ГЛАВА  VI Универсализация и партикуляция

 Антиномия, как считают некоторые, обнаруживаемая между историей и системой*, могла бы появиться в рассмотренных случаях, только если бы мы  игнорировали динамическое отношение, проявляющееся между  этими двумя аспектами.

    *Но  чтобы убедиться, что эти два понятия имеют значимость лишь как предел, достаточно привести лишенное иллюзий размышление одного из корифеев чисто исторической этнологии: "Современное состояние кланов занде и их тотемических аффилиаций можно понять только в свете политического развития общества занде, что выступает ныне лишь слабым проблеском. Сотни тысяч людей  различного этнического происхождения, все перемешавшиеся! Этнолог, работающий  в Африке, порой начинает мечтать о маленькой общности, хорошо устроенной на своем острове где-то в Полинезии или в Меланезии" (Evans-Pritchard 3, р. 121).

Между ними  располагается участок, формирующий  переход от одного к другому для диахронных и отнюдь не произвольных конструкций. Начиная с бинарной оппозиции, представляющей наиболее простой, какой только можно вообразить, пример системы, такая конструкция действует путем примыкания с каждого из полюсов новых терминов, избранных постольку, поскольку вступают с нею в отношения оппозиции, корреляции или аналогии. Однако отсюда не следует, что эти отношения должны быть гомогенными: каждая "локальная" логика существует сама по себе, она покоится на умопости-гаемости отношения между двумя непосредственно ассоциированными терминами, и она вовсе не обязательно одинакового типа для каждого звена семантической цепи. Ситуация отчасти сопоставима с ситуацией неопытных  игроков в домино, которые выставляют кости, учитывая только величины смежной половины, и которые, не имея предварительного знания о том, как составлялась данная партия, не будут иметь никакого успеха, продолжая ее.

Следовательно, нет необходимости, чтобы логика системы совпадала по всем пунктам с совокупностью локальных логик, которые оказались вставленными в эту систему. Эта общая логика может быть другого  порядка, так -как она будет определяться числом и характером используемых осей, правилами преобразования, позволяющими перейти от одной к другой, наконец, собственно инерцией системы, иначе говоря, ее большей или меньшей восприимчивостью в разных случаях к немотивированным  факторам.

 Так называемые тотемические классификации, верования и связанные с этим практики — не что иное, как аспект или форма этой всеобщей систематической деятельности. С этой точки зрения нами ничего до настоящего времени не сделано, кроме как развиты и углублены некоторые замечания Ван Геннепа:     "Всякое упорядоченное общество классифицирует при любом случае не только людей, своих членов, но также и объекты природы —то по их внешней  форме, то по их преобладающим  психологическим доминантам, то по их использованию: в пище, в земледелии, в промышленности... Ничто не позволяет нам считать какую-либо систему классификации, например зоологическую систему тотемизма, или космографическую   систему,  или  профессиональную   систему   (касты), предшествующей  прочим" (Van Gennep, р. 345—346).

 То, что автор этих строк всецело осознавал их новаторскую смелость, следует из замечания, добавленного им внизу страницы:     "Видно, что я не разделяю точку зрения Дюркгейма (Formes, р. 318), который   считал, что  космическая  классификация  существ (включая и  людей) и  вещей есть следствие тотемизма. Напротив, я полагаю, что особая форма космической классификации, устанавливающаяся   внутри тотемизма,  является относительно него даже  не нюансом,   но одной   из  его составных  частей, первоначальных и  существенных.  Ибо  народы, у  которых  нет тотемизма,  тоже обладают системой  классификации, которая тоже является одним из изначальных элементов  их общей  системы социальной организации и  в этом  качестве реагирует на  логико-религиозные и  светские институты; таковы  система сторон света, китайский и персидский дуализм, ассиро-вавилонская космография, система так называемой магии симпатических соответствий и т.д.".

Все же, несмотря на столь верные взгляды, демонстрация Ван Геннепа идет по кругу, так как он продолжает верить в тотемизм как институциональную реальность. Если он отказывается делать из тотемизма  классификационную систему, из которой происходили бы все прочие, то пытается сохранить для него оригинальность —как для вида, объективно идентифицируемого в рамках рода:     "Таким образом, понятие тотемического родства образовано тремя элементами: родство физиологическое... родство социальное... и родство космическое и классификационное, связывающее всех людей какой-либо группы с существами или  объектами, расположенными  теоретически внутри этой группы. Что характеризует... это... особое сочетание этих  трех элементов, совсем как определенное сочетание меди, серы и кисло- рода образует сульфат меди" (L. с.).

Столь близко подошедший  к цели, Ван Геннеп остается пленником   традиционной категоризации, в рамках которой он приступил к изложению  своих доказательств. Однако ни у  него, ни у его предшественников не  нашлось  бы  средства обосновать  опрометчивое   сравнение, приводимое им в поддержку своего тезиса. Если сульфат   меди  —  химическое  тело, то хотя никакой  из  образующих  его   элементов и не  принадлежит исключительно  ему, из их сочетания   возникает совокупность отличительных свойств: форма, цвет, запах,   действие на другие тела и на биологические существа — все свойства,   вместе встречающиеся лишь   у него. Ничего подобного нельзя утверждать о тотемизме, как его ни определяй. Он не образует тело   в царстве  этнологии, но скорее сводится  к неточной  дозировке   из меняющихся элементов, пороги которых каждый теоретик выбирает   произвольно; их присутствие, отсутствие либо какая-то степень не   дают специфического эффекта. Самое большее, что можно различить   в тех  случаях, которые традиционно диагностируются  как "тотемические", — это относительное набухание классификационной схемы   на уровне  видов без реального изменения  природы  и структуры   схемы. Кроме  того, мы  никогда не  уверены, что  это набухание   — объективная черта, а не результат особых условий, при которых   производилось наблюдение. Работы позднего  Марселя Грийоля, Ж.   Дитерлен, Ж. Калам-Грийоля   и Д.  Заана по догонам  и бамбара   показывают, что за двадцатилетний период развития "тотемические"   категории сначала, согласно наказам традиционной этнологии, выступали как изолированные. Но постепенно наблюдателям пришлось   присоединить их к фактам другого порядка, и ныне уже они выступают   лишь в качестве одной из перспектив, в которых постигается система   с несколькими измерениями.

Итак, приверженцам тотемизма можно  уступить только привилегированную роль, выпавшую  на долю понятия вида, рассматриваемого   в качестве логического оператора. Но это открытие предшествует первым спекуляциям о тотемизме, -поскольку прежде оно было сформулировано Руссо (Levi-Strauss 6, р. 142—146), а затем, касательно вопросов,   обсуждаемых в настоящей работе, — Контом. Если Конт иногда использует понятие "табу", то понятие "тотема", кажется, ему осталось чуждым, хотя он мог познакомиться с книгой Лонга. Это имеет тем большее   значение, что, обсуждая переход от фетишизма к политеизму (куда он,   вероятно, поместил бы тотемизм), Конт считает его следствием возникновения понятия вида:     "Когда, например, сходное произрастание различных деревьев в дубовой роще должно, наконец, повести к представлению, в теологических   понятиях, о том, что общего имеют их феномены, то это абстрактное   бытие уже не фетиш, присущий какому-либо  дереву, оно становится   богом рощи. Итак, вот он, интеллектуальный переход от фетишизма   к политеизму, по сути сведенный к неизбежному преобладанию специфических идей над общими идеями" (52е lecon, vol. V, р. 54).

 Тайлор, основатель современной этнологии, хорошо понял выгоду, извлекаемую  из идеи Конта, которая, как он отмечает, еще более применима  к той особой категории божеств, какими являются обожествленные виды:    "Единство каждого вида предполагает не только общее происхождение, но также идею, что творения, столь недостаточные в своей индивидуальной оригинальности, наделенные настолько строго отмеренными качествами, можно сказать, как бы с линейкой и циркулем, могли бы быть не независимыми агентами с произвольным поведением, а скорее копиями с общей модели или инструментом на службе контролирующих  их божеств" (Tyior, vol. II, р. 243).

