Удачи капитана Блада

своей правоты. Мы требуем также, чтобы вы тотчас освободили даму, вашу

мать, которую вы несправедливо заточили в узилище и держите там.

- Это заточение отнюдь не несправедливо, и свидетелями тому - все

здесь присутствующие, - отвечал инфант. - Возможно, Рим поверил тем лживым

наветам, которые туда поступили. Донна Тереза вела распутную жизнь, и мой

народ страдал от несправедливостей во время ее правленая. Вместе с

пресловутым сеньором Трава она разожгла пожарище гражданской войны в

подвластных ей землях. Узнай же от нас правду и поведай ее Риму. Тем самым

ты совершишь достойное деяние.

Но прелат был преисполнен упрямства и гордыни.

- Не такого ответа ждет от вас наш святой отец, - сказал он.

- Но таков ответ, который я посылаю ему.

- Берегись, безумный и мятежный юноша! - вспылил кардинал, не сдержав

гнева. Голос его зазвучал громче. - Я прибыл сюда, имея в своем

распоряжении оружие, мощи которого достанет, чтобы уничтожить тебя. Не

злоупотребляй терпением Матери-Церкви, иначе вся сила ее гнева обрушится на

твою голову.

Впав в неистовство, Афонсо Энрикес вскочил на ноги. Душевное волнение

исказило его черты, глаза загорелись.

- Прочь! Вон отсюда! - вскричал он. - Убирайтесь, сеньор, да

побыстрее, иначе, видит Бог, я не мешкая присовокуплю новое святотатство ко

всем тем, в которых вы меня обвиняете.

Прелат плотнее закутался в широкую мантию. Он побледнел, но вновь

обрел спокойствие и невозмутимость. Исполненный сурового достоинства, он

поклонился рассерженному юноше и удалился с таким бесстрастным видом, что

трудно было определить, кто же одержал верх в этом поединке. И если еще

ночью Афонсо Энрикес считал себя победителем, то утром его иллюзии были

повергнуты в прах.

Ни свет ни заря его разбудил камергер. Эмигио Мониш требовал

немедленной аудиенции. Афонсо Энрикес сел на постели и велел впустить

вельможу.

Пожилой рыцарь и верный спутник вошел к нему тяжелой поступью. Хмурое

смуглое лицо: сурово сжатые губы, почти скрытые седой бородой, превратились

в тонкие полоски.

- Да хранит тебя Господь, государь, - приветствовал инфанта Мониш

таким мрачным тоном, что его слова прозвучали как благочестивое, но

несбыточное пожелание.

- И тебя, Эмигио, - ответил инфант. - Раненько же ты поднялся. Что

тому причиной?

- Дурные вести, государь, - рыцарь пересек комнату, откинул задвижку и

распахнул окно. - Слушай, - сказал он принцу.

Неподвижный утренний воздух был наполнен нарастающим звуком, похожим

то ли на жужжание улья, то ли на шум морских волн во время прилива. Но

Афонсо Энрикес тотчас же понял, что это ропот толпы.

- В чем дело? - спросил он, спуская с кровати мускулистые ноги.

- В том, государь, что папский легат исполнил все свои угрозы и сделал

кое-что еще. Он наложил на город проклятие и отлучил от церкви всю Коимбру.

Храмы закрыты, и до тех пор, пока проклятие не будет снято, ни одному

священнику не разрешается крестить, венчать, исповедовать и свершать иные

таинства Святой Церкви. Народ объят ужасом и знает, что проклятие наложено

из-за тебя. Теперь они собрались внизу у ворот храма и требуют встречи с

тобой, чтобы умолять тебя освободить их от ужасов отлучения.

Афонсо Энрикес уже поднялся на ноги и стоял, изумленно глядя на

старого рыцаря; лицо его покрыла мертвенная бледность, сердце сжалось от

страха. Оружие, которое обратила против него церковь, было неосязаемо, но

разило сокрушительно и беспощадно.

- Боже мой! - застонал он. - Как же мне быть?

Мониш был очень, очень серьезен и мрачен.

- Первым делом надо успокоить народ, - ответил он.

- Но как?

- Есть только один путь. Пообещай подчиниться воле Папы, искупить свои

грехи и снять проклятие отлучения с себя и своего города.

