Куртенэ и за частями речи

Активно восстанавливая в правах синхронное языкознание, И. А. Бо-дуэн де Куртенэ много занимался и вопросами исторического развития языков. Здесь он в отличие от большинства младограмматиков стремился не ограничиться анализом конкретных фактов, а выявлять общие закономерности. В то же время он, как и большинство других языковедов конца XIX — начала XX в., решительно отверг идеи стадиальности как научно не обоснованные (в связи с этим он не принимал и традиционное деление языков на флективные, агглютинативные и т. д., считая его слишком упрощающим реальную ситуацию: скажем, в русском языке есть и флексия, и агглютинация, и инкорпорация). Достаточно скептически относился он и к идее реконструкции праязыков, видя в ней проявление «археологического характера» языкознания XIX в.

Рассматривая историю языков, И. А. Бодуэн де Куртенэ в наибольшей степени старался выявить причины языковых изменений и общие тенденции таких изменений в тех или иных конкретных языках. Говоря о причинах изменений, он отчасти развивал идеи Г. Пауля, но рассматривал данный вопрос значительно более подробно. Уже в ранней работе «Некоторые общие замечания о языковедении и языке» он выделял пять факторов, вызывающих развитие языка. Это привычка (бессознательная память), стремление к удобству, бессознательное забвение и непонимание, бессознательное обобщение, бессознательное стремление к дифференциации. Позднее из этих факторов И. А. Бодуэн де Куртенэ особо выделял стремление к удобству, к разного рода экономии работы: работы мускулов, работы нервных разветвлений, работы центрального мозга. В результате такой экономии упрощаются сложные звуки и сочетания звуков, увеличивается регулярность морфологической системы и т. д. Идея об экономии работы как причине изменений, сформулированная И. А- Бодуэномде Куртенэ, получила развитие в лингвистике XX в., здесь можно выделить прямую линию: Е- Д. Поливанов, Р. Якобсон, А. Мартине.

Экономии и упрощению однако, согласно И. А. Бодуэну де Куртенэ, противостоит консерватизм носителей языков, стремление сохранить язык в неизменном виде. Не раз ученый указывал, что наиболее радикальные изменения происходят в речи детей, всегда как-то упрощающих то, что они слышат от взрослых; однако в дальнейшем это «новаторство» в большей или меньшей степени сглаживается. Особенно заметно принцип экономии работает, если целый коллектив меняет язык (ситуация субстрата): ряд сложных характеристик перенимаемого языка не воспринимается. При конкуренции языков при прочих равных условиях побеждает более простой.

Языковые изменения И. А. Бодуэн де Куртенэ понимал как системные, связанные с проявлением той или иной общей тенденции. Этим его подход отличался от подхода Ф. де Соссюра, отрицавшего системность диахронии. И. А. Бодуэн де Куртенэ, в частности, старался выявить общее направление развития конкретных языков. Скажем, в польском языке он отмечал сглаживание количественных противопоставлений в фонологии и их усиление в морфологии. Под эту общую формулировку он подводил внешне

мечал сглаживание количественных противопоставлений в фонологии и их усиление в морфологии. Под эту общую формулировку он подводил внешне разнородные явления: исчезновение противопоставления кратких и долгих гласных, утрата силовым ударением смыслоразличительной роли, появление особого склонения числительных, усиление различий между глаголами однократного и многократного действия и т. д. Для русского языка он отмечал общую тенденцию к ослаблению противопоставлений гласных и, наоборот, к усилению противопоставления согласных. Такого рода тенденции не только выявлялись в прошлом, но и проецировались в будущее.

И. А. Бодуэн де Куртенэ одним из первых в мировой науке ставил вопрос о лингвистическом прогнозировании. Отметим, что спустя почти столетие гипотезу ученого о развитии русской системы гласных и согласных проверил М. В. Панов и пришел к выводу, что она действовала и на протяжении XX в.

Рассмотрение конкретных тенденций истории конкретных языков не означало, что И. А. Бодуэн де Куртенэ отказывался от выявления более общих закономерностей. Наоборот, он подчеркивал, что существуют универсальные лингвистические закономерности, что они в принципе одинаковы для фонетики, морфологии и синтаксиса. Однако, отказавшись от стадий, он не мог предложить вместо них ничего, кроме самых общих положений об экономии работы. Для выдвижения гипотез в области диахронической типологии тогда еще слишком мало было накоплено фактов.

Говоря о языковых изменениях, И. А. Бодуэн де Куртенэ, как и большинство лингвистов его времени, подчеркивал их эволюционный характер. В то же время им отмечалась и дискретность изменений: «Жизнь языка не представляет собой непрерывной продолжительности. Только у индивидуумов имеет место развитие в точном понимании этого слова. Языку же племени свойственно прерывающееся развитие». Здесь уже начинают появляться идеи, которые потом стали преобладающими в диахронической лингвистике у структуралистов. Подчеркивая бессознательный характер обычных изменений, И. А. Бодуэн де Куртенэ в отличие от Ф. де Соссюра вполне допускал и сознательное вмешательство человека в язык. Он писал, что «язык не есть ни замкнутый в себе организм, ни неприкосновенный идол, он представляет собой орудие и деятельность. И человек не только имеет право, но это его социальный долг — улучшать свои орудия в соответствии с целью их применения и даже заменить уже существующие орудия другими, лучшими. Так как язык неотделим от человека и постоянно сопровождает его, человек должен владеть им еще более полно и сделать его еще более зависимым от своего сознательного вмешательства, чем это мы видим в других областях психической жизни». В связи с этим И. А. Бодуэ-на де Куртенэ очень интересовали случаи такого вмешательства самого разнообразного рода: нормирование литературных языков, формирование разного рода тайных языков и арго и, наконец, создание так называемых искусственных языков типа эсперанто. Со второй половины XIX в. эти языки начали получать распространение, но их авторы были любителями в лингвистике, а профессиональные ученые обычно полностью игнорировали такие языки. И. А. Бодуэн де Куртенэ здесь был исключением. Он указывал, что коль скоро язык эсперанто имеет своих носителей, нет принципиальной разницы между ним и другими языками, а разница между эсперанто и «естественными языками» с точки звения их сознательного конгтпт/иппиятгая ттиттг-ь

Если языковеды XIX в., обычно погруженные в историю, не обращали внимания на практические применения науки о языке, то И. А. Бодуэн де Куртенэ всегда придавал вопросу о связи языкознания с практикой большое значение, хотя при этом он отмечал, что в его время такие связи были довольно невелики. Он писал по вопросам обучения языку, участвовал в разработке проекта реформы русской орфографии, подготовленного еще за несколько лет до революции, но осуществленного лишь в 1917—1918 гг. Среди прочих практических применений языкознания он выделял и политическое: «его данные служат одним из средств объективного определения и теоретического установления национального или государственного единства». В ряде работ, написанных начиная с 1905 г., И. А. Бодуэн де Куртенэ пытался дать такого рода рекомендации для языковой политики в России. Свою точку зрения он выражал так: «Не тот или иной язык мне дорог, а мне дорого право говорить и учить на этом языке. Мне дорого право человека оставаться при своем языке, выбирать его себе, право не подвергаться отчуждению от всесторонней употребляемости собственного языка, право людей свободно самоопределяться и группироваться, тоже на основании языка». Он выступал против принудительно навязываемого гражданам государственного языка и отстаивал права национальных меньшинств на обучение на родном языке и обращение в административные учреждения на нем. Тогда эти идеи не были приняты и даже повлекли за собой преследования ученого, но после революции близкая концепция была положена в основу работы по языковому строительству, в которой активно участвовали и ученики И. А. Бодуэна де Куртенэ.

Трудно перечислить все идеи И. А. Бодуэна де Куртенэ, которые получили то или иное развитие в лингвистике XX в. Наряду с тем, о чем говорилось выше, можно упомянуть, что он предвосхитил концепцию языковых союзов Н. Трубецкого, впервые обратил внимание на важность для лингвистики изучения языковых расстройств (афазий), что нашло развитие у Р. Якобсона и др.

Некоторые лингвисты, в том числе Л. В. Щерба и особенно Е. Д. Поливанов, даже считали, что концепция Ф. де Соссюра не содержала ничего принципиально нового по сравнению с тем, о чем И. А. Бодуэн де Куртенэ писал намного раньше. В целом однако непосредственное влияние идей И. А. Бодуэна де Куртенэ и тем более Н. В. Крушевского уступало влиянию «Курса общей лингвистики» Ф. де Соссюра. В наибольшей степени их концепции воздействовали на отечественных и восточноевропейских ученых, в том числе на членов Пражского лингвистического кружка, хотя они были известны и таким ученым, как А. Мейе и Л. Ельмслев. Наибольший резонанс поучили выдвинутые И. А. Бодуэном де Куртенэ идеи, связанные с понятиями фонемы и морфемы. Сами эти термины вошли в мировую науку благодаря ему. Следует однако иметь в виду, что некоторые идеи и подходы, предло-

женные И. А. Бодуэном де Куртенэ и Н. В. Крушевским, стали достоянием мировой лингвистики через посредство таких, ученых, как Н. Трубецкой, Р. Якобсон, Е. Курилович.

ЛИТЕРАТУРА

Крушевский Н. В. Труды по языкознанию. М., 1998.

Бодуэн де Куртенэ И. А. Николай Крушевский, его жизнь и научные труды

// Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию,

1929} // Щерба Л. В. Избранные работы по русскому языку. М., 1957,

с. 85—96.

И. А. Бодуэн де Куртенэ. К 30-летию со дня смерти. М., 1960. Шарадзенидзе Т. С. Лингвистическая теория И. А. Бодуэна де Куртенэ и ее

место в языкознании XIX—XX веков. М., 1980.

ФЕРДИНАНД ДЕ СОССЮР

К началу XX в. недовольство не только младограмматизмом, но, шире, всей сравнительно-исторической парадигмой стало широко распространенным. Главная задача языкознания XIX в. — построение сравнительной фонетики и сравнительной грамматики индоевропейских языков — была в основном решена младограмматиками (сделанные в начале XX в. открытия, прежде всего установление чещским ученым Б. Грозным принадлежности хеттского языка к индоевропейским, частично меняли конкретные построения, но не влияли на метод и теорию). Для столь же детальных реконструкций других языковых семей еще не пришло время, поскольку там не был закончен процесс сбора первичного материала. Но все более ясным становилось, что задачи лингвистики не исчерпываются реконструкцией праязыков и построением сравнительных фонетик и грамматик. В частности, в течение XIX в. значительно увеличился имевшийся в распоряжении ученых фактический материал. В упоминавшемся выше компендиуме начала XIX в. «Митридат» упоминалось около 500 языков, многие из которых были известны лишь по названиям, а а подготовленной в 20-х гг. XX в. А. Мейе и его учеником М. Коэном энциклопедии «Языки мира» фиксировалось уже около двух тысяч языков. Однако для описания большинства из них не существовало разработанного научного метода уже хотя бы потому, что история их была неизвестна. Третировавшаяся компаративистами «описательная» лингвистика по своей методологии не ушла далеко по сравнению с временами Пор-Рояля. В начале XX з. появляются и жалобы на то, что языкознание «оторвано от жизни», «погружецо в старину». Безусловно, методы компаративистики, отшлифованные младограмматиками, достигли совершенства, но имели ограниченную применимость, в том числе не могли ничем помочь в решении прикладных задач. Наконец, как уже упоминалось, компаративистику постоянно критиковали за неумение объяснить причины языковых изменений.

Бели в Германии младограмматизм продолжал безраздельно господствовать всю первую четверть XX в., а его «диссиденты» не отвергали главные его методологические принципы, прежде всего принцип историзма, то на периферии тогдашнего лингвистического мира с конца

XIX в. все более проявлялись стремления подвергнуть сомнению сами
методологические основы преобладающей лингвистической парадигмы

XX в, К числу таких ученых относились У. Д. Уитни и Ф. Боас в США,

нах, в число которых входили также франкоязычная часть Швейцарии и Бельгии. Здесь никогда не исчезали традиции грамматики Пор-Роя-ля, сохранялся интерес к изучению общих свойств языка, к универсальным теориям. Именно здесь и появился «Курс общей лингвистики» Ф. де Соссюра, ставший началом нового этапа в развитии мировой науки о языке.

Фердинанд де Соссюр (1857—1913) прожил внешне небогатую событиями, но полную внутреннего драматизма жизнь. Ему так и не довелось узнать о мировом резонансе его идей, которые он при жизни не собирался публиковать и даже не успел последовательно изложить на бумаге.

Ф. де Соссюр родился и вырос в Женеве, основном культурном центре Французской Швейцарии, в семье, давшей миру нескольких видных ученых. С юности он интересовался общей теорией языка, однако в соответствии с традициями его эпохи специализацией молодого ученого стала индоевропеистика. В 1876—1878 гг. он учился в Лейпцигском университете, тогда ведущем центре незадолго до этого сформировавшегося младограмматизма; там в это время работали К. Бругман, Г. Остхоф, А. Лескин. Затем, в 1878—1880 гг., Ф. де Соссюр стажировался в Берлине. Главный труд, написанный им в период пребывания в Германии, — книга «Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках», законченная автором в возрасте 21 года. Это была единственная книга Ф. де Соссюра, изданная при его жизни.

Как пишет о «Мемуаре» академик А. А. Зализняк, это — «книга исключительной судьбы. Написанная двадцатилетним юношей, она столь сильно опередила свое время, что оказалась в значительной мере отвергнутой современниками и лишь 50 лет спустя как бы обрела вторую жизнь... Эта книга справедливо рассматривается как образец и даже своего рода символ научного предвидения в лингвистике, предвидения, основанного не на догадке, а представляющего собой естественный продукт систематического анализа совокупности имеющихся фактов». Темой книги было установление первоначальной системы индоевропейских гласных и сонантов в связи с теорией индоевропейского корня. Многое здесь уже было установлено предшественниками Ф. де Соссюра — младограмматиками. Однако им был сделан принципиально новый вывод, который, как пишет А. А. Зализняк, «состоял в том, что за видимым беспорядочным разнообразием индоевропейских корней и их вариантов скрывается вполне строгая и единообразная структура корня, а выбор вариантов одного и того же корня подчинен единым, сравнительно простым правилам». В связи с этим Ф. де Соссюр выдвинул гипотезу о существовании в праиндоевропейском языке так называемых ларингалов — особого типа сонантов, не сохранившихся в известных по текстам языках, вводившихся исключительно из соображений системности. Фактически речь шла об особых фонемах, хотя этого тер-

мина в современном смысле тогда еще не было. Идея системности языка, впоследствии ставшая для Ф. де Соссюра основополагающей, проявилась уже в этой ранней работе. Эта идея резко отличалась от методологических принципов младограмматиков, работавших с изолированными историческими фактами. Лишь после изданной в 1927 г. работы Е. Куриловича, подтвердившего реальность одного из ларинга-лов данными вновь открытого хеттского языка, гипотеза Ф. де Соссюра получила развитие в индоевропеистике.

«Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках» опубликован на русском языке в наиболее полном издании работ ученого: Ф. де Соссюр. Труды по языкознанию. М-, 1977, с. 302—561.

Пребывание Ф. де Соссюра в Германии оказалось омраченным его конфликтом с К. Бругманом и Г. Остхофом, не признававшими его новаторские идея. В 1880 г., защитив диссертацию, Ф. де Соссюр переехал в Париж, где работал вместе со своим учеником А. Мейе и познакомился с И. А. Бодуэном де Куртенэ. В 1891 г. он вернулся в Женеву, где до конца жизни был профессором университета. Почти вся деятельность ученого в Женевском университете была связана с чтением санскрита и курсов по индоевропеистике, и лишь в конце жизни, в 1907— 1911 гг., он прочел три курса по общему языкознанию. Все эти годы внешне выглядели как жизнь неудачника, не сумевшего в условиях непризнания остаться на уровне своей юношеской книги. Он опубликовал лишь несколько статей (не считая мелких рецензий и заметок), а дошедшие до нас его рукописи в основном состоят из черновых и неоконченных набросков. Часть опубликованного и рукописного наследия Ф. де Соссюра вошла в упомянутый том «Труды по языкознанию». Основу его знаменитой книги составили его устные импровизации перед студентами, которые профессор и не думал не только издавать, но и записывать. Он говорил одному из учеников по поводу своих общетеоретических идей: *Что же касается книги на эту тему, то об этом нельзя и помышлять. Здесь необходимо, чтобы мысль автора приняла завершенные формы». К концу жизни ученый жил очень замкнуто. В 1913 г. он умер после тяжелой болезни, забытый современниками.

Посмертная судьба Ф. де Соссюра оказалась значительно более счастливой благодаря его младшим коллегам III. Балли и А, Сеше, о взглядах которых будет говориться ниже. На основе сделанных студентами записей лекций Ф. де Соссюра они подготовили «Курс общей лингвистики», изданный впервые в 1916 г. Курс не был простым воспроизведением какого-либо из студенческих конспектов. По сути заново, на основе значительной перекомпоновки фрагментов из разных записей разных курсов (три курса Ф. де Соссюра довольно значительно отличались друг от друга), с дописыванием значительных фрагментов, Ш. Балли и А. Сеше подготовили знаменитую книгу. Например, широко известная фраза, которой кончается курс: «Единственным и истинным

нах, в число которых входили также франкоязычная часть Швейцарии и Бельгии. Здесь никогда не исчезали традиции грамматики Пор-Роя-ля, сохранялся интерес к изучению общих свойств языка, к универсальным теориям. Именно здесь и появился «Курс общей лингвистики» Ф. де Соссюра, ставший началом нового этапа в развитии мировой науки о языке.

Фердинанд де Соссюр (1857—1913) прожил внешне небогатую событиями, но полную внутреннего драматизма жизнь. Ему так и не довелось узнать о мировом резонансе его идей, которые он при жизни не собирался публиковать и даже не успел последовательно изложить на бумаге.

Ф. де Соссюр родился и вырос в Женеве, основном культурном центре Французской Швейцарии, в семье, давшей миру нескольких видных ученых. С юности он интересовался общей теорией языка, однако в соответствии с традициями его эпохи специализацией молодого ученого стала индоевропеистика. В 1876—1878 гг. он учился в Лейпцигском университете, тогда ведущем центре незадолго до этого сформировавшегося младограмматизма; там в это время работали К. Бругман, Г. Остхоф, А. Лескин. Затем, в 1878—1880 гг., Ф. де Соссюр стажировался в Берлине. Главный труд, написанный им в период пребывания в Германии, — книга «Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках», законченная автором в возрасте 21 года. Это была единственная книга Ф. де Соссюра, изданная при его жизни.

Как пишет о «Мемуаре» академик А. А. Зализняк, это — «книга исключительной судьбы. Написанная двадцатилетним юношей, она столь сильно опередила свое время, что оказалась в значительной мере отвергнутой современниками и лишь 50 лет спустя как бы обрела вторую жизнь... Эта книга справедливо рассматривается как образец и даже своего рода символ научного предвидения в лингвистике, предвидения, основанного не на догадке, а представляющего собой естественный продукт систематического анализа совокупности имеющихся фактов». Темой книги было установление первоначальной системы индоевропейских гласных и сонантов в связи с теорией индоевропейского корня. Многое здесь уже было установлено предшественниками Ф. де Соссюра — младограмматиками. Однако им был сделан принципиально новый вывод, который, как пишет А. А. Зализняк, «состоял в том, что за видимым беспорядочным разнообразием индоевропейских корней и их вариантов скрывается вполне строгая и единообразная структура корня, а выбор вариантов одного и того же корня подчинен единым, сравнительно простым правилам». В связи с этим Ф. де Соссюр выдвинул гипотезу о существовании в праиндоевропейском языке так называемых ларингалов — особого типа сонантов, не сохранившихся в известных по текстам языках, вводившихся исключительно из соображений системности. Фактически речь шла об особых фонемах, хотя этого тер-

мина в современном смысле тогда еще не было. Идея системности языка, впоследствии ставшая для Ф. де Соссюра основополагающей, проявилась уже в этой ранней работе. Эта идея резко отличалась от методологических принципов младограмматиков, работавших с изолированными историческими фактами. Лишь после изданной в 1927 г. работы Е. Куриловича, подтвердившего реальность одного из ларинга-лов данными вновь открытого хеттского языка, гипотеза Ф. де Соссюра получила развитие в индоевропеистике.

«Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках» опубликован на русском языке в наиболее полном издании работ ученого: Ф. де Соссюр. Труды по языкознанию. М., 1977, с. 302—561.

Пребывание Ф. де Соссюра в Германии оказалось омраченным его конфликтом с К. Бругманом и Г. Остхофом, не признававшими его новаторские идеи. В 1880 г., защитив диссертацию, Ф. де Соссюр переехал в Париж, где работал вместе со своим учеником А. Мейе и познакомился с И. А. Бодуэном де Куртенэ. В 1891 г. он вернулся в Женеву, где до конца жизни был профессором университета. Почти вся деятельность ученого в Женевском университете была связана с чтением санскрита и курсов по индоевропеистике, и лишь в конце жизни, в 1907— 1911 гг., он прочел три курса по общему языкознанию. Все эти годы внешне выглядели как жизнь неудачника, не сумевшего в условиях непризнания остаться на уровне своей юношеской книги. Он опубликовал лишь несколько статей (не считая мелких рецензий и заметок), а дошедшие до нас его рукописи в основном состоят из черновых и неоконченных набросков. Часть опубликованного и рукописного наследия Ф. де Соссюра вошла в упомянутый том «Труды по языкознанию». Основу его знаменитой книги составили его устные импровизации перед студентами, которые профессор и не думал не только издавать, но и записывать. Он говорил одному из учеников по поводу своих общетеоретических идей: «Что же касается книги на эту тему, то об этом нельзя и помышлять. Здесь необходимо, чтобы мысль автора приняла завершенные формы». К концу жизни ученый жил очень замкнуто. В 1913 г. он умер после тяжелой болезни, забытый современниками.

Посмертная судьба Ф. де Соссюра оказалась значительно более счастливой благодаря его младшим коллегам III. Балли и А. Сеше, о взглядах которых будет говориться ниже. На основе сделанных студентами записей лекций Ф. де Соссюра они подготовили *Курс общей лингвистики», изданный впервые в 1916 г. Курс не был простым воспроизведением какого-либо из студенческих конспектов. По сути заново, на основе значительной перекомпоновки фрагментов из разных записей разных курсов (три курса Ф, де Соссюра довольно значительно отличались друг от друга), с дописыванием значительных фрагментов, Ш. Балли и А. Сеше подготовили знаменитую книгу. Например, широко известная фраза, которой кончается курс: «Единственным и истинным

объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя», — не зафиксирована ни в одном из конспектов и, по-видимому, дописана публикаторами. По сути «Курс общей лингвистики» представляет собой сочинение трех авторов, однако III. Балли и А. Сеше скромно отошли в тень в память о покойном старшем коллеге. Но вопрос о разграничении авторства нельзя считать главным: книга в том виде, в каком она вышла, является цельным произведением и именно оно получило мировую известность.

Книга «Курс общей лингвистики» быстро стала очень популярной. И в наши дни некоторые историки науки сравнивают ее значение со значением теории Н. Коперника. С конца 20-х гг. она начала переводиться на иностранные языки, причем первым таким языком стал в 1928 г. японский. В русском переводе А. М. Сухотина она издавалась в СССР трижды: в 1933 г. отдельной книгой, в 1977 г. в составе «Трудов по языкознанию» (с, 31—273) и в 1998 г. вышло новое издание.

Ф. де Соссюр, крайне неудовлетворенный состоянием современной ему лингвистической теории, строил свой курс на принципиально новых основах. Курс открывается определением объекта науки о языке. В связи с этим вводятся три важнейших для концепции книги понятия: речевая деятельность, язык и речь (по-французски соответственно langage, langue, parole; в литературе на русском, английском и других языках эти термины нередко встречаются без перевода).

Понятие речевой деятельности исходно, и ему не дается четкого определения. К ней относятся любые явления, традиционно рассматриваемые лингвистикой: акустические, понятийные, индивидуальные, социальные и т. д. Эти явления многообразны и неоднородны. Цель лингвиста — выделить из них главные: «Надо с самого начала встать на почву языка и считать его основанием для всех прочих проявлений речевой деятельности... Язык — только определенная часть — правда, важнейшая часть — речевой деятельности. Он является социальным продуктом, совокупностью необходимых условностей, принятых коллективом, чтобы обеспечить реализацию, функционирование способности к речевой деятельности, существующей у каждого носителя языка». «Язык представляет собою целостность сам по себе».

Языку противопоставляется речь. По сути это все, что имеется в речевой деятельности, минус язык. Противопоставленность речи языку проводится по ряду параметров. Прежде всего язык социален, это общее достояние всех говорящих на нем, тогда как речь индивидуальна. Далее, речь связана с физическими параметрами, вся акустическая сторона речевой деятельности относится к речи; язык же независим от способов физической реализации: устная, письменная и пр. речь отражает один и тот же язык. Психическая часть речевого акта также включается Ф. де Соссюром в речь; здесь, впрочем, как мы увидим дальше, такую точку зрения ему не удается последовательно провести. Язык включает

в себя только существенное, а все случайное и побочное относится к речи. И. наконец, подчеркивается: «Язык не деятельность говорящего. Язык — это готовый продукт, пассивно регистрируемый говорящим». Нетрудно видеть, что такая точка зрения прямо противоположна концепции В. фон Гумбольдта. Согласно Ф. де Соссюру. язык — именно ergon, а никак не energeia.

Указывается, что язык — «социальный аспект речевой деятельности, внешний по отношению к индивиду» и что «язык, отличный от речи, составляет предмет, доступный самостоятельному изучению». Тем самым впервые последовательно формулировался подход к языку как явлению, внешнему по отношению к исследователю и изучаемому с позиции извне. Такой подход, вполне соответствовавший господствовавшей общенаучной парадигме той эпохи, отходил от привычной традиции антропоцентризма, эксплицирования опоры на интуицию языковеда, разграничивал позиции носителя языка и исследователя. Недаром Ф. де Соссюр приводит такой пример; «Мы не говорим на мертвых языках, но мы отлично можем овладеть их механизмом», хотя традиционный подход к так называемым мертвым языкам вроде латыни или санскрита был совершенно иным: грамматист «вживался» в эти языки, ставя себя в позицию говорящего или хотя бы пишущего на них.

Такой подход однако проводился Ф. де Соссюром не до конца. Он исходил из объективности существования языка, указывая: «Языковые знаки хотя и психичны по своей сущности, но вместе с тем они — не абстракции; ассоциации, скрепленные коллективным согласием и в своей совокупности составляющие язык, суть реальности, локализую щиеся в мозгу». Тем самым из лингвистики языка устраняется все физическое, но не все психическое, а антропоцентрический подход к языку устраняется у Ф. де Соссюра в отличие от ряда его последователей не полностью. Однако, как мы увидим дальше, эта точка зрения у самого Ф. де Соссюра не свободна от противоречий.

Нельзя сказать, что язык в соссюровском смысле ранее не изучался. Уже выделение парадигм греческого склонения или спряжения у александрийцев — типичный пример чисто языкового подхода: выделяется фрагмент общей для всех носителей языка системы. Новизна была не в самом по себе обращении внимания на языковые факты (неосознанно им уделялось значительное внимание и раньше), а в последовательном их отграничении от речевых. Именно такое строгое разграничение дало вскоре возможность провести четкую грань между фонологией и фонетикой.

Разграничение языка и речи (в отличие от разграничения синхронии и диахронии сразу принятое большинством лингвистов) не столько расширило, сколько сузило объект лингвистики, но в то же время сделало его более четким и обозримым. В «Курсе общей лингвистики» одна из глав посвящена отделению «внутренней лингвистики», лингвистики

языка, от «внешней лингвистики», изучающей все то, «что чуждо его организму, его системе». Сюда отнесены «все связи, которые могут существовать между историей языка и историей расы или цивилизации», «отношения, существующие между языком и политической историей», история литературных языков и «все то, что имеет касательство к географическому распространению языков и к их дроблению на диалекты». Нетрудно видеть, что такой подход был прямо противоположен таким направлениям современной Ф. де Соссюру науки, как школа «слов и вещей» или «лингвистическая география», которые пытались преодолеть методологический кризис уходом во внешнелингвистиче-скую проблематику. Ф. де Соссюр прямо отмечает, что к внешней лингвистике относится и такая многократно изучавшаяся проблема, как заимствования: коль скоро слово вошло в систему языка, уже не имеет значения с точки зрения этой системы, как слово в ней появилось.

Ф. де Соссюр подчеркивал, что внешняя лингвистика не менее важна и нужна, чем внутренняя, но само это разграничение давало возможность сосредоточиться на внутренней лингвистике, игнорируя внешнюю. Хотя среди лингвистов послесоссюровской эпохи были ученые, активно занимавшиеся помимо внутреннелингвистических проблем и внешне-лингвистическими (часть пражцев, Е. Д. Поливанов), однако в целом лингвистика первой половины XX в. могла сосредоточиться на круге внутреннелингвистических вопросов. Сам же Ф. де Соссюр дважды в программу своего курса включал заключительную лекцию на тему «Лингвистика речи» и оба раза не прочитал ее.

Из чего же строится язык, согласно Ф. де Соссюру? Он пишет: «Язык есть система знаков, выражающих понятия, а следовательно, его можно сравнить с письменностью, с азбукой для глухонемых, с символическими обрядами, с формами учтивости, с военными сигналами и т. д. и т. п. Он только наиважнейшая из этих систем». В связи с этим лингвистика языка рассматривается как главная часть еще не созданной науки, изучающей знаки вообще, эту науку Ф. де Соссюр назвал семиологией. Аналогичные идеи развивал в этот период не только он. Еще раньше его об этом писал американский ученый Ч. С. Пирс (1839—1914), идеи которого однако остались Ф. де Соссюру неизвестными. Пирс предложил для данной науки другой термин — «семиотика», который в конечном итоге и закрепился. Если другие науки связанны с лингвистикой лишь косвенно, через речь, то семиология (семиотика) должна описывать основные свойства знаков, в том числе и языковых.

Знак, согласно Ф. де Соссюру, двусторонняя единица. Ф. де Соссюр отверг традиционную точку зрения, восходившую еще к Аристотелю, согласно которой языковая единица, прежде всего слово, непосредственно связана с тем или иным элементом действительности («слово называет предмет»). Он писал: «Языковой знак связывает не вещь и ее название, а понятие и акустический образ. Этот последний является...

психическим отпечатком звучания, представлением, получаемым нами о нем посредством наших органов чувств». Позже в тексте курса однако имеющие явно психические ассоциации термины «понятие» и «акустический образ» заменяются на более нейтральные: соответственно на «означаемое» и «означающее». Две стороны знака неотделимы друг от друга так же, как две стороны листа бумаги.

Среди свойств знака выделяются два основных: произвольность и линейность. Многовековой спор платоновской и аристотелевской традиций Ф. де Соссюр как бы прекратил естественным для эпохи позитивизма принятием аристотелевской точки зрения в самой последовательной ее форме: означаемое с означаемым не имеют никакой естественной связи; звукоподражания и подобная им лексика, если и имеет иногда какую-то связь такого рода, «занимают в языке второстепенное место». Линейность характеризует лишь одну сторону знака — означаемое — и подразумевает его протяженность, имеющую одно измерение.

Следующий вопрос — противоречие между неизменностью и изменчивостью знака. С одной стороны, знак навязывается по отношению к пользующемуся им коллективу. По словам Ф. де Соссюра, «языковой коллектив не имеет власти ни над одним словом; общество принимает язык таким, какой он есть». Из этого положения, в частности, следует тезис о невозможности какой-либо сознательной языковой политики, подвергавшийся в дальнейшем критике, особенно в советской лингвистике, тем более что в связи с этим Ф. де Соссюр прямо пишет про «невозможность революции в языке». Подчеркивается, что «язык устойчив не только потому, что он привязан к косной массе коллектива, но и вследствие того, что он существует во времени». «Сопротивление коллективной косности любым языковым инновациям» — реальный факт, тонко подмеченный Ф. де Соссюром, но в то же время он не мог не признавать, что инновации все же существуют и всякий функционирующий в обществе язык меняется. Любопытно, что Ф. де Соссюр делает в связи с этим прогноз о будущем ставшего популярным незадолго до создания его курса языка эсперанто: если он получит распространение, то начнет изменяться. Прогноз подтвердился.

Выход между неизменчивостью и изменчивостью Ф. де Соссюр находит во введении диалектического принципа антиномии (влияние диалектики Г. Гегеля на «Курс» не раз отмечалось). Языковой знак может использоваться, только оставаясь неизменным, и в то же время он не может не меняться. При изменении знака происходит сдвиг отношения между означаемым и означающим.

Данное диалектическое противоречие тесно связано со вторым знаменитым противопоставлением курса: противопоставлением синхронии и диахронии. Введение последнего дало возможность коренным образом изменить всю направленность лингвистики XX века по сравнению с тем, что было принято в предыдущем веке.

Ф. де Соссюр выделил две оси: ось одновременности, где располагаются сосуществующие во времени явления и где исключено вмешательство времени, и ось последовательности, где каждое отдельное явление располагается в историческом развитии со всеми изменениями. Важность выделения осей он считал основополагающей для всех наук, пользующихся понятием значимости (см. ниже). По его мнению, в связи с двумя осями необходимо различать две лингвистики, которые никак не должны совмещаться с друг другом. Эти две лингвистики названы синхронической (связана с осью одновременности) и диахронической (связана с осью последовательности), а состояние языка и фаза эволюции — соответственно синхронией и диахронией.

Безусловно, соответствующее различие неявно учитывалось и до Ф. де Соссюра. Он сам вполне справедливо упоминает о строго синхронном характере грамматики Пор-Рояля; как мы выше отмечали, до XVIII в. вся лингвистика была в своей основе синхронной. Понимание различий между двумя видами лингвистического описания наблюдалось и в науке XIX в., особенно четко — у Г. Пауля, который писал, что прежде чем изучать историю языка, надо как-то описать отдельные его состояния. Описательная лингвистика у Г. Пауля и раннего И. А. Бодуэ-на де Куртенэ — это прежде всего синхронная лингвистика. Однако разграничение Ф. де Соссюра, проведенное с предельной последовательностью, имело методологическое значение в двух отношениях.

Во-первых, дососсюровская лингвистика нередко смешивала синхронию и диахронию. Типичный пример — традиционное описание словообразования, где постоянно смешивались продуктивные, действующие в данный момент времени, модели и «окаменевшие» остатки моделей прошлого, на равных правах изучались реальные корни и аффиксы и опрощенные элементы былых эпох. Другой пример — упомянутое выше изучение заимствований. Во-вторых, что еще важнее, менялась система приоритетов. Описательная лингвистика если и учитывалась, то лишь как «нижний этаж» языкознания,¹ как более практическая, чем научная дисциплина. Как мы уже отмечали, она считалась занятием, достойным автора гимназического учебника или чиновника колониальной администрации, а не университетского профессора. К тому же описательной лингвистике полагалось лишь регистрировать факты, объяснение которых могло быть, по мнению науки XIX в., лишь историческим (в странах франкоязычной культуры, правда, последняя точка зрения не проводилась столь последовательно, как в Германии). «Уравнивание» синхронической лингвистики с диахронической реабилитировало первую.

Реально Ф. де Соссюр пошел еще дальше. Хотя в отличие от внешней лингвистики в «Курсе» имеется большой раздел, посвященный диахронической лингвистике (и сам Ф. де Соссюр почти всю свою научную деятельность посвятил ей), выдвинутое им представление о системно-

сти синхронии и несистемности диахронии как бы ставило первую выше второй. Кроме того, в «Курсе» прямо говорится: «Лингвистика уделяла слишком большое место истории, теперь ей предстоит вернуться к статической точке зрения традиционной грамматики (грамматики типа Пор-Рояля — В. А.), но уже понятой в новом духе, обогащенной новыми приемами и обновленной историческим методом, который, таким образом, косвенно помогает лучше осознавать состояния языка». Итак, речь идет не просто об уравнении двух лингвистик, а о новом витке спирали, о переходе на новом уровне к преимущественно синхронной лингвистике. Как разграничение языка и речи давало возможность временно отвлечься от существования лингвистики речи, так и разграничение синхронии и диахронии открывало путь к сосредоточению на синхронической лингвистике, к началу XX в. по теоретическому и особенно методологическому уровню значительно отстававшей от диахронической.

Такой подход казался слишком нетрадиционным даже для многих языковедов, стремившихся выйти за рамки младограмматизма. Видная советская лингвистка 20—30-х гг. Р. О. Шор, по инициативе и под редакцией которой «Курс» впервые был издан по-русски, писала, что данный компонент соссюровской концепции отражает «стремление обосновать научность неисторичного описательного подхода к языку». Не принял именно это положение и А. Мейе, в целом высоко ценивший своего учителя. Идея об историзме как обязательном свойстве гуманитарного исследования и о превосходстве исторической лингвистики над описательной многим казалась незыблемой. Однако именно отказ от нее дал возможность науке о языке выйти из теоретического и методологического кризиса, в котором она оказалась в начале XX в. С другой стороны, многие ученые не согласились с тезисом Ф. де Соссюра о несистемности диахронии, случайном характере языковых изменений; см. его слова: «Изменения никогда не происходят во всей системе в целом, а лишь в том или другом из ее элементов, они могут изучаться только вне ее». Как мы будем еще говорить, очень скоро в структурной лингвистике появился системный подход к диахронии.

Отметим и то, что концепция Ф. де Соссюра не только не разрешила вызывавший столько споров вопрос о причинах языковых изменений, но просто сняла его с повестки дня. Ф. де Соссюр подчеркивал «случайный характер всякого состояния». При произвольной связи означаемого с означающим языковое изменение в принципе может быть каким угодно, лишь бы оно было принято языковым коллективом. Безусловно, и такая точка зрения удовлетворяла не всех, иной была, например, концепция Е. Д. Поливанова.

Понятие синхронии у Ф. де Соссюра было в определенной степени двойственным. С одной стороны, она понималась как одновременное существование тех или иных явлений, как некоторое состояние языка,

или, как позже стали писать, «языковой срез». Однако в один и тот же момент времени в языке могут сосуществовать разносистемные явления, а также явления с диахронической окраской: архаизмы, неологизмы и пр. С другой стороны, подчеркивалась системность синхронии, полное отсутствие в ней фактора времени. Двойственное понимание синхронии давало возможность выбора одной из более последовательных точек зрения: либо синхронию можно было понимать как состояние языка, либо как систему языка. Первый подход был позже свойствен пражцам, второй глоссематикам, хотя те и другие шли от концепции Ф. де Соссюра.

В связи с противопоставлением синхронии и диахронии в «Курсе» рассматривается вопрос о законах в лингвистике, вызывавший,столько споров в предшествующий период. Ф. де Соссюр подчеркивает, что единого понятия такого рода не существует, законы в синхронии и диахронии принципиально различны. Закон в диахронии понимается у Ф. де Соссюра в целом так же, как и у младограмматиков: он императивен, «навязан языку», но не является всеобщим и имеет лишь частный характер. Прямо противоположный характер имеют законы в синхронии, не признававшиеся наукой XIX в. — они общи, но не императивны. Синхронический закон «только констатирует некое состояние». В целом же Ф. де Соссюр, как и его непосредственные предшественники — поздние младограмматики, относился к понятию закона достаточно осторожно и подчеркивал, что точнее следует говорить просто о синхронических и диахронических фактах, которые не являются законами в полном смысле слова.

Переходя к основным принципам синхронической лингвистики, Ф. де Соссюр подчеркивает, что «составляющие язык знаки представляют собой не абстракции, а реальные объекты», находящиеся в мозгу говорящих. Однако он указывает, что единицы языка нам непосредственно не даны, что нельзя считать таковыми, например, слова или предложения. В этом пункте «Курс общей лингвистики» решительно порывает с предшествующей традицией, считавшей языковые единицы, прежде всего слова, заранее заданными (что не исключало возможности выработки критериев членения на слова в отдельных неясных случаях). Если досос-сюровская лингвистика шла от понятия языковой единицы, то Ф. де Соссюр шел прежде всего от нового для языкознания понятия значимости.

Для уяснения этого понятия Ф. де Соссюр проводит аналогию языка с более простой семиотической системой — иг.рой в шахматы: «Возьмем коня: является ли он сам по себе элементом игры? Конечно, нет, потому что в своей чистой материальности вне занимаемого им поля на доске и прочих условий игры он ничего для игрока не представляет; он становится реальным и конкретным элементом в игре лишь постольку, поскольку он наделен значимостью и с нею неразрывно связан... Любой предмет, не имеющий с ним никакого сходства, мо-

жет быть отождествлен с конем, если только ему будет придана та же значимость». То же и в языке: несущественно, имеет ли языковая единица звуковую или какую-либо иную природу, важна ее противопоставленность другим единицам.

Понятию значимости Ф. де Соссюр придавал исключительную важность: «Понятие значимости в конечном счете покрывает и понятие единицы, и понятие конкретной языковой сущности, и понятие языковой реальности». Согласно Ф. де Соссюру, язык — «система чистых значимостей»; «Язык есть система, все элементы которой образуют целое, а значимость одного элемента проистекает только из одновременного наличия прочих». И далее: «В языке нет ничего, кроме различий». Такое понимание языка не согласуется с идеями более ранних разделов «Курса» о языке как хранящейся в мозгу системе и об означающем как «акустическом образе». И еще одно существенное противоречие: то знак имеет собственные свойства, то в нем нет ничего, кроме отношения к другим знакам.

Другое важнейшее для Ф. де Соссюра понятие, наряду со значимостью, — понятие формы, противопоставленной субстанции. И мыслительная, и звуковая субстанции сами по себе аморфны и неопределенны, но язык служит посредствующим звеном между мыслью и звуком, накладывая на них некоторую сетку отношений, то есть форму. Согласно Ф. де Соссюру, «язык — это форма, а не субстанция». В этом месте «Курса» совершенно очевидно влияние В. фон Гумбольдта, проявляющееся и в терминологии. Расходясь с В. фон Гумбольдтом по проблеме energeia — ergon, Ф. де Соссюр сошелся с ним в данном пункте.

Ф. де Соссюр не отрицал важности проблемы языковых единиц, в частности, слова; он замечал: «Слово, несмотря на все трудности, связанные с определением этого понятия, есть единица, неотступно представляющаяся нашему уму как нечто центральное в механизме языка». Безусловно, здесь признается психолингвистическая важность слова. Это замечание также не согласуется с идеей о том, что в языке нет ничего, кроме различий. Однако в первую очередь для Ф. де Соссюра важна система различий, система значимостей, то есть языковая структура (самого термина «структура» в «Курсе» нет, но лингвистика, следовавшая его идеям, очень скоро стала называться структурной). Единицы при таком подходе — лишь нечто производное: «В языке, как и во всякой семиологической системе, то, что отличает один знак от других, и есть все то, что его составляет. Различие создает отличительное свойство, оно же создает значимость и единицу». Общее признание значимостного подхода в структурной лингвистике не означало единства точек зрения. Как и в случае с синхронией и диахронией, можно было приходить к разным точкам зрения, отталкиваясь от разных высказываний Ф. де Соссюра, приходить к разным выводам, либо считая язык системой чистых

отношений (глосеематика), либо признавая за единицами собственные свойства (пражцы, Московская школа).

Среди отношений между членами языковой системы выделяются два основных типа. Во-первых, это отношения, основанные на линейном характере языка, отношения элементов, которые «выртраиваются один за другим в потоке речи». Такие отношения Ф. де Соссюр назвал синтагматическими. Другой тип отношений связан с тем, что языковые единицы ассоциируются с другими единицами в памяти (например, связываются между собой однокоренные слова, слова со сходством значения и т. д.). Такие отношения Ф. де Соссюр назвал ассоциативными. Позднее, в связи с полным отказом от психологизма в структурной лингвистике, вместо ассоциативных отношений стали говорить о парадигматических, при этом такие отношения обычно донимали более узко, чем ассоциативные отношения у Ф. де Соссюра: лишь как отношения, имеющие некоторое формальное выражение. Отметим, что выдвигая в общей теории принцип «от отношений к единицам», Ф. де Соссюр при любой конкретизации своей теории, в том числе при выделении типов отношений, возвращался к более привычному пути «от единиц к отношениям». Остается неясным, как можно было бы определить два типа отношений при последовательном проведении принципа «в языке нет ничего, кроме различий». Но само выделение двух типов отношений выявляло два основных класса явлений, которые описывались в традиционных грамматиках начиная с александрийцев. В связи с этим, не отрицая традиционного разделения грамматики на морфологию и синтаксис, Ф. де Соссюр предлагает другое членение: на теорию синтагм и теорию ассоциаций; в пределах морфологии, синтаксиса и лексикологии содержится проблематика, относящаяся как к первой, так и ко второй теории.

Наименее интересны в *Курсе общей лингвистики» разделы, посвященные диахронической лингвистике, а также фонологии. Здесь Ф. де Соссюр был менее оригинален. В общетеоретической части говорится о том, что *фонемы — это прежде всего оппозитивные, относительные и отрицательные сущности», однако фонологический раздел книги гораздо более традиционен, основное внимание здесь уделено тем признакам, которые Ф. де Соссюр однозначно относил к речевым (вплоть до строения гортани). Хотя в диахронической части «Курса» говорится и о лингвистической географии, и о лингвистической палеонтологии, и о других сюжетах, традиционно включавшихся в подобные издания, но вопреки этому диахроническая часть (и книга вообще) завершается уже упоминавшейся знаменитой фразой: «Единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя ».

Концепция Ф. де Соссюра содержала в себе немало противоречий. Некоторые из них определялись историей подготовки к печати «Курса», составленного из разнородных и читавшихся в разное время лек-

ций. Но многое было связано и с тем, что швейцарский ученый не успел проработать свою концепцию до конца (из-за чего его лекции и не предназначались к печати). Но и публикация «Курса» в том виде, в котором он стал известен мировой науке, значила очень много. Ряд идей там оказывался совершенно новым: достаточно назвать попытку рассмотрения языка как системы отношений или принципы семиологии (уже, правда, разрабатывавшиеся Ч. Пирсом, концепция которого, однако, вовремя не получила известности). Многие вопросы были впервые четко поставлены в «Курсе». Многие проблемы, над которыми бились поколения языковедов, были Ф. де Соссюром либо более или менее убедительно разрешены, как проблема социального и индивидуального в языке, либо просто «закрыты» (по крайней мере, для нескольких поколений лингвистов), как проблемы естественной связи звучания и значения, причин изменений в языке.

Но, пожалуй, главным результатом появления «Курса общей лингвистики» стало выделение круга первоочередных задач науки о языке. Разграничения языка и речи, синхронии и диахронии дали возможность выделить сравнительно узкую дисциплину с определенными границами — внутреннюю синхронную лингвистику. Ее проблематика ограничивалась одним из трех кардинальных вопросов языкознания, а именно вопросом «Как устроен язык?». Проблемами «Как развивается язык?» и «Как функционирует язык?», конечно, занимались тоже, но они отошли на второй план. Ограничение тематики давало возможность в этих узких рамках поднять теорию и методологию лингвистики на более высокий уровень.

Конечно, в резком изменении характера науки о языке (как сейчас принято говорить, в смене научной парадигмы) сыграл роль не только Ф. де Соссюр. Как обычно бывает в таких случаях, подобные идеи «носились в воздухе» и проявлялись одновременно у разных ученых. Выше уже говорилось об этом в связи с Ф. Ф. Фортунатовым и особенно с И. А. Бодуэном де Куртенэ. Однако именно в «Курсе общей лингвистики» Ф. де Соссюра (а точнее, Ф. де Соссюра, Ш. Балли и А. Сеше) новые подходы были сформулированы наиболее четко, и влияние именно этой книги оказалось наиболее значительным.

ЛИТЕРАТУРА

671. Слюсарева Н. А. Теория Ф. де Соссюра в свете современной лингвистики.

М., 1975.

АНТУАН МЕЙЕ И ЖОЗЕФ ВАНДРИЕС

К началу XX в. Германия начинает терять позиции центра мировой науки о языке, а страны, ранее находившиеся нн периферии ее развития, начинают выдвигать крупных ученых. В это время одной из ведущих лингвистических стран становится Франция, где долгое время определяющее значение для развития лингвистики имела деятельность А. Мейе и Ж. Вандриеса. Эти ученые прямо принадлежали к школе Ф. де Соссюра: А. Мейе непосредственно учился у него и посвятил учителю свою самую известную книгу, а Ж. Вандриес был учеником А. Мейе. Тем не менее они, восприняв ряд соссюровских идей, оставались учеными более традиционного склада, компаративистами по преимуществу.

Антуан Мейе (1866—1936) был признанным главой французской лингвистики первой трети XX века, долгое время, он оставался непременным секретарем, то есть фактическим руководителем Парижского лингвистического общества. Библиография его трудов включает 24 книги и 540 статей. В большинстве они посвящены разным аспектам индоевропеистики. А. Мейе был компаративистом широкого профиля, автором исследований почти по всем группам индоевропейских языков. Совместно со своим учеником М. Коэном он был главным редактором фундаментального коллективного издания «Языки мира», содержащего очерки большого количества известных науке того времени языков; в предисловии к изданию А. Мейе изложил принципы классификации языков. В книге «Языки современной Европы» он затрагивал проблемы социолингвистики. Есть у него и публикации общетеоретического и методологического характера. Еще при жизни А. Мейе стал как бы эталоном видного и авторитетного в мировой науке языковеда, а для ниспровергателей традиций вроде Н. Я. Марра — образцовым представителем «старой» науки. Показательно и то, что на русском языке изданы четыре книги А, Мейе, вероятно, больше, чем какого-либо другого западного лингвиста, а самый знаменитый его труд, «Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков», выдержал с 1911 по 1938 г. три русских издания (во Франции при жизни автора книга выходила семь раз).

А. Мейе не был чужд научного новаторства, но в целом его деятельность во многом была завершением и подведением итогов лингвистики XIX в., в основе которой лежал сравнительно-исторический метод. Деятельность Ф, Боппа, Р. Раска, Я. Гримма, А. Шлейхера, младограмматиков и других ученых, создававших и совершенствовавших этот метод, была в основном завершена и обобщена А. Мейе. Его «Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков», впервые изданное в 1903 г. и

перерабатывавшееся при переизданиях, в четкой и доступной форме излагало результаты, полученные индоевропеистикой XIX в. Даже сейчас, когда в его фактической стороне кое-что устарело, оно не потеряло значения, оставаясь хорошим введением в индоевропеистическую проблематику. В книге также подробно обсуждаются проблемы метода компаративного исследования.

В целом А. Мейе сохранял как общую направленность компаративных исследований, выработанную его предшественниками, так и совокупность рабочих приемов компаративистики, накопленную за столетие. В большинстве случаев А. Мейе следует за младограмматиками как в общем понимании истории языков, так и в конкретных вопросах. Однако ряд младограмматических идей он довел до большей последовательности, а по некоторым вопросам отошел от младограмматической точки зрения.

Он в полной мере сохранял общее для всей компаративистики XIX в. понимание языкового родства и сформулированное А. Шлейхе-ром понятие индоевропейского праязыка (индоевропейского языка, как его называет А. Мейе): «Чтобы установить принадлежность данного языка к числу индоевропейских, необходимо и достаточно, во-первых, обнаружить в нем некоторое количество особенностей, свойственных индоевропейскому, таких особенностей, которые были бы необъяснимы, если бы данный язык не был формой индоевропейского языка, и, во-вторых, объяснить, каким образом в основном, если не в деталях, строй рассматриваемого языка соотносится с тем строем, который был у индоевропейского языка». То есть здесь индоевропейский язык понимается как реально существовавший язык. Однако несколькими страницами ниже автор завершает первую, общетеоретическую главу книги фразой, где «индоевропейским языком» называется нечто принципиально иное: «Здесь мы будем рассматривать только одно: соответствия между различными индоевропейскими языками, отражающие древние общие формы; совокупность этих соответствий составляет то, что называется индоевропейским языком». То есть индоевропейский язык — не реальный язык, а конструкт, создаваемый компаративистами, неизбежно отличающийся от когда-то существовавшего языка.

От прямолинейных представлений А. Шлейхера, искренне считавшего праязык «нам совершенно известным» и написавшего на нем басню, отошли уже младограмматики. Но они еще не решались прямо сформулировать противоположную точку зрения. Это сделал лишь А. Мейе. Реальный праязык существовал, и в то же время мы ничего о нем сказать не можем, а работают компаративисты лишь с системами соответствий. Тем самым представление о действительном праязыке оказывается и не очень нужным, сохраняемым как бы по традиции. Здесь, безусловно, позитивизм науки конца XIX — начала XX вв. был доведен до крайности.

Сходным образом видоизменяется у А. Мейе и понятие языкового закона. Если у младограмматиков, особенно в их раннем «Манифесте», оно имело принципиальное значение и сохраняло связь с понятием закона в естественных науках, то у А. Мейе оно вступает в полное согласие с принципами позитивизма: *Что обычно называется фонетическим законом, это, следовательно, только формула регулярного соответствия либо между двумя последовательными формами, либо между двумя диалектами одного и того же языка» (впрочем, к подобному пониманию закона под конец пришли и младограмматики). Опять-таки предлагалась формулировка, в большей степени учитывавшая реальную сложность объекта, но и знаменующая отказ от каких-либо широких и всеобъемлющих построений. Само понятие закона, как и понятие реального праязыка, как бы оказывалось сохраняемым лишь по традиции. А. Мейе, как и все его предшественники, безусловно считал, что деятельность компаративиста связана с реконструкцией того, что происходило на самом деле (представление о науке, в частности, о лингвистике как о чистой игре появилось лишь в XX в.), но вопрос о связи с реальностью все более отходил на задний план, сменяясь вопросами, связанными со строгостью и тщательностью процедур.

А. Мейе во многом учел критику младограмматизма со стороны «диссидентов индоевропеизма». Реально существовавший праязык понимался им не как нечто цельное, а как совокупность существовавших с самого начала диалектов, поэтому реконструкции его могут оказаться и не составляющими единой системы: где-то реконструируются черты одного диалекта, где-то — другого. * Возмущающие факторы», ограничивающие действие звуковых законов, у него не сводятся к одной только аналогии, как это в основном получалось у младограмматиков. Он учитывал и наличие «слов, имеющих особое произношение», вроде детских слов, формул вежливости, которые «отчасти не подчиняются действию фонетических соответствий». Еще важнее наличие заимствований из близкородственных языков и диалектов, которые трудно отличить от исконных слов, но которые нарушают регулярность соответствий. Наконец, большое значение А. Мейе придавал проблеме субстрата и выделял особо среди типов изменений языка ситуацию, «когда население меняет язык», что также усложняло выработанную младограмматиками схему.

Но в наибольшей степени А. Мейе расходился с младограмматиками во вопросу о соотношении индивидуального и социального в языке, здесь его точка зрения близка к точке зрения Ф. де Соссюра (отметим, что данная книга А. Мейе появилась раньше «Курса общей лингвистики» Ф. де Соссюра, однако обе книги могли отражать общие беседы и обсуждения проблем двумя их авторами, к тому же у них был общий источник идей — популярная в те годы во Франции социологическая теория Э. Дюркгейма). Если для младограмматиков единственной реаль-

ностью была индивидуальная психика, а язык как общественное достояние — абстракция, конструируемая лингвистами, то А. Мейе, как и Ф. де Соссюр, подчеркивал социальный характер языка. По взглядам А. Мейе, языковая система «составляет принадлежность каждого человека и не встречается в совершенно тождественном виде у прочих людей, но она имеет свою ценность лишь в той мере, в какой другие члены той социальной группы, к которой принадлежит данное лицо, располагают примерно схожими системами; в противном случае это i лицо не было бы понято и не могло бы понять другого... Язык, будучи, с одной стороны, принадлежностью отдельных лиц, с другой стороны — навязывается им; благодаря этому он является реальностью не только физиологической и психической, но и прежде всего социальной. Язык существует лишь постольку, поскольку есть общество, и человеческие общества не могли бы существовать без языка».

Младограмматики (Г. Пауль) не могли последовательно удержаться на чисто индивидуалистической точке зрения там, где речь шла о языковых изменениях, и поэтому прибегали к особому понятию узуса, который в отличие от языка коллективен. Точка зрения А. Мейе давала возможность более простым и непротиворечивым образом объяснить процесс изменений в языке. Фактически в неявном виде здесь А. Мейе подходит к противопоставлению языка и речи; недаром, когда Ф. де Соссюр его сформулировал, А. Мейе вполне его принял.

Говоря о процессе изменений в языке, автор «Введения в сравнительное изучение индоевропейских языков» вполне в соответствии со взглядами младограмматиков подчеркивал эволюционность, непрерывность развития языка, соответствующий раздел так и называется «Лингвистическая непрерывность». Однако подчеркивается, что так происходит лишь при нормальном, спонтанном развитии языка, когда сохраняется «естественная преемственность поколений». Однако непрерывность нарушается в особых ситуациях, которые уже упоминались выше, когда население меняет язык, перенимая «язык победителей, иноземных колонистов или язык более цивилизованных людей, пользующийся особым престижем». Такая смена не только нарушает регулярность звуковых изменений, но и представляет собой случай дискретных изменений в языке.

В ряде случаев концепция А. Мейе обнаруживает близость к концепции Ф. де Соссюра. Близко у них соотношение между неизменностью и изменчивостью в языке, фактически говорит А. Мейе и о произвольности знака. Однако одно принципиальное положение соссюровской концепции А. Мейе никогда не принимал: он не мог согласиться с разделением синхронии и диахронии и тем более с жестким разграничением синхронной и диахронной лингвистики. Понимание языкознания как исторической науки у него сохранялось, хотя он иногда, как в упомянутой книге о языках Европы, писал и о современных языках. Отметим и

значительный интерес А. Мейе к социальным условиям функционирования языка, а в связи с этим и к тому, что Ф. де Соссюр называл «внешней лингвистикой». Идея сосредоточения усилий лингвистов на внутренней синхронной лингвистике, объективно следовавшая из концепции Ф. де Соссюра, не могла быть близкой А. Мейе.

Ученик А. Мейе Жозеф Вандриес (1875—1960), близкий к нему по взглядам, стал как бы его преемником в качестве признанного лидера французского языкознания. По главной специальности он также был индоевропеистом, однако более всего он известен как автор книги «Язык», впервые опубликованной в 1921 г. По жанру книга близка к учебнику введения в языкознание, она популярна и доходчива, но в то же время на хорошем научном уровне разъясняет читателю основные положения науки о языке. В 1937 г. появился ее русский перевод по инициативе и под редакцией Р. О. Шор с содержательными комментариями П. С. Кузнецова. Как и упомянутая выше книга А. Мейе, книга Ж. Вандриеса, , написанная уже довольно давно, не потеряла своего значения.

Книга «Язык» содержит очерк сравнительно-исторического языкознания, описывает основные принципы фонетики, грамматики и семантики, однако наибольший интерес представляют разделы книги, посвященные социальному функционированию языка и социальным причинам лингвистических изменений. Здесь Ж. Вандриес выступает как один из предшественников тогда еще не выделившейся в особую дисциплину социолингвистики. Книга писалась уже после появления «Курса* Ф. де Соссюра и содержит в себе ряд соссюровских формулировок вроде того, что язык — система знаков. Однако, как и у А. Мейе, у Ж. Вандриеса нет ни строгого разграничения синхронии и диахронии, ни жесткого противопоставления внутренней и внешней лингвистики. Как раз в области внешней лингвистики автор наиболее оригинален. В то же время Ж. Вандриес уже не понимает лингвистику как чисто историческую науку и синхронные проблемы занимают в ней немалое место.

Как и А. Мейе, Ж. Вандриес понимал язык как общественное явление: «В любой общественной группе вне зависимости от ее свойств и величины язык играет важнейшую роль. Он — самая крепкая связь, соединяющая членов группы, и в то же время он — символ и защита группового единства». В связи с этим Ж. Вандриес оценивает и столь немодную в его время проблему происхождения языка: «Язык образовался в обществе. Он возник в тот день, когда люди испытали потребность общения между собой. Язык возникает от соприкосновения нескольких существ, владеющих органами чувств и пользующихся для своего общения средствами, которые им дает природа». Тем самым ученый продолжал концепцию происхождения языка от «общественного договора», идущую от Ж. Ж. Руссо (он сам это признавал). Однако, разумеется, Ж. Вандриес не пытался предлагать какие-то конкретные схемы происхождения и доисторического развития языков. Ж. Ванд-

риес был одним из последних ученых (не считая, конечно, пытавшегося повернуть языкознание вспять Н. Я. Марра), еще уделявших внимание проблеме происхождения языка, затем она полностью выпала из поля зрения лингвистов и лишь в самые последние годы стал наблюдаться некоторый интерес к ней.

В связи с интересом к социальному функционированию языка Ж. Вандриес рассматривал и еще две немодные для того времени проблемы: языковой нормы и прогресса в языке. Впрочем, следует учитывать, что для Франции, где традиции времен «Грамматики Пор-Рояля» сохранялись больше, чем в других странах, такого рода интерес не был неожиданным.

Проблема нормы, имевшая первостепенную важность для лингвистических традиций и сохранявшая значение для А. Арно и К. Лансло, ушла на периферию науки о языке с формированием сравнительно-исторического метода. В XIX в. научная лингвистика по самому своему предмету была жестко отграничена от нормативной, а формирование структурной парадигмы не привело к какому-нибудь появлению интереса к нормативным проблемам {исключение, как будет дальше показано, составляла советская лингвистика, где такой интерес стимулировался практической работой по языковому строительству, и во многом Пражский кружок). Более того, если на ранних стадиях компаративизма еще сохранялось противопоставление более престижных языков культуры и письменности и более «примитивных» языков, то младограмматики окончательно покончили с таким делением, а сосредоточение послесоссЮровской науки на внутренней лингвистике привело к идее о принципиальном равенстве всех языковых систем: литературных, диалектных, просторечных индивидуальных и т. д. Тем самым позиция лингвиста резко разошлась с позицией носителя языка (как писал один современный западный социолингвист, «языки равны только перед Богом и лингвистом»).

Ж. Вандриес в связи с социальным, групповым характером языков обращается к вопросу о норме. Он писал: «У каждого члена группы есть ощущение, что он говорит на определенном языке, который не является языком какой-либо из соседних групп. Таким образом, язык приобретает реальное существование в ощущений, общем у всех говорящих на нем. Это определение, на первый взгляд совершенно субъективное, опирается на тот факт, что к ощущению общности языка присоединяется у говорящих стремление к известному языковому идеалу, который каждый из говорящих старается осуществить в своей речи. Между членами одной и той же группы как бы существует установившееся молчаливое соглашение поддерживать язык таким, как это предписывается нормой». Важно и такое указание Ж. Вандриеса: «Каждый член данной языковой общины... всегда инстинктивно и бессознательно сопротивляется произволу в употреблении языка. Вся,кое нарушение обычного употребления языка со стороны отдельного говорящего

сейчас же исправляется; смех наказывает виновника и отнимает у него желание повторить ошибку». Понятие нормы понимается Ж. Вандрие-сом шире, чем это принято в традиции: он подчеркивает, что норма существует не только в стандартных языках, но в любом диалекте и говоре. Более того, при отсутствии фиксации на бумаге она тем строже: если литературные языки допускают вариативность, то «говорящие на говорах почти никогда не колеблются».

В то же время любая норма не абсолютна, а относительна. Ж. Ванд-риес приходил к такому выводу: «Правильный язык — идеал, к которому стремятся, но которого не достигают; это — сила в действии, определяемая целью, к которой она движется; это — действительность в возможности, не завершающаяся актом; это — становление, которое никогда не завершается».

С проблемой нормы тесно связана и проблема прогресса в языке, также к началу XX в. исключенная из активного рассмотрения в языкознании. Отказ от стадиальных концепций, ни одну из которых не удалось доказать, в сочетании с позитивистским взглядом на мир привел ученых к этому времени к представлению о том, что вообще невозможно установить какие-либо общие закономерности в развитии строя языков. А. Мейе, как и И. А. Бодуэн де Куртена, не признавал каких-либо классификаций языков, кроме генетической. С ростом знаний о так называемых «примитивных» языках, в частности индейских, стало окончательно ясно, что они ни по фонетике, ни по грамматике, ни даже по лексике принципиально не отличаются от языков «передовых» народов. Все это привело к представлениям о том, что вопрос о прогрессе или регрессе в языке, о степени развития того или иного языка вообще выходит за рамки науки. Здесь, как и по вопросу о норме, позиция лингвистов стала явно расходиться со «здравым смыслом» носителей языка.

Ж. Вандриес, обсуждая данный вопрос, занимает по нему чуждую крайностей и в целом разумную позицию. С одной стороны, он решительно отверг всякую стадиальность и всякие попытки связать прогресс или регресс в языке с языковым строем. Также он выступает против смешения языковых и внеязыковых критериев: «Эстетическая и утилитарная ценность языка не должны приниматься во внимание при оценке прогресса языка». Подвергает он сомнению и попытки вводить оценки на основании степени трудности того или иного языка для произношения и прочих квазиточных критериев, указывая на то, что такие критерии на деле достаточно субъективны. В целом не согласен Ж. Вандриес и с делением языков на «развитые» и «примитивные», хотя некоторые различия подобного рода он все же признает: «В этих языках (языках дикарей — В. А.) представлено лингвистическое состояние, на котором не отразилось почти совсем или в очень небольшой степени то, что мы называем культурой. Они изобилуют конкретными и частными категориями и этим отличаются от языков культурных народов, в которых все меньше частных категорий и все больше категорий общих

и абстрактных». Последующие более объективные исследования семантики «языков дикарей» не подтвердили такого рода точку зрения.

Но с другой стороны, Ж. Вандриес против того, чтобы полностью отказаться от идеи прогресса в языке вообще. Он пишет: «Об абсолютном прогрессе, очевидно, не может быть речи... Некоторый относительный прогресс в истории языков все же можно отметить. Различные языки в различной степени приспособлены к различным состояниям культуры. Прогресс языка сводится к тому, что данный язык по возможности лучше приспособляется к потребности говорящих на нем». Говорить что-либо более конкретное по этому поводу ученый не берется.

Отметим еще одно место в книге Ж. Вандриеса, где некоторые идеи, идущие от А. Шлейхера, включаются в контекст антиномий сос-сюровского типа. В качестве «закона всякого развития языка» выделяется борьба двух противоположных тенденций к дифференциации и унификации языков. Дифференциация языков понимается вполне традиционно в соответствии с концепцией родословного древа. Однако Ж. Вандриес указывает на естественный предел такой дифференциации: «Уменьшая все сильнее объем групп, общению которых язык служит, эта дифференциация лишила бы язык права на существование; язык должен был бы уничтожиться, став непригодным для общения между людьми. Поэтому против стремления к дифференциации беспрерывно действует тенденция к унификации, восстанавливающая нарушенные отношения». Эту тенденцию не надо понимать в смысле образования смешанных языков в духе И. А. Бодуэна де Куртенэ или тем более Н. Я. Марра. Речь идет о вытеснении многих получающихся систем (говоров, диалектов, целых языков) теми или иными более престижными системами. Данная формулировка показывает, что Ж. Вандриес в большей степени, чем его учитель А. Мейе, имел склонность к формулированию общих законов языкового развития.

Книга Ж. Вандриеса «Язык» затрагивала широкий круг проблем. Ее автор стремился рассмотреть в ней все три главных вопроса языкознания: «Как устроен язык?», *Как функционирует язык?» и «Как развивается язык?». Но появилась книга уже тогда, когда после издания «Курса» Ф. де Соссюра лингвистика временно сосредотачивалась на рассмотрении только первой из данных проблем. Многое из проблематики книги надолго ушло на периферию науки о языке, что, конечно, не означает того, что сами проблемы от этого перестали существовать.

ЛИТЕРАТУРА

Сергиевский М. В. Антуан Мейе и его «Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков // Мейе А. Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков. М., 1938.

Кузнецов П. С. Комментарии // Вандриес Ж. Язык. М., 1937.