер Мак-Кой разговаривает с шофером машины, на которой он ехал на встречу с миссис Раскин. А в конце будет снова разговор с шофером.

– Что еще за шофер?

– Это шофер машины, которую заказал для той поездки мистер Мак-Кой. Я не хотел ни в малейшей мере редактировать запись.

– Угу. Что ж, давайте включайте.

Киллиан включил аппарат, и сперва были слышны лишь посторонние звуки – какой-то низкий гул, всевозможные транспортные шумы, вплоть до завывания пожарной сирены. Потом малоразборчивое бормотанье – разговор с водителем. Как это все отвратительно! Шермана накрыло волной стыда. Ведь они собираются слушать все, до конца! Стенографист запишет каждый его сопливый всхлип – особенно когда он крутится и выплясывает, увертываясь от Марии, отрицает очевидное, а именно, что он, выродок и стукач, пришел к ней «заряженным». Да разве не очевидно это будет из одних только записанных слов? Вполне, подонок ты этакий.

И вот уже из динамика глуховато слышится звонок в подъезде, щелчок электрической щеколды и – а может, это ему кажется? – скрип ступенек под его ногами. Затем открывается дверь… и веселый, доверчивый голос Марии: «Гав!.. Напугала?» В ответ мерзавец и лицемер небрежно роняет голосом, который едва узнаваем: «Да нет, в общем-то. Меня тут уже такие специалисты пугали!» Украдкой Шерман глянул по сторонам. Все сидели опустив головы, глядя в пол или на аппарат, стоящий на столе у судьи. Тут Шерман поймал на себе взгляд толстого пристава. Интересно, что он думает? А другие, те, кто на него не смотрит? Да о чем речь! Им не надо и смотреть, они и так уже глубоко в разверстой полости, копаются там как хотят, силясь расслышать слова его отвратительно исполненной роли. Длинные пальцы стенографиста пляшут по клавишам маленькой хитроумной машинки. Давящая печаль охватила Шермана. Такая тяжесть… не шевельнешься. В унылой облезлой комнатенке кроме него еще семеро мужчин, семь чужеродных организмов, сотни фунтов мягких тканей и костей, дышат, перекачивают кровь, сжигают калории, усваивают питательные вещества, выделяют отходы и токсины, гоняют туда-сюда нервные импульсы – семь теплых гадких и страшных животных, которые за деньги копаются в общедоступной полости – той, что он раньше считал своей душой.

Крамеру смертельно захотелось поглядеть на Мак-Коя, но он решил сохранять профессиональную бесстрастность. Хотя любопытно, как выглядит предатель, прилюдно слушающий запись собственного предательства, – ведь в комнате полно людей, которые знают, что он, предатель, не постыдился явиться к подружке «заряженным»! Крамер почувствовал неосознанное, но оттого не менее сладостное облегчение. Этот Шерман Мак-Кой, англосакс и аристократ, банковский воротила, питомец Йейля, – такой же точно стукач, как любой торговец наркотиками, которого Крамеру приходилось самому заряжать техникой, чтобы он предавал себе подобных. Нет, Мак-Кой хуже чем стукач. С наркодельца и взятки гладки – подлец он и есть подлец. Но там, в высших сферах, в заоблачных высях приличий и нравственности, в стратосфере, где правят бледные тонкогубые БАСПы, там слово «честь» якобы не пустой звук. И все равно, припертые к стенке, они оказываются таким же дерьмом, как и последние подонки. Это облегчает дело, поскольку его все-таки мучило опасение, высказанное Берни Фицгиббоном: вдруг следствие проведено недостаточно тщательно? Мария Раскин, конечно, подтвердила версию Роланда Обэрна перед большим жюри, но в глубине души Крамер понимал, что надавил на нее довольно сильно. Загнал ее в такой тесный угол и так быстро, что она могла и…

Эту мысль он предпочел не додумывать.

А когда знаешь, что Мак-Кой, в сущности, такое же дерьмо, только с более выигрышной анкетой, можно ни о чем уже не беспокоиться. И попал он в эту историю потому лишь, что здесь его естественная среда, питательная почва для такой мрази.

Утвердившись в правоте своего дела, Крамер позволил себе предаться откровенной ненависти к этому псевдоаристократу, сидящему всего в нескольких шагах от него и наполняющему комнату миазмами своего предательства. Когда слушаешь эти два голоса на пленке – аристократический баритон Мак-Коя и протяжный южный говорок Марии Раскин, – не нужно большого воображения, чтобы представить себе, что там происходит. Паузы, дыхание, шорохи – ага, это Мак-Кой, подонок, заключает свою роскошную шлюху в объятия… А квартирка на Семьдесят седьмой Ист-Сайда, где они встречались! У этих обитателей Северного Ист-Сайда только для удовольствий – для удовольствий! – есть специальные квартиры, тогда как ему приходится изо всех сил скрести в затылке (и в карманах), силясь придумать, где бы воспользоваться благосклонностью мисс Шелли Томас. А Красотка и Стукач все болтают… Когда она вышла из комнаты за выпивкой, возникла пауза, во время которой раздался какой-то скрежет – наверняка это Мак-Кой пощупал спрятанный микрофон. Стукач. Вновь зазвучали голоса, и она сказала: «Ох, и многим же, наверное, хотелось бы послушать этот наш разговор!»