Бледные щеки юноши тотчас же залились ярким румянцем.

- Что?! - вскричал он, и голос его был похож на рык. - Выпустить на

волю мою мать, сместить Сулеймана, вновь призвать беглого изменника,

проклявшего меня, и униженно выпрашивать прощения у этого чванливого

итальянского церковника? Да пусть сгниют мои кости, да гореть мне веки

вечные в адском пламени, если явлю я миру такую трусость! А ты, Эмигио!

Неужели ты и впрямь советуешь мне так поступить?

Волны гнева поднимались в душе принца, но тут Эмигио повел рукой в

сторону распахнутого окна и ответил:

- Ты слышишь глас народа. Знаешь ли ты какой-нибудь иной способ

заставить его умолкнуть?

Афонсо Энрикес присел на край лоха и обхватил руками голову. Он

потерпел полное поражение, он был разгромлен. И тем не менее...

Принц поднялся и хлопнул в ладоши, призывая камергера и пажей, чтобы

те помогли ему одеться и вооружиться.

- Где квартирует легат? - спросил он Мониша.

- Кардинал покинул город, - отвечал рыцарь. - С первыми петухами он

отправился в сторону Испании по дороге, что идет вдоль Мандего - так мне

сообщила стража Речных ворот.

- Как случилось, что стража открыла их для него?

- Его полномочия, государь, и есть тот ключ, который открывает перед

ним все двери в любое время дня и ночи. Стража не посмела схватить или

задержать кардинала.

- Хм! - буркнул инфант. - Тогда мы отправимся в погоню.

Он торопливо оделся, пристегнул к доспехам свой громадный меч, и они

пустились в путь.

Очутившись во дворе, он призвал к себе Санчо Нуньеса и полдюжины

стражников, сел на боевого коня и поскакал бок о бок с Эмигио Монишем.

Остальные следовали за ним чуть поодаль. Проехав по подъемному мосту, он

оказался на открытом месте, заполненном галдящей толпой жителей опального

города.

своего правителя смилостивиться над ними и избавить от проклятия. Потом

наступила тишина: народ ждал, что скажет принц, как утешит своих подданных.

Он натянул поводья и, встав на стремена, выпрямился в полный рост.

Теперь это был не мальчик, но муж.

- Жители Коимбры! - обратился он к толпе. - Я отправляюсь в поход,

чтобы добиться отмены отлучения от церкви, которому подвергся наш город.

Вернусь я еще до захода солнца. До тех пор вы должны сохранять спокойствие.

Вновь послышался гвалт толпы, но теперь она восхваляла своего

правителя как отца и защитника всех португальцев и призывала божественное

благословение на его прекрасное чело.

Афонсо поехал вперед. По бокам скакали Мониш и Нуньес, а за ними -

остальное блистательное воинство. Оставив позади город, кавалькада

выбралась на дорогу, которой воспользовался легат, покидая Коимбру. Путь

лежал вдоль реки.

Все утро они резво скакали вперед. Инфант еще не ел сегодня, но он

напрочь забыл и о голоде, и обо всем остальном, всецело сосредоточившись на

своей цели. Он ехал молча, лицо его казалось окаменевшим, брови были

нахмурены. Мониш все время тайком наблюдал за ним, гадал, какие мысли

бродят в этой юной буйной голове. И ему было страшно.

Незадолго до полудня они, наконец, нагнали легата. Принц заметил его

мулов и носилки перед входом на постоялый двор в маленькой деревушке,

лежавшей милях в десяти за предгорьями кряжа Буссако. Инфант резко осадил

коня и издал злобный сдавленный крик, будто дикий зверь, выследивший свою

добычу.

Мониш протянул руку и положил ее на плечо принца.

задумал?

усмешку, которую никак нельзя было назвать приятной.

- Я намерен молить кардинала Коррадо о сострадании, - насмешливо

ответил он и с этими словами соскочил с коня, бросив поводья одному из

своих закованных в броню всадников.

Бряцая доспехами, он вошел на постоялый двор в сопровождении Мониша и

Нуньеса. Отшвырнув в сторону хозяина, который не знал, с кем имеет дело, и,

конечно, не позволил бы даже столь благородному с виду господину нарушить

покой своего почетного гостя, Афонсо широким шагом вошел в трапезную, где в

обществе двух своих знатных племянников обедал кардинал Коррадо.

