Учебное пособие. 2-е изд., испр. М.: «Языки русской культуры»

С 70-х гг. XIX в. развитие мирового, прежде всего европейского языкознания вступает в новый этап. К этому времени период глобальных философских систем и стремлений к широким обобщениям окончательно ушел в прошлое. И в естественных, и в общественных науках преобладающей доктриной стал позитивизм. Учение позитивизма впервые было сформулировано французским ученым О. Контом в 20— 30-е гг. XIX в., но его господство в европейской науке стало явным во второй половине века и в основном продолжалось до Первой мировой войны.

Позитивизм отказывался от рассмотрения «вечных вопросов» философии и науки, не подкрепленных фактическим материалом. Задача ученого сводилась к наблюдению, регистрации и первичному обобщению фактов, все остальное признавалось «метафизикой» и изгонялось из науки. Во многих науках наступила пора отказа от обобщений, но в то же время интенсивно накапливались факты, ставились эксперименты, развивалась исследовательская методика.

Это произошло и в языкознании. В позитивизме не было места ненаблюдаемым явлениям и не подтвержденным фактами концепциям. Широкие обобщения, свойственные В. фон Гумбольдту и его современникам и еще сохранявшиеся у А. Шлейхера и X. Штейнталя, не находили отзвука у следующего поколения ученых. Окончательно ушли в прошлое идеи «духа народа», отзвуки которых еще заметны у А. Шлейхера. Характерно и вытеснение из науки проблем происхождения языка и стадиальности как «метафизических». В это время Французская академия отказывается вообще принимать к рассмотрению работы, касающиеся происхождения языка и универсальных всемирных-ЙЗЬШОЭ.-Стадиальное развитие от «аморфных» языков к флективным плохо подтверждалось фактами, но вместо него вообще ничего не было предложено. После X. Штейнталя типология, ассоциировавЩаяся со стадиальностью, на полвека перестает развиваться, возродит ее лишь Э. Сепир в 20-е гг. XX в. Всякая классификация языков, кроме генетической, считалась в эпоху позитивизма «ненаучной».

При отходе от обобщений новое поколение языковедов сохранило от прошлого представление о своей науке как исторической, по-прежнему сравнительно-исторический метод оставался преобладающим. Сравнение фактов родственных языков и реконструкция праформ продолжали считаться главной задачей лингвиста, хотя восстановление индоевропейского праязыка уже не было для нового поколения столь самодовлеющей задачей, как это было для А. Шлейхера, и никто уже не пытался сочинять на нем тексты. Ученые ограничивались задачей рас-

смотрения отдельных исторических фактов. В то же время возросла точность и четкость реконструкций, сравнительно-исторический метод, сформированный его основателями лишь в общих чертах, был доведен до логической завершенности.

Ученые конца XIX в. обычно не замыкались в рамках лингвистики, комплексность исследований скорее возросла. Именно тогда сложилось сотрудничество историков языка с историками и археологами. На науку о языке продолжала влиять психология, которая в это время интенсивно развивалась. Во второй половине XIX в. сложилась экспериментальная фонетика — дисциплина, находящаяся на стыке лингвистики, акустики и физиологии и в то время почти не связанная с основным направлением исторических исследований в языкознании. Но и экспериментальная фонетика хорошо укладывалась в рамки позитивизма: фонетисты ограничивались регистрацией фактов, а для их теоретического осмысления, которое будет сделано в фонологии, еще не пришло время.

Ведущим лингвистическим направлением тех лет, наиболее полно отразившим преобладавшие идеи своего времени, стала школа немецких ученых, получившая название младограмматиков; это название первоначально было придумано и пущено в ход их противниками, но затем закрепилось и его приняли сами представители школы. Ведущими младограмматиками были Август'Лескин (1840—1916), Герман Ост-хоф (1847—1909), Карл Бругман (1849—1919), Герман Пауль {1846— 1921), Бертольд Дельбрюк (1842—1922). Все они выдвинулись в 70-е гг. XIX в., первоначальным центром младограмматизма был ЛейпцигскиЙ университет, затем ученые этого направления разъехались по разным немецким университетам, создавая там собственные школы. Поначалу младограмматикам приходилось бороться с компаративистами более старой школы, но постепенно их идеи стали преобладающими в германской, а затем и в мировой науке о языке (весь XIX в. и начало XX в. языкознание во многом считалось «немецкой наукой»). Младограмма-тизм господствовал с 70—80-х гг. до 1910-х гг. включительно, хотя, как будет показано ниже, не все ученые разделяли его концепцию. Таким ученым часто просто бывало трудно работать, как это было с Ф. де Соссюром.

Впервые теоретические взгляды младограмматиков были четко сформулированы в книге Г. Остхофа и К. Бругмана «Морфологические исследования в области индоевропейских языков», вышедшей в Лейпциге в 1878 г., и особенно в предисловии к ней, получившем название «Манифеста младограмматизма»; предисловие в русском переводе включено в хрестоматию В. А. Звегинцева. К моменту его издания младограмматики были хоти и молодыми, но уже известными компаративистами, получившими ряд значительных конкретных результатов.

«Манифест» целиком полемичен по отношению как к прямым последователям Ф. Бонна, так и к уже покойному тогда А. Шлейхеру. У последнего его авторы не принимали как стадиальные идеи и не подкрепленный фактами тезис об «упадке» всех языков на поздних этапах развития, так и излишний уклон в «доисторию» и в реконструкцию индоевропейского праязыка. Они писали: «Реконструкция индоевропейского языка-основы была до сих пор главной целью и средоточием усилий всего сравнительного языкознания. Следствием этого явился тот факт, что во всех исследованиях внимание было постоянно направлено в сторону праязыка. Внутри отдельных языков, развитие которых известно нам по письменным памятникам... интересовались почти исключительно древнейшими, наиболее близкими к праязыку периодами... Более поздние периоды развития языков рассматривались с известным пренебрежением, как эпохи упадка, разрушения, старения, а их данные по возможности не принимались во внимание... Сравнительное языкознание получало общие представления о жизни языков, их развитии и преобразовании главным образом с помощью индоевропейских праформ. Но... разве достоверность, научная вероятность тех индоевропейских праформ, являющихся, конечно, чисто гипотетическими образованиями, зависит прежде всего не от того, согласуются ли они вообще с правильным представлением о дальнейшем развитии форм языка и были ли соблюдены при их реконструкции верные методические принципы?.. Мы должны намечать общую картину характера развития языковых форм не на материале гипотетических праязыковых образовд-ний и не на материале древнейших дошедших до нас индийских, иранских, греческих и т. д. форм, предыстория которых всегда выясняется только с помощью гипотез и реконструкций. Согласно принципу, по которому следует исходить из известного и от него уже переходить к неизвестному, эту задачу надо разрешать на материале таких фактов развития языков, история которых может быть прослежена с помощью памятников на большом отрезке времени и исходный пункт которых нам непосредственно известен».

Г. Остхоф и К. Бругман призывали не ограничиваться только анализом письменных памятников. Они писали о необходимости учета материала современных языков, особенно диалектов и говоров: «Во всех живых народных говорах свойственные диалекту звуковые формы проводятся через весь языковой материал и соблюдаются членами языкового коллектива в речи куда более последовательно, чем это можно ожидать от изучения древних, доступных только через посредство письменности языков; эта последовательность часто распространяется на тончайшие оттенки звуков».

Из всего сказанного авторы «Манифеста» делали вывод о том, что необходимо покинуть «душную, полную туманных гипотез атмосферу мастерской, где куются индоевропейские праформы», и выйти «на све-

жий воздух осязаемой действительности и современности». Резкая критика предшественников однако означала не разрыв с традицией, а уточнение и развитие ее. Сосредоточение на праязыке, видимо, необходимое на определенном этапе, они призывали заменить более равномерным распределением внимания между различными этапами языковой истории. В рамках младограмматизма и в конце XIX — начале XX вв., и позже выходили фундаментальные описания истории тех или иных языков, прослеживаемой на основе памятников разных эпох. Что же касается изучения живых языков и диалектов, то это вовсе не означало у младограмматиков интереса ни к ним самим по себе, ни к их общим структурным закономерностям. Их изучение лишь дополняло анализ письменных памятников, позволяя обнаружить те или иные реликты древних явлений, найти слова и формы, по каким-либо причинам не зафиксированные в памятниках, и довести компендиумы по истории языков до современности. Кстати, к изучению живых диалектов для этих целей прибегал и А. Шлейхер. «Мастерская, где куются индоевропейские праформы», продолжала работать, был лишь расширен применяемый материал. И в области индоевропейских реконструкций именно младограмматики в основном завершили начатую А. Шлейхером работу.

Еще меньше реальных последствий имело другое, само по себе вполне справедливое обвинение Г. Остхофа и К. Бругмана по адресу своих предшественников: «С исключительным рвением исследовали языки, но слишком мало -— говорящего человека». Авторы «Манифеста» призывали изучать психофизический механизм человека. Однако и сами младограмматики, за исключением отчасти Г. Пауля, мало обращали внимания на эти проблемы. Заветы В, фон Гумбольдта, иногда принимавшиеся ими в теории, почти не оказывали влияния на их практику.

Главным теоретическим положением, в связи с которым «Манифест» Г. Остхофа и К. Бругмана получил широкую известность, стало сформулированное ими определение лингвистического закона. Данное понятие имелось и у А. Шлейхера, но младограмматики сформулировали его по-иному, очистив от стадиальности и слишком прямолинейного биологизма.

Первым из двух главных методических принципов младограмматизма Г. Остхоф и К. Бругман объявили следующий: «Каждое звуковое изменение, поскольку оно происходит механически, совершается по законам, не знающим исключений, т. е. направление, в котором происходит изменение звука, всегда одно и то же у всех членов языкового сообщества, кроме случаев диалектного дробления, и все без исключения слова, в которых подверженный фонетическому изменению звук находится в одинаковых условиях, участвуют в этом процессе». Далее говорится: «Только тот, кто строго учитывает действие звуковых законов, на понятии которых зиждется вся наша наука, находится на твер-

дои почве в своих исследованиях- Напротив, тот, кто без всякой нужды, только для удовлетворения известных прихотей, допускает исключения из господствующих в каком-либо диалекте звуковых законов... — тот с необходимостью впадает в субъективизм и руководствуется произвольными соображениями... То обстоятельство, что „младограмматическое" направление сегодня еще не в состоянии объяснить все „исключения" из звуковых законов, естественно, не может служить основанием для возражения против его принципов».

Понятие языкового закона младограмматики относили к весьма узкому кругу явлений. Как и их предшественники, они понимали законы только как законы исторического развития языка, но если для А. Шлей-хера задачей лингвиста было выявление общих закономерностей развития языков, изменения строя и т. д., то младограмматики все сводили к узкой, но в то же время четко определимой задаче — выявлению того, как проходили звуковые изменения, на материале письменных памятников и, там, где это возможно, современных диалектов. Иногда в рамках младограмматизма (в частности, в «Принципах истории языка» Г. Пауля) ставились и вопросы о закономерностях синтаксических и семантических изменений (в области семантики это расширение, сужение значений, метафорический, метонимический перенос и т. д.), однако в этих областях гораздо труднее было выделять «законы, не знающие исключений», и само понятие закона здесь многими избегалось. В самом «Манифесте» говорится только о звуковых законах.

Понятие звукового закона обобщало и вводило в четкие рамки уже существовавшую на практике методику сравнительно-исторического исследования. Само по себе сопоставление фонетики и морфологии тех или иных языков и даже установление регулярных соответствий еще не давало возможности определенно говорить о языковом родстве. Надо было выявленные регулярности объяснить в рамках некоторой гипотезы о историческом развитии от языка-предка к языку-потомку. Важнейшим компонентом такой гипотезы было представление о том, что некоторый звук (фактически фонема) языка-предка переходил в некоторый звук языка-потомка либо всегда вообще, либо всегда в определенной позиции (в начале или конце слова, в соседстве с тем или иным звуков); частный случай изменения — сохранение в прежнем виде. Компаративисты-дилетанты и компаративисты эпохи Ф. Боппа пренебрегали такими строгими закономерностями; не владевшему компаративной методикой Н. Я. Марру один из его критиков говорил: «У Вас все звуки переходят во все звуки». Понятие же звукового закона позволяло сделать компаративистику действительно точной наукой и проверять ее результаты.

В то же время понятие о не имеющем исключений законе, будучи в методологическом отношении большим шагом вперед, явно не согласовывалось с реальностью: у всех законов, найденных и до младограм-

матиков, и самими младограмматиками, оказывались те или иные исключения, нередко сугубо индивидуальные. Сами Г. Остхоф и К. Бругман это осознавали, и поэтому свой первый методический принцип они дополнили вторым: принципом аналогии. Речь шла о звуковых изменениях в отдельных словах или грамматических формах под влиянием других слов или форм (ср. понятие аналогии у античных ученых). Классический пример аналогии: начальный взрывной в русском девять и соответствующих числительных других славянских языков. В других индоевропейских языках {ср. известные западные языки) здесь носовой звук, и наличие взрывного можно объяснить лишь аналогией с десять. Столь важное значение, которое Г. Остхоф и К. Бругман придавали изменениям по аналогии, связано прежде всего с тем, что они пытались найти универсальный принцип, объясняющий очевидные исключения из вне знающих исключений законов».

Однако далеко не все исключения можно было объяснить аналогией. Сами Г. Остхоф и К. Бругман упоминали и еще один «возмущающий фактор»: «диссимиляции и перестановки звуков (метатезы)», являющиеся «физическим отражением чисто психического явления». Они считали, что такие явления «никоим образом не уничтожают понятия языкового закона», но «возмущающих факторов» оказывалось все больше. Как мы увидим дальше, именно слишком строгое понимание звукового закона стало главным объектом критики младограмматиков со стороны их так называемых «диссидентов».

Уже спустя несколько лет сами младограмматики вынуждены были пересмотреть свою слишком категоричную формулировку. Со значительными оговорками писали о звуковых законах и Г. Пауль в книге, о которой речь пойдет ниже, и в еще большей степени Б. Дельбрюк в книге «Введение в изучение индоевропейских языков», ставшей последней по времени крупной обобщающей работой младограмматиков. Здесь Б. Дельбрюк во многом соглашался с критикой «Манифеста» X. Шу-хардтом и прямо предостерегал против отождествления фонетических законов с законами в физике или химии. Итоговый взгляд младограмматиков на фонетические законы он формулировал так: «Отрицательный ответ должен быть дан на особенно привлекательный для дилетанта вопрос о том, доказано ли отсутствие исключений из фонетических законов на фактическом материале по отношению к какому-нибудь одному языку. Ничего другого нельзя ожидать по отношению к историческим законам. Их применимость ко всем случаям не может быть доказана опытом; следует ограничиться собиранием доказательств, оставляя не поддающийся объяснению материал для будущего исследования. Но на основании единичных необъясненных случаев нельзя делать вывод о недействительности всего закона в целом».

Иными словами, положение о законах, не имеющих 'исключений, — это некоторое априорное методическое правило, позволяющее лингвисту

работать, вовсе не обязательно соответствующее действительности на сто процентов. Компаративист должен исходить из этого правила как из идеала и объяснять все звуковые переходы на его основе, насколько это возможно. И лишь абсолютно не поддающиеся никаким правилам исключения приходится объяснять особым образом. При этом и Б. Дельбрюк считал основным принципом, нарушающим действие законов, принцип аналогии. Такой подход, как бы его иногда ни критиковали с разных позиций, и поныне остается незыблемым методическим правилом компаративистики, нарушать которое могут лишь дилетанты.

В целом младограмматики редко выходили за пределы конкретного компаративного анализа, и при значительном количестве их публикаций они написали мало работ общетеоретического характера. Главной книгой, обобщившей общелингвистические идеи данной школы, стала книга Г. Пауля «Принципы истории языка», впервые вышедшая в 1880г. и позже при переизданиях перерабатывавшаяся автором, последний раз в 1909 г. В 1960 г. труд Г. Пауля был издан в Москве на русском языке.

В книге четко выражены основные черты концепции младограмматиков: подчеркнутый историзм, индивидуальный психологизм, эмпиризм и индуктивизм, отказ от рассмотрения слишком широких и общих вопросов.

Книга начинается фразой: «Как и всякий продукт человеческой культуры, язык — предмет исторического исследования». Историзм как непременное условие любой гуманитарной науки для Г. Пауля — постулат, не требующий доказательств. В то же время он подчеркивает, что помимо истории конкретного языка должна существовать «особая наука, изучающая общие условия жизни исторически развивающегося объекта и исследующая сущность и действеннность факторов, равномерно представленных во всех изменениях». То есть речь идет об общем языкознании. Можно видеть, что в данной формулировке общее языкознание понимается не только как историческая, но и как эмпирическая и чисто индуктивная наука. Сам Г. Пауль уточняет свой подход: «Нет никаких оснований противопоставлять этот общий раздел языкознания историческому как эмпирическому. Один из них столь же эмпиричен, как и другой». Все общие положения выводятся только из наблюдаемых фактов (прямо из них или косвенно через реконструируемые факты).

Всю науку о языке Г. Пауль делил на описательную грамматику и историческую грамматику (термин «грамматика» здесь используется еще в его старом, античном значении, покрывая лингвистику вообще); сравнительная грамматика рассматривается как часть исторической. Указано, что «историческая грамматика произошла от старой, чисто описательной, грамматики и многое от нее унаследовала». «Описательная грамматика регистрирует все грамматические формы и правила, употре-

бительные в данной языковой общности... Содержание такой грамматики составляют не факты, а лишь абстракции, извлеченные из наблюдаемых фактов. Для различных периодов в развитии данной общности эти абстракции окажутся различными. Сравнение их показывает, что в языке произошли перемены». Может показаться, что «описательная грамматика» — то же самое, что после Ф. де Соссюра получило название синхронной лингвистики. Это верно с точки зрения объекта, но не с точки зрения места в составе науки о языке. Г. Пауль признает, что историку языка, «конечно, не миновать описания состояний», но для него это лишь «прочная основа для исторических изысканий». Какой-либо собственной ценности описательная грамматика не имеет, сам термин показывает, что она лишь «регистрирует» то, что имеется в языке, ничего не объясняя. И не удивительно, что при таком подходе языковеды обычно уступали по крайней мере описания современных языков непрофессионалам.

Впрочем, и сам ученый в своей книге нередко обращается к вопросам, непосредственно не связанным с языковой историей, при этом не всегда ограничиваясь чистым описанием фактов- Особенно хорошо это видно в разделах, посвященных морфологии, где автор обращается к рассмотрению «вечных» вопросов грамматики. Целая глава «Классификация частей речи* вполне синхронна и посвящена рассмотрению традиционных (обычно восходящих к временам господства «описательной грамматики») классификаций частей речи, выработке критериев для их выделения и изучению свойств тех или иных разрядов слов в разных языках, прежде всего в латинском и немецком. В разделе же о словообразовании четко разграничивается синхронная деривация в современном немецком языке и деривация, происходившая в ходе его исторического развития.

Однако реальный отход от общего принципа историзма в некоторых разделах книги совмещается с очень последовательным его проведением в теории: «То, что понимают под историческим и все же научным рассмотрением языка, есть по сути дела также историческое, но не совершенное изучение языка — несовершенное отчасти по вине исследователя, отчасти же в силу особенностей изучаемого материала. Как только исследователь переступает за пределы простой констатации единичных фактов, как только он делает попытку уловить связь между явлениями и понять их, так сразу же начинается область истории, хотя, может быть, он и не отдает себе ясного отчета в этом». Историзм необходим, по мнению Г. Пауля, даже в том случае, когда исследователь прямо не занимается историей, но выходит за рамки чистой регистрации фактов: скажем, изучение чередований или выявление внутренней формы слова требует объяснения того, как они получились.

Говоря об общих закономерностях развития языков, Г. Пауль, как и другие младограмматики, исходил из индивидуального психологиз-

ма. Психологические концепции языка, как отмечалось выше, начали складываться у ученых, находившихся в русле гумбольдтовской традиции, однако к концу XIX в. они уже господствовали в языкознании вообще. Отказавшись от «метафизических понятий» вроде «духа языка» и «духа народа», еще встречающихся у А. Шлейхера, младограмматики не могли найти никакой теоретической опоры, кроме как в психологизме.

Отказ от «духа народа» и прочих априорных объяснений коллективного характера языка привел Г. Пауля к абсолютизации индивидуального в языке: «Мы должны признать, собственно говоря, что на свете столько же отдельных языков, сколько индивидов». Все остальное — лишь абстракция лингвиста: «Когда мы объединяем языки множества индивидов в одну группу и противопоставляем ей языки других индивидов... то при этом мы всегда отвлекаемся от одних различий и принимаем в расчет другие. Здесь есть где разгуляться произволу». При этом, впрочем, он признается: «Общение — вот единственно то, что порождает язык индивида».

Только язык индивида — реальность, и реальность эта психическая: «Говоря о языке отдельного индивида, мы до тех пор имеем дело не с конкретной сущностью, а с абстракцией, пока не разумеем под этим совокупность заключенных в душе групп представлений, относящихся к речевой деятельности, во всем многообразии их отношений».

Г. Пауль указывал: «Все языковые средства, используемые говорящими, и, можно сказать, даже кое-что сверх того, чем он пользуется в обычных условиях, хранятся в сфере бессознательного в виде сложнейшего психического образования, состоящего из разнообразных сцеплений групп представлений... Они (группы — В. А.) являются следствием всего того, что появлялось ранее в сознании при слушании других и в процессе собственного говорения и мышления с помощью форм языка. Они обусловливают возможность повторного появления в сознании, при наличии благоприятных условий, того, что некогда в нем уже было, а следовательно, также возможность понимания того, что ранее понималось или произносилось». Первостепенное значение Г. Пауль отводил принципу ассоциации: «Представления следующих друг за другом звуков ассоциируются с совершаемыми друг за другом движениями органов речи в целостный ряд. Звуковые ряды и ряды артикуляций ассоциируются между собой. С этими рядами в свою очередь ассоциируются представления, для которых они служат символами, — притом не только представления синтаксических отношений: не только отдельные слова, но и большие звуковые ряды, целые предложения непосредственно ассоциируются с заключенным в них мыслительным содержанием». Каждая языковая единица, каждое наблюдаемое языковое явление имеют свой психический коррелят, и все связывается друг с другом через ассоциации.

Как подчеркивает Г. Пауль, этот психический механизм не находится в статике и непрерывно изменяется: «Психический организм, образуемый всеми этими группами представлений, находится у каждого индивида в состоянии непрестанного изменения. Так, всякий элемент психического организма все более теряет в силе, не будучи поддержан новыми впечатлениями или повторным появлением в сознании. К тому же с каждым новым актом говорения, слушания и мысли к данному содержанию прибавляется нечто новое... Наконец, вследствие ослабления и усиления старых элементов, как и появления новых, в организме имеет место смещение отношений между ассоциациями». Тем самым рассмотрение языка индивида {а следовательно, и языка вообще) в статике — лишь абстракция, этот язык все время меняется, хотя какие-то изменения могут быть и незаметны. Эти изменения эво-люционны и непрерывны, никаких дискретных скачков быть не может.

Само историческое развитие проходит лишь внутри психических организмов, изменение речи или языка — лишь метафора. Но меняется языковой узус. Языковые изменения в индивидуальной психике происходят не только по внутренним, но и по внешним причинам, та или иная инновация может происходить и в связи с тем, что она происходит у других людей. Изменение принятого в языковом коллективе узуса происходит в результате взаимодействия двух этих моментов. При этом значительнее всего узус меняется тогда, когда ребенок учится языку. «В результате накопления в отдельных организмах ряда подобных сдвигов, идущих в одном направлении, образуется в общем итоге сдвиг в узусе. То, что первоначально было лишь индивидуальным отклонением, составляет теперь новый узус, который при известных обстоятельствах вытесняет старый. Одновременно совершается множество сходных сдвигов в отдельных организмах, которые не находят подобного отражения в узусе в силу того, что они не подкрепляют друг друга». Итак, считая единственной реальностью индивидуальную психику, Г. Пауль затем переходит к коллективным процессам через введение строго не определяемого понятия узуса. Фактически предметом исследования историка языка оказывается не индивидуальное развитие психических организмов, а изменения в узусе. Тем самым он не мог преодолеть противоречие между индивидуальным и коллективным в языке, это противоречие оказалось возможным снять лишь введением разграничения языка и речи у Ф. де Соссюра.

Изменения, как в индивидуальной психике, так и в узусе, обычно происходят, согласно Г. Паулю, бессознательно. Он не отрицал возможности сознательного вмешательства в узус, отмечая установление грамматистами языковых норм, разработку терминологии и даже «прихоть монарха». Однако он указывал: «Роль такого произвольного установления бесконечно мала сравнительно с медленными, непроизвольными и бессознательными изменениями, которым непрестанно подвержен язы-

новой узус». Еще более жестко об этом писал Б. Дельбрюк в упомянутой выше книге: «Изменения в значительно большей своей части зависят от известных производящих общее действие причин, над которыми отдельный человек не имеет никакой власти... Едва ли можно предполагать, что отдельному индивидууму удастся провести такие изменения, которые противоречат направлению развития, замечаемому у остальных звуковых изменений. Наверное, можно считать несомненным то, что все (или почти все) эти акты совершаются бессознательно». Такая точка зрения в еще более крайней форме была развита Ф. де Соссюром, ср. иной подход у И. А. Бодуэна де Куртенэ.

Говоря о методике лингвистического исследования, Г. Пауль наряду с обычными для компаративиста методами работы особо выделял роль интроспекции, игравшей неосознанно значительную роль с самого начала изучения языка в лингвистических традициях. Анализ текстов и живой речи дает лишь косвенные данные о психической стороне языка, интроспекция же может выявить то, как устроен «психический организм» самого лингвиста, одновременно являющегося и носителем языка, а затем по аналогии можно строить гипотезы и о других «психических организмах». Здесь совпали точки зрения Г. Пауля и К. Фосслера.

Труд Г. Пауля выделяется среди работ младограмматиков не только вниманием к общетеоретическим вопросам, но и стремлением охватить разные стороны развития языков, весьма неравномерно разрабатывавшиеся наукой того времени. Занимавший львиную долю времени и сил младограмматиков вопрос об изучении звуковых изменений обсуждается лишь в одной небольшой по объему Главе. В то же время подробно обсуждаются вопросы исторических изменений в синтаксисе, словообразовании и особенно в семантике. Выявленные Г. Паулем закономерности изменений в лексических значениях слов представляют собой одно из наиболее детальных и обоснованных исследований такого рода и для нашего времени.

Нельзя не отметить и постановку им таких представляющих интерес и для современной лингвистики проблем, как устранение «излишеств», то есть избыточности в языке, экономия языковых средств, редкий для лингвистики того времени интерес к проблеме нормализации языка и формированию литературных языков. Влияние книги Г. Пауля на современную ему лингвистику было значительным. Ф. Ф. Фортунатов писал об этой книге: «Очень хорошее общее сочинение по истории языка в изложении, хотя и не популярном, однако ясном».

В рамках младограмматической концепции работали и многие ученые за пределами Германии. Среди них следует назвать выдающегося датского ученого В. Томсена (1842—1927), знаменитого своей дешифровкой древне-тюркской письменности, автора очерка истории лингвистики, переведенного на русский язык. Примыкали к младограмматиз-му и другой видный датский ученый К. Вернер (1846—1896), основатель концепции субстрата итальянский языковед Г. И. Асколи (1829—1907)

и др. Влияла младограмматическая концепция и на Ф. де Соссюра и А. Мейе, однако они были согласны далеко не со всеми положениями младограмматиков.

В России двумя крупнейшими учеными, следовавшими младограмматической традиции, были академик Филипп Федорович Фортунатов (1848—1914) и его ученик академик Алексей Александрович Шахматов (1864—1920), автор выдающихся работ по истории славянских языков и русскому синтаксису. Повлияли младограмматические идеи, особенно концепция Г. Пауля, и на Н. В. Крушевского и И- А. Бодуэна де Куртенэ, однако оба они, особенно последний, выходили за рамки мла-дограмматизма и требуют, как и Ф. де Соссюр и А. Мейе, отдельного рассмотрения.

Ф. Ф. Фортунатов стажировался в Германии у крупнейших компаративистов того времени, а затем с 1876 г. по 1902 г. занимал кафедру сравнительной грамматики индоевропейских языков в Московском университете (покинул ее в связи с избранием в академики, требовавшим тогда переезда в Петербург). Он, как и Ф. де Соссюр, мало публиковался и выражал свои научные взгляды прежде всего в лекционных курсах для студентов, которые лишь размножались (литографировались) для студенческих нужд. Уже в советское время часть этих курсов вошла в двухтомник избранных трудов Ф. Ф. Фортунатова, а многие из них до сих пор не изданы. В частности, до сих пор ждут публикации его лекции по типологии; он был одним из очень немногих ученых того времени, не отказавшихся от рассмотрения типологической проблематики. За четверть века Ф. Ф. Фортунатов читал самые разнообразные курсы как общего, так и конкретного характера от общего языкознания до литовского и готского языков. По основной профессии он, как и все младограмматики, был индоевропеистом, но в ряде курсов затрагивал и иные проблемы.

Вполне в традициях младограмматизма Ф. Ф. Фортунатов считал предметом науки о языке «человеческий язык в его истории». Проявляется у него и психологический подход к языку, однако, как и в отношении типологии, у него устойчиво сохранялся и интерес к реально забытой младограмматиками проблеме «язык и мышление».

Как и Г. Пауль, и, пожалуй, еще в большей степени, Ф. Ф. Фортунатов несколько вразрез с общими постулатами своего подхода занимался вопросами общих оснований грамматики вне какого-либо историзма. Грамматическая концепция Ф. Ф. Фортунатова оказала значительное влияние на русское и советское языкознание. В частности, большое значение имел подход Ф. Ф. Фортунатова к понятию формы слова: «Формой отдельных слов в собственном значении этого термина называется... способность отдельных слов выделять из себя для сознания говорящих формальную и основную принадлежность слова». То есть форма — психологически значимая членимость слова на основу и окончание. Разные формы одного слова (падежные, временные и т. д.) противопоставлены

друг другу и образуют систему. Такое понимание формы слова, полемичное по отношению к более семантическому подходу к этому понятию у А. А. Потебни, предвосхищало системный подход к морфологии в структурной лингвистике. Концепция формы слова Ф. Ф. Фортунатова давала основы для разработки морфемного анализа, хотя понятия морфемы у него еще нет. К Ф. Ф. Фортунатову в отечественном языкознании восходят также строго морфологический подход к выделению частей речи, разграничение синтаксических и несинтаксических грамматических категорий и многое другое в теории грамматики.

Ф. Ф. Фортунатов, хорошо знавший математику, отличался стремлением к строгости и точности исследования. Эту строгость и точность, свойственные в конце XIX в. лишь компаративистике, он стремился ввести и в другие разделы науки о языке, в частности, в теорию грамматики. Эта строгость передалась его ученикам. Школа, им созданная, получила впоследствии от своих противников название «формальной», отличаясь в первую очередь стремлением к научной строгости, непротиворечивости исследования, к проверяемости результатов. Все это было созвучно тем изменениям, которые произошли в лингвистике в начале XX в., и неудивительно, что представители школы внесли большой вклад в развитие структурализма.

Создание Московской школы лингвистов оказалось, вероятно, главным итогом деятельности ученого. Его непосредственными учениками стали его преемник по кафедре в Московском университете Виктор Карлович Поржезинский (1870—1929) и видные русисты Н. Н. Дурново и Д. Н. Ушаков, о которых будет сказано в главе о советском языкознании. Еще более значительным был вклад в науку следующего поколения школы, учившегося у учеников Ф. Ф. Фортунатова. Ведущую роль в советском языкознании играли Н. Ф. Яковлев, П. С. Кузнецов, В. Н. Сидоров, А. А. Реформатский и др., в зарубежном — Н. Трубецкой и Р. Якобсон, о каждом из них ниже будет говориться специально. Они в свою очередь подготовили учеников, и традиции Московской школы существуют до наших дней. А через Н. Трубецкого и Р. Якобсона ряд идей, восходящих к Ф. Ф. Фортунатову, вошел в мировую науку.

Конечно, Московская школа со временем далеко ушла от младо-грамматизма. Но традиции ее основателя сохранились. На большое значение Ф. Ф. Фортунатова для становления новых подходов к языку указывал Р. Якобсон, а П. С. Кузнецов даже считал Ф. Ф. Фортунатова третьим, наряду с И. А. Бодуэном де Куртенэ и Ф. де Соссюром, основателем лингвистики XX в. И прямо никак не относившийся к Московской школе знаменитый датский структуралист Л. Ельмслев писал: «Русская школа подошла ближе всего к практической реализации этих (структуралистских — В. А.) идей. Несмотря на то, что теории Фортунатова и его учеников в некоторых особых пунктах вызывают критические замечания, им принадлежит заслуга в постановке проблемы существования чисто формальных категорий и в протесте против смешения

грамматики с психологией и логикой. Они, наконец, строго различали синхронию и диахронию... Теории этих известных лингвистов, так же, как и их детальная и последовательная реализация в определенной области, заслуживают внимания всех тех, кто интересуется грамматикой». Но если говорить о самом Филиппе Федоровиче, то необходимо еще раз подчеркнуть, что новые подходы проявлялись у него больше в трактовке более частных вопросов, прежде всего в области грамматической теории, а к общим проблемам языкознания он подходил в основном по-младограмматически .

Возвращаясь к младограмматизму в целом, следует отметить, что его общетеоретический подход к языку безусловно устарел. Однако если, например, концепция А. Шлейхера уже целиком принадлежит истории, то младограмматическая традиция жива и сейчас. Автор предисловия к русскому изданию книги Г. Пауля С. Д. Кацнельсон писал: «В области внутренней истории языка, или, как ее еще называют, исторической грамматики, младограмматизм по-прежнему играет доминирующую роль, предопределяя отбор и систематизацию фактического материала... Вузовское преподавание истории языка и теперь еще может опираться только на учебники и учебные пособия, составленные младограмматиками и их единомышленниками». За прошедшие с 1960 г. годы ситуация мало изменилась. При этом современные компаративисты или историки языка вовсе могут не разделять теоретические постулаты младограмматизма в целом, они могут быть, например, структуралистами, обращаясь к иной проблематике. В отличие от младограмматической теории сравнительно-исторический метод, в основных чертах доведенный до совершенства именно младограмматиками, сохраняет значение и сейчас. Добавления к этому методу, введенные лингвистами XX в., дополнили его, но не изменили его главные принципы. Однако наука XX в. уже не столь абсолютизирует этот метод, четко понимая границы его применимости. Задачи науки о языке далеко не сводятся к исследованию истории конкретных языков и языковых семей, как это казалось во времена младограмматиков.

ЛИТЕРАТУРА

Томсеп В. История языкознания до конца XIX века. М., 1938, с. 92—108. Шпехт Ф. Индоевропейское языкознание от младограмматиков до первой

мировой войны // Общее и индоевропейское языкознание. М., 1956. Кацнельсон С. Д. Вступительная статья // Пауль Г. Принципы истории

языка. М-, 1960. Петерсон М. Н. Академик Ф. Ф. Фортунатов // Русский язык в школе,

1939, № 3.