Услышав это, даже Ковитский не удержался от того, чтобы не обвести глазами комнату, но Крамер из принципа не ответил ему улыбкой.

Опять голос Марии. Теперь она жалуется на семейную жизнь. Когда, к черту, о деле-то заговорят? Какие-то скучные бабьи жалобы. Ну, вышла замуж за старика. А чего, интересно, ты ожидала? – лениво подумалось Крамеру. Он ее ясно видел, словно она сидит тут же с ними в комнате, – томно закидывает ногу на ногу, поглядывает с улыбкой…

Внезапно Крамер насторожился, будто от толчка:

«Сегодня ко мне приходил какой-то тип из Окружной прокуратуры Бронкса, с двумя следователями». – Затем: – «Напыщенный такой мелкий поганец».

Его как ошпарило. Особенно задело слово «мелкий». Этакое снисходительное презрение к нему с его могучими грудинно-ключично-сосцевидными мышцами – и он поднял голову посмотреть, как реагируют остальные, готовый прибегнуть к спасительной усмешке, если эта возмутительная фраза у кого-нибудь вызовет улыбку. Но на него никто не смотрел, и уж тем более Мак-Кой, которого Крамер в тот момент задушил бы собственными руками.

«Все этак голову откидывал и что-то гадкое выделывал шеей – как-то вот так, вот так, а на меня поглядывал сузив глазки. Поганец».

Лицо Крамера стало красным, запылало от гнева и – хуже того – смятения. Кто-то в комнате то ли кашлянул, то ли хмыкнул. «Сука!» – холодно определило его сознание. А подсознательно вся нервная система кричала: «Мерзавка, сокровеннейшие мои надежды рушит!» В этой полной народу комнатке он испытывал ту боль, с которой мужское эго теряет невинность, когда мужчина впервые слышит нелицеприятное, категорично высказанное мнение красивой женщины о его мужских достоинствах.

Дальше пошло еще хуже.

«Он все разложил по полочкам, Шерман, – говорил голос из магнитофона. – Если я буду свидетельствовать против тебя и подкреплю этим показания другого свидетеля, меня не тронут. А иначе меня объявят соучастницей и привлекут по статьям этим…»

Затем: «Он даже снабдил меня ксерокопиями газетных статей. Практически задал колею. Эти, дескать, статьи правильные, а эти состряпаны с твоей подачи. Если я скажу, что произошло на самом деле, попаду в тюрьму».

Лживая сука! Конечно, он загнал ее в угол, но он не задавал ей никакой колеи! Он не инструктировал ее в том, что именно говорить, не отговаривал выходить с правдивыми показаниями… У него вырвалось:

– Судья!

Голос помощника прокурора напугал Шермана. Но судья не дал тому слова. Шерман напрягся в ожидании того, что прозвучит дальше. Голос Марии: «Иди ко мне, Шерман».

Всем существом он прочувствовал заново тот миг – тот миг и ту ужасную борцовскую схватку… «Шерман… Что у тебя со спиной?»…И это еще только начало!.. Дальше его голос, его собственный жалкий, лживый голос: «Ты не представляешь, как я по тебе соскучился, как ты нужна мне». И голос Марии: «Ну… Вот же я». Потом ужасное предательское шуршание – и он вновь ощутил запах ее дыхания и прикосновение ее рук к спине. «Шерман… Что это у тебя на спине?» В комнате словно забил фонтан стыда. Шерману хотелось провалиться сквозь землю. Он вжался в кресло. Уронил подбородок на грудь. «Что у тебя под рубашкой?»… Ее пронзительный голос, его неуклюжие отговорки, беспорядочные стуки, сбившееся дыхание, вскрики… «И провод, Шерман!»… «Ты что – мне же больно!»… «Шерман, ты подлый, бесчестный гад!» Как это верно, Мария! Невыносимо верно! До Крамера все доносилось как бы сквозь багровый туман стыда. Сука и Стукач – па-де-де, обернувшееся мерзкой дракой. Насмеялась, унизила, опорочила, оклеветала – действительно, его теперь можно привлечь за подстрекательство к даче ложных показаний.

Шерман даже удивился – до чего громко, оказывается, он ловил ртом воздух, судя по звукам, доносящимся из аппарата на столе у судьи. Постыдные звуки. Боль, страх, трусость, слабость, обман, унижение – как все это недостойно, вместе и порознь, а в довершение – еще и неуклюжее топанье. Это уже он бежит вниз по лестнице. Казалось, все в комнате видят воочию, как он убегает с болтающимся между ногами диктофоном.

К тому времени когда запись кончилась, Крамеру удалось выбраться из-под обломков рухнувшего самолюбия и собраться с мыслями.

– Судья, – сказал он. – Я не знаю, что…

– Секундочку, – прервал его Ковитский. – Мистер Киллиан, вы не могли бы перемотать пленку? Хочу послушать разговор мистера Мак-Коя и миссис Раскин в том месте, где он касается ее свидетельских показаний.

– Но, судья…

– Мы прослушаем это еще раз, мистер Крамер.

Они прослушали еще раз.

Слова уже не доходили до Шермана. Он утопал в своем позоре. Как ему теперь смотреть этим людям в глаза?

– Хорошо, мистер Киллиан, – сказал судья. – Какой вывод вы предлагаете суду из всего этого сделать?

– Судья, – произнес Киллиан, – либо миссис Раскин проинструктировали относительно того, какие показания давать, а какие утаивать, чтобы не подвергнуться судебному преследованию, либо она считает, будто ее проинструктировали, но результат один. И…

– Это абсурд! – вскричал Крамер. Клонясь со стула, он с видом злобного безумца тыкал в Киллиана мясистым указательным пальцем.

– Дайте ему закончить, – остановил его судья.

– И более того, – продолжал Киллиан, – как мы только что слышали, у нее имелся достаточный повод лжесвидетельствовать, не только чтобы защитить себя, но и с целью причинить зло мистеру Мак-Кою, которого она называет «подлым, бесчестным гадом».

Подлого, бесчестного гада вновь скорчило от унижения. Что может быть убийственнее чистой правды? Между Киллианом и помощником окружного прокурора разразилась перепалка на повышенных тонах. Что они говорят? Перед лицом очевидной, безотрадной правды какая все это чушь!

– МААЛ-ЧАТЬ! – гаркнул судья. Они замолчали. – Вопрос о подстрекательстве меня в данный момент не интересует, если вы именно об этом беспокоитесь, мистер Крамер. Однако я действительно склоняюсь к тому, что во время слушания дела большим жюри показания свидетельницы были небезупречны.

– Ерунда! – возмутился Крамер. – Рядом с этой женщиной все время были двое адвокатов. Можете их спросить, что я говорил ей!

– Если до этого дойдет, их спросят. Но мне не так интересно, что говорили вы, как то, что было у нее на уме, когда она свидетельствовала перед большим жюри. Вы меня поняли, мистер Крамер?

– Нет, не понял, судья, а кроме того…

Вмешался Киллиан:

– Судья, у меня есть и вторая пленка.

Ковитский:

– Так. Что это еще за вторая пленка?

– Судья!..

– Не перебивайте, мистер Крамер. Вам предоставят возможность высказаться. Продолжайте, мистер Киллиан. Что это за вторая пленка?

– Это разговор с миссис Раскин, который, по словам мистера Мак-Коя, он записал двадцать два дня назад, после появления в газете первой статьи, где говорилось о пострадавшем Генри Лэмбе.

– Где производилась запись?

– Там же, где и первая, судья. В квартире миссис Раскин.

– И также без ее ведома?

– Совершенно верно.

– Какое отношение эта запись имеет к нашему слушанию?

– В ней содержится честный отчет миссис Раскин о происшествии с Генри Лэмбом, когда она искренне и добровольно разговаривает с мистером Мак-Коем. Это к вопросу о том, не изменила ли она сознательно свою версию, когда свидетельствовала перед большим жюри.

– Судья, это же идиотизм! Нас пытаются уверить, что обвиняемый днем и ночью не расстается с аппаратурой! Мы уже знаем, что он стукач, как это именуется на уличном жаргоне, так почему мы должны верить…

– Успокойтесь, мистер Крамер. Сперва мы послушаем пленку. Потом будем оценивать. Решений пока не выносим. Давайте, мистер Киллиан. Подождите минутку, мистер Киллиан. Прежде я хочу привести мистера Мак-Коя к присяге.

Под взглядом Ковитского Шерману потребовалось невероятное усилие, чтобы не отвести глаза. К собственному своему удивлению, он почувствовал ужасную вину из-за того, что собирался сделать. А собирался он дать ложную клятву.

Ковитский приказал секретарю по фамилии Бруцциелли привести Шермана к присяге, затем спросил, действительно ли он произвел записи на обеих пленках в те дни и точно так, как говорил Киллиан. «Да», – сказал Шерман, принуждая себя смотреть Ковитскому в глаза и гадая, не выдаст ли его как-нибудь выражение лица.

Пленка пошла.

«Я знал с самого начала. Надо было сразу же заявить».

Шерман почти не слушал. Я совершил подлог! Да… но во имя истины… Это такой подземный проход к свету… Ведь разговор действительно был… Каждое слово, каждый звук – правда… Если ее скрыть… получилась бы еще худшая нечестность… Разве нет? Да – но я совершаю подлог! Вновь и вновь это проносилось у него в голове, а пленка шла… И Шерман Мак-Кой, только что присягнувший на верность своей животной сущности, открыл для себя то, что другие открыли намного раньше. А именно, что у воспитанных мальчиков и девочек совесть и стремление подчиняться правилам становятся рефлексами, превращаются в неустранимые детали механизма жизни.

Еще до того как великан хасид протопал вниз по лестнице и в замызганной судейской комнатенке в Бронксе отзвучал заливистый хохот Марии, обвинитель Крамер принялся яростно протестовать.

– Судья, вы не можете допустить, чтобы это…

– Я дам вам возможность высказаться.

–…дешевое надувательство…

– Мистер Крамер!

–…повлияло…

– МИСТЕР КРАМЕР!

Крамер умолк.

– Вот что, мистер Крамер, – произнес Ковитский. – Я полагаю, вам знаком голос миссис Раскин. Вы согласны с тем, что это был ее голос?

– Возможно, но дело не в том. Дело в том, что…

– Минуточку. Если это все же ее голос – то, что вы только что слышали, отличается от показаний миссис Раскин перед большим жюри?

– Судья… это же бред какой-то! По этой пленке вообще не поймешь, что там происходит!

– Мистер Крамер, отличается или нет?

– Расхождения есть.

– «Расхождения есть» и «отличается» – это одно и тоже?

– Судья, ведь невозможно установить, при каких обстоятельствах произведена запись!

– Prima facie, мистер Крамер, отличается?

– Prima facie отличается. Но вы не можете допустить, чтобы это дешевое надувательство… – он презрительно махнул рукой в сторону Мак-Коя, – повлияло на ваше…

– Мистер Крамер…

–…решение! – Крамер видел, что судья постепенно набычивается. Под зрачками начала проглядывать белизна. Море пошло пенными барашками. Но Крамер не мог себя сдержать. – Ведь так просто: большое жюри вынесло законное решение! Вы не… это слушание не имеет юрисдикции над…

– Мистер Крамер…

–…над процессуально безупречным вердиктом большого жюри!

– БЛАГОДАРЮ ВАС ЗА ЦЕННЫЙ СОВЕТ, МИСТЕР КРАМЕР!

Помощник прокурора замер с открытым ртом.

– Позвольте напомнить вам, – проговорил Ковитский, – что я являюсь судьей по надзору за работой большого жюри, и мне не нравится, что показания основного свидетеля в этом деле могут оказаться ложными.

Весь кипя, Крамер затряс головой.

– Ничто из того, что эти два… индивида… – он снова махнул рукой в сторону Мак-Коя, – говорили в своем любовном гнездышке… – Он опять затряс головой, от ярости не находя слов, чтобы закончить фразу.

– Иногда именно так и выходит наружу истина, мистер Крамер.

– Истина? Двое избалованных богачей, причем один из них заряжен, как подсадная наседка, пытаются уверить в чем-то народ, собравшийся в зале суда…

Выпалив все это, Крамер понял, что совершил ошибку, но остановиться уже не мог.

–…и еще тысячу людей, ожидающих снаружи, людей, которые ловят каждое наше слово! Попробуйте сказать им…

Он не договорил. Зрачки Ковитского снова плавали в бурном море. Крамер ожидал очередного взрыва, но Ковитский на этот раз сделал нечто худшее. Он улыбнулся. С опущенной головой, с выставленным клювом, с барражирующими над океаном зрачками, он улыбался.

– Спасибо, мистер Крамер. Я попробую.

Когда судья Ковитский возвратился в зал, собравшиеся, предоставленные самим себе, вовсю веселились, перекрикивались, хихикали, расхаживали туда-сюда, корчили рожи и всячески показывали взводу судебной охраны, кто здесь хозяин. При виде Ковитского они слегка приутихли, но скорее из любопытства, нежели из-за чего-либо еще. Атмосфера оставалась накаленной.

Шерман и Киллиан направились к столу защиты сбоку от судейского помоста, и вновь писклявый фальцет затянул:

– Шееер-маааан…

Крамер стоял возле секретаря и разговаривал с высоким белым мужчиной в дешевом габардиновом костюме.

– Это тот самый Берни Фицгиббон, о котором вы слышали, но верой в которого не прониклись, – сказал Киллиан и усмехнулся. Потом добавил, указывая на Крамера: – Следите за физиономией этого паршивца.

Шерман, ничего не понимая, стал смотреть.

Ковитский пока еще не поднялся на свой помост. Стоял шагах в пяти, переговариваясь со своим рыжеволосым консультантом. Шум в зрительской части зала нарастал. Ковитский медленно взошел на помост, ни разу не взглянув в зал. Остановился у стола, глядя куда-то себе под ноги.

И вдруг:

Вишневый молоток грохнул как бомба.

– ЭЙ, ВЫ, ТАМ! МОЛЧАТЬ И СЕСТЬ!

Зал на миг замер, пораженный громоподобным голосом этого маленького человечка.

– ТАК ВЫ, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО… ХОТИТЕ… ИСПЫТАТЬ… ВЛАСТЬ СУДА?

Зрители начали молча разбредаться по местам.

– Очень хорошо. Значит, так по делу «Народ против Шермана Мак-Коя» вынесено решение большого жюри. Своей властью судьи по надзору за работой большого жюри, без предубеждения выслушав стороны, в интересах правосудия я объявляю это решение недействительным с правом обжалования окружному прокурору.

– Ваша честь! – Крамер вскочил на ноги, поднял руку.

– Мистер Крамер…

– Своими действиями вы наносите непоправимый вред не только данному делу народа против Мак-Коя…

– Мистер Крамер…

–…но и народу как таковому. Ваша честь, сегодня в этом зале… – он сделал жест в сторону зрителей, – присутствуют многие члены общины, жизненные интересы которой данное дело затрагивает, так что системе уголовного суда этого округа не подобает…

– МИСТЕР КРАМЕР! ПОЗВОЛЬТЕ МНЕ СУДИТЬ О ТОМ, ЧТО ПОДОБАЕТ, А ЧЕГО НЕ ПОДОБАЕТ!

– Ваша честь…

– МИСТЕР КРАМЕР! СУД ПРИКАЗЫВАЕТ ВАМ МОЛЧАТЬ!

Крамер уставился на Ковитского разинув рот, словно у него дух перехватило.

– А теперь, мистер Крамер…

Но Крамер уже пришел в себя.

– Ваша честь, я прошу занести в протокол, что судья повысил голос. А точнее, кричал на меня.

– Мистер Крамер… если на то пошло, суд повысит… НЕ ТОЛЬКО ГОЛОС! Кто вам дал право оказывать на суд давление, апеллируя к мнению местных жителей? Закон не служит ни меньшинству, ни большинству. И поколебать суд угрозами вам не удастся. Суду известно о вашем поведении во время заседания, на котором председательствовал судья Ауэрбах. Вы размахивали петицией, мистер Крамер! Размахивали ею над головой как знаменем! – Ковитский поднял правую руку и помахал. – Вас показывали ПО ТЕЛЕВИДЕНИЮ, мистер Крамер! Художник изобразил, как вы размахиваете петицией, словно Робеспьер или Дантон, и это показывали ПО ТЕЛЕВИДЕНИЮ! Вы заигрывали с толпой, не так ли? И, может быть, сейчас в этом зале присутствуют те, кому это ваше представление НРАВИЛОСЬ, мистер Крамер. Так вот, у меня для вас НОВОСТЬ! Те, кто в ЭТОМ суде будут размахивать знаменами… ОСТАНУТСЯ БЕЗ РУК!.. Я ПОНЯТНО ВЫРАЖАЮСЬ?

– Ваша честь, я просто…

– Я ПОНЯТНО ВЫРАЖАЮСЬ?

– Да, ваша честь.

– Хорошо. А теперь я объявляю решение жюри по делу «Народ против Шермана Мак-Коя» недействительным с правом обжалования.

– Ваша честь! Я вынужден повторить… такие действия наносят непоправимый вред делу народа! – Последние слова Крамер выпалил как можно скорее, пока Ковитский не заглушил их своим громоподобным голосом. Ковитского, похоже, удивили его дерзость и настойчивость. Он посмотрел с недоумением, и в этот миг, осмелев, демонстранты взвыли:

– Гоооо!.. Долой правосудие для богатых! – Один вскочил с места, потом другой, третий. Верзила с серьгой в ухе был в первом ряду, он вскочил, вздымая вверх сжатый кулак.

– Отбеливаете! – кричал он. – Отбеливаете!

БАБАХ!

– Охрана!.. УДАЛИТЕ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА! – С этими словами Ковитский выбросил вперед правую руку, указывая на верзилу с серьгой. Два пристава в белых рубашках с короткими рукавами и с револьверами на поясах двинулись к нему.

– Народ вам не удалить! – заорал тот. – Народ вам не удалить!

– Ага, – произнес Ковитский, – но ВАС я удаляю!

Приставы подошли к человеку с серьгой с двух сторон и принялись подталкивать его к выходу. Он оглядывался на своих собратьев, но те были явно в замешательстве. Они подняли вой, но смелости дружно противостоять Ковитскому им не хватило.

БАБАХ!

Зрители стали подыматься и побрели к двери, все громче ропща и злобно оглядываясь на Ковитского. Девять приставов выстроились цепью, отделяя публику от судейского помоста. Двое из них держали руки на рукоятях револьверов. Раздались приглушенные выкрики, смысла которых Шерман не разобрал. Киллиан встал и двинулся к Ковитскому. Шерман пошел за ним.

Вдруг сзади поднялась возня, Шерман резко обернулся. Верзила негр прорвался сквозь цепь охранников. Это был тот самый – с золотой серьгой в ухе, которого Ковитский удалил из зала. Приставы, видимо, оставили его в коридоре, и он в ярости ворвался обратно. Он был уже за барьером. И с искаженным от злости лицом шел прямо на Ковитского.

– Ах ты, пидер лысый! Ах ты, пидер лысый!

Три пристава вышли из цепи, теснившей публику к выходу. Один из них схватил верзилу за руку, но тот вывернулся.

– Правосудие для богатых!

Зрители начали просачиваться сквозь брешь в цепи приставов, гомоня, ворча и понемногу распаляясь. Шерман смотрел на них, завороженный зрелищем. Вот, начинается! Чувство страха… нет, предвкушение! Начинается! Приставы быстро отступали, стараясь держаться между толпой и персоналом суда. Демонстранты толклись в толпе, рыча, улюлюкая, сами себя взвинчивали, прикидывая, насколько они сильны и храбры.

Огогогооооооо!.. Эгегей!.. Йях-хааа! Ты! Гольдберг! Пидер лысый!

Слева от себя Шерман вдруг увидел костистый напружиненный торс Куигли. Тот присоединился к приставам. Помогает теснить толпу. Зверское выражение на лице.

– О'кей, Джек, достаточно. Закончили. Теперь все идут по домам, Джек. – Он всех их называл «Джеками». Он вооружен, но револьвер у него все еще где-то под зеленоватым спортивным пиджаком. Приставы медленно отступают. Руки все ближе к кобурам с револьверами. Коснутся – и снова прочь, как бы в испуге от того, что может произойти в этом зальчике, если кто-нибудь вытащит револьвер и откроет пальбу.

Толкотня, свалка… взмахи рук… Куигли!.. Куигли хватает демонстранта за кисть, выкручивает ему руку назад, дергает вверх – аааа! – и подсекает ногой. Двое приставов – один по имени Брюси и еще один, здоровенный, с валиком жира на поясе – пятятся мимо Шермана, приседая, держа руки на рукоятях револьверов. Брюси через плечо кричит Ковитскому:

– В лифт, в лифт, судья! Ради бога, идите в ваш лифт!

Но Ковитский неколебим. Сверлит взглядом толпу.

Тот верзила с золотой серьгой остановился перед двумя приставами. Прорваться не пытается. Тянет голову на длинной шее вверх и орет на Ковитского:

– Ты, пидер лысый!

– Шерман! – Это Киллиан, он здесь, рядом. – Пошли! Спустимся на судейском лифте! – Киллиан тянет его за рукав, но Шерман словно врос в землю. Начинается! Зачем откладывать!

Перед глазами что-то мелькнуло. Разъяренный тип в синей рабочей рубашке. Перекошенное лицо. Громадный костлявый палец.

– Кончилось твое время, Парк авеню!

Шерман сжимается. Вдруг – Куигли. Вырастает между ними и с совершенно безумной улыбкой тянется к парню:

– Привет!

Парень недоуменно смотрит на Куигли, а тот, продолжая с улыбкой глядеть ему в глаза, заносит левую ногу и – хрясь ему каблуком по ноге. Жуткий вопль.

Это снимает толпу с тормозов. Йях-ххаа! Бей его! Бей!

Прорываются сквозь цепь. Брюси отпихивает верзилу с серьгой. Того шатнуло. Прямо на Шермана. Уставился ошалело. Они лицом к лицу! Что теперь? Смотрят друг на друга. Шерман похолодел от страха… Давай! Он стал перед ним вполоборота, присел – вот оно! давай же! – и, развернувшись, врезал ему кулаком в солнечное сплетение.

– Ы-ы!

– Шерман! Пошли! – тянет его за рукав Киллиан.

Но Шерман будто оцепенел. Не может отвести глаз от мужчины с золотой серьгой. Тот завалился на бок, лежит, согнувшись пополам, ловит ртом воздух. Серьга свисает с мочки уха под нелепым углом.

Двое дерущихся налетают на Шермана, он пятится. Куигли. Сгибом локтя левой руки Куигли захватил за шею какого-то высокого белого парня, а ладонь правой упер ему в физиономию, словно пытаясь вдавить ему нос назад в череп. Парень мычит и истекает кровью. Вместо носа у него кровавая каша. Куигли шумно кряхтит. Отпускает его шею, и парень падает на пол. Куигли с силой наступает каблуком ему на руку. Отчаянный вскрик. Куигли хватает Шермана за локоть и толкает назад.

– Пошли, Шерм! – Шерм. – Валим отсюда на хрен! Я врезал ему кулаком под дых, он взвыл – Ы-ы! – и рухнул. Последний взгляд на свисающую серьгу…

Куигли толкает его, а Киллиан тянет за руку.

– Пошли! – орет Киллиан. – С ума, что ли, мать твою, спятил?

Жидкое полукружие охранников и Куигли отделяют толпу от группы, состоящей из Шермана, Киллиана, судьи, консультанта и секретаря; толкаясь плечами, теснясь, они протискиваются в дверь, ведущую в судейские покои. Демонстранты уже в полной ярости! Один лезет в дверь… Брюси пытается его остановить и не может… Куигли… В руке – револьвер. Поднимает его. Вплотную придвигается к прорвавшемуся демонстранту.

– Ну ты, пидер! Сделать тебе третью дырку в носу?

Тот замирает, каменеет как статуя. Не из-за револьвера. Выражения лица Куигли ему достаточно.

Им врезали… всего-то пару раз… И хватило. Опоясанный валиком жира пристав открывает дверь персонального судейского лифта. Всех туда запускают – Ковитского, консультанта, секретаря, Киллиана. Спиной вперед заталкивают Шермана, на него валятся Брюси и Куигли. Три пристава остаются наверху, готовые взяться за револьверы. Но толпа выдохлась, утратила решимость. Куигли. Как он на него смотрел. «Ну ты, пидер! Сделать тебе третью дырку в носу?»

Лифт идет вниз. Жарко до невозможности. Все притиснуты друг к другу. Аа-хх, ааа-ххх, ааа-ххххххх, ааа-аааа-хххххххх. Оказывается, это он сам, Шерман, так тяжело дышит – и он, и Куигли, да и Брюси тоже, и тот, другой, толстый. Аааа-хххх, аааа-ххххххх, ааа-ааа-хээсхххххх, аааааа-хххххххххх, ааааа-ххххххххх.

– Шерм! – это Куигли, с трудом проговаривает сквозь одышку: – Эк ведь ты его… хренососа… Шерм!.. Ну, ты его… лихо уложил! Свалился на пол. Согнувшись пополам. Серьга повисла. Раз – и победа!

Обдает холодом страха – теперь они до меня доберутся! – и сразу же жгучее нетерпение. Еще! Я хочу еще!

– Погодите радоваться. – Это голос Ковитского, строгий, негромкий. – Это ведь полный провал. Вы и не представляете, до чего все скверно. Мне не следовало так сразу закрывать заседание суда. Надо было поговорить с ними. Они же… не понимают. Они даже не понимают, что сами-то натворили.

– Судья, – обратился к нему Брюси, – это еще не все. Демонстрантов полно и в коридорах, и снаружи.

– Где снаружи?

– Главным образом у парадного входа со Сто шестьдесят первой улицы, но есть народ и на Уолтон авеню. Где ваша машина, судья?

– Где обычно. В яме.

– Может быть, кому-нибудь из нас вывести ее оттуда и подогнать со стороны Магистрали?

Ковитский секунду подумал.

– Не хрен. Много чести им будет.

– Они же об этом не узнают, судья. Я не к тому, чтобы пугать вас, но они собрались там… говорят о вас… у них микрофоны, усилители и всякое такое.

– Смотри-ка ты! – сказал Ковитский. – А что бывает, когда препятствуют администрации, они слыхали?

– Думаю, они знают только, как устраивать беспорядки, но это они умеют хорошо.

– Что ж, спасибо, Брюси, – улыбнулся Ковитский. И обернулся к Киллиану: – Помните, как я гнал вас из своего лифта? Даже забыл теперь, почему вы в нем оказались.

Киллиан улыбнулся и кивнул.

– Вы не хотели выходить, и я сказал, что оштрафую вас за неуважение. А вы сказали: «Неуважение к чему? К лифту?» Помните?

– Я-то помню, судья, это уж вы не сомневайтесь, только я надеялся, что вы забыли.

– А знаете, что меня разозлило? Что вы были правы. Это меня и разозлило.

Еще прежде чем лифт дошел до первого этажа, в нем уже слышался мощный ЗЗЗЫНННЬЗЗЗЫНННЬ ЗЗЗЫНННННЬ сигнала тревоги.

– Гос-споди, какой болван тревогу-то включил? – пробормотал Брюси. – Кого они собираются поднимать? Весь личный состав и так уже на ногах.

Ковитский вновь помрачнел. Покачал головой. Какой все же он маленький – этот костлявый лысый старичок в необъятной черной мантии, стиснутый в душном лифте.

– Они не понимают, что натворили. Ни хрена не понимают… Я же им друг, единственный, кто им друг!..

Когда дверь лифта открылась, сигнал тревоги – этот ЗЗЗЫНННЬЗЗЗЫНННЬЗЗЗЫННННННННННЬ – стал оглушительным. Все вышли в небольшой вестибюльчик. Одна дверь вела на улицу. Другая – в коридор первого этажа островной цитадели.

– Как думаете отсюда выбираться? – крикнул Шерману Брюси.

Ответил Куигли:

– У нас машина, правда, где она, бог знает. Этот, блядь, шофер, блядь, так испугался, что еще, блядь, на подъезде чуть со страху не помер.

– И где он должен вас ждать теперь? – спросил Брюси.

– У входа с Уолтон авеню, но насколько я знаю этих пидеров, он не иначе как уже на полпути в Канди.

– В Канди?

– Это, блядь, город такой на Цейлоне, откуда он родом, город Канди. Чем ближе мы, блядь, подъезжали к зданию, тем упорней он, блядь, распространялся об этом своем Канди. Это, блядь, город так называется.

В этот миг Брюси, выпучив глаза, заорал:

– Э-э! Судья!

Ковитский направлялся к двери, которая вела в коридор.

– Судья! Не ходите туда! Их там полно!

Вот! Еще! Еще! Шерман рванулся к двери и побежал за удаляющейся фигурой в черном. Голос Киллиана:

– Шерман! Куда, к дьяволу, вас несет!

Голос Куигли:

– Шерм! Господи боже мой!

Шерман был уже посреди широкого мраморного коридора, который полнился звоном тревоги. Ковитский шагал впереди, полы его мантии раздувались. Он походил на ворона, набирающего высоту. Чтобы догнать его, Шерману пришлось перейти на рысь. Кто-то бегом опередил его. Брюси.

– Судья! Судья!

Поравнявшись с Ковитским, Брюси попытался ухватить его за левый локоть. Шерман был уже рядом. Ковитский сердито стряхнул руку пристава.

– Судья, куда же вы! Что вы делаете!

– Надо им объяснить! – отозвался Ковитский.

– Судья! Они же убьют вас!

– Надо им объяснить!

Оказалось, что и другие устремились следом, бегут с обеих сторон, догоняют… и жирный пристав… и Киллиан… и Куигли… Все, кто был в коридоре, остановились, смотрят, не могут понять, что происходит, почему так разъярился этот низенький судья в черной мантии и почему его спутники бегут за ним и кричат: «Судья! Не надо, не надо!»

Послышались выкрики:

– Это он! Хааа! Гад, тот самый!..

ЗЗЗЫННННЬЗЗЗЫНННННЬЗЗЗЫННННННННННЬ!.. Звон тревоги бил по ушам всех без разбора.

Брюси вновь попытался удержать Ковитского.

– Пустите, БЫЛЛЯДЬ, МОЮ РУКУ! – рявкнул Ковитский. – Это, БЫЛЛЯДЬ, МОЙ ПРИКАЗ, БРЮСИ!

Чтобы не отставать, Шерман снова пустился рысью. Держался на полшага позади судьи. Остро вглядывался в лица встречных. Вот! – еще! Они завернули за угол. Очутились в громадном конструктивистском холле, примыкающем к террасе, выходящей на Сто шестьдесят первую улицу. В холле было пятьдесят или шестьдесят зевак с горящими от восторга и возбуждения лицами, все смотрели в сторону террасы. Сквозь стеклянную дверь Шерман увидел скопление людей.

Ковитский подошел к дверям, отпахнул перед собой одну створку и подождал.

ЗЗЫНННННННННЬ ЗЗЗЫНННННННННЬЗЗЗЫННННННННННЬ!

– Не выходите, судья! – крикнул Брюси. – Я прошу вас!

В центре террасы стоял микрофон на стойке, как будто это концертная эстрада. У микрофона высокий негр в черном костюме и белой рубашке. Вокруг толпились люди – как черные, так и белые. Рядом с негром белая женщина с жесткими светлыми седеющими волосами. Толпа, состоявшая из черных и белых, занимала террасу и ступеньки, ведущие на нее с двух сторон. Судя по шуму, на главном крыльце и тротуаре Сто шестьдесят первой улицы собрались сотни, а может, тысячи людей. Тут Шерман понял, кто этот высокий человек у микрофона. Преподобный Бэкон.

Он говорил с толпой ровным, хорошо поставленным баритоном, и каждое его слово звучало так, словно это очередной решительный шаг судьбы.

– Всей душой мы были преданы обществу… и его властным структурам… и что мы имеем? – (В толпе гул и сердитые выкрики.) – Мы верили их обещаниям… и что мы получили? – (Взвизги, стоны, крики.) – Мы верили в их правосудие. Нам говорили, что правосудие не взирает на лица. Что Фемида слепа… что она беспристрастна… да?.. Что эта женщина не видит различия в цвете кожи… И кем же эта слепая женщина оказалась? Как ее имя? Какую личину она надевает, когда предается своим лживым расистским игрищам? – (Крики, уханье, вопли, кровожадные призывы.) – Мы знаем эту личину и знаем имя… МАЙ-РОН КО-ВИТС-КИЙ! – (Снова вопли, улюлюканье, хохот, выкрики, переходящие в оглушительный вой.) – МАЙ-РОН КО-ВИТС-КИЙ! – (Вой переходит в рев.) – Но мы можем подождать, братья и сестры… мы способны ждать… Мы долго ждали, и идти нам больше некуда. МЫ ПОДОЖДЕМ!.. Подождем, когда прихвостни власти покажут нам свои лица. Сейчас он там. Во-он там! – Лицом Бэкон остался повернут к толпе и микрофону, но руку с указующим перстом отбросил назад, в сторону здания. – Он знает, что здесь собрались люди, потому что… он-то… вовсе не слеп… Он живет на этом островке страха среди могучего людского моря, зная: люди – и правосудие! – ждут его. И ускользнуть ему не удастся! – Толпа заревела, а Бэкон на секунду наклонился в сторону, и седеющая женщина что-то прошептала ему на ухо.

В этот момент Ковитский распахнул перед собой обе стеклянные створки. Его мантия раздувалась как огромные черные крылья.

– Судья! Бога ради!

Ковитский остановился в проеме, придерживая широко расставленными руками створки дверей. Мгновение… другое… Руки упали, вздувавшиеся крылья мантии обвисли вокруг хрупкого тела. Он повернулся и шагнул обратно в холл. Он шел опустив голову и вполголоса бормотал:

– Их единственный друг, единственный, на хрен, друг! – Глянул на пристава: – Ладно, Брюси, пойдемте. Нет! Как же так!

– Нет-нет, судья! – вырвалось у Шермана. – Не отступайтесь! Я пойду с вами!

Ковитский резко обернулся к Шерману. Явно он до последней минуты его не замечал. Свирепо нахмурился:

– Какого дьявола…

– Не отступайтесь! – повторил Шерман. – Не отступайтесь, судья!

Ковитский молча посмотрел на него. Увлекаемые Брюси, они все вместе уже шли скорым шагом по коридору. Народу в коридорах прибавилось… Какой сброд… «Это Ковитский! Это он – тот самый!» Выкрики… злобный вой…

ЗЗЗЫНННННННЬЗЗЗЫНННННННННЬ ЗЗЗЫННННННННННННЬ! – тревога надрывалась звоном, он несся по всем коридорам, отдаваясь от мраморных стен… Какой-то мужчина постарше, не из демонстрантов, подошел сбоку, преграждая путь Ковитскому, ткнул в него пальцем и сразу в крик.

– Вы…

Но Шерман кинулся к нему с воплем:

Мужчина отпрыгнул, не успев закрыть рот. Какое испуганное лицо! Вот! – еще! – врезать ему кулаком под дых, размозжить нос, вышибить каблуком глаз! Шерман оглянулся на Ковитского.

Ковитский смотрел на него как на умалишенного. Так же смотрел и Киллиан. И оба пристава.

– Вы что, спятили? – рассердился Ковитский. – Хотите, чтобы вас убили?

– Судья, – ответил Шерман, – это не важно! Не важно! – И улыбнулся. Почувствовал, как вздернулась, обнажая зубы, верхняя губа. Из горла вырвался хриплый безумный смешок. Без вожака толпа в коридоре неуверенно расступалась, Шерман всматривался в лица, словно расстреливая их на ходу взглядом. Сердце его полнилось страхом… и восторгом – еще! еще!

Маленький отряд, сохраняя боевой порядок, отступал по мраморным коридорам.