Увидев его и испугавшись, что принц может прибегнуть к насилию,

Джаннино и Пьерлуиджи мгновенно вскочили на ноги и схватились за рукоятки

своих кинжалов. Но кардинал Коррадо продолжал неподвижно сидеть на месте.

Он поднял глаза, и на строгом аскетическом лице заиграла какая-то

невыразимо ласковая улыбка.

- Я надеялся, что ты последуешь за мной, сын мой, - молвил он. - Если

ты принес мне покаяние, значит, Бог услышал мою молитву.

- Покаяние? - вскричал Афонсо Энрикес. Он злобно расхохотался и

выхватил из ножен кинжал.

Санчо Нуньес в ужасе схватил принца за плечи, пытаясь удержать его.

- Мой государь, - срывающимся голосом вопил он, - ты не посмеешь

заколоть помазанника Господа нашего! Это означало бы полное и безвозвратное

самоуничтожение!

- Проклятие исчезнет, когда не станет того, чьи уста произнесли его, -

ответил Афонсо. Как видно, горячая кровь не мешала этому юноше и пылкому

разрубателю Гордиевых узлов рассуждать довольно здраво. - А снять проклятие

с моей Коимбры для меня важнее всего.

- И оно будет снято, сын мой, как только ты покаешься и выкажешь

готовность повиноваться воле Его Святейшества, как и подобает

христианину, - отвечал бесстрашный кардинал.

- Боже, надели меня терпением, чтобы разговаривать с этим человеком, -

сказал Афонсо Энрикес. - Слушайте, сеньор кардинал, - продолжал он, уперев

ладони в рукоять своего кинжала, отчего его лезвие на несколько дюймов ушло

в сосновую крышку стола, - я вполне могу понять и стерпеть ваше стремление

пустить в ход все средства, имеющиеся в распоряжении церкви, чтобы покарать

меня за прегрешения, которые вы вменяете мне в вину. Возможно, в нем есть

какой-то смысл. Но можете ли вы объяснить мне, почему за поступок,

совершенный - если вообще совершенный - мною одним, должен быть наказан

целый город? Причем наказан столь ужасным проклятием, что верным сынам и

дочерям Матери-Церкви отказано в отпущении грехов и отправлении всех

религиозных обрядов в городской черте; что мужчинам и женщинам запрещено

приближаться к своим алтарям; что им приходится принимать смерть без

исповеди и уходить в мир иной грешниками, обреченными на вечные муки ада.

Какая нужда толкнула вас на это?

Благосклонная улыбка на лице кардинала сменилась лукавой усмешкой.

- Что ж, я отвечу тебе, - проговорил он. - Ужас, в который повергнуты

жители Коимбры, подвигнет их на бунт против тебя. Если, разумеется, ты не

избавишь их от анафемы. Таким образом, сеньор принц, я получаю возможность

держать тебя в узде. Либо ты покоришься, либо будешь уничтожен.

Афонсо Энрикес несколько мгновений молча смотрел на кардинала.

- Вот уж ответ - так ответ, - сказал он наконец и вдруг грозно

взревел: - Но это политика, а не религия! Знаете ли вы, что происходит,

когда правитель менее искушен в государственных делах, чем его противники?

Он прибегает к силе, сеньор кардинал. Вы вынуждаете меня к этому, а значит,

вам и отвечать за последствия!

- О какой силе ты говоришь? - глумливо спросил легат. - Твое жалкое

оружие, сеющее смерть, - ничто в сравнении с мощью стоящей за мной церкви.

Ты угрожаешь мне гибелью? Думаешь, она страшит меня?

Внезапно кардинал поднялся на ноги и в гневном порыве распахнул свою

багровую мантию.

- Рази же меня своим кинжалом! На мне нет кольчуги. Рази, коли

посмеешь, и твой святотатственный удар погубит тебя. Погубит и в этом мире,

и в загробном.

Инфант задумчиво взглянул на легата и медленно вложил кинжал в ножны.

На лице его появилась тусклая улыбка. Он хлопнул в ладоши, и в комнату

вошли сопровождавшие его латники.

- Схватите двух этих римских щенков, - велел он им, указывая на

Джакнино и Пьерлуиджи. - Схватите и разделайтесь с ними. Быстро!

- Сеньор принц! - вскричал легат сразу и умоляюще, и испуганно, и

возмущенно.

Нотки страха еще больше раззадорили Афонсо Энрикеса.

- Быстро! - снова воскликнул он, хотя в этом не было никакой нужды,

потому что латники уже вцепились в племянников кардинала. Те ругались,

кусались, отбивались ногами, но их в мгновение ока повалили на пол,

обезоружили и связали. Латники взглянули на принца, ожидая дальнейших

распоряжений. Стоявшие поодаль Мониш и Нуньес с тревогой наблюдали за

происходящим. Кардинал, который так и не вышел из-за стола, стоял без

кровинки в лице и сдавленным голосом вопрошал принца, какое еще бесчинство

тот задумал. Легат умолял принца опомниться, грозил ужасными последствиями

этого возмутительного поступка. И все это на одном дыхании.

Речь кардинала совершенно не тронула Афонсо Энрикеса. Он указал на

окно, за которым посреди постоялого двора высился огромный дуб.

- Отведите их туда и повесьте безо всякого причащения, - повелел он.

Легат покачнулся и едва не упал ничком. Он схватился за стол, утратив

дар речи от страха за этих двух парней, которых берег как зеницу ока. А

ведь только что он бесстрашно подставил собственную грудь под стальной

клинок.

Двух миловидных итальянских юношей поволокли вон из комнаты. Они

Наконец легат, который был на грани обморока, обрел дар речи.

- Сеньор принц! - выдохнул он. - Сеньор принц... ты не посмеешь

совершить такую низость! Не посмеешь! Предупреждаю тебя, что... что... -

кардинал так и не высказал вслух очередную угрозу, этому помешал

нараставший в его душе ужас.

- Смилуйся! - закричал он. - Смилуйся, государь! Ведь ты и сам

надеешься на милосердие!

- Ну, и каково же оно, твое милосердие? Ты шляешься по свету, долдоня

проповеди о милосердии, а как запахнет жареным, так сам выклянчиваешь его!

Ну, хорош!

- Но ведь это низость! Что сделали тебе эти несчастные дети? Какой

причинили вред? Чем они виноваты, если я нанес тебе обиду, выполняя свой

священный долг?

Инфант воспользовался паузой и молниеносно ответил кардиналу в том же

духе:

в том, что я обидел тебя? И тем не менее, желая помыкать мною, ты без

колебаний пустил в ход орудия церкви и обратил их против народа. А я, чтобы

приструнить тебя, столь же решительно поражу своим оружием твоих

племянников. Увидев их болтающимися в петле, ты поймешь то, чего не смог

уяснить из моих слов. И низость моя - лишь ответ на твою собственную

подлость. Уразумей это и, быть может, сердце твое дрогнет, ты смиришь свою

чудовищную гордыню.

На улице под деревом суетились латники. Они проворно и бесстрастно

готовились выполнить доверенное им задание.

Кардинал болезненно поморщился и стал задыхаться.

- Не допусти этого! - он умоляюще простер к принцу руки. - Сеньор

принц, ты должен освободить моих племянников.

- Сеньор кардинал, вы должны снять проклятие с моих подданных.

- Если... если ты прежде выкажешь готовность повиноваться. Мой долг...

Святой престол... О, Боже, неужели ничто не в силах тронуть твое сердце?

- Когда ваших племянников повесят, вы кое-что поймете, и собственное

горе научит вас состраданию.

Голос инфанта звучал так холодно и твердо, что кардинал уже и не чаял

добиться своей цели. Увидев, что на шеи его горячо любимых племянников уже

накинуты петли, он тотчас же сдался.

- Останови их! - завопил легат. - Заставь их остановиться! Проклятие

будет снято.

- Погодите! - крикнул инфант своим людям, вокруг которых уже

собиралась горстка трепещущих от страха селян. Затем он вновь повернулся к

кардиналу Коррадо, который опустился на стул с видом человека, лишившегося

последних остатков сил. Он тяжело дышал, опершись о стол и обхватив

ладонями голову.

- Выслушайте условия, которые вам надо будет принять, чтобы спасти им

жизнь. Полное отпущение грехов и апостольское благословение для моих

подданных и меня самого. Нынче же вