ОТНОШЕНИЯ СИММЕТРИИ МЕЖДУ РИТУАЛАМИ И МИФАМИ СОСЕДНИХ НАРОДОВ

ОТНОШЕНИЯ СИММЕТРИИ МЕЖДУ РИТУАЛАМИ И МИФАМИ СОСЕДНИХ НАРОДОВ

Для выражения  признательности мне показалось удобным избрать тему, выявляющую  солидарность истории и структуры, проясняющую, каким образом они влияют друг на друга. Для такой попытки весьма подходят два племени Центрального плато Северной Америки. Действительно, благодаря недавним достижениям археологии было получно много информации  об их прошлом, а благодаря двум восхитительным томам  А. У. Бауэрса, дополняющим более ранние наблюдения, сейчас мы располагаем обстоятельным анализом их мифов, ритуалов и цикла их церемоний.

Мы видели, что деревенские племена жили  двойной экономикой  в сезонном режиме. Этого сказать недостаточно, ибо летний период сам имел два аспекта; с одной стороны, земледельческие работы внизу, у подножия деревни; с другой стороны, когда высота маиса достигала колена, —  кочевая охота, на месяц уводившая население на плато с целью преследования бизоньих стад. Если летние деревни, окруженные земляными заграждениями и изгородями, были практически неприступны, то охотничьи экспедиции уподоблялись военным походам, а иногда  тому и предоставлялся случай, ведь бывало, что охотники наталкивались на вражеские группы. Итак, летние работы отмечены антитетическими характеристиками: оседлая жизнь в защищенной деревне и кочевые  проходы по открытой местности; земледелие, с одной стороны, охота  и война — с другой; последние тесно связаны ввиду пространственной  смежности и морального сходства, поскольку речь идет о типах насильственной деятельности, полных опасности, сопровождающихся пролитием крови и с этой точки зрения различающихся только по степени.

Но эта система, вводящая в действие сложные оппозиции, в свою  очередь, противопоставляется в целом зимней экономике. Зимой деревню, где заготовленных запасов пищи было недостаточно, чтобы уберечь  людей от голода, почти совершенно не покидали. В это время  все  надежды возлагались на усиление холода и штормы, прогонявшие бизонов с плато и заставлявшие их искать убежище по соседству с зимниками, в защищенных  лощинах, где находились пастбища, еще не  покрытые снегом. После сигнала о приближении  стад требовалось,  чтобы в деревне воцарилась абсолютная тишина, за чем наблюдали  группы порядка. Люди  со своими собаками  запирались в хижинах,  воздерживались от колки дров, гасили очаги. Слишком торопливый  охотник, небрежная хозяйка, смеющийся или кричащий ребенок строго  наказывались. Даже если несколько зверей отваживались зайти в деревню и соприкасались с жителями, изголодавшиеся индейцы не имели  права их убить из опасения спугнуть большую часть стада. Следовательно, два контрастных образа жизни, которые, не смешивая их, летняя  экономика совмещала в себе, обретали зимой синтетическое единство:  как и летом, имелась зависимость от охоты, но зимняя охота противопоставлялась прочей, поскольку была сидячей, а не кочевой, и в этом  отношении скорее была сродни земледелию, которое в летний период  противопоставлялось охоте. И это не все: летняя охота отдаляла людей  от деревни и уводила их далеко на запад в преследовании бизонов.  Зимой все эти отношения инвертировались. Вместо того чтобы индейцы  удалялись из лощин и отваживались заходить на плато, дичь удалялась  с плато и подвергалась опасности в лощинах. Вместо того чтобы извлекать индейцев из деревни, охота порой разворачивалась прямо в деревне  или совсем рядом, когда дичь приближалась. И поскольку охота была  сродни войне, то как бы требовалось, чтобы не погибнуть от голода,  зимой открыть деревню для бизонов, которых летом мышление туземцев сопоставляет с врагами, а зимой преобразует в союзников. Если  ограничиться на время двумя типами охоты, то не будет натяжкой  сказать, что они противопоставляются на манер того, что можно назвать "экзо-охотой" для лета и "эндо-охотой" для зимы.

Рассмотрим сначала мифы  и ритуалы летней охоты. В отличие от своих соседей хидатса и других племен плато, мандан не праздновали летом танец солнца (Sun Dance)*.

* Здесь и далее все термины и имена собственные по-английски приведены автором. — Прим. перев.

Вместо этого у них была сложная церемония, растягивавшаяся на несколько дней, которую они называли  окипа, или "имитация". Эта церемония, обосновывающий миф которой  был приблизительно такой же, как миф, касающийся земледельческих  работ, выполняла двойную функцию: с одной стороны, ознаменование  мифологических событий, а с другой — стимулирование плодовитости  бизонов. Следовательно, она имела синкретический характер, и ее влияние  должно было  продолжаться в течение нескольких месяцев: столько,  сколько длится у бизонов период беременности. Хотя обычно она проходила в середине теплого сезона, у окипа не было избирательной связи  с летней охотой, но скорее — вообще с охотой, как с летней, так и с зимней.

И напротив, ритуал "маленький сарыч" (Small Hawk)* служил либо  для войны, неважно в какой период года, либо для охоты, но тогда только  с июня по август.

* Мы говорим "сарыч", поскольку слово hawk (сокол) в Америке обозначает чаще всего хищных птиц из рода Buteo; но оно также применяется и к родам Accipiter и Faico, и поэтому речь может идти о ястребе или соколе.

В обосновывающем мифе (Beckwith, 1938, р. 63—76;  Bowers, 1950, p. 270—281) рассказывается, как одна нелюдимая девица по  имени Шелк-Маиса (Corn-Silk)**, обиженная родителями, упрекавшими  ее за то, что оставалась незамужней, отправилась на край света, чтобы  стать женой людоеда.

** Буквально: Шелк-зерна (англ.). — Прим. перев.

Ей удалось справиться со всеми испытаниями,  которым ее подвергли, чтобы сделать покорной. Но людоед признал, что  ее природа выше, и оставил ее с их сыном, в которого, когда тот вырос,  она влюбилась. Молодой человек отверг инцестозные поползновения  своей матери. Его звали Охота-сверху (Look-Down-To-Hunt), и он был  хозяином охоты, ибо его отец передал ему свою природу хищной птицы.

В этот период две женщины вошли в его жизнь. Одна была шатенкой, пришла с севера и принесла сушеного мяса, ее звали Женщина- Бизон. Другая, по имени Шелк-Маиса, как и мать героя, была блондинкой, пришла с юга и принесла шарики из маисовой муки. Он женился на  них обеих. Но хотя Шелк-Маиса  была терпеливой и великодушной,  ревность и подозрительность Женщины-Бизон подорвали  гармонию  семейного очага. Женщины поссорились по поводу тех услуг, которые  каждая из них оказывала мужчинам. Раздосадованная, Женщина-Бизон  ушла со своим юным сыном.

Шелк-Маиса убедила мужа отправиться на поиски исчезнувшей женщины. Она была в  силах выдержать его отсутствие, оставаться ему  верной и оберегать его издали. Наконец герой достиг свойственников- бизонов; он преодолел испытания, которым они его подвергли, и добился от бизонов обещания, что отныне они будут снабжать людей пищей.  Когда он вернулся в деревню, там царил голод, ибо дичи не хватало,  а урожаю грозила засуха. Герой доставил бизонов-кормильцев и оплодотворяющие дожди.

Едва ли требуется интерпретировать этот миф, настолько эксплицитно он  выявляется по всем пунктам. С самого начала героиня Шелк- Маиса нагружена социологической значимостью, ведь ее поведение ставит в корреляцию и оппозицию два крайних типа брака: одного экзогамного, с людоедом, живущим на краю света; другого эндогамного, с собственным сыном. Но сама она воплощает земледелие, на что указывают одновременно и ее имя, и функция, признаваемая за омонимом, тогда как ее муж  и затем сын являются хозяевами охоты. Следовательно, экзогамный брак экспортировал земледелие за пределы деревни, а эндогамный брак импортировал охоту. Немыслимо ни то, ни другое, как доказывается несовместимостью нравов двух супруг, персонифицирующих формы экономической активности. Чтобы следовать за Женщиной-Бизон, надо оставить Женщину-Маис. Но если первая проявляет себя требовательной и ревнивой и делает из успеха на войне sine qua поп* успеха на охоте, то другая благодаря своей терпимости и великодушию обеспечивает то, что успешная охота доставит обильный урожай — как бы впридачу.

* Непременное условие (лат.). — Прим. перев.

И это как раз то, что осуществилось на практике: как только маис стал высоким, индейцы  оставили свой лагерь, деревни, чтобы вести кочевую жизнь, посвященную  охоте. За время их  отсутствия растения выросли; по возвращении их нужно было  убирать. Итак, миф совмещает термины, сгруппированные попарно, как это утверждается гомологией, хотя они располагаются в различных планах —  от форм техно-экономической деятельности до семейной морали, проходя через правила социальной жизни: земледелие имплицирует охоту, подобно тому как охота имплицирует войну. Земледелие, рассмотренное с экономической точки зрения, подобно  эндогамии, рассмотренной с социологической точки зрения, поскольку и то и другое вписывается в пределы деревни; напротив, охота и экзогамия обращены вовне. Наконец, постоянство противопоставляется брачной неверности (начало чего миф пытается объяснить, см. Bowers, 1950, р. 281: "Это было также началом обычая, состоящего в том, что мужчина расстается со своей женой и ребенком и мало о них думает"), ведь они находятся между собой в том же отношении, что эндогамия и экзогамия или как, с одной стороны, земледелец, а с другой — охота и война.

После летней охоты рассмотрим теперь зимнюю. Церемония Красной палки (Red Stick) с декабря по май использовалась, чтобы привлечь бизонов поближе к деревне. Известно, что по сути она состояла в передаче молодыми  мужчинами  их супруг, голых под меховой накидкой, старцам, воплощавшим   бизонов. По ходу церемониального  соития, которое осуществлялось реально либо символически, старшие передавали младшим  свои сверхъестественные силы через посредство женщин, обеспечивая им таким  образом успех на охоте и  в войне. Мандан и хидатса проводили этот ритуал одинаково.

Напротив, обосновывающие  мифы различались от племени к племени, ибо каждое из них отводило главную роль только одной из двух женщин, фигурирующих  в мифе, обосновывающем летний ритуал, в качестве жен героя. И, как и следовало ожидать, исходя из противопоставленных характеристик летней и зимней охоты, социологические функции женщин  инвертировались при переходе от племени к племени. В мифе мандан о Красной палке Шелк-Маиса — не более чем капризная и эксцентричная девушка; в подобном  же мифе  хидатса Женщина-Бизон превращается в национальную героиню.

Это  не все. Ибо если миф мандан о Красной палке (Bowers, 1950, р. 319—323) начинается, как и миф о маленькой сарыче, с истории о девице, не желавшей выходить замуж и попадающей во власть людоеда, то продолжение его иное: героиня убегает от своего похитителя; на обратном  пути она удочеряет маленькую славную  девочку (Первую Хорошенькую  Женщину) и приводит ее в деревню. Младенец оказывается людоедкой—персонификацией  голода, пожирающего  всех жителей. Бизоны, готовые прийти на помощь, изобличают ее, и она погибает на костре. Отныне, когда зимой деревне будет угрожать голод, придут бизоны, чтобы предложить себя в качестве пищи, в обмен на женщин, которых им предоставят.

Следовательно, в этом мифе Шелк-Маиса вносит голод в деревню. Однако  версии хидатса (Bowers, 1965, р. 452—454) инвертируют всю систему: они замещают Шелк-Маиса, выведенную за пределы деревни, Женщиной-Бизон,  находящейся внутри. Вместо того чтобы Шелк-Маиса, отважная героиня, приносила голод из своего дальнего путешествия, Женщина-Бизон,  осторожная героиня, вводит зимних бизонов для индейцев, ставших ее "согражданами"*, — это средство избегнуть голода.

* "Concitoyen" — "согражданин" употреблено автором здесь и далее (см. с. 365) в значении члена конкретной общности. — Прим. перев.

В мифе об основании у мандан ритуала летней охоты герою удается присоединиться к своей жене Женщине-Бизон и избежать преследований со стороны свойственников благодаря пособничеству его юного сына, который, таким образом, оказывается противоположностью людоеда. Приемная  дочь вместо законного сына, манифестирующая смертельно опасное отсутствие бизонов —  причину голода (вместо того чтобы нейтрализовать их смертельно опасное присутствие, поскольку в этот период бизоны ведут себя, как враги), красивый ребенок из мифа мандан о зимней охоте - она инвертирует персонаж в молодого бизона, готового прийти на помощь, каким он выступает в мифе о летней охоте. Однако на тот же самый персонаж оказывает действие третье переворачивание —  в другом ритуале зимней охоты, ритуале Белой Бизон (White Buffalo Cow), проводимом с декабря по март женским сообществом. Действительно, в обосновывающем мифе (Bowers, 1950, р. 325—326) рассказывается о похищении двух бизоньих детей, одного из которых удается сохранить в деревне, понуждая таким образом бизонов посещать его каждую зиму, чтобы  тем самым приблизить стада. Эта девочка, пассивная причина изобилия бизонов, находится, следовательно, в контрадикции с маленькой людоедкой, активно манифестирующей  их отсутствие в качестве воплощения голода и относительно которой сын-бизон, расстраивающий каннибальские планы своей семьи, является противоположностью.

Если встать на формальную точку зрения, то мы заметим и другие связи между мифами и ритуалами — среди тех, что касаются зимней или летней охоты. И в том, что касается мифа, и в том, что касается ритуала, цикл о Белой Бизон был общим  для мандаи и хидатса; последние, как предполагается, получили это от первых (Bowers, 1965, р. 205). Мы не могли бы сказать так о цикле Красной палки, общем только по ритуалу, а мифы об основании, как мы видели, различны для каждого племени настолько, что характеризуются относительно друг друга инвертированным образом. Такое же отношение преобладает между циклами Красной палки и Белой Бизон, но на сей раз в плане ритуала, для которого молодые  желанные  женщины  составляли материал в одном  случае, тогда как в  другом случае агентами  были старые  женщины,  миновавшие  возраст менопаузы. Более того, ряд контрастов обнаруживается в каждом   ритуале при сравнении положения  служителей в церемониальной  хижине  (Bowers, 1950, р. 317, 327). Участникам ритуала Белой Бизон были женщины, а ритуал Красной палки включал и мужчин, и женщин. Этой бисексуальной оппозиции соответствовало в другом  ритуале  разделение членов моносексуальной группы  на жриц  и присутствующих, активных  и  пассивных. В обоих случаях владелец хижины  и его жена играли какую-то роль, но место, отводимое им,  оказывалось либо внутри круга служителей, либо вне его. Подытожим   все эти аспекты: зимняя церемония Белой  Бизон была  общей для мандан  и хидатса как по ритуалу, так и по мифу. Другая  главная церемония в зимней  охоте —  церемония Красной палки была общей по ритуалу и различной по мифу. Наконец, в плане ритуала две великие зимние церемонии  отражали друг друга навыворот.

Хидатса были известны слабые варианты мифа о Маленьком сарыче (см. Beckwith, 1938, р. 77—78), касающиеся, как мы помним, летней охоты, но, кажется, без проведения ими соответствующего ритуала. Чтобы  укомплектовать систему отношений  мифов и  ритуалов двух племен, следовало бы найти у хидатса эквивалент либо субститут ритуалов летней охоты.

Ритуалы охоты у хидатса связаны с мифологией холмов и пригорков, вздымающихся  здесь и там на плато. Один из них укрывал двух главных духов: Ласточку (Swallow) и Сарыча (Hawk), обеспечивавших хорошую охоту неудачливым индейцам (Beckwith, 1938, р. 234—238; Bowers, 1965, p. 433—436). Однако герой мифа мандан о летней охоте — сарыч, и он оказывает предпочтение буграм: "...отдыхая, он предпочитал сидеть на скалистой громаде холмов, располагавшихся за деревней" (Bowers, 1950, р. 275). Как протеже главных птиц, согласно мифу хидатса, он также относится пренебрежительно к зимнику и предпочитает разбивать лагерь со своими сородичами в верхней части лощин. Наконец, хидатса все свои верования соотносили с летней охотой (Bowers, 1965, р. 436—437).

Итак, мы располагаем совпадающими  показаниями, убеждающими в том, что эти ритуалы, называемые Имя Земли (Earthnaming), соответствовали у хидатса ритуалам Маленького сарыча у мандан. Однако, согласно хидатса, хозяином бугров была сова — персонаж, давший свое имя одному из ритуалов зимней охоты у мандан: Снеговая сова (Snow Owl). Следовательно, все происходит, как если бы этот последний ритуал, отведенный мандан для зимней охоты, превратился для хидатса в летний ритуал.

При  таких условиях представляется значимым, что мандан ассоциируют Снеговую  сову не с буграми, возвышающимися над уровнем земли, а с символической лощиной: с ямой-ловушкой, где прячется охотник на орлов. Действительно, герой мифа был завален в подобной яме обрушившейся скалой, и, пробираясь под землей, он приходит к сове (Beckwith, 1938, р. 149; Bowers, 1950, p. 286). Этого героя звали Черный Волк. Но если мандан проводили ритуалы Снеговой Совы для зимней  охоты между  декабрем и мартом, иначе говоря, во время наиболее  холодных месяцев, то хидатса проводили ритуалы в честь волков-охранителей только в период наиболее теплых месяцев (Bowers, 1965, р. 418).  Инверсия зимы и лета подтверждается таким окольным путем.

Мы  отмечали, что летняя охота и война имеют двоякую аналогию  — одновременно под углом зрения сходства и смежности:     "...в период охоты на бизонов бывали случаи смерти индейцев от  врагов либо от ран, нанесенных бизонами" (Bowers. 1950, р. 277). Это  уподобление объясняет то, что мандан и хидатса мыслят собственно  войну как каннибальскую охоту, где люди становятся дичью для Солнца  и его сестер — небесных людоедок, которые кормятся оставленными  трупами. Поскольку мифы, обосновывающие зимнюю охоту, имеют для  каждого племени инвертированные характеристики и поскольку сама  зимняя охота является инверсией летней охоты, то отсюда следует, что  должны проявляться симметричные инверсии, с одной стороны, между  мифами мандан и хидатса, соответствующими Людям сверху, а с другой  стороны — между мифами войны у одной группы и мифами, относящимися к зимней охоте, в другой группе,     Начнем с  этого второго пункта. И даже не вникая обязательно  в детали длинных и сложных мифов, с первого взгляда можно заметить  сближение между мифом о Людях  сверху у мандан, обосновывающим  ритуалы войны, и мифом о Красной палке у хидатса, обосновывающим  ритуалы зимней охоты. В обоих мифах затрагивается спор между братьями Солнцем и Луной либо по поводу Женщины-Собаки, людоедки,  которая поедает людей, либо по поводу Женщины-Бизон, представляющей вид, который  поедают люди. Каждый  раз мифы  излагают  также происхождение азартных игр (мыслимых индейцами как нечто  вроде войны) и собственно войны с высшей целью: охоты за головами  (ср.: Bowers, 1950, р. 299—302; 1965, p. 452—454).

Двумя  способами можно выявить аналогичную связь между альтернативными мифами. Сначала косвенно: как и миф хидатса о Людях  сверху, миф хидатса о Красной палке рассказывает о конфликте между  небесными каннибалами и людьми, откуда берут свое начало азартные  игры, война и воинские ритуалы. Эта идентичная арматура(1) не исключает различий, к которым мы позднее вернемся. В данный момент достаточно напомнить, что миф мандан о Красной палке инвертирует миф  хидатса, обосновывающий тот же ритуал, а следовательно, и миф хидатса о Людях сверху, имеющий такую же арматуру, что и тот. Инверсия  подтверждается и прямо: в мифе хидатса о Людях сверху это вопрос  о небесном младенце, вновь рождающемся в качестве законного сына  индианки и становящемся ответственным за поражение хидатса от врагов, которых они атаковали. То. что миф говорит здесь "в ключе войны"  — если позволительно так сказать, —- эквивалентно тому, что миф  мандан о Красной палке выражает "в ключе охоты": там действительно  земной грудной младенец женского пола, усыновленный индианкой,  оказывается людоедом, пожирающим мандан и символизирующим зимний голод, происходящий оттого, что бизоны не приходят в деревню либо на подступы к ней.