Первые сессии и возвращение потерянных детей

кабинете он не мог усидеть на месте и кругами расхаживал по комнате, рассказывая о своей
жизни. Иногда он буквально «бил копытом» по ковру, как разгорячившийся дикий жеребец.
Через пару месяцев, когда он уже мог сидеть на месте, он стал вспоминать сны, и понемногу
стала показываться его боль. Наши отношения в переносе/контрпереносе и общий раппорт
были очень позитивными. Он с трудом верил тому богатству содержания, которое стало
открываться в его сновидениях. Его благодарность за наше совместное пространство и
углубление отношений между нами было очень трогательным для меня. Он по-настоящему
начал нравиться мне, и в то же время я немного боялся его.
Мы также обсуждали «мужские дела», и Майку стало легче говорить о своем
невероятном внутреннем ощущении ничтожности, о стыде и неудовлетворенных
потребностях или о том, насколько уязвимым он себя чувствовал из-за любви к своему сыну-
малышу. Оказалось, что мы оба были страстно увлечены строительством своих домов. Мы с
женой купили участок за городом, и по неизвестным мне причинам я чувствовал, что мне
надо построить дом с нуля, используя только пиломатериалы и камень с нашего участка.
Майк делал то же самое менее чем в 50 км отсюда. Майк бросал все дела и проводил все
выходные на строительстве дома, и я делал то же самое. У каждого из нас были все
инструменты и «игрушки для мальчиков», необходимые для этого процесса. У меня был
трактор «John Deere» с передним погрузчиком и обратным скребком для формирования
рельефа. У него был более современный трактор «Kuboto» с передним погрузчиком и
обратной лопатой. И, конечно, его трактор был больше, чем мой! Поэтому он нещадно
поддразнивал меня этим и очень радовался тому, что я тоже шутил в ответ. Мы много
смеялись на эту тему, и это помогло развитию раппорта и доверия.
С самого начала терапии у Майка было много сновидений. В ответ на мое
предложение, чтобы он детально их записывал, он купил компактный диктофон, и каждый
раз нашептывал в него свои сны прямо посреди ночи. На каждую еженедельную сессию он
приходил с записью, мы слушали одно-два сновидения и затем могли их обсуждать. Каждый
раз казалось, что контекст сновидений, ассоциации к ним и отрывки соответствующих
воспоминаний Майка легко и непринужденно появляются в ответ на звук его сонного и
почти потустороннего голоса, доносящегося из диктофона.
Вскоре я заметил, что он регулярно включал диктофон на запись после того, как мы
прослушали сновидения, другими словами, он стал записывать, намеренно или случайно,
значительную часть наших сессий. Это было мне неприятно. Я чувствовал себя уязвимым и
выставленным напоказ. Я задавался вопросом, что именно может сделать с записями этих
сессий мой новый, относительно малознакомый клиент, особенно если что-нибудь пойдет не
так в его анализе. На одной из ближайших сессий я сказал ему, что заметил, что он поставил
диктофон на запись, и спросил, намеренно ли он это сделал. Это привело к первому
неловкому моменту между нами.
В дальнейшей беседе Майк «признался», что на самом деле потом он слушал записи
наших сессий, что ему нравилось это делать каждый день во время долгой поездки на работу
и обратно. Наш процесс, по его словам, стал для него чем-то важным, и таким способом он
поддерживал аналитическую работу живой и концентрировал свое внимание на том, что
происходит у него внутри. Он сказал, что часто не мог переработать то, что происходило на
сессиях, в то время, когда был у меня в кабинете, но потом у него был шанс подумать о об
этом, слушая запись. Особенно ему нравилось, как мы шутили. «Музыка» сессии иногда
была так же важна, как ее содержание, сообщил он. Кроме того, по его словам, он мог
позволить себе приехать на терапию лишь один раз в неделю, так что это был его способ
получать больше «кайфа за свой бакс».
По ходу этого разговора мы исследовали эту тему вдоль и поперек, а во мне шла борьба
с собственной тревогой. Такой заход, безусловно, напрягал рамки анализа, но у меня не было
сомнений, что мой пациент был полностью искренен в желании через этот «параметр»
углубить наш совместный процесс. По мере того, как мы с ним говорили об этом, я
успокаивался, мое чувство уязвимости и выставленности напоказ уменьшалось. Стало ясно,

