ГЛАВА  VIII Время, вновь обретенное

Если в целом окинуть взглядом те демарши и процедуры, инвентарь которых до сих пор мы в основном пытались составить, то прежде всего поражает систематический характер объединяющих их отношений. Более того, эта система непосредственно предстает в двояком аспекте: в своей внутренней связности и в своей способности к расширению, практически неограниченному.

Во  всех случаях, как видно из приведенных примеров, структура поддерживается какой-то осью (ее удобно вообразить вертикальной). Ось соединяет общее с частным, абстрактное с конкретным; но в том или в другом направлении классификационный замысел всегда может продвигаться вплоть до своего завершения. Он определяется в зависимости от имплицитной  аксиоматики, для которой любое классифицирование происходит посредством пар противоположностей: прекращают  классифицировать лишь  тогда, когда уже нет возможности противопоставлять. Следовательно, система, по сути, не знает провалов. Ее внутренний динамизм  ослабевает по мере того, как классификация поступательно движется вдоль своей оси в том либо другом направлении. И  когда система останавливается, это не в силу непреодолимого препятствия, проистекающего из эмпирических свойств существ или вещей, и не в силу того, что ее механизм заедает: это означает, что она завершила свой ход и полностью выполнила свою функцию.

Когда классификационная интенция, так сказать, поднимается вверх, в направлении к наибольшей обобщенности и к наиболее продвинутому абстрагированию, то никакое разнообразие не помешает  применить схему, под действием которой реальность подвергнется серии последовательных очищений, завершение чего будет представлено, в соответствии с замыслом этого мероприятия, в виде простой бинарной оппозиции (верх и низ, правое и левое, война и мир и т. п.), идти за пределы которой, по причинам внутренним, настолько же бесполезно, как и невозможно. Такая же операция может быть повторена и на других планах: либо на плане внутренней организации социальной группы, которую так называемые  тотемические классификации позволяют расширить до размеров интернациональной общности, путем приложения одной и той же организационной схемы ко все более многочисленным группам; либо в пространственно-временном плане, благодаря мифической географии, позволяющей, как показывает уже приведенный миф аранда*, организовать неисчерпаемое разнообразие ландшафта, путем последовательных редукций, опять завершающихся бинарной оппозицией (между направлениями и элементами, поскольку контраст здесь между землей и водой).

* См. выше, с. 245—246.

При движении вниз система уже не знает внешнего предела, поскольку ей удается обращаться с качественным разнообразием природных видов как с символической материей одного порядка и поскольку ее продвижение к конкретному, специфическому и индивидуальному  не останавливается из-за персональных наименований: они могут служить, включая и имена собственные, терминами классификации.

Итак, речь идет о целостной системе, которую этнологи тщетно пытались объять лоскутами изготовленных для этого различных институтов; наиболее известным из них остается тотемизм. Но при таком посредстве приходят лишь к парадоксам, граничащим с абсурдом. Так, Элькин (Elkin 4, р. 153—154) в своей синтетической работе, в остальном замечательной, беря тотемизм отправной точкой анализа религиозного мышления  и религиозной организации австралийских туземцев, но вскоре столкнувшись с его умозрительным богатством, выходит из затруднения, открывая особую рубрику для "классификационного тотемизма". Таким образом, он делает из классификации особую форму тотемизма, в то время как — что, полагаем, установлено — именно тотемизм либо то, что им считается, составляет даже не форму, а аспект, или момент, классификации. Совершенно не зная о тотемизме (и, несомненно, благодаря этому неведению, позволившему ему избежать обмана со стороны фантома), Конт  лучше, чем современные этнологи, понял экономику и  пределы действия классификационной системы, важность которой в истории мышления, при недостатке документов, могущих подтвердить его тезис, он оценил в общих чертах:    "Никогда, начиная с этой эпохи, человеческим концепциям не удавалось вновь обрести в какой-либо сопоставимой степени великое свойство единства метода и доктринальной гомогенности, что составляет совершенно нормальное состояние нашей способности мышления и что тогда было  ею спонтанно обретено..." (Cornte, 53-е lecon, р. 58).

Несомненно,  Конт  приписал доисторическому периоду —  векам фетишизма  и политеизма — это "дикое мышление", которое для нас не является ни мышлением   дикарей, ни мышлением  первобытного или архаического человечества, но мыслью в диком состоянии, в отличие от мысли возделанной или одомашненной(41), с целью достичь упорядочения. Таковое возникает в определенных местах земного шара и в определенные моменты  истории, и естественно, что Конт, лишенный этнографической информации  (и этнографического чутья, которое приобретается только благодаря сбору информации такого рода и работе с ней), уловил первое в его ретроспективной форме, как вид ментальной деятельности, предшествующий  прочим. В настоящее время мы лучше понимаем, что оба могут сосуществовать и взаимопроникать, как могут (или, по меньшей мере, вправе) сосуществовать и сталкиваться природные виды, одни — в диком состоянии, а другие — преобразованные земледелием и доместикацией, хотя, исходя из факта их развития и вообще условий, требуемых для этого, существование одних грозит другим вымиранием. Независимо от того, печалит ли это кого-то или радует, еще известны зоны, где дикая мысль, подобно диким видам, оказывается относительно защищенной: например, в области искусства, которому наша цивилизация придает статус национального парка, со всеми его выгодами и неудобствами, связанными со столь искусственной формулой; и особенно в стольких еще не распаханных секторах социальной жизни, где — от равнодушия либо неспособности, а чаще всего неизвестно отчего —дикая мысль продолжает процветать.

Исключительные  характеристики этой мысли, называемой нами дикой, а Контом  квалифицируемой как  спонтанная, особенно выпукло предстают в тех целях, которыми она задается. Она претендует на то, чтобы быть одновременно аналитической и синтетической, доходить до своего крайнего предела в одном  и в другом направлении, будучи полностью  в состоянии осуществлять посредничество между обоими полюсами. Конт очень хорошо отметил аналитическую ориентацию:    "Суеверия, даже те, что сегодня нам кажутся наиболее абсурдными... изначально обладали  прогрессивным  философским характером,  как обычно  способствовавшим энергичной стимуляции и постоянному наблюдению  феноменов, исследование которых в ту эпоху не могло непосредственно вызвать никакого устойчивого интереса" (ibid., р. 70).

Ошибка  в суждении, появляющаяся в последнем предложении, объясняет, почему Конт составил себе совершенно неверное представление о синтетическом аспекте: рабы "бесконечного разнообразия феноменов" и современные дикари, что, как считает он, подтверждает их "трезвое рассмотрение", пренебрегают какой бы то ни было "туманной символизацией" (р. 63). Однако "трезвое исследование современных дикарей", каковое и проводит этнография, отменяет по этим двум пунктам позитивистский предрассудок. Если дикая мысль определяется одновременно и поглощающим  символическим устремлением, таким, что ничего подобного человечество уже никогда не испытывало, и скрупулезным вниманием, всецело обращенным на конкретное, наконец, имплицитным убеждением, что эти две установки не что иное, как одна, то не покоится ли как раз дикая мысль как с теоретической, так и с практической точки зрения на этом "неослабном интересе", силу которого Конт отрицает? Но когда человек наблюдает, экспериментирует и классифицирует и создает теорию, то он уже побуждается к этому отнюдь не произвольными суевериями и не капризами случайности, которой, как мы видели в начале данной работы, было бы наивным предназначать роль в открытии искусств цивилизации*.

*См. выше, с. 124—125.

Если бы требовалось сделать выбор между двумя объяснениями, то мы предпочли бы объяснение Конта, но при условии предварительного освобождения от ложного умозаключения, на котором оно основывается. Действительно, для Конта любая интеллектуальная эволюция происходит из "неизбежного влияния теологической философии", то есть из той невозможности, в какой человек вначале оказался, интерпретировать природные феномены, не уподобляя их "собственным действиям, только относительно которых он, возможно, когда-то верил, что понимает существенное в способе производства" (ibid., 51-е lecon; IV, р. 347). Но как же могло быть, чтобы, совершая одновременный и инвертированный демарш,  он не придал своим действиям силу и эффективность, сопоставимые с теми же чертами природных феноменов? Этот человек, экстериоризованный человеком, может служить моделированию божества, только если им уже интериоризированы  силы природы. Ошибка Конта и многих его последователей состояла в том, что они полагали, будто человек мог населить природу волевыми существами, сопоставимыми  с ним самим, без придания своим желаниям  определенных атрибутов той природы, в которой он себя узнавал. Ибо если бы он начал лишь с ощущения своей силы, это никогда не обеспечило бы его объясняющим  принципом.

Различие между практическим актом, наделенным продуктивностью, и магическим или  ритуальным  актом, лишенным  действенности, не совпадает с определением их соответственно по объективной либо субъективной ориентации. Такое определение может показаться верным, если рассматривать вещи извне, но с точки зрения действователя отношение инвертируется: он представляет себе практическое действие как в принципе субъективное и центробежное по своей ориентации, поскольку оно происходит из-за его вмешательства в физический мир. Тогда как магическая операция кажется ему прибавлением к объективному порядку универсума: для того, кто ее совершает, она представляет такую же необходимость, как и цепочка естественных причин, куда, как полагает действователь, он лишь вводит дополнительные звенья в виде ритуалов. Таким образом, ему представляется, что он наблюдает данную операцию извне и как если бы она исходила не от него.

Такое уточнение традиционной перспективы позволяет исключить ложную  проблему, вызываемую, для некоторых, "обычным" прибегани-ем к обману и мошенничеству по ходу магических операций. Ибо если система магии всецело покоится на веровании, что человек может вмешиваться в природный детерминизм, дополняя либо модифицируя его ход, то совершенно неважно, будет ли это вмешательство чуть больше или чуть меньше: обман  неотделим от магии и, собственно говоря, колдун никогда не "жульничает". Различие между его теорией и практикой не по характеру, а по степени.

Во-вторых, проясняется столь дискуссионный вопрос, как отношение между магией и религией. Ибо, если в каком-то смысле можно сказать, что религия состоит в очеловечивании природных законов, а магия — в натурализации человеческих действий, то есть в истолковании определенных человеческих действий как составной части физического детерминизма, то здесь не идет речь об альтернативе или об этапах эволюции.
 Антропоморфизм  природы (в чем состоит религия) и физиоморфизм  человека (как мы определили бы магию) образуют постоянные составляющие, меняется лишь  их  дозировка. Как отмечено выше,  одна  подразумевает другую. Нет религии без магии, как и магии, которая бы  не содержала зерно религии. Понятие сверхъестественного существует  лишь для человечества, приписывающего себе сверхприродные силы  и взамен предоставляющего природе силы своего сверхчеловеческого.

Чтобы  понять проницательность, доказательства которой дают  мнимые  примитивы  в их наблюдении  и  интерпретации природных  явлений, нет необходимости упоминать о существовании исчезнувших  способностей либо об употреблении еще одного органа чувств. Американский индеец, расшифровывающий след с помощью  невоспринимаемых признаков, австралиец, идентифицирующий без колебаний отпечатки следов, оставленных каким-либо членом его группы (Meggitt),  действуют так же, как и мы, когда ведем автомобиль и с одного лишь  взгляда — по легкому повороту колес, флуктуациям в работе двигателя  или даже по угадываемому во взгляде намерению — оцениваем момент,  чтобы обогнать другую машину или уклониться от столкновения с ней.  Несмотря на  кажущуюся  неуместность, это сопоставление весьма  поучительно. Ибо то, что обостряет наши способности, стимулирует  наше восприятие, придает уверенность нашим оценкам —   с одной  стороны, обладание средствами, предоставленными нам механической  мощью  двигателя, и несравнимо возросшая опасность, которой мы  благодаря ей же подвергаемся, а с другой стороны, испытываемое нами  напряжение, проистекающее из ощущения этой приданной нам механической силы, — осуществляется в серии диалогов с другими водителями;  их намерения, подобные нашему, передаются знаками, которые мы  постоянно расшифровываем,  ибо именно  знаки вызывают  процесс  мышления.

Итак, мы обнаруживаем  эту реципрокность перспектив, перенесенную в план механической цивилизации, где человек и мир зеркально  отражаются друг в друге, и она единственная, как нам показалось,  способна учесть свойства и возможности дикой мысли. Экзотический  наблюдатель несомненно посчитал бы, что автомобильное движение  в центре большого города или на  шоссе превосходит человеческие  возможности; и оно их действительно превосходит — в том, что оно  сталкивает лицом к лицу не людей, не природные законы, а системы  природных сил, очеловеченных интенциями водителей, и людей, трансформированных посредством физической энергии в природные силы,  медиаторами которых они сами становятся. Речь идет уже не о действии  какого-либо агента на инертный объект и не об обратном действии  объекта, выдвинутого на роль агента, на субъект, который оказался бы  обобранным, без какого бы то ни было возмещения, к выгоде объекта —  то есть не о ситуациях, включающих с той или с другой стороны  определенную долю пассивности. Сопоставляемые существа противостоят друг другу одновременно и как субъекты, и как объекты; и простое изменение в том коде, который они используют, в разделяющем  их расстоянии имеет силу бессловесного заклинания.

*  *  *

Эта концепция классификационных систем как систем значения выделится еще сильнее, если позволим себе бегло упомянуть о двух традиционных проблемах: о соотношении между так называемым  тотемизмом и жертвоприношением  и о проблеме, которая ставится наличием  сходств по всему миру у мифов, служащих для объяснения происхождения клановых наименований.

То, что история религий смогла увидеть в тотемизме источник  жертвоприношения, остается по прошествии стольких лет предметом  удивления. Даже если бы мы  условились для пользы дела придать  тотемизму подобие реальности, то эти два института оказались бы  наиболее контрастными и несовместимыми, к утверждению чего не без  колебаний и покаяния часто склонялся Мосс.

 Мы не считаем, что сегментарные общества, в которых кланы носят  имена животных или растений, не могли осуществлять определенные  формы жертвоприношения: достаточно вспомнить о принесении в жертву собаки у ирокезов, чтобы убедиться в противоположном. Но у ирокезов собака не служит эпонимом ни одному из кланов, и, таким образом,  система жертвоприношения независима от кланового родства. Более  того, есть и другая причина, делающая эти системы взаимно исключающими: если допустить, что в обоих случаях имплицитно признается  родство между человеком или группой людей, с одной стороны, и животным или растением — с другой (то в качестве эпонима человеческой  группы, то служащего медиумом для человека-жертвователя), то ясно,  что в случае тотемизма никакой другой вид или природное явление не  заместимы с эпонимом: никогда нельзя принять одного зверя за другого. Если я член клана медведя, я не могу принадлежать клану орла,  поскольку, как мы видели, единственная реальность системы состоит  в сети из дифференциальных промежутков между терминами, представленными прерывно. В случае жертвоприношения — наоборот: хотя для  определенных божеств либо для определенных типов жертвоприношения часто предпочитают предназначать отличительные вещи, фундаментальным является принцип замещения: при недостатке предписанной вещи  ее может   заместить любая  другая, лишь   бы  сохранялся замысел, который  только и  важен, при том,  что усердие может варьировать. Поэтому  жертвоприношение  располагается в царстве непрерывного:    "Когда в  качестве сакральной жертвы используется огурец, нуэр говорят об этом, как если бы это был бык, и, выражаясь таким образом, они идут чуть дальше простого утверждения, что огурец замещает быка. Конечно, они не считают, что огурцы суть быки, и когда они обращаются к такому конкретному огурцу как к быку, в ситуации принесения его в жертву, они лишь говорят, что он может быть уподоблен быку в этом частном контексте. Вследствие этого они действуют, выполняя каждый ритуал жертвоприношения, насколько это возможно, в точности так, как они делают, когда жертвой является бык. Сходство концептуально, а не перцептивно; следовательно, "является" основано на качественной аналогии, не подразумевающей  выражение симметрии: огурец является быком, но бык не является огурцом" (Evans-Pritchard 2, р. 128).

Итак, между  системой тотемизма и системой жертвоприношения имеется два фундаментальных различия: первая — квантифицированная система, тогда как вторая допускает непрерывный переход между терминами: в качестве приносимого в жертву огурец имеет ценность яйца, яйцо — цыпленка, цыпленок — курицы, курица — козы, коза — быка. С другой стороны, эта градация ориентирована: при недостатке быка приносят в жертву огурец, но инверсия была бы абсурдом. Наоборот, для тотемизма либо для того, что считается таковым, отношения всегда реверсивны: в системе клановых наименований, где бы они оба ни фигурировали, бык действительно будет эквивалентен огурцу в том смысле, что можно их смешивать и что оба они явно пригодны  для выражения  дифференциального промежутка  между двумя  группами, которые они соответственно коннотируют. Но они могут выполнять эту роль лишь  в той мере  (в противоположность жертвоприношению), в какой тотемизм объявляет их отличными, а следовательно, между собой не заместимыми.

Если пожелать углубить основание этих различий, то мы найдем его в той роли, что соответственно возлагается каждой системой на природные  виды. Тотемизм покоится на гомологии, постулируемой между двумя параллельными  рядами  — рядом  природных  видов и рядом социальных групп, — термины  которых (что не следует забывать) не сходны от пары к паре. Только глобальное соотношение между рядами является гомоморфным: формальная корреляция между двумя системами  различий, каждая из которых образует один полюс  оппозиции. В жертвоприношении  ряд природных видов (непрерывный, а не прерывистый, ориентированный, а не реверсивный) играет опосредствующую роль между  двумя полярными терминами, где один — жертвователь, другой —  божество, и между которыми вначале нет ни гомологии, ни даже какого-либо рода отношений: цель жертвоприношения  как раз и состоит в установлении отношений смежности (а не сходства) посредством ряда последовательных идентификаций. Они могут осуществляться в двух направлениях в зависимости от того, является ли жертвоприношение искупительным, или оно представляет собой ритуал причастия: либо  от жертвующего   к жрецу, от  жреца к  жертве и от сакрализованной жертвы к божеству, либо в обратном порядке.

И  это не все. Обеспечив отношение между человеком и божеством  через сакрализацию жертвы, жертвоприношение разрывает его разрушением этой же самой жертвы. Таким образом, нарушение связи возникает  от действия человека; и поскольку он прежде установил коммуникацию  между человеческим и божественным резервуарами, то последний должен  будет автоматически заполнить пустоту, высвобождая благодеяние, на  которое рассчитывали. Схема жертвоприношения состоит в нерецерсив- ной операции (разрушение жертвы), чтобы на другом плане привести  в действие равно нереверсивную операцию (предоставление божественной  милости), необходимость которой вытекает из введения в предварительную коммуникацию двух "реципиентов", находящихся на разных уровнях.

Мы  видим, что жертвоприношение — это абсолютная или предельная  операция, производимая с посредствующим объектом. С этой точки зрения  оно подобно (будучи одновременно противопоставляемо) так называемым  "кощунственным" ритуалам, таким, как инцест, скотоложество и т. п.,  являющимся посредствующими операциями, производимыми с предельными объектами: мы наглядно объяснили это в одной из предыдущих глав по  поводу меньшего кощунства: появление женщины, у которой месячные,  в период разворачивания ритуалов охоты на орлов у индейцев хидатса*.  

* См. выше, с. 153 и далее.

Жертвоприношение стремится установить желанную связь между первоначально разделенными сферами: как вполне отчетливо это выражается  в языке, его цель — добиться того, чтобы отдаленное божество исполнило  человеческие чаяния. Верят, что этого достигнут, связав прежде всего две  сферы посредством сакрализованной жертвы (двойственный объект, на  деле походящий и на то, и на другое), а затем упраздняя этот связующий  термин. Таким образом, жертвоприношение создает дефицит смежности и,  через преднамеренность жреца, вызывает (либо верят, что вызывает)  возникновение компенсационной непрерывности в плане, где первоначальная несостоятельность, ощущаемая жертвователем, наметила, благодаря  предвосхищению и как бы пунктиром, путь следования за божеством.

Итак, недостаточно, чтобы в австралийских обрядах умножения, известных под названием интичиума, иногда наблюдалось употребление тотемического вида, чтобы можно было объявить их изначальной или даже искаженной формой жертвоприношения: сходство здесь столь же

поверхностно, как между китом и рыбой. Впрочем, эти обряды умножения не связаны регулярно с так называемыми  тотемическими классификациями; даже в Австралии они их не всегда сопровождают, и в мире известно множество примеров обрядов умножения без "тотемизма" и "тотемизма" без обрядов умножения.

Кроме  того, структура обрядов типа интичиума и имплицитные понятия, на которых они покоятся, весьма далеки от того, что мы обнаружили в жертвоприношении. В обществах с интичиума производство (магическое) и потребление (реальное) природных видов обычно разделены в результате идентичности, постулируемой между каждой человеческой группой и тотемическим видом и в виду заявленного или установленного отличия, с одной стороны, между социальными группами, с другой —  между  природными  видами. Таким образом, роль интичиума заключается в том, чтобы периодически и на короткое время устанавливать смежность между производством и потреблением: как если бы  требовалось, чтобы время от времени человеческие группы и природные виды рассчитывались по два и выстраивались союзническими парами, пока каждый  из союзников вновь не обретет в игре свое место и функцию: виды — кормить людей, их не "производящих", люди —  "производить" виды, запрещающие их потреблять. Следовательно, в интичиума люди на мгновение подтверждают субстанциальную идентичность со своими тотемическими видами посредством двойного правила: группа производит то, что потребляет, и потребляет то, что производит, и эти вещи у каждой группы одинаковы, а у всех них в целом —  различны. Благодаря этому для обычной игры реципрокности уже не будет риска внести путаницу в фундаментальные определения, которые должны  периодически повторяться. Если обозначить природный ряд заглавными, а социальный ряд строчными буквами:                   A   B   C   D     E...........N                    a    b   c    d     е........... n,

то интичиума напоминает о подобии между А и а, В и b, С и с, N и n, свидетельствуя, что если в обычном ходе существования группа b инкорпорируется путем пищевого потребления видов А, С, D, Е...N, группа а —  видов В, С, D, E...N и т. д., то речь идет об обмене между социальными группами и об арбитраже между сходством и смежностью, а не о замещении сходства другим сходством или одной смежности другой*.

* Индейцы Восточной Канады  не употребляют  ни мясо оленя  в период охоты на него, ни форель во время сезона рыбной ловли (Jennes 1, р. 60). Итак, они употребляют только тогда, когда не убивают, и убивают, только когда не употребляют. Реципрокность между человеком и животным видом того же типа, что устанавливается в некоторых австралийских племенах между двумя человеческими группами по поводу природного вида. С другой стороны, в Канаде речь идет о диахронной реципрокности, а не о синхронной, как в Австралии. Такое же различие выступает и у пуэбло группы кересан: "Ежегодно [вождь джунглей] отбирал несколько природных  видов как животных, так и растительных, на которых и сосредоточивались, чтобы вызвать их изобилие; перечень отбираемых видов изменялся от года к году" (L. A. White, р. 306). Таким образом, это интичиума, но расположенный по оси последовательности, а не по оси одновременности.

Жертвоприношение прибегает к сопоставлению как средству стирания различий, с тем чтобы установить смежность; .так называемая тотемическая еда устанавливает смежность, но только чтобы сделать возможным   сопоставление, рассчитываемый результат которого — утвердить различия.

 Следовательно, системы противопоставляются по своей ориентации, метонимической  в одном случае и метафорической в другом. Но эта антисимметрия  оставляет их пока что на одном и том же плане, тогда как фактически с эпистемологической точки зрения они расположены на разных уровнях.

Тотемические классификации обладают двойным объективным обоснованием: природные виды действительно существуют, и они существуют в виде прерывистого ряда; со своей стороны, социальные сегменты также существуют. Тотемизм, или то, что считается таковым, ограничивается тем, что зачинает гомологию структуры двух рядов — совершенно законная гипотеза, поскольку социальные сегменты институированы и поскольку во власти любого общества выдвинуть правдоподобную гипотезу, приведя в согласие с ней свои правила и представления. Напротив, система жертвоприношения задействует несуществующий термин — божество, и она принимает объективно ложную концепцию природного ряда, поскольку, мы видели, представляет его себе как непрерывный. Чтобы выразить расхождение между тотемизмом и жертвоприношением, недостаточно сказать, что первый — это система референций, а второе — система операций; что один вырабатывает схему интерпретации, тогда как другое предлагает (или считается, что предлагает) технику для получения определенных результатов: одно подлинно, а другое ложно. Точнее, классификационные системы располагаются на уровне языка: это коды, более или менее хорошо сделанные, но всегда для того, чтобы выразить значение, тогда как система жертвоприношения представляет собой частный дискурс, лишенный здравого смысла, сколь бы часто он ни провозглашался.

*  *  *

В другой работе мы кратко упомянули мифы  о происхождении так называемых тотемических институтов и показали, что даже в отдаленных регионах и несмотря на различную фабулу эти мифы преподносят один и тот же урок, а именно: 1) эти институты покоятся на глобальном соответствии двух рядов, а не на частном соответствии их терминов; 2) это соответствие метафорическое, а не метонимическое; 3) наконец, оно становится явным только после того, как каждый ряд предварительно истощится из-за упразднения элементов, обнаружив, таким образом, их внутреннюю прерывистость (Levi-Strauss 6, р. 27—28, 36—37).

*Фирт  (Firth 2) только что опубликовал более полные версии мифа тико-пиа.

Во всем мире они сходны друг с другом, но главным образом — своей бедностью. Конечно, Австралия обладает сложными мифами, подходящими для семантического анализа, вдохновляемого тем, что применен  нами к мифам  других регионов (Staimer 2). Однако специалисты по  этому континенту привыкли собирать мифы, в которых отнесение предка — получеловека, полуживотного — к тотемной группе проистекает из  простой констатации: миф устанавливает появление предка на таком-то  участке, который он проходит таким-то маршрутом, совершая здесь  и там определенные действия, обозначающие его как автора тех особенностей рельефа местности, какие еще можно наблюдать; наконец, что он  остановился или исчез в определенном месте. Следовательно, миф,  собственно говоря, сводится к описанию маршрута и ничего или почти  ничего не добавляет к тем замечательным фактам, которые, как считается, он обосновывает: чтобы путь следования, места водоснабжения,  рощи либо скалы  —  что служит вехами —  имели для человеческой  группы сакральную ценность и чтобы  эта группа заявляла о своем  родстве с тем или другим природным видом — с гусеницей, страусом  или кенгуру.

Несомненно, и, как подчеркнул Т. Г. X. Штрелов, исключительное  употребление пиджин долгое время принуждало исследователей довольствоваться обобщенными, а то и нелепыми версиями. Но помимо того,  что сегодня в нашем распоряжении имеется множество текстов с подстрочным переводом и адаптацией, представляющими собой результат  труда компетентных специалистов, и другие регионы мира, где лингвистические препятствия были преодолены быстрее, предоставляют мифы точно такого же типа. Ограничимся здесь тремя примерами, все они  американские, первые два из них происходят соответственно с севера  и с юга США, а третий — из Центральной Бразилии.

Для объяснения своих клановых названий меномини говорят, что  медведь, когда он был наделен человеческим обликом, устроился со  своей женой недалеко от устья реки Меномини, где они ловили осетров,  составлявших их единственную пищу (кланы медведя и осетра принадлежат к одной и той же фратрии). Однажды  три птицы-громовника  уселись на каменистую отмель, заметную на озере Виннебаго, в том  месте, что называется Дно-Озера. Превратившись в людей, они отправились навестить медведей и договорились с ними призвать множество животных, место рождения либо обитания которых миф уточняет.  Все отправились в путь. По прибытии в Зеленую Бухту на озере Мичиган  волк, не умевший плавать, был перевезен на другой берег услужливой волной. В знак признательности он принял волну в качестве одного из тотемов своего клана. Аналогичное происшествие, которое относят к макинав, также на озере Мичиган, имело результатом ассоциацию черного медведя и плешивого орла. На  основе неожиданных  встреч и оказанных услуг установились отношения между другими кланами: лосем, журавлем, собакой, оленем, бобром и т. д. (Hoffman, Skinner 1).

У хопи один из кланов носит имя дикой горчицы, а другие — дуба, дикого петуха и воина, потому что в период легендарного переселения попытались прекратить плач ребенка, предлагая ему листья горчицы и ветку дуба, найденные и срезанные во время пути; после чего встретили петуха, а затем воина. Клан барсука и бабочки назван так, поскольку его предки увели с собой человека-барсука, с которым познакомились незадолго до  того, как была поймана  бабочка, чтобы развлечь ребенка.  Ребенок был  болен, и именно  барсук излечил его лекарственными  травами.

Предки клана кролика и табака нашли это растение и повстречали  это животное; предки клана патки, вдохновившись происшествиями  в пути, приняли названия: озеро, облако, дождь, снег и туман. Где-то  между нынешним  местонахождением Феникс (Аризона) и Малого Колорадо предки клана медведя обнаружили скелет медведя, откуда и пошло  название клана; другая группа нашла шкуру, от которой мелкие грызуны  оторвали шерсть, чтобы устлать свою нору. Из этой шкуры сделали  ремни, и с тех пор ассоциированы клан ремня и клан медведя; третья  группа приняла название грызунов и присоединилась к предшествующим  кланам (Voth 4, Parsons).

Перейдем теперь к Южной Америке. Бороро рассказывают, что если  солнце и луна принадлежат клану бадеджеба фратрии цера, это произошло из-за спора между отцом  и сыном, желавшими  присвоить себе  имена этих небесных тел. В результате пришли к соглашению, предоставив отцу имена Солнца и Дороги-солнца. Табак принадлежит клану  паиве, поскольку индеец из этого клана случайно открыл листья табака  в животе рыбы, которую выпотрошил, перед тем как ее сварить. Вождь  клана "черный" бадеджеба некогда обладал некими черными птицами  (Phimosus infuscatus) и красными птицами (ibis rubra), а его "коллега"  "красный" бадеджеба похитил их, и "черному" пришлось удовольствоваться разделом птиц по цвету (Colbacchini).

Все эти мифы о происхождении клановых названий настолько сходны друг с другом, что нет необходимости приводить примеры из других  регионов мира, таких, как Африка, где они также имеются в избытке.  Итак, каковы их общие черты? Прежде всего, сжатость, не оставляющая  места внешним параметрам, часто богатым скрытым смыслом. Повествование, редуцированное до существенных контуров, не имеет в запасе  никакой неожиданности для исследователя. Во-вторых, эти мифы ложно  этиологичны (если предположить, что миф может быть истинным бытием), оттого что тот род объяснения, который они доставляют, сводится  к едва видоизмененному изложению первоначальной ситуации; с этой  точки зрения они имеют избыточный характер. Их роль представляется  скорее не этиологической, а демаркационной: они не дают истинного  объяснения происхождения и не описывают причину; они упоминают  о происхождении или о причине (самих по себе незначащих), чтобы  подчеркнуть какую-то подробность или "маркировать" вид. Эта подробность, этот вид обретают дифференциальную значимость не в силу  конкретного происхождения, которое им приписывается, а в силу того  простого факта, что они наделены происхождением, тогда как другие  подробности или виды его не имеют. История тайком вводится в структуру в умеренном и почти негативном виде: она не составляет причину  настоящего, но производит выборку из элементов настоящего, даруя  лишь некоторым из них привилегию иметь прошлое. Следовательно,  бедность тотемических мифов происходит оттого, что функция каждого из них заключается исключительно в том, чтобы обосновать различие как различие: они являются конститутивными единицами системы. Вопрос о значении ставится не на уровне каждого отдельно взятого мифа, а на уровне системы, относительно которой они образуют элементы.

Однако мы  вновь обнаруживаем здесь парадокс, уже обсуждавшийся в другой главе*: системы, занимающие нас, являются системами, с трудом  "мифологизируемыми",  поскольку их потенциальное синхронное бытие вовлечено в нескончаемую борьбу с диахронией: гипотетически элементы системы находятся по эту сторону мифа, но целостность, по своему предназначению, всегда находится по ту сторону(42); миф как бы прибегает позже, нагоняя ее.

*См. с. 165—166.

Он достигает этого лишь в исключительных случаях, поскольку система постоянно побуждается историей; и когда полагают, что это удалось, появляется новое сомнение: соответствуют ли мифологические представления актуальной структуре, моделирующей  социальную  и религиозную  практику, либо только передают застывший образ, посредством которого туземные философы предаются иллюзии, что  запечатлевают исчезающую от них реальность? И  относительно столь важных открытий, как открытия Марселя  Грийоля в Африке, часто задаются вопросом, какой из этих двух интерпретаций они более подчиняются.

Наиболее давние теории тотемизма как бы отравлены этим парадоксом, который они не смогли ясно сформулировать. Если Мак Леннан и вслед за ним Робертсон-Смит и Фрэзер (Frazer IV, р. 73—76, 264—265) поддержали убеждение, что тотемизм был предшественником экзогамии (положение, на наш взгляд, лишенное смысла), то в силу того, что тотемизм казался им просто обозначающим, тогда как в экзогамии они подозревали систематический характер. Однако система может установиться только между  уже обозначенными элементами. Чтобы   воспринять и тотемизм как систему, потребовалось бы поместить его в лингвистический, таксономический, мифологический и ритуальный контексты, а данные авторы начали с того, что его изолировали, занятые наметкой контуров самочинного института.

 Фактически, как мы показали, вещи не столь просты. Двусмысленность тотемизма реальна, если институт, придуманный в надежде устранить ее, не существует. Действительно, согласно принятой точке зрения, так называемый  тотемизм либо представляет, либо устраняет характеристики системы: это грамматика, обреченная на то, чтобы деградировать до лексики. В отличие от других систем классификации, которые главным образом мыслятся (такие, как мифы) или совершаются (такие, как обряды), тотемизм почти всегда проживается — иначе говоря, он примыкает к конкретным  группам  и индивидам, поскольку является унаследованной системой классификации**.

** Несомненно, определенные формы тотемизма не являются, собственно говоря, унаследованными; но даже в этом случае система поддерживается конкретными людьми.

Теперь понятно, что постоянно возникает конфликт между структуральным  характером классификации и статистическим характером ее демографической опоры. Подобно дворцу, уносимому потоком, классификация имеет тенденцию ломаться, и ее части прилаживаются друг к другу иначе, чем задумал  архитектор, под действием проточных и стоячих вод, преград и проливов. Следовательно, в тотемизме функция  неизбежно берет верх над структурой; проблема, которая не перестает  возникать перед теоретиками, — это проблема отношения между структурой и событием. И значительный урок тотемизма состоит в том, что  форма структуры иногда может  выживать, тогда как сама структура  уступает событию.

Итак, имеется нечто вроде глубокой антипатии между  историей  и системами  классификации. Это. возможно, объясняет то, что мы  попытались бы  назвать "тотемической пустотой", поскольку все, что  могло бы напомнить  о тотемизме, кажется, чудесным образом отсутствует, даже в состоянии пережитка, в пространстве великих цивилизаций Европы и Азии. Не в том ли причина, что они предпочли объяснить  себя через историю и что эта затея несовместима с классифицированием  вещей и  существ (природных и социальных) посредством конечных  групп? Тотемические классификации, несомненно, распределяют свои  группы между первоначальным рядом и происшедшим  из него: первый  охватывает зоологические и ботанические виды в их сверхъестественном  аспекте, второй — человеческие группы в их культурном аспекте — и утверждается, что первый существовал прежде второго, каким-то образом  его породив. Тем не менее первоначальный ряд продолжает существовать в диахронии, через животные и растительные виды, параллельно  человеческому ряду. Оба ряда существуют во времени, но во вневременном режиме,  поскольку, будучи оба реальными, они там движутся  сообща, сохраняясь такими, какими были в момент  их разделения.  Первоначальный ряд всегда находится там, пригодный служить рефе- ренциальной системой для интерпретации или для выправления изменений, происходящих в производном ряде. Теоретически, если не практически, история подчинена системе.

Однако когда какое-либо общество принимает сторону  истории,  классификация на конечные группы становится невозможной, поскольку производный ряд  вместо воспроизведения первоначального ряда  смешивается с ним, чтобы образовать единый ряд, каждый  термин  которого производен по отношению  к тому, что ему предшествует,  и изначален по отношению к тому, что за ним следует. Вместо гомологии рядов, однажды заданной для них обоих, каждый из них по-своему  конечен и прерывист; постулируется непрерывная эволюция в рамках  лишь одного ряда, набирающего неограниченное число терминов.

Некоторые из полинезийских мифологий располагаются в этой критической точке, где диахрония .безоговорочно берет верх над синхронией, делая невозможным интерпретацию человеческого порядка как незыблемой проекции природного порядка, поскольку тот порождает другой  порядок, продолжающий его, вместо того чтобы его отражать:     "Огонь и Вода соединились, и из их брака родились земля, скалы,  деревья и все остальное. Каракатица боролась с огнем и была побеждена. Большие камни сражались с малыми, и те вышли победителями.  Малые камни  боролись с травой, и трава одержала победу. Трава  боролась с деревьями, была побита, и деревья победили. Деревья сражались с лианами, были побиты, лианы победили. Лианы сгнили, в них размножились черви, и черви превратились в людей" (G. Turner, р. 6—7).

Этот  эволюционизм  исключает  какой бы  то  ни было  синтез тотемического  типа, так  как  природные  вещи  и  существа  не представляют собой  статичной модели разнообразия, равно статичного, человеческих групп: они упорядочиваются в качестве генезиса человечества, пришествие которого они  готовят. Но такая несовместимость, в свою очередь, ставит проблему: если она существует, то каким  образом классификационные системы  достигают того, чтобы либо элиминировать историю, либо, когда это невозможно, интегрировать ее?    В другом месте мы предположили, что неуклюжее различение между "народами, не имеющими истории" и прочими можно  с выгодой заменить различением между тем, что мы  назвали для удобства "холодными"  обществами и "горячими" обществами. Одни из них стремятся, благодаря институтам, к которым они привязаны, аннулировать, квазиавтоматически, то действие, что могли бы оказать на их равновесие и непрерывность исторические факторы; другие решительно интериори-зуют историческое становление, чтобы сделать из него двигатель своего развития (Charbonnier, р. 35—47; Levi-Strauss 4, p. 41—43). Следует различать еще несколько типов исторических цепочек. Пребывая во времени, некоторые из них имеют воспроизводящийся характер: годовой цикл сезонов, цикл отдельной человеческой жизни, цикл обменов благами и  услугами в рамках социальной группы. Эти цепочки не ставят проблемы,  поскольку они периодически повторяются во времени без того, чтобы их структура необходимо изменялась; цель "холодных" обществ —  сделать так, чтобы порядок временной последовательности влиял настолько мало, насколько это возможно, на их содержание. Без сомнения, они не вполне достигают этого. Но это норма, на которой они основываются. Помимо  того что процедуры, вводимые ими в оборот, более действенны, чем то желают признавать некоторые современные этнологи (Vogt), настоящий вопрос заключается не в том, чтобы знать, какие реальные результаты они обретают, а какой долговременный замысел их ведет, поскольку образ самих себя, который они создают, есть существенная часть их реальности.

В этом отношении и скучно, и бесполезно нагромождать аргументы, чтобы доказывать, что всякое общество находится в истории и что оно изменяется: это очевидно. Если корпеть над излишней демонстрацией, то имеется риск недооценить, что человеческие общества реагируют весьма различным образом на это общее состояние: некоторые волей-неволей его принимают и, благодаря осознанию, что принимают, преувеличивают его значение (для себя и для других обществ) в огромной степени; другие (называемые нами по этой причине первобытными) желают  его игнорировать и пытаются со сноровкой, недооцениваемой нами, сделать, насколько это возможно, постоянными состояния, считаемые ими "первичными" относительно своего развития.

Для  достижения  ими этого недостаточно, чтобы их институты осуществляли регулирующее действие на воспроизводящиеся цепочки, ограничивая  последствия демографических факторов, амортизируя антагонизмы, выявляющиеся  внутри  группы или  между  группами, наконец, упрочивая рамки, в которых разворачивается индивидуальная и коллективная деятельность*.

*В недавнем исследовании в начале Г. Ж. Баландье с шумом заявляет, что давно пора "постичь общество в самой его жизни и становлении". После чего он пишет, впрочем, в приличествующей манере, об институтах, цель которых, по его собственным  выражениям,  "перегруппировать" линии, испытывающие  угрозу рассеивания, "нейтрализовать" их раздробление; "призвать" их к солидарности; "установить" коммуникацию  с предками; "воспрепятствовать тому, чтобы отделившиеся члены  клана становились чужаками друг другу", обеспечить "инструмент защиты от конфликтов", "контролировать" и "обуздывать" антагонизм и беспорядки посредством "тщательно отрегулированного" ритуала, являющегося "фактором  усиления социальных и политических структур". С ним  легко согласятся (при этом сомневаясь, а каков же он сам с его посылками), чтобы признать за институтами, к которым  он подступал, оспаривая это, что они основаны на "логических отношениях" и "фиксированных структурах" (р. 23), фактически свидетельствуют о "превалировании традиционной социальной логики" (р. 33) и что "классическая система, таким образом, обнаруживает в течение длительного периода удивительную "способность к ассимиляции" (р. 34). Во всем этом нет ничего "удивительного", кроме удивления автора.

Необходимо также, чтобы эти цепочки  неповторяющихся событий и действия от них аккумулировались, производя экономические и социальные потрясения, и тотчас разрывались бы,  как только образуются, или чтобы общество располагало действенной  процедурой для предупреждения их образования. Эта процедура известна, она состоит не в отрицании исторического становления, а в признании  его в качестве формы без содержания: действительно, имеется до и после,  но их единственное значение заключается в том, чтобы отражаться друг  в друге. Так, например, деятельность северных аранда воспроизводит ту  деятельность, которую неустанно практиковали их тотемические предки:    "Предок гурра охотится на сумчатых крыс ("бандикут"), убивает и ест  их, и его сыновья продолжают предаваться таким же поискам. Люди- личинки "уитчетти" из Лукары ежедневно проводят время в извлечении  личинок из-под корней акации[...] Предок рагья (дикая слива) питается ее  плодами, не переставая собирать их в большой деревянный сосуд. Предок  рака возводит всегда заграждение за заграждением поперек потока, по  течению которого он следует; и он никогда не перестает накалывать  рыбу... [но, в связи с этим]... если трактовать мифы северных аранда как  нечто целое, то там обнаружим обстоятельный отчет обо всех формах  деятельности, которым еще предаются туземцы Центральной Австралии. Сквозь эти мифы мы видим туземца, вовлеченного в его повседневные дела: охотящегося, занимающегося рыболовством, собирающего  дикие растения, приготовляющего пищу и изготовляющего различные  инструменты. Все эти работы начались с тотемических предков; и в этой  сфере туземец слепо почитает традицию: он остается верен первобытным  орудиям, использовавшимся его отдаленными праотцами, и никогда не  приходит ему на ум идея улучшить их" (Т. G. Н. Strehiow.p. 34—35).

Мы  предпочитаем это свидетельство всем другим, которые пришли  из разных регионов мира и которые можно было бы здесь привести,  поскольку оно исходит от этнолога, рожденного и выросшего среди  туземцев, бегло говорящего на их языке и глубоко привязанного к ним. Таким образом, нельзя предполагать с его стороны ни непонимания, ни недоброжелательства. Нам, бесспорно, трудно (как и ему, если полагаться на его текст) не оценить неблагоприятно установку, противоречащую очевидным  образом жадной  потребности в изменении, свойственной нашей цивилизации. Однако упрямая верность прошлому, воспринимаемому скорее как вневременная модель, а не как этап становления, не означает никакой моральной или интеллектуальной несостоятельности. Она выражает сознательно или бессознательно принятое решение, неуклонный  характер которого удостоверяется во всем мире неустанно повторяемым  оправданием — каждой техники, каждого правила, обычая, —  посредством единственного аргумента: предки нас этому научили. Как и для  нас в других сферах вплоть до недавней эпохи древность и непрерывность суть основания легитимности. Но эта древность устанавливается в абсолюте, поскольку она восходит к началу мира, а эта непрерывность не допускает ни направления, ни степени.

Итак, мифологическая история представляет парадокс, будучи одновременно и отделенной, и присоединенной к настоящему. Отделена, поскольку первопредки были другой природы, чем современные люди: те были творцами, а эти являются копиистами; присоединена, поскольку, с исчезновением предков, уже ничего не происходило, кроме событий, повторение которых периодически сглаживает особенности. Остается показать, каким образом неприрученной мысли удается не только преодолеть это двойное противоречие, но и извлечь из него сырье для когерентной системы, где диахрония, как бы укрощенная, сотрудничает с синхронией без риска, что между ними возникнут новые конфликты.

Благодаря ритуалу "отделенное" прошлое мифа сочленяется, с одной стороны, с биологической и сезонной периодичностью, а с другой стороны, с "присоединенным" прошлым, объединяющим,  от поколения к поколению, умерших и  живущих. Эта синхронно-диахронная система хорошо проанализирована Шарпом (Sharp, р. 71), разделяющим ритуалы австралийских племен полуострова Кейп-Иорк на три категории. Контролирующие ритуалы —  позитивные или негативные; они нацелены на то, чтобы приумножить либо ограничить виды или тотемические явления, ко благу или в ущерб группе, закрепляя множество духов или духовную субстанцию, способных к высвобождению, за тотемическими центрами, устроенными предками в различных  местах племенной территории. Исторические ритуалы, или памятные, воссоздают сакральную и благотворную атмосферу мифологических времен (эпоху "сновидений", как говорят австралийцы), протагонистов которой и их высокие дела они отражают, как в зеркале. Траурные ритуалы соответствуют инвертированному демаршу: вместо того чтобы препоручать живым людям бремя персонификации отдаленных предков, эти ритуалы обеспечивают обратное превращение в предков людей, переставших быть живыми. Итак, мы видим, что система ритуала имеет функцией преодоление и интегрирование трех оппозиций: оппозиции диахронии и синхронии; оппозиции периодических и непериодических характеристик, которые могут представлять друг друга; наконец, в рамках диахронии, оппозиция обратимого и необратимого времени, поскольку, хотя настоящее и прошлое и отличны теоретически, исторические ритуалы переносят прошлое  в настоящее, а траурные ритуалы —  настоящее в прошлое и поскольку эти два демарша не эквивалентны: мифологические герои, поистине можно сказать, возвращаются, так как любая их реальность состоит в их персонификации; но люди вправду умирают.

В Центральной Австралии эта система дополняется либо усиливается обычаем чуринги, или  тьюринги, давшим  повод  ко многим  прежним и недавним спекуляциям, но предшествующее рассмотрение  помогает объяснить его. Памятные и погребальные ритуалы постулируют, что переход между прошлым  и  настоящим возможен  в двух  направлениях; они не предоставляют тому доказательства. Они высказываются по поводу  диахронии, но делают  это еще  в  терминах  синхронии, поскольку один только факт их проведения равнозначен  смене прошлого на настоящее. Таким  образом, мы понимаем,  что  определенным группам хотелось бы осязаемо подтвердить диахронную  суть диахронии в рамках синхронии. С этой точки зрения важно, что  значение чуринги особенно велико среди западных и северных аранда  и что оно убывает вплоть до полного исчезновения по мере продвижения на север. Действительно, в этих группах аранда проблема отношения между диахронией и синхронией делается более трудной еще из-за  того факта, что они представляют себе тотемических предков не как  индивидуализированных героев, относительно которых все члены группы были бы прямыми потомками, как у арабана и варамунгу (Spencer  and Gillen, р. 161—162), а в виде неразличимого множества, что  принципиально должно  исключать и само  понятие генеалогической  непрерывности. Фактически и, как мы видели в другой главе*, у аранда  с определенной точки зрения все происходит, как если бы до своего  рождения каждый  индивид тянул  жребий  на анонимного  предка,  воплощением которого он станет.

*См. выше,  с. 176.

Несомненно, по причине изощренности своей социальной организации, щедро наделяющей синхронию  преимуществом ясных различений и точных  определений, даже отношение между прошлым  и настоящим  выступает для аранда в терминах синхронии. Роль чуринг, таким образом, заключается в том,  чтобы компенсировать относительное истощение диахронного измерения: они являются материально присутствующим прошлым  и они же  предлагают средство примирения эмпирической индивидуации н мифического смешения.

Известно, что чуринга — предметы из камня или дерева, приблизительно овальной формы, с заостренными или с закругленными краями, часто с вырезанными на  них символическими знаками; иногда это  и простые куски дерева или необработанная галька. Как бы она ни  выглядела, каждая чуринга представляет физическое тело определенного  предка, и поколение за поколением торжественно предназначают ее  живым, которые верят, что это их воплотившийся предок. Чуринги  нагромождают  грудой и прячут в естественное укрытие, далекое от  посещаемых троп. Периодически их вытаскивают, чтобы  осмотреть  и употребить, и в каждом из таких случаев их шлифуют, смазывают  и подкрашивают не без того, чтобы адресовать им просьбы и заклинания. По своей роли и по тому обращению, что им отводится, чуринги  представляют собой поразительную аналогию с архивными документами, которые мы скрываем в сундуках или доверяем на тайное хранение  нотариусам и которые периодически мы осматриваем с церемониями,  причитающимися священным  предметам, чтобы, если необходимо, отремонтировать их или вверить их  более изящному досье. В таких  случаях и мы охотно воспроизводим великие мифы, созерцание надорванных и пожелтевших страниц которых делает более ярким воспоминание: поступки и деятельность наших предков, историю наших жилищ  с момента их возведения либо первой их передачи.

Следовательно, бесполезно отыскивать (да еще в таком отдалении,  как это делает Дюркгейм) основание сакральному характеру чуринги:  когда нас пленяет экзотический обычай, несмотря или в силу его явной  странности, это происходит из-за того. что вообще-то он нам представляет, подобно кривому зеркалу, знакомый образ, который нам смутно  напоминает кого-то знакомого, но идентифицировать его мы пока не  можем. Дюркгейму (Durkheim, р. 167—-174) хотелось бы, чтобы чуринги  были сакральными вещами, поскольку они несут тотемическую маркировку, вырезанную либо нарисованную. Но прежде всего, сегодня известно, что это не всегда верно: Т. Г. X. Штрелов отметил у северных  аранда чуринги из камня, более драгоценные, чем прочие, описанные им  как "грубые и незначащие предметы, грубо отделанные, чтобы тереть  ими друг о друга во время церемоний" (р. 54); и у южных аранда он  наблюдал чуринги, являющиеся "простыми кусками дерева... не несущими никакого знака и обмазанными толстым слоем красной охры, пepe- мешанной с жиром" (р. 73). Чуринга может быть даже простой галькой,  естественной скалой или деревом (р. 95). С другой стороны, и собственно  по замыслу Дюркгейма, его интерпретация чуринг должна была подтвердить один из фундаментальных тезисов: об эмблематическом характере  тотемизма. Поскольку чуринги — наиболее сакральные вещи из того, что известно аранда, то это следует объяснять эмблематическим изображением на  них тотема, чтобы наглядно доказать, что изображенный тотем более сакрален, чем реальный тотем. Но, как мы уже говорили, не существует вещного тотема*: отдельное животное играет роль означа-

*См. выше,  с. 229. "У людей нет единого вождя, управляющего целым племенем, но столько вождей, сколько групп; животные и растительные виды также не имеют единого патрона: есть различные патроны для каждой локальной единицы. Патроны — всегда более крупные, чем другие животные и растения того же вида, а в случае птиц, рыб и четвероногих — они всегда белого цвета. Иногда случается, что индейцы замечают их и убивают, но чаще всего те держатся вне ющего,  и сакральная характеристика связывается не с ним или с его изображением, а с означаемым, место которого они пассивно занимают. Наконец, документ не становится сакральным лишь  благодаря тому факту, что носит престижное клеймо, например документ из Национальных Архивов: он несет клеймо, поскольку прежде был признан сакральным  и остался бы таковым и без него.

Нельзя  ничего больше сказать, следуя и другой интерпретации, которую  Дюркгейм, впрочем, сводит к предыдущей, что чуринга есть тело предка. Эту формулу аранда, зафиксированную Г. Штреловым, следует воспринимать в ее метафорическом значении. Действительно, предок  не утрачивает своего тела, поскольку в момент зачатия он покидает свою чурингу (или одну из них) ради своего будущего воплощения. Чуринга приносит скорее ощутимое доказательство, что предок и его живой потомок суть одна плоть. В противном случае как было бы возможно,  чтобы при обнаружении нехватки изначальной чуринги в том месте, где женщина была мистически оплодотворена, изготовлялась взамен нее другая чуринга? И в этом отношении чуринги сходны с архивными документами, особенно с документами на право собственности, переходящими из рук в руки всех следующих друг за другом владельцев (и которые можно восстановить в случае потери или уничтожения), с той разницей, что здесь речь идет не об обладании владельцем каким-то недвижимым имуществом, а об обладании пользователем какой-то моральной и физической личностью. Впрочем, хотя и для нас архивы составляют наиболее драгоценное и наиболее сакральное из всех благ, нам случается, подобно аранда, доверять эти сокровища иностранным группам. И если мы отправляем завещание Людовика XIV в США, а они предоставляют  нам Декларацию  Независимости или Колокол Свободы, это доказательство того, что, следуя выражениям информатора аранда,    "...мы в мире с нашими соседями: ведь мы не можем ни ссориться, ни конфликтовать с людьми, которые охраняют наши чуринги и которые доверили нам свои" (Т. G. Н. Strehiow, р. 161).

Но почему мы так держимся за наши архивы? События, к которым они относятся, засвидетельствованы независимо от них тысячью способов: они живут в нашем настоящем и в наших книгах; сами по себе они лишены  значения, приходящего к ним всецело от их исторического резонанса и от комментариев, объясняющих их и увязывающих с другими событиями.  Об архивах можно  сказать, перефразируя аргумент Дюркгейма: сами по себе — это кусочки бумаги*.

 * "...сами по себе чуринги — это предметы  из дерева или камня, как и многие другие..." (Durkheim, р. 172).

Будь они все опубликованы, то ничего не изменилось бы в нашем познании и состоянии, в случае если стихийное бедствие уничтожило бы подлинники. Однако поля зрения людей. Как отметил один старый индеец, они схожи с правительством в Оттаве. Никогда простому индейцу не удавалось увидеть "правительство". Его отсылают из канцелярии в канцелярию, от функционера к функционеру, и часто каждый из них притворяется, что он является "патроном"; но настоящее правительство никогда не видно, так как оно печется о том, чтобы оставаться скрытым" (Jennes 1, р. 61). мы  переживали бы эту утрату как невосполнимый ущерб, поразивший нас в самое сердце.

И не без основания: если предложенная интерпретация чуринг верна, их сакральная характеристика зависит от функции с диахронным значением; только им и предстоит ее обеспечивать — внутри классификационной системы, которая будет полностью развернута в синхронии и  успешно ассимилируется даже с протяженностью  во времени. Чуринги суть осязаемые свидетельства мифологического периода: при отсутствии их еще можно помыслить об Алчеринга(43), но нельзя его физически засвидетельствовать. Таким же образом, если мы утратим архивы, наше  прошлое не будет полностью  упразднено: оно будет лишено того, что можно было бы назвать его диахронной сочностью. Оно  все еще существовало бы как прошлое,  но сохраненным лишь в современных и прошлых  репродукциях, книгах, институтах, в самой ситуации. Вследствие чего оно также было бы развернуто в синхронии.

Достоинство архивов в том, что они приводят нас в соприкосновение с чистой историчностью. Как уже говорилось о мифах, о происхождении тотемических названий, их ценность происходит не от значения, присущего упоминаемым  событиям: те могут быть незначащими или даже совершенно отсутствовать — и так же, если речь идет об автографе в несколько строчек или о подписи вне контекста. Но вместе с тем какую цену имеет подпись Иоганна Себастьяна Баха для того, кто не может слушать его музыку без сильного биения сердца! Что касается самих событий, мы  сказали, что они засвидетельствованы иначе, и обычно лучше, чем посредством подлинных актов. Архивы доставляют другое: с одной стороны, они образуют событие в его радикальной возможности (ведь только интерпретация, не составляющая его части, может обосновать его в рассудке); с другой стороны, они физически рождают историю, так как лишь в них преодолевается противоречие между минувшим  прошлым  и настоящим, где сохраняется его пережиток. Архивы являются воплощенным  бытием событийности.

Итак, посредством этой оси мы обнаруживаем в недрах первобытного мышления  чистую историю, с которой нас уже столкнули тотеми-ческие мифы. Нет ничего немыслимого в том, что некоторые из излагаемых  ими событий  реальны, даже если картина, которую они с них пишут, является символической и искаженной (Elkin 4, р. 210). Во всяком случае, вопрос заключается не в этом, поскольку любое историческое событие есть результат в большой степени подхода историка. Даже если мифологическая история ложна (или, правильнее сказать, оттого что она является ложной), она все равно выражает в чистом виде и в наиболее маркированной  форме черты, свойственные историческому событию, которые зависят, с одной стороны, от его обстоятельств: предок появился в таком-то месте, он прошел здесь, а затем там, он совершил такие-то и такие-то деяния...; с другой стороны, от его способности вызывать интенсивные и разнообразные эмоции:     "Северный аранда привязан к своей родной почве всеми фибрами своего существа. Он всегда говорит о своем "месте рождения" с любовью и почитанием. И сейчас слезы наворачиваются ему на глаза, когда он упоминает о местонахождении предка, оскверненном, иногда непроизвольно, белым человеком... Любовь к земле, ностальгия по земле часто также выступает в мифах, связанных с тотемическими предками..." (Т. G. Н. Strehiow, р. 30—31).

Однако такая страстная привязанность к территории особенно объяснима в исторической перспективе:     "Горы, ручьи, источники и пруды являются для него [туземца] не только красивыми и достойными внимания чертами ландшафта... Каждая из них была творением предков, от которых он происходит. В окружающем  его ландшафте он прочитывает историю жизни и деяний почитаемых им бессмертных существ, существ, которые ненадолго еще могли принимать  человеческий облик; существ, многие из которых известны ему из его непосредственного опыта, таких, как отцы, деды, братья, матери и сестры. Вся земля для него — как древнее и всегда живое генеалогическое древо. Каждый туземец воспринимает историю своего тотемического предка в отнесении его действий к началу времен и собственно к рассвету жизни, когда мир — такой, каким мы его знаем сегодня, был еще в могучих руках, моделировавших и формировавших его..." (Ibid., р. 30—31).

Если принять во внимание, что эти события и эти места — те же самые, что дают материал  символическим системам, которым были посвящены  предшествующие главы, то следует признать, что так называемым  первобытным  народам удалось выработать здравые методы для включения —  в двояком аспекте: логической случайности и эмоциональной турбулентности — иррационального в рациональное. Таким образом, классификационные системы позволяют интегрировать историю; и даже ту, что, как можно считать, сопротивляется системе. Ибо не надо здесь заблуждаться: тотемические мифы, всерьез излагающие ничтожные инциденты и умиляющиеся по поводу именуемых мест, напоминают лишь захудалую историю, а именно историю наиболее бесцветных хроникеров. Те же самые общества, чья социальная организация и брачное регулирование требуют для своей интерпретации усилий математиков, чья космология удивляет философов, не видят нарушения связи между  высокими спекуляциями, которым они предаются в этих сферах, и историей —  не историей Буркхардта или  Шпенглера, а историей Ленотра и Ля Форса(44).

Рассмотренный в этом свете стиль акварелистов аранда, возможно, покажется менее необычным. И ничто в нашей цивилизации не походит более на странствия, периодически предпринимаемые к священным местам инициированными австралийцами под водительством своих мудрецов, чем посещения-экскурсии в дом Гете или Виктора Гюго, обстановка в которых вызывает у нас эмоции настолько живые, насколько и произвольные. Как, впрочем, и для чуринги у туземцев, суть не в том, что кровать Ван Гога была именно эта, на которой он, как доказано, спал: все, чего ожидает посетитель, — это чтобы ему могли ее показать.