* *  *

Пройдемся  быстро по первому пункту, для чего достаточно будет рассмотреть несколько примеров. "Специфическая" решетка весьма мало связана с социологическими категориями, которым  она служит, в частности в Америке, —  для упорядочивания такой ограниченной сферы, как болезни и лекарственные средства. Индейцы юго-востока Соединенных  Штатов считают  патологические феномены следствием конфликта между  людьми,  животными  и растениями. Раздраженные людьми, животные  насылают на них болезни; растения, союзники людей, дают отпор, предоставляя им лекарственные средства. Важный момент заключается в том, что каждый природный вид обладает одной болезнью либо одним  специфическим лекарственным средством. Так, у чикасав считается, что боли в желудке и боли в ноге зависят от змеи, рвота — от собаки, боли в челюсти — от оленя, боли в животе — от медведя, дизентерия — от вонючки, носовые кровотечения — от белки, желтуха — от выдры, беспокойства внизу живота и в мочевом пузыре —  от крота, спазмы — от орла, болезни глаз и сонливость — от совы, боли в суставах — от гремучей змеи и т. д. (Swanton 2).

 Такие же  верования существуют у пима  Аризоны, приписывающих  боли в горле — барсуку, опухоли, головные боли и лихорадку —  медведю,  болезни горла и легких —  оленю, болезни в раннем детстве — собаке  и койоту, боли в желудке —  суслику или крысе прерий, язвы —   одной американской разновидности зайца*, запор —  мыши,  носовое кровотечение — тамиас (земляная белка), кровотечения  — ястребу-перепелятнику и орлу; сифилитические язвы — грифу, детские лихорадки — ядозубу ("монстр Гила"), ревматизм - жабовидной  ящерице ("рогатая жаба")**, белую лихорадку — ящерице. болезни печени и желудка — гремучей змее. язвы и параличи — черепахе, внутренние болезни — бабочке и т. д. (Russel).

* Автор приводит название по-английски: jack rabbit. — Прим. перев.

**В поддержку представленного выше рассмотрения (с. 171—172) отметим, что одни и те же поведенческие действия вызывают совершенно разные ассоциации у американских индейцев и у китайцев. Действительно, китайцы приписывают свойство возбуждать чувственность мясу жабовидной ящерицы и вину, в котором оно  вымочено, поскольку самец так крепко сжимает  самку во время совокупления, что не отпускает ее, даже когда его ловят в этом положении (Van Gulik, р. 286, п. 2). Относительно близких к этим идей у папаго см.: Densmore 1.

У хопи, находящихся на расстоянии одного дня пути от пима, аналогичная классификация базируется на организации религиозных братств, каждое из которых может  наложить наказание в виде специфической болезни: брюшная опухоль, боли  в ушах, остроконечная опухоль на верхушке черепа, глухота, экзема на поверхности тела, искривление шеи и конвульсии лица, бронхит, боль в колене (Voth 2, р. 109 п). Несомненно, что к проблеме классификаций можно подойти этим окольным путем и что таким образом обнаружатся любопытные сходства между отдаленными группами (ассоциация белки и кровотечения из носа повторяется, кажется, в большом числе североамериканских популяций) — признак логических связей, значение которых, быть может, весьма велико.

Специфические категории и связанные с ними мифы  также могут служить организации пространства, и, следовательно, наблюдается территориальное и географическое расширение классификационной системы. Тотемическая география аранда предоставляет классический пример, но в этом отношении  другие общности показали себя не менее требовательными и изысканными.  Недавно обнаружена и описана на территории проживания  алуридья скалистая местность в окружности радиусом  8 км, где каждая особенность рельефа соответствует одной фазе ритуала таким образом, что этот природный массив иллюстрирует для туземцев структуру их мифов и программу их церемоний. Северный склон местности находится в ведении фратрии солнца и ритуального цикла керунгера, южный склон — фратрии тени и ритуала арангулта. По всей окружности участка названо и истолковано тридцать восемь точек (Harney).

Северная Америка от Аляски до Калифорнии  также дает примеры мифологической географии и тотемической топографии; то же можно сказать о юго-западе и северо-западе континента. С этой точки зрения и пенобскот штата Мэн  иллюстрируют  общую  предрасположенность северных алгонкин к интерпретации всех физико-географических аспектов племенной территории в зависимости от странствий героя-цивилизатора Гласкабе. от других мифологических персонажей или событий. Вытянутый  утес — это пирога героя, жила белого камня изображает внутренности убитого им лося, гора Кинео — перевернутый котелок, где он варил мясо, и т. д. (Speck 2, р. 7).

Равно и в Судане выявлена мифо-географическая система, покрывающая  всю  долину Нигера; следовательно, более широкая, чем территория лишь одной  группы, и передающая, вплоть до мельчайших  деталей, концепцию — одновременно диахронную и синхронную — отношений между  различными культурными  и лингвистическими группами (Dieterlen 4,5).

Последний пример показывает, что классификационная система позволяет не только "меблировать", если можно так выразиться, социальное время — посредством мифов и племенное пространство — с помощью концептуализированной топографии. Заполнение территориальных  рамок сопровождается и неким расширением. Подобно тому как, в логическом плане, специфический оператор осуществляет переход, с одной  стороны, к конкретному и индивидуальному, а с другой — к абстрактному и к системам категорий, так и в социологическом плане тотемичес- кие классификации позволяют в одно и то же время определить статус  людей внутри группы и растянуть группу за пределы ее традиционных  рамок.

 Говорят, не без основания, что первобытные общества определяют  границы человечества пределами своей племенной группы, вне которой  они воспринимают себе подобных лишь как чужаков, то есть как грязных и грубых под-людей, если даже не как не-людей: опасных зверей или  фантомов. Это суждение часто верно, но при этом пренебрегают тем  обстоятельством, что одна из существенных функций тотемических классификаций — разорвать эту замкнутость группы на самое себя и провести в жизнь понятие, приближающееся к человечеству без границ. Явление засвидетельствовано на всех классических территориях так называемой тотемической организации. В одном регионе в Западной Австралии  существует "межплеменная система классифицирования кланов и их  тотемов — по тотемическим делениям" (Radcliffe-Brown 1, р. 214). Это  равно справедливо и для других регионов того же континента:     "Из 300 в общей сложности общих названий тотемических животных  я установил, что в 167 случаях (56%) западные аранда и лоритья  использовали одни и те же или сходные термины; и  сопоставление  названий тотемических растений, используемых западными аранда и лоритья, показывает, что одни и те же слова встречаются в обоих языках  — для обозначения 147 из 220 видов учтенных мною растений (67%)" (С.  Strehiow, р. 66—67).

Аналогичные наблюдения сделаны в  Америке у сиу и алгонкин.  Меномини в числе последних "повсеместно поддерживают верования,  что существует общая связь не только между индивидами, восходящими  к одному и тому же тотему, в рамках племени, но также между всеми  людьми, называемыми по одинаковому тотему, даже если они члены  разных племен, принадлежащих или нет к той же самой лингвистической  семье" (Hoffman, р. 43). То же у чиппева:     "Все, у кого один и тот же тотем, будут считать себя родственниками, даже если они происходили из разных племен или деревень... Когда встречались два незнакомца и обнаруживали, что у них один и тот же тотем, они тут же принимались чертить свою генеалогию... и один становился кузеном, дядей или дедом другого, хотя порой дед оказывался моложе внука. Тотемические связи настолько сильно поддерживались, что в случае спора между индивидом, имевшим   тот же тотем, что и сторонний наблюдатель, и каким-то кузеном или близким родственником этого, так сказать, наблюдателя последний принимал сторону человека своего тотема, которого, возможно, он никогда прежде не видел" (Kinietz, р. 69—70).

Эта  тотемическая универсализация не только опрокидывает племенные границы, создавая эскиз интернационального общества; иногда она также выходит за пределы человечества, но уже не в социологическом, а биологическом смысле, когда тотемические наименования применяются  к домашним  животным. Это делается в отношении собак* —  в разных группах австралийских племен полуострова Кейп-Иорк их называют  "братьями"  или  "сыновьями"  (Sharp, р. 70; Thomson) —  и в отношении собак и лошадей —  у индейцев йовай и виннебаго (Skinner 3, р. 198).

    *У  викмункан собаку назовут Ятот, "Извлекатель рыбьих костей", если хозяин собаки принадлежит клану рыбы-с-костью, и Овун, "Тайная встреча", если хозяин из клана фантома (Thomson).

   Мы  обобщенно указали, каким образом ячейки сети могут безгранично расширяться и по части измерений, и относительно поля в целом. Нам  осталось показать, как они могут также суживаться для фильтрации и заключения в себя реальности, но на этот раз по нижней границе системы, продолжая свое действие за тем порогом, который пытаются определить для любой классификации: после которой уже невозможно классифицировать, а можно лишь называть. В действительности же эти экстремальные операции менее отдалены друг от друга, чем это может показаться, и они даже могут находиться в суперпозиции, когда мы встаем на  точку зрения изучавшихся систем. Пространство —  это сообщество из названных мест, так же как и люди — вехи в рамках группы. Места и индивиды  являются  равно обозначенными посредством имен собственных, которые —  при часто возникающих обстоятельствах, общих для многих обществ, —  могут замещаться одни другими. Юрок  Калифорнии  представляют собой один из примеров этой географической персонификации, где следы мыслятся как одушевленные существа, где каждый  дом  поименован  и где в  обычном словоупотреблении  названия мест  заменяют  персональные имена (Waterman).

Один  из мифов аранда хорошо передает это чувство соответствия между географической индивидуацией и биологической индивидуацией: первоначальные божественные существа были бесформенными, без конечностей, смешанными воедино, пока не пришел однажды бог Мангар-куньеркунья (ящерица-мухоловка) и принялся отделять одних от других и отделывать их индивидуально. Одновременно (не одна ли и та же это вещь в итоге?) он обучил их искусствам цивилизации и системе из секций и подсекций. Сначала восемь подсекций были поделены на две большие группы: четыре — земли и четыре — воды. Бог их "территориализовал", отводя определенный участок паре подсекций. Однако эта индивидуация территории  в другом отношении соответствует также биологической индивидуации — тотемическому способу оплодотворения матери, объясняющему  анатомические различия, которые наблюдаются среди людей: те, что имеют мелкие черты, были, как считается, под действием ратапа. духа-эмбриона; с крупными  чертами —  магическая проекция ромба в тело женщины; светловолосые дети — прямое воплощение тотемичес-ких предков (С. Strehiow). Австралийские племена по реке Драйсдейл, на севере от Кимберли, разделяют отношения  родства, в совокупности образующие  социальное "тело", на пять категорий, названных по частям тела или по названиям мышц. Поскольку нельзя спрашивать незнакомца. то он заявляет о своей родственной принадлежности, делая движение соответствующим мускулом (Hemandez. р. 229). Следовательно, к в этом случае система социальных отношений, в целом солидарная с системой универсума, может быть спроецирована в анатомический план. У торад-жа имеется пятнадцать терминов для наименования сторон света, соответствующих  частям тела космического божества (Woensdregt). Можно привести и другие примеры, позаимствованные как из старинной германской терминологии родства, так и из космологических и анатомических соответствий индейцев пуэбло и навахо и негров Судана.

Конечно, было бы поучительным детально, на достаточно большом числе примеров изучить механизм этой гомологической партикуляризации, общее отношение которой к формам классификации, встречавшимся нам до настоящего момента, ясно выступает из деривации:

Если (группа а) : (группа в) :: (вид медведь) : (вид орел), то (член х от а) : (член у от в):: (член 1 медведя) : (член т орла).

 Преимущество  этих формул заключается в том, что они выделяют проблему, традиционно дебатируемую в западной философии, но по поводу которой мало задумывались, а не ставилась ли она в экзотических обществах и в какой форме — мы имеем в виду проблему органициз-ма. Предшествующие уравнения были бы немыслимы, если бы не постулировалось достаточно общее соответствие между "членами" общества и — едва ли только членами — предикатами природного вида: частями тела, характерными особенностями, стилем жизнедеятельности и поведенческими манерами. Свидетельства, которыми мы располагаем по данной теме, внушают предположение, что во многих языках мыслится эквивалентность между частями тела, безотносительно к разнообразию порядков и семейств, а иногда даже царств, и — что  эта система эквивалентностей поддается  весьма  значительному  расширению (Harrington)*.

*Так, в Америке отмечают  эквивалентности: рога (четвероногие) = глазные стебельки (моллюски) = усики (антропоиды); пенис (позвоночные) = сифон (моллюски); кровь (животные) =  сок (растения); слюна (младенца <> слюне взрослого) =  выделения; биссус ракушки  =  звено связи, бечевка и т. д. (Harrington).

Итак, морфологические классификаторы, теорию которых предстоит еще создать, функционируют в добавление и в том же направлении, что и классификатор видов; как мы видели, они действуют в двух планах: анатомической детотализации и органической ретотализации.

И  эти уровни солидарны — подобно тому как уже подтверждалась солидарность у других уровней. Мы только недавно вспоминали, что аранда возводят эмпирически установленные морфологические различия к различиям, предполагаемым в  способе тотемического зачатия. Но пример с омаха  и с осэдж указывает на коррелятивную тенденцию, состоящую  в том, чтобы ввести в индивидуальную эмпирическую морфологию  символически выражаемые специфические различия (различия между видами)*.

* Автор неоднократно  употребляет  слово  "специфический" (specifique) и в значении уровня логической общности (среднего между общим и отдельным), и в значении "видовой, составленный из видов" (espece — вид, природный вид) —  см. с. 242—244. — Прим. перев.

Дети каждого из кланов носили волосы, подстриженные действительно характерным способом, напоминавшим о каком-либо аспекте или отличительной черте животного или природного явления, служащего эпонимом (La Flesche 4, р. 87—89).

Это моделирование личности  согласно видовым, элементным или категорийным схемам приводит не только к физическим, но и к психологическим последствиям. Общество, определяющее свои сегменты в зависимости от верха и низа, неба и земли, дня и ночи, может охватить той же оппозиционной структурой социальные и моральные  способы . бытия: примирение и  агрессию, мир и войну, правосудие и охрану порядка, добро и зло, порядок и беспорядок и т. д. В этом отношении оно не ограничивается абстрактным созерцанием системы соответствий; оно предоставляет повод для отдельных членов этих сегментов обособиться через поведенческие действия, а иногда и побуждает их к этому. Радии (Radin 1, р. 187) очень справедливо утверждает в связи с вин-небаго о взаимовлиянии мифологических и религиозных понятий, относящихся к животным, с одной стороны, и к социальным единицам, с другой стороны.

Индейцы  саук являют особенно поучительный пример индивидуализирующего  правила, которое у них детерминировало принадлежность к той или иной фратрии. Фратрии не были экзогамными, и их чисто церемониальная роль проявлялась главным образом в  период праздников пищи, относительно которых важно отметить с точки зрения интересующей нас проблемы, что они были связаны с ритуалами наречения имени. Принадлежность к фратрии подчинялась правилу чередования: родившийся первым считался происходящим от фратрии, альтернативной фратрии своего отца, следующий — от данной фратрии и т. д. Однако эти аффилиации  определяли (по меньшей мере теоретически) поведение, которое могло считаться характерным: члены фратрии оскуш ("черные") должны были  доводить до конца начатое дело, а члены фратрии кишко ("белые") имели возможность отказаться от каких-либо своих начинаний. По праву, если не на деле, оппозиция категорий прямо влияла, таким образом, на характер и признание каждого, и институционная схема, делавшая это возможным, подтверждала собой наличие связующего  звена между психологическим аспектом предназначения человека и его социальным  аспектом, происходившим из наречения имени индивидам.

1. Голова и хвост оленя. 2. Голова и рога бизона, 2а. Рога бизона. 3. Профиль хребта бизона, вставшего против солнца. 4Ь. Голова медведя, 4с. Голова, хвост, туловище маленьких птиц. 4d. Панцирь черепахи с головой, лапами и хвостом, 4е. Голова, крыло, хвост орла. 5. Стороны света. 6. Мохнатый бок волка. 7. Рога и хвост бизона. 8. Голова и хвост оленя. 9. Голова, хвост, растущие рога молодого бизона. 10. Зубы рептилии. II. Цветок маиса. 12. Утес, окруженный плавающими  водорослями (La Flesche 4, р. 87, 89)

Так мы достигаем последнего классификационного уровня — уровня индивидуации, поскольку в системах, которые мы рассматриваем, индивиды ранжированы не только по классам. Общая для них принадлежность к классу не исключает, а подразумевает, что каждый из них занимает там  отличительную позицию  и что существует гомология между системой индивидов в рамках класса и системой классов в рамках категорий более высокого ранга. Один и тот же тип логических операций связывает, следовательно, не только все внутренние области в классификационной  системе, но и периферические области, которые, казалось бы, по своей природе этого избегают. На одном краю горизонта (ввиду своего практически безграничного расширения и принципиальной индифферентности) — физико-географический субстрат социальной жизни и сама эта социальная жизнь, но излившаяся из выдолбленной ею же  для себя формы; а на другом краю (ввиду своей конкретности, равно  данной) —  конечное разнообразие индивидуальных и коллективных  существ, о которых утверждается, что они были поименованы из-за  неспособности быть означенными (Gardiner).

Итак, имена собствендые не образуют простой практической разновидности классификационных систем, которую следует поместить после  других разновидностей. Они ставят проблему не столько перед лингвистами, сколько перед этнологами. Для лингвистов это проблема природы имен собственных и их места в системе языка. Для нас речь идет о том  же, но и о другом, так как мы оказываемся перед лицом двойного  парадокса. Нам надо установить, что имена собственные составляют  интегральную часть систем, трактуемых нами как коды: средства зафиксировать значения, переводя их в термины других значений. Нельзя ли,  следуя учению логиков и некоторых лингвистов, сделать дополнительный  вывод, что  имена  собственные  суть, по формуле   Милля,  "meaningless", то есть лишены значения? С другой стороны (что наиболее  важно), формы мышления, с которыми мы имели дело, предстают перед  нами в виде тотализирующих мыслей, исчерпывающих реальность посредством конечного числа данных классов и имеющих в качестве фундаментальной черты способность быть трансформируемыми друг в друга.  Каким же образом это квантифицированное мышление, к достижениям  которого в практическом плане мы отнесли великие открытия неолитической революции, сможет соответствовать себе с теоретической точки  зрения и действенно приняться за конкретное? Ведь это конкретное таит  в себе остаток неинтеллигибельности (к чему, в конце концов, сводится  собственно конкретика), который, по существу, был непокорен значению.  Для мышления, основанного на дихотомической операции, принцип "все  или ничего" имеет только эвристическую ценность, но выражает свойство бытия: все имеет значение, иначе ничто не имеет значения*.

 *Все, за исключением бытия бытия, которое не есть одно из свойств. См. ниже, с. 314.

Обратимся опять к этнографическим фактам с того места, где мы их  оставили. Почти все упоминавшиеся нами общества образуют имена  собственные, отталкиваясь от клановых наименований. У саук, предоставивших нам последний пример, говорят, что их имена собственные  всегда имеют отношение к клановому животному: либо благодаря тому,  что они его недвусмысленно упоминают, либо потому, что они вызывают представление о привычке, атрибуте или о характерном качестве  (подлинном или мифологическом) эпонима, либо, наконец, потому, что  они адресуются к связанному с ним животному или объекту. Зафиксировано 66 наименований клана медведя, 11 — клана бизона, 33 — клана волка, 23 — клана индюка, 42 — клана рыбы, 37 — клана океана, 48 —  клана грома, 14 — клана лисицы, 34 — клана оленя (Skinner 2).

У  осэдж список имен собственных, принадлежащих кланам и субкланам, столь длинен (хотя и фрагментарен), что занимает 42 страницы размером кварто (La Flesche 4, р. 122—164). Правило их образования такое же, как у саук. Так, для клана черного медведя: сверкающие-глаза (медведя), следы-в-прерии, утоптанная-земля; черная-медведица, сало- со-спины-медведя и т. д. У тлинкитов Аляски были имена, "принадлежавшие... все определенному клану, а некоторые имена считались особой  собственностью "дома" и "линии" (Laguna, р. 185). Эти примеры можно  умножать, ибо нашлись бы сходства почти во всех племенах алгонкин,  сиу и в племенах северо-западного побережья — иначе говоря, во всех  трех классических областях тотемизма в Северной Америке.

Южная  Америка дает иллюстрацию  того же феномена, а именно  у тупи-кавахиб кланы имеют имена собственные—производные от эпонима  (Levi-Strauss 3). Также и у бороро имена собственные кажутся принадлежащими определенным кланам либо даже сильным линиям. Считаются "бедными" те, что в обретении имени зависят от доброй воли других кланов (Cruz).

В Меланезии существует связь между именами собственными и названиями кланов:     "Тотемическая система [у ятмул] чрезвычайно богата на личные  имена, происходящие от различных серий: каждый индивид носит имена  тотемических предков своего клана — духов, птиц, звезд, млекопитающих, утвари, такой как горшки, инструментов и т. д.; один и тот же  индивид может иметь тридцать и более имен. Каждый клан владеет  несколькими сотнями таких многосложных имен предков, этимология  которых восходит к тайным мифам" (Bateson, р. 127).

Наконец, такая же ситуация, кажется, превалирует повсюду в Австралии. "Если бы вы владели языком аранда, то было бы достаточно  узнать имя у любого туземца, чтобы заключить о его тотеме" (Pink, р.  176). На это наблюдение эхом откликается другое, относящееся к мурн- гин Арнемленда:     "Все имена живых вдохновляются каким-либо элементом тотемичес- кого комплекса и прямо или непрямо относятся к тотему" (Warner, р.  390). Имена собственные вик мункан также производны от соответствующих  тотемов. Так, для людей, имеющих  в качестве тотема рыбу  баррамунди (osteoglossom), на которую охотятся с копьем: баррамунди- плавает-в-воде-и-видит-человека, баррамунди-шевёлит-хвостом-плывя- вокруг-своей-икры, баррамунди-дышит, баррамунди-с-открытыми-гла- зами, баррамунди-ломает-копье, баррамунди-ест-рыбку  и  т.  п.  (McConnel). В племенах по реке Драйсдейл имена собственные производны от клановых наименований: как подчеркивается в уже приводившейся  формуле: "все имеет отношение к тотему" (Hemandez).

 Ясно, что эти индивидуальные названия зависят от той же системы, что и коллективные названия, прежде нами изученные, и что посредством них можно  перейти с помощью  преобразований от горизонта индивидуации к горизонту наиболее общих категорий. Действительно, каждый клан  или субклан обладает определенным количеством имен, носить которые предоставлено его членам, и раз индивид —  часть группы, то индивидуальное имя — это "часть" коллективного названия. Либо такое название берет животное в целом, и индивидуальные имена соответствуют его частям, или членам; либо коллективное название происходит от идеи животного, мыслимого на более высоком уровне обобщенности, и индивидуальные названия соответствуют одной из его предикаций во времени или в пространстве: лающая-собака, разъяренный-бизон; либо, наконец, сочетание обеих процедур: сверкающие-глаза- медведя. Внутри отношения, изложенного таким образом.. животное  может быть субъектом либо предикатом: рыба-шевелит-хвостом, отлив- увлекает-за-собой-крабов и т. д. Какая бы ни использовалась процедура  (чаще всего они обнаруживаются прилаженными одна к другой), имя  собственное напоминает о парциальном аспекте животной или растительной сущности, раз оно соответствует парциальному аспекту индивидуального существа — так вообще, и в особенности в тех обществах, где индивид получает новое имя в каждый важный момент своей  жизни. Впрочем, в соседних обществах используются одни и те же  конструкции для образования и личных имен (которые носят отдельные  члены клановой группы), и имен коллективных (которые носят группировки, линии или группы линий, то есть подгруппы того же самого  клана).

Следовательно, мы присутствуем при двух параллельных детота- лизациях: вида — на части тела, поведенческие состояния, действия  и социальных сегментов — на индивиды  и роли. Выше  (с. 234) нам  удалось проиллюстрировать, с помощью изобразительной модели, как  детотализация (понятия вида — на частные виды. каждого вида — на  его отдельных членов и каждого из этих индивидов на  части тела  и органы) смогла выйти  на ретотализацию: от конкретных  частей  к абстрактным частям и от абстрактных частей к концептуализиро- ванному индивидууму. Так же и  здесь детотализация продолжается  в форме ретотализации.

 Кребером сделаны наблюдения касательно имен собственных у ми- вок Калифорнии, дополняющие наши примеры  и открывающие  новую  перспективу:     "Нет подразделений внутри фратрий. Однако в связи с каждой из них  обнаруживается длинный список животных, растений и предметов. Поистине туземная теория Такова, что все существующее принадлежит той  либо другой стороне. Каждый индивид, член одной из фратрий, входит  в особое отношение с какой-либо из конкретных вещей своей фратрии  — отношение, которое можно рассматривать как тотемическое, — но  лишь единственным образом: через свое имя. Это имя, данное с детства,  дедом либо каким-то другим родственником и носимое в течение жизни,  напоминает об одном  из характерных тотемических животных  или  предметов "его фратрии".

Это не все: в значительном большинстве случаев имя не напоминает  тотем, ибо оно образовано с помощью глагола или прилагательного,  описывающего действие или состояние, равно применимое и к другим  тотемам. Так от глагола hausu-s образованы имена Hausu и Hauchu,  относящиеся соответственно к зевоте пробуждающегося медведя и к широко раскрытому  рту лосося, вытащенного из воды. В  именах нет ничего, что бы могло указать на подразумеваемых животных. В  то время, когда давались имена, старейшины определенно объясняли, каких животных они имели в виду, и носители этих имен, их близкие и дальние родственники, их приятели, товарищи — все были в курсе. Но какой-нибудь мивок из другого района мог усомниться, идет ли речь о медведе, о лососе или о дюжине других животных" (Kroeber 2, р. 453—454).

Эта черта, похоже, присуща не только мивок; при проглядывании  перечней клановых имен племен сиу мы встречаем много аналогичных  примеров. Наблюдение  Кребера совпадает и с характером системы  деноминаций у индейцев хопи. Так, имя Каквьямтива, буквально означающее "Голубой (или зеленый)-появившийся", может, в соответствии с кланом, давшим имя, относиться к распустившемуся цветку табака, или к цветку Delphinium scaposum, или вообще к появлению ростков.  Имя Ломахонгиома  —  "Вставай", или "Поднимайся грациозно" может  указывать и на стебель тростника, и на раскрытые крылышки бабочки  (Voth 3, р. 68—69).

Ввиду своей повсеместности этот феномен ставит психологическую  проблему, представляющую  интерес для  теории имен собственных  (к этому  мы  обратимся  позднее). Удовольствуемся здесь  лишь  подчеркиванием, что эта относительная неопределенность системы  соответствует, хотя бы  потенциально, фазе  ретотализации: имя  собственное образовано при детотализации  вида путем  изымания  какого-то парциального аспекта. Но при  том, что исключительно  подчеркивается изъятое и оставляется без определения сам затронутый  вид, возникает впечатление, что все  изъятия (и, следовательно,  все акты поименования) имеют  нечто  общее. Путем  антиципации  дает о  себе знать единство, угадываемое  в ядре многообразия.  С этой  точки зрения динамика индивидуальных  названий зависит  также от проанализированных  нами классификационных  схем. Она  состоит из такого же типа и таким  же образом  ориентированных  демаршей.

Вообще-то удивительно, что системы запретов оказываются с одними и теми же характеристиками как в плане индивидуальных названий,  так и в плане коллективных деноминаций. Иногда запрещено употребление в пищу растения либо животного, служащего эпонимом социальной  группе, а иногда предметом запрещения является как раз лингвистическое употребление растения или животного, служащего эпонимом индивиду. Однако до определенной степени возможен переход от одного  плана к другому. Имена собственные того типа, который нами  до  настоящего времени рассматривался, в принципе образованы путем  идеального рассечения* тела животного, подобно тому как это делает  охотник или кулинар; но это же может производиться путем лингвистического рассечения. В племенах долины реки Драйсдейл, в Северной Австралии, женское имя Поонбен   образовано от английского  "spoon", ложка — инструмент, ассоциированный, как можно полагать, с тотемом "Белый человек" (Hernandez).

* Ранее неоднократно слово "decoupage" (здесь "рассечение") автор употреблял метафорически, применительно к познанию универсума, что переводилось у нас как "категоризация". — Прим. перев.

В Австралии, как и в Америке, известны запреты на использование имен умершего, которые как бы заражают все слова, имеющие с этими именами  фонетическое сходство. Тиви островов Мелвилл и Батерст табуируют как имя собственное Муланкина, так в то же время и слово "муликина", означающее:  "полный",  "заполненный", "достаточно" (Hart). Этот обычай сходен с обычаем у юрок в Северной Калифорнии: "Когда Тегис умер, имя нарицательное тсис "шкура дятла", перестало произноситься родственниками умершего и другими в их присутствии"* (K.roeber 2, р. 48).

* Найдутся и другие примеры —  в работе: Elmendorf and Kroeber, 1960, которой еще не было в нашем распоряжении, когда писались эти страницы.

Жители острова Добу запрещают употребление имен собственных среди людей, временно либо в течение долгого периода оказывающихся  объединенными "особой"** связью: будь то спутники в путешествии, сотрапезники либо, возможно, разделяющие благосклонность одной и той же женщины (Bateson).

 ** "Особая" связь (Lien "d'espece") опять-таки передана автором почти как связь "по виду, видовая" (см. примечание к с. 247). —Прим. перев.

Такие факты интересуют нас двояко. Во-первых, они представляют неоспоримую аналогию  с пищевыми запретами, необоснованно привязываемыми  только к тотемизму. Подобно тому как у племени моту женщина "загрязняется" растением или животным, вследствие чего она рождает ребенка, подверженного соответствующему пищевому запрету, и как у улава умерший, воплощаясь в животный или растительный вид, "загрязняет" последний, вследствие чего его употребление будет запрещено для потомков, так же и имя посредством омофонии "загрязняет" другие слова и поэтому их употребление также становится запретным. С другой стороны, эта омофония определяет класс слов, оказавшихся под запретом, поскольку они принадлежат одному  "виду", который обретает отсюда реальность ad hoc, сопоставимую с реальностью животного или растительного вида. Однако эти "виды" слов, маркированных одним и тем же запретом, соединяют имена собственные и нарицательные, и это дает дополнительное основание подозревать, что различие между двумя типами не столь велико, как мы склонны были допустить вначале.

*  *  *

 *У коок мы можем  обнаружить аналитическую классификацию примерно 1500 ирокезских имен собственных.

 Однако ситуация серьезно не отличается от той, что мы описали  в отношении мивок и хопи, имена которых, теоретически напоминая  о клановом растении или животном, делают это не эксплицитно, привлекая скрытую интерпретацию. Даже  если нет необходимости в этой  интерпретации, как, например, у ирокезов, все равно сохраняется то  положение, при котором несколько сотен или тысяч имен собственных  являются ревностно охраняемой собственностью кланов. Именно это,  вообще говоря, позволило Гольденвейзеру доказать, что кланы малой  и большой черепахи, малой и большой самки-бекас и т. д. образуются  путем раздвоения: они владеют сообща одними и теми же именами.  Приводимые этим  автором имена, несомненно, не являются результа- том детотализации кланового животного. Но они подсказывают о дето- тализации таких аспектов социальной жизни и физического мира, которые система клановых наименований уже не удерживает в ячейках своей  сети. Возможно, что главное различие между системой имен собственных у ирокезов и системами мивок, хопи, омаха и осэдж (ограничиваясь  несколькими примерами) состоит в том, что эти племена продолжают  вплоть до имен собственных анализ, начатый уже на уровне клановых  наименований, тогда как ирокезы используют имена собственные для  того, чтобы предпринять анализ, посвященный новым объектам, а его  формальный тип остается таким же.

 Более хлопотно обстоит дело с различными африканскими племенами. Имена у баганда (их собрано более чем 2000) также являются  клановой собственностью. Как и у бороро Бразилии, некоторые из  кланов богаты именами, а другие — бедны. Эти имена не резервируются  для человеческих существ, ибо их дают холмам, рекам, скалам, лесам,  источникам, пристаням, кустарнику и отдельно стоящим деревьям. Однако, в отличие от прежде рассмотренных случаев, эти имена составляют  лишь одну из категорий в ряду прочих (Nsimbi). И совершенно отличная  процедура образования имен еще ярче выступает в других племенах того  же региона:     "Наиболее часто личные имена у ньоро кажутся выражающими то,  что можно определить как "состояние духа" родственника или родственников, дающих имя ребенку" (Beattie, р. 99—100).

 Этот феномен был пристально изучен в другом племени Уганды  — лугбара, где ребенок получает свое имя от матери, иногда в присутствии матери мужа. Из 850 имен, собранных в рамках  субклана, три  четверти относятся к поведению или характеру того или другого из  родственников: Ленив — поскольку родители ленивы, В-кувшине-для- пива — поскольку отец пьяница, Не-дает — поскольку мать  плохо кормит отца, и т. д. Другие имена напоминают о смерти, недавней или в ближайшем будущем (других детей тех же родителей, самих родителей либо других членов группы) либо об атрибутах ребенка. Замечено, что многие из имен нелестны для отца ребенка и даже для матери, которая, однако, сама их придумывает. В них содержится намек на нерадивость, аморальность, на социальное или хозяйственное предназначение того или другого из родителей или  их обоих. Как же  может женщина, выбирая имя для своего ребенка, представлять себя как злую колдунью, неверную супругу, безродную, горемыку и умирающую от голода?    Лугбара говорят, что имена этого типа вообще-то даются не матерью, а бабкой (матерью отца). Скрытый антагонизм между соединенными посредством брака линиями, объясняющий, что мать мстит за враждебность к ней со стороны семьи мужа, давая сыну имя, унизительное для его отца, объясняет также то, что бабка, сильно привязанная к внукам,  проявляет симметрично антагонизм по отношению к жене своего сына (Middleton). Впрочем, эта интерпретация мало удовлетворительна, поскольку, по наблюдению автора этого сообщения, бабка также происходит от иной линии, и ситуация, в которой оказывается ее невестка, в прошлом являлась ее собственной ситуацией. Итак, нам представляется, что интерпретация, предложенная Беатти по поводу подобного обычая у баньоро, является более глубокой и более когерентной. И в этом племени личные имена напоминают о "смерти, печали, нищете, злобе со стороны соседей". Но  как раз "человек, дающий имя, мыслит себя в качестве испытавшего воздействие, а не действователя: как жертва зависти и ненависти со стороны других". Эта моральная пассивность, обусловливающая создание у  ребенка образа себя, выкованного другим, находит свое выражение в лингвистическом плане: "...глаголы "терять" и "забывать" используются в  языке луньоро с забытой вещью в качестве субъекта и с забывшим —  в качестве объекта. Утративший либо забывший не воздействует на вещи, но вещи воздействуют на него..." (Beattie, р. 104, п. 5).

 Как бы ни отличался этот способ образования личных имен от того, что мы  прежде описали, оба они сосуществуют у баньоро и у лугбара. Особые  имена  предназначены для детей, рождение которых отмечено неординарными  обстоятельствами.

Так, у лугбара: Эйуа —  для близнеца-мальчика, Эйуруа — для  близнеца-девочки; Ондиа — для сына и Ондинуа —  для дочери женщины, считавшейся бесплодной; Билени ("для могилы") — имя первого,  кто выживет после ряда мертворождений. Эти имена, таким образом,  предшествуют  носящим их индивидам и даются им в силу объективно  сложившейся именно по отношению  к ним ситуации, в которой тем не  менее равно могли оказаться и другие и которую группа считает наделенной значением. Следовательно, по всем пунктам они отличаются от  имен, свободно выдуманных одним определенным индивидом для другого, и выражающих  преходящее состояние сознания. Можем ли мы  сказать, что одни указывают на классы, а другие — на индивидов?  Однако это тоже имена собственные, и в данных культурах (это хорошо  известно) они расцениваются как взаимно заместимые: при случае мать  у лугбара выбирает один из двух возможных способов деноминации.

Впрочем, существуют промежуточные  типы. Располагая имена хопи  внутри первой категории, мы временно оставили в стороне один аспект,  по которому они сближаются со второй. Если имена обязательно зависят  от объективного порядка (в данном случае — от названий кланов), то это  связь не с кланом носителя имени (как, например, у йума), а с кланом давателя имени*.

* Правило напоминает  о ситуации в австралийских племенах  шербург   в  Квинсленде. Каждый индивид  имеет три имени, из них первое относится  к  тотемическому месту носителя, два других — к отцовскому тотему, хотя   тотемические аффилиации  передаются по материнской линии. Так, женщина,   у которой ее личный тотем — опоссум, носит имя Бутилбару, что означает некое   русло высохшего  ручейка, и два имени, производных от отцовского тотема   —  в этом примере эму, — смысл их: "эму двигает шеей туда и сюда" и "старый   эму, поднимающийся  и опускающийся". Сын отца-опоссума зовется: "Каринго"   (название маленького родника), "Мундибамбу" — "Опоссум, когда его изображение разрубается" и "Мунвхагала" — "Опоссум, спускающийся с дерева" и т. д.   (Kelly, р. 468).

Итак, имя, которое я ношу, напоминает, таким образом, не о каком-то аспекте растения или животного, служащего мне клановым  эпонимом, а о растении или животном, служащем клановым эпонимом  моему крестному отцу. Эта объективность, субъективированная другим, для которого я — средство проводки, несомненно, скрывается за индетерминированностью имен, не соотносимых, как мы видели, эксплицитно с эпонимом. Но она двояко усилена: обязанностью всякий раз, чтобы понять имя, совершить восхождение к конкретным социальным  обстоятельствам, при которых имя было замыслено и присвоено; и относительной свободой подателя имени изобретать его по своему вдохновению, лишь бы соблюдалось изначальное ограничение, что имя должно  быть интерпретируемо в терминах своего кланового названия. Mutatis mutandis** — такова в равной мере была ситуация и у мивок, где имя, неоднозначное и изобретенное, должно было соотноситься с существами либо вещами, относящимися к фратрии называемого человека.

Итак, перед нами два крайних типа имен собственных, между которыми  существует целая серия промежуточных. В одном  случае имя —  отметка идентификации, подтверждающая путем применения определенного правила принадлежность индивида, которому дают имя, к прежде упорядоченному классу (социальная группа в системе групп, статус рождения внутри системы статусов). В другом случае имя — это свободное творение индивида, который дает имя и выражает  посредством того, что он называет, преходящее состояние собственной субъективности. Но можно ли сказать, что в том или другом случае имя дают верно? Похоже, что выбор осуществляется между тем, чтобы идентифицировать другого, приписав его к какому-то классу, и тем, чтобы под видом нарекания ему имени самому идентифицироваться через него. Следовательно, никогда не именуют, а классифицируют: либо другого, если даваемое имя есть функция характеристик, которыми он обладает, либо самих себя, именуя другого "свободно", то есть не следуя определенному правилу; иначе говоря, в зависимости от характеристик, которыми сами обладают. И чаще всего обе эти вещи делаются одновременно.

Я покупаю породистого пса. Если я придаю значение тому, чтобы сохранить его ценность и очарование и передать это его потомкам, я должен буду при выборе ему имени тщательно выполнять определенные правила, поскольку эти правила обязательны в сообществе обладателей породистых собак, в котором я намерен участвовать. Впрочем, чаще всего имя  будет дано по  инициативе и под  ответственность   питомника, где он родился, и на момент приобретения мной он уже   будет зарегистрирован в собачьем клубе. Имя начнется с буквы, условно   соответствующей году рождения животного; иногда оно будет дополнено префиксом или аффиксом, коннотирующими питомник наподобие   патронимического имени. Конечно, я смогу обращаться к моему псу   и по-иному, но  не менее верно и  то, что такой вот карликовый   английский пудель, которого хозяин зовет Бавав, в регистрах британского Кэннел клуба носит имя "Top-Hill Silver Spray"*, образованное   двумя выражениями,  где первое обозначает определенную  псарню,   а второе представляет собой незанятое имя.

* Букв.: "Высокий холм, серебряный луч" (англ.). — Прил. перев. О   Заказ № 4682             

Итак, на долю инициативы   владельца может остаться лишь выбор термина обращения. Справочный термин стереотипизирован, и поскольку он одновременно конноти-  рует и дату рождения, и принадлежность к группе, то это в точности, как   мы  позднее увидим, производится из сочетания того, что этнологи   называют "клановое имя" и "порядковое имя".

Теперь предположим, что я считаю себя свободным называть моего   пса сообразно моей фантазии. В этом случае, если я выберу ему имя   Медор, то классифицирую себя как банального человека; если же я назову его Господин или Люсьен, то классифицирую себя как человека   оригинального и претенциозного; а если Пелеас — то как эстета.

Необходимо также, чтобы выбираемое имя  воспринималось в той   цивилизации, которой я принадлежу, внутри класса собачьих имен и чтобы это было незанятое имя, если не совсем, то хотя бы относительно,   иначе говоря, чтобы мой сосед его не использовал уже для своих собак.   Таким образом, мой пес получил свое имя в результате пересечения трех   областей: как член класса, как член подкласса незанятых имен внутри   класса, наконец, как член класса, образованного моими намерениями   и вкусами.

Видно, что проблема отношений  между  именами  собственными   и именами нарицательными — это не проблема отношения номинации   и сигнификации. Означивание происходит всегда, делается ли оно другими или нами самими. Выбор заключается лишь в этом, что несколько   напоминает выбор, предлагаемый  художнику  между фигуративным   и нон-фигуративным; другими словами, это выбор между возможностью приписать класс идентифицируемому объекту или путем помещения его вне класса сделать из него средство классифицировать себя   самого и выразить себя через него.

С этой точки зрения системы наименований также содержат свои   "abstracts". Так, индейцы семинол для образования имен взрослых используют несколько серий из немногих элементов, сочетающихся друг   с другом безотносительно к их значению. "Моральная" серия: мудрый,   безрассудный, осторожный, злой и .т. п.; серия "морфологическая":   квадратный, круглый, сферический, вытянутый и т. п.; "зоологическая"   серия: волк, орел, бобр, пума и т. п.; и с их помощью, беря термин из   каждой серии и подгоняя их, образуют имя: Пума-безрассудный-сферический (Sturtevant, р. 508).

*  *  *

Другая сложность проистекает из множества запретов на употребление  имен собственных. Викмункан запрещают всякое упоминание имени или  имен умершего человека в течение трех лет подряд с момента смерти до  того времени, когда его мумифицированный труп будет сожжен. Никогда  нельзя упоминать некоторые имена, такие, как имена сестры и брата жены.  Исследователь, которому случится справляться об этом, в качестве ответа  получит взамен требуемых имен слова, в действительности значащие: "без  имени", "нет имени" либо "дважды рожденный".

Последняя сложность проистекает из-за огромного числа номинальных категорий. У викмункан следует различать: термины родства, нэмп  кэмпан; наименования состояния или статуса; насмешливые прозвища,  нэмп йянн, буквально: "имя ничто", такие, как "калека" или "левша";  наконец, подлинные имена собственные, нэмп. Обычно в качестве терминов обращения употребляются только термины  родства, исключая  периоды траура, во время которых используются имена, соответствующие природе траура, их значение: вдовец или вдова или: "пораженный утратой родственника", —  при этом уточняется, идет ли речь -о брате либо сестре (старшем либо младшем), ребенке, племяннике либо  племяннице, о родственнике поколения деда. Позднее мы встретимся  с аналогичным обычаем у племени внутренней части Борнео.

 Особый интерес представляет способ образования имен собственных. Каждый индивид имеет три личных имени. Одно имя "пупочное",  нэмп корт 'н; одно большое имя, нэмп пи 'ин; одно малое имя, нэмп мэни.  Все большие и малые имена производны от тотема либо от атрибутов  тотема, и следовательно, они составляют клановую собственность.  Большие имена относятся к голове или к верхней половине туловища  тотемного животного, малые имена — к ноге, хвосту либо к нижней  половине его туловища. Так, у одного мужчины из клана рыбы в качестве большого имени будет: Пэмпикэн, "человек бьет" (голова) и малого имени: Иэнк, "нога" (= зажатая часть хвоста); у одной женщины того же  клана — Пэмкотйяттэ  и Типпунт (сало) "от живота".

 "Пупочные" имена —  единственные, могущие исходить от другого  клана и даже от другого, чем носитель, пола. Сразу после рождения  ребенка, но до освобождения роженицы от плаценты, определенный  человек тянет за пуповину, перечисляя при этом сначала мужские имена по  отцовской линии, затем женские имена, наконец, только мужские имена по  материнской линии. Имя, которое произносится в момент освобождения  от плаценты, и станет именем ребенка. Несомненно, пуповиной манипулируют часто так, чтобы получилось желаемое имя (Thomson). Как и в прежде приведенных случаях, мы здесь имеем процедуру образования имени,  примиряющую  требования объективного порядка и игру (отчасти свободную в пределах данного порядка) межличностных отношений.

 В отношении рождения эта явно (но ложно) "вероятностная" техника  соответствует той, что наблюдалась в других австралийских племенах по  случаю смерти и чтобы  определить не имя новорожденного, а имя  предполагаемого убийцы. Племена бард, унтариныш и варамунгу помещают  труп на ветвях дерева или на поднятой площадке. Прямо под ним на земле  они выкладывают круг из булыжников либо ряд палок, представляющих  членов группы: виновник будет обнаружен по тому булыжнику или палке,  в направлении которых потекут трупные выделения. На северо-западе  Австралии труп погребают и на могилу кладут столько булыжников, сколько  имеется членов группы либо сколько подозреваемых. Камень, который  окажется окрашенным кровью, указывает на убийцу. Либо из головы трупа  вырывают по одному волосы, перечисляя вслух подозреваемых: первый  выскользнувший волос выдаст имя убийцы (Elkin 4, р. 305—306).

Ясно, что все это приемы формально одного и того же типа и что они  представляют замечательную черту, общую у них с другими системами имен  собственных в обществах с конечным числом классов. Выше мы показали,  что в таких системах — несомненно, иллюстрирующих общую ситуацию  — имена всегда означают принадлежность к классу, актуальному или  потенциальному, который может быть классом либо того, кого именуют,  либо того, кто именует; и что к этому нюансу сводится все различие между  именами, нарекаемыми по определенному правилу, и именами, произвольно  изобретенными. Отметим, впрочем, что такое различение не соответствует  (разве что поверхностно) различению, проведенному Гардинером между  именами "развоплощенными" и именами "воплощенными", из которых  первые — те, что выбираются из обязательного и ограниченного списка  (подобно списку святых в календаре), носимые и одновременно, и последовательно огромным числом индивидов, а вторые — те, что присоединены  лишь к отдельным индивидам, такие, как Верцингеторикс или Иугурта.  Действительно, нам представляется, что первые имеют слишком сложную  природу, чтобы ее можно было определить с помощью характеристики,  предложенной Гардинером. Они классифицируют родителей (выбравших имя своему ребенку) в окружении, внутри эпохи, по стилю; они же классифицируют различным образом и своих носителей: прежде всего, Жан — член класса Жанов, а затем каждое имя обладает, осознанно это или нет, культурной коннотацией, пропитывающей образ, создаваемый другими из носителя имени и могущий неуловимыми  путями внести свой вклад,позитивный либо негативный, в моделирование личности*.

* "...Родители выбирают имя своему ребенку... а ученые нередко выказывают почтение коллегам, давая их имя открытиям. Но в этом действии часто нет абсолютно произвольного выбора. Родители руководствовались социальными и религиозными традициями, а ученые — правом приоритета; каждый обнаруживал своим выбором характер своих забот и пределы своего горизонта" (Brondal, р. 230).

Однако это могло бы подтвердиться также в отношении "воплощенных" имен, если бы мы  обладали этнографическим контекстом, которого недостает: имя Верцингеторикс кажется относящимся лишь к победителю в Герговии по причине нашего  незнания галльских реалий(38). Различение Гардинера касается, следовательно, не двух типов имен, а двух ситуаций, где наблюдатель оказывается vis-a-vis с системой имен своего собственного общества и того общества, которое ему незнакомо.

После  сказанного легче выявить принцип системы наименований викмункан: они образуют личные имена способом, аналогичным тому, что принят у  нас при образовании названий видов. Действительно, для идентификации индивида они начинают  с сочетания двух показателей класса, большего ("большое" имя) и меньшего ("маленькое" имя). Это сочетание имеет двоякую цель: засвидетельствовать принадлежность носителя имени  тотемической группе, представленной означающими, известными всем в качестве ее исключительной собственности, и ограничить позицию индивида в рамках группы. Сочетание большого и малого имен само по себе — не индивидуация; оно разграничивает подсовокупность, к которой принадлежит носитель имени одновременно с другими индивидами, определенными прежде благодаря тому же сочетанию. Индивидуацию завершает "пупочное" имя, но в основе его совершенно иной принцип. С одной стороны, оно может быть как "большим", так и "малым" именем (из того же самого или другого клана); как мужским, так и женским (каков бы ни  был пол носителя). С другой стороны, наделение им является функцией не системы, а события: совпадение физиологического результата (теоретически независимого от воли людей) с моментом произнесения имени при перечислении.

Теперь сопоставим этот трехчлен с трехчленами из научной ботаники и зоологии. Так, в ботанике: Pscilocybe mexicana Heim либо в зоологии: Lutrogale perspicillata Maxwelli. Два первых термина каждого трехчлена отводят рассматриваемому объекту место в классе и в подклассе, принадлежащих  к уже упорядоченной совокупности. Третий термин, являющийся именем открывателя, завершает систему, напоминая о событии: это термин серии, а не группы(39).

Несомненно  здесь имеется разница: в научных трехчленах имя открывателя ничего не добавляет к идентификации, полной уже при наличии двух первых терминов, просто отдается дань уважения автору. Но это не абсолютно строго; ведь статистический термин обладает и логической функцией, а не только моральной. Он отсылает к категориальной системе, принятой данным автором или одним из его коллег, и позволяет, таким образом, специалисту обнаружить преобразования, необходимые  для  разрешения проблем   синонимии: например,  узнать, что Juniperus occidentalis Hook — то же существо, что и Junipenis utahensis Englelm, тогда как без имени открывателя либо крестного отца мы бы  заключили, что это два различных существа. В научных таксономиях,  следовательно, функция статистического термина симметрична и инвертирована относительно той функции, которую этот термин выполняет  у викмункан; она позволяет усвоить, но не скрыть*; вместо того чтобы  засвидетельствовать совершенство какого-то уникального способа категоризации, она отсылает к плюрализму возможных категоризаций.

*В  оригинале игра слов, как бы создающая логико-лингвистическую оппозицию: assimiler (усвоить) / dissimuler (скрыть). — Прим. перев.

Однако случай с викмункан особенно показателен по причине своеобразия техники, промысливаемой туземцами, что резко высвечивает структуру  системы. Но такую структуру без затруднений можно обнаружить и в тех  обществах, откуда мы почерпнули примеры. Так, у алгонкин полное личное  имя состоит из трех терминов**: имя, произведенное от кланового  названия, порядковое имя (выражающее  порядок рождений  в семье)  и воинский титул —  один из терминов здесь "механический" и два  —  "статистических" термина неравной мощности.

**У лакандон Мексики, язык майя, используются два термина, образующих имея в виде двучлена, составленного из животного имени и порядкового имени (Tozzer, р. 42—43, 46-47).

Воинских титулов  имеется больше, чем порядковых имен, и вероятность, что одно и то же  сочетание воспроизводилось бы для двух разных людей, тем более слаба,  что хотя первый термин произведен от группы, обязательной в качестве  группы, однако, осуществляя выбор имени из всех возможных, его податель  позаботится о том, чтобы избежать удвоений. Вот случай подчеркнуть, что  "механический" либо "статистический" характер не является внутренне  присущим: это определяется личностью подателя имени и личностью  носителя. Имя, производное от кланового названия, однозначно идентифицирует носителя как члена клана, но способ его выбора из списка зависит от  сложных исторических обстоятельств: актуально вакантных имен, личности  и намерений подателя. "Статистические" термины, наоборот, определяют  однозначно индивидуальную позицию в системе статусов рождения либо  в воинской иерархии; но факт занятия этих позиций обусловлен демографическими, психологическими и историческими обстоятельствами, иначе  говоря, объективной индетерминированностью будущего носителя имени.

 Эту невозможность определить имя собственное иначе, чем в качестве средства приписывания позиции в системе, содержащей несколько  измерений, раскрывает также другой пример, заимствованный из современных обществ. Для социальной группы, взятой как целое, такие  имена, как Жан Дюпон, Жан  Дюран,  обозначают вторым  термином  класс, а первым — индивида. Жан Дюпон принадлежит  прежде всего  к классу Дюпон, и в этом классе он занимает однозначную позицию как  Жан. Внутри класса Дюпон существует Дюпон Жан, отличный от Дюпона Пьера, от Дюпона Андре и т.д. Но настолько мало здесь речь идет  о "собственном" имени, что в рамках более ограниченной группы логическое отношение между терминами инвертируется. Вообразим семью, где по обычаю все ее члены обращаются друг к другу по имени и где так случилось, что одно и то же имя — Жан носят и брат, и зять. Двусмысленность исчезнет благодаря различительному приложению патронима

к имени. Так, когда кто-либо в семье говорит другому: "Звонил Жан Дюпон", —  то он уже не отсылает к тому же самому двучлену: патроним стал прозвищем. Для  членов данной семьи существует прежде всего класс Жанов, в  рамках которого "Дюпон"   и "Дюран"  производят индивидуацию.  В перспективе гражданского состояния или частного сообщества термины двучлена инвертируют свои функции.

Однако  если в силу своей позиции один и тот же термин может играть роль указателя класса либо индивидуального детерминанта, то напрасно задаваться вопросом, как это делалось многими этнографами, действительно ли употребляемые в том или ином обществе названия составляют имена собственные. Скиннер допускает это для саук, но сомневается в отношении их соседей-меномини; их имена — это, вероятно, скорее почетные титулы, ограниченные в числе, до которых индивид добирается в течение своей жизни, не имея права передать их своим потомкам (Skinner 2, р. 17). То же и у ирокезов:    "Ясно, что индивидуальное имя... совершенно не сопоставимо с нашим  личным именем. Скорее в нем следует видеть нечто вроде церемониального обозначения, а также более интимное выражение принадлежности к клану, чем то, что подразумевается ношением кланового имени" (Goldenweiser, р. 367).

Что касается имен собственных викмункан:    "Хотя я их  назвал личными именами, в действительности же это групповые имена, обозначающие звено принадлежности и солидарность с тотемической группой" (Thomson, р. 159).

Такие оговорки объяснимы,  поскольку список имен, являющихся собственностью и привилегией каждого клана, часто ограничен, и два человека не могут одновременно носить одинаковое имя. Ирокезы имеют "хранителей", памяти которых они доверяют репертуар клановых имен и которые в любой момент знают ситуацию  со свободными именами. Когда рождается ребенок, призывается "хранитель", чтобы сказать, какие имена "свободны". У юрок Калифорнии ребенок может жить без имени в течение шести-семи лет, пока не окажется вакантным имя родственника ввиду его кончины. С другой стороны, табу на имя умершего исчезнет по прошествии года, если молодой член линии вернет имя в оборот.

Еще более затруднительными для анализа кажутся такие имена, как в Африке имена  близнецов или первого выжившего после ряда мертворожденных: определенным  индивидам  отводится место в жесткой и строгой таксономической системе. Нуэр предоставляют близнецам названия птиц, которые низко летают: цесарка, турач и т. д. Они действительно считают близнецов, подобно птицам, существами сверхъестественного происхождения (Evans-Pritchard 2; дискуссию см.: Levi-Strauss 6), а квакиютль Британской Колумбии выражают аналогичное верование, ассоциируя близнецов с рыбами. Поэтому имена Голова-лосося и Хвост-лосося оставлены детям, чье рождение предшествует или непосредственно следует за рождением близнецов. Близнецы считаются происходящими  либо от рыбы-свечи (если у них маленькие ручки), либо от Oncorhynchus kisutch ("серебряный лосось"), либо от Oncorhynchus nerka ("сладкий лосось"). Диагноз производится старейшиной, который сам по рождению близнец. В одном случае мальчика-близнеца он называет Мужчина-который-пресыщается, а девочку-близнеца — Женщина-которая-пресыщается. В другом случае их имена звучат соответственно: Единственный  и Перламутровая-девушка и в третьем: Главный-рабо-тник и Главная-танцовщица (Boas 4, part I, p. 684—693).

Догоны  Судана  следуют весьма строгому методу в  определении имен  собственных, он состоит в установлении позиции каждого индивида согласно мифической генеалогической модели, где каждое имя связано с полом, линией, порядком рождения и с качественной структурой группы сиблингов, .куда включен индивид: сам близнец; первый или второй родившийся перед либо после близнецов; мальчик, родившийся  после одной либо двух девочек, или наоборот; мальчик, родившийся между двумя девочками, или наоборот, и т. д. (Dieterien 3).

Наконец часто колеблются, рассматривать ли в качестве имен собственных порядковые имена, встречающиеся у многих алгонкин и сиу, у микс  (Radin 2), у майя (Tozzer) и на юге Азии (Benedict) и т. д. Ограничимся одним примером (взятым у дакота, где эта система особенно развита) имен, следующих в  соответствии с порядком рождения первых семи девочек и первых шести мальчиков:

           девочки                   мальчики 1          Уино'не                   Цаске' 2          Xa'-пе                    Хепо' 3          Xa'-псти                  Хепи' 4          Уиха'ки                   Уаца'то 5          Хапо'нА                   Хаке' 6          Хапстин А                 Тацо' 7          Уихаке'да                 —                                                (Wallis, р. 39).

В  той же категории можно  расположить термины, замещающие имена собственные на различных этапах инициации. У австралийских племен на севере Дампирленда имеется ряд из девяти имен, даваемых новичкам перед удалением зубов, затем перед обрезанием, перед ритуальным кровопусканием и т. д. Тиви островов Мелвилл и Батерст, за Северной Австралией, дают новичкам специальные имена, по ступеням; имеется семь мужских имен, покрывающих  период от 15 до 26 лет, и семь женских имен —от 10 до 21 года (Hart, р. 286—287).

Однако встающие  в таких случаях проблемы не отличаются от тех, что поднимаются обычаем, известным в наших современных обществах, —  давать мальчику, родившемуся первым, имя его деда по отцовской линии. "Имя деда" может также рассматриваться как титул, ношение которого одновременно и обязанность, и право. Переходя от имени к титулу, мы таким образом совершаем незаметное перемещение, связанное не с каким-либо внутренним свойством рассматриваемых терминов, а с их структуральной ролью в классификационной системе, от которой напрасно пытаться их отделить.