что Майк творчески использовал записи сессий, и я подумал, что эта новая «техника» может
даже ускорить наш процесс. После того как он заверил меня, что сохранит
конфиденциальность этих записей, я согласился на эту необычную процедуру и больше не
возвращался к этой теме.
Все это было незадолго до того, как мы обнаружили свидетельства его детских ран.
Доверия между нами стало больше, и он уже мог «отпускать себя» на сессиях и больше
переживать те чувства, которые, видимо, вызывали у него стыд, когда он был мальчиком.
Его сны отображали аффекты и события, которые он не осознавал. Одна из повторяющихся в
то время тем – потерянный человек, часто ребенок. Например:
Я захожу в темную комнату. Сверху, с чердака, я слышу голос молодого
человека, который кричит: «Помогите!». Кажется, что никакого пути на чердак нет.
Я слышу, как его тело тащат по полу. Этот человек побежден, в отчаянии, в
одиночестве, в изоляции.
Я спросил, каковы ассоциации Майка к чувству поражения и отчаяния в этом
сновидении, и он со слезами вспомнил, как мать запирала его в чулане. Темнота наводила на
него ужас, и все же в определенный момент его рыдания прекращались, на самом деле он
чувствовал, что находится там в безопасности. Чердак тоже был одним из его «безопасных
мест».
Вскоре тема «потерянного ребенка» уступила место более явным образам того, почему
его я- ребенок чувствовало себя таким поверженным во внутреннем мире. Например:
Четырехлетнего мальчика пытают великан и его «помощник». У великана
был нож, и он наносил им двухдюймовые глубокие раны на ягодицы мальчика, но
мальчик не реагировал. Тогда помощник стал сыпать соль на эти раны… мальчик
опять не отреагировал. Наконец, великан взял раскаленную кочергу и начал
клеймить мальчика, все время ожидая его криков. Я почти почувствовал запах
горящей плоти, но по-прежнему мальчик отказывался реагировать.
Майк не мог сдержать слез, рассказывая этот сон. Он вернул ему память о том, как отец
систематически избивал его палкой, но на этот раз это воспоминание вернулось вместе с
первоначальными чувствами, связанными с эти событиями. До сих пор он помнил только
факты об этих жестоких наказаниях. Теперь он вспомнил чувство стыда. Он сочувствовал
мальчику из этого сновидения, с которым так жестоко обращались, мальчику, которым был
он сам.
«Поначалу я был вечным плаксой, – сказал он, – когда кто-то ругал меня, я
плакал, и это всегда ужасно смущало меня. Мой отец говорил мне, чтобы я не вел
себя как неженка – я плакал еще больше, но позже я уже не плакал. Я прекратил
это. Я не показывал свою боль и тренировал свою выдержку. До пяти лет я
отказывался с ними разговаривать. Они думали, что я аутист. Я думаю, что
защищал то, что они не могли забрать у меня. Когда ты мал, единственная сила,
которая у тебя есть, – это не доставить удовольствия твоему преследователю.
Защита от зависимости в сочетании с упрямой гордостью теперь проявилась в
переносе. Майку было очень трудно показать свою ранимость, особенно другому мужчине.
Хотя наш раппорт углубился, как только возникал риск ощутить стыд и боль, его система
самосохранения реактивировалась и внутренний ребенок снова мог быть пристыжен или
атакован. Однажды он расплакался, чувствуя облегчение в связи с возможностью выразить
свои чувства, но потом вдруг его накрыла волна стыда, и он испугался. Шокированный
своими чувствами, на следующей встрече он сообщил, что в тот момент на сессии он хотел
от меня «чего-то еще», но побоялся попросить. Он вообразил, что, возможно, мне были
отвратительны его слезы. В ту ночь Майку приснился сон, который отразил этот момент в

сюжете мифопоэтической драмы и дал нам образ его защит, ожесточенных гордостью.
Я участвую в военном вторжении в страну типа Афганистана. Происходит
перестрелка. Затем сцена меняется на храм, полный людей. Судят одного из
местных боевиков за попытку убить меня. Он стоит впереди со своим адвокатом. В
какой-то момент я встаю и иду к нему. Все затихли… такой момент пробирает до
самого нутра. Мы смотрим в глаза друг другу. Я чувствую свою силу и жду его
признания в чем-то… возможно, его вины – что он станет просить у меня
прощения. Его жена стоит рядом с ним. По ней видно, что она с почтением
относится к такому безмолвному общению, происходящему между нами. Все
утихомирились. Как будто возникает согласие и взаимопонимание. По мере того
как это происходит, его жена немного расслабляется. Я все еще жду от него чего-
то еще. Затем он дерзко качает головой – нет!.. Я снова смотрю ему в глаза.
Теперь на его лице вызов. На лице его жены ужас. Она кричит: «Ты никогда не
нарушишь перемирие!.. Только сегодня утром ты в слезах говорил мне, что не
хочешь умирать, зная, что этот человек держал твою жизнь в своих руках, но
теперь нет надежды». Я в последний раз смотрю в глаза этого человека, чтобы
увидеть, насколько он привержен своему «нет», и возвращаюсь на свое место. Я
чувствую себя сильным в своей позиции. Он не мог отказаться от своей гордости.
В этом сновидении момент, когда Майку было что-то нужно в переносе, обрел форму
противостояния воли между внутренними фигурами. Как если бы гордый, жестокий и
«благородный» афганец – та его часть, которая борется и защищает свою «родную» страну
от вторжения – стал приближаться к «взаимопониманию» со сновидящим Эго (одобряемым
фемининной фигурой в его сновидении), но может позволить этому зайти только до тех
пределов, которые обозначены в этой сцене сна. Затем гордость и дерзость берут верх,
перемирие нарушено (на сессии он был шокирован своими чувствами, представив себе мое
отвращение). Сновидящее Эго, «ожидающее чего-то еще», также оказывается слишком
гордым и убежденным в своей правоте. Жена афганца, фемининное присутствие, напоминает
про обещанное примирение. Ее лицо отражает то, что происходит, без слов – подобно лику
самой психе. Оно отражает ужас в связи с происходящим расщеплением и страстно
выступает за примирение, настаивает, что оно должно быть сохранено.

жүктеу/скачать 3.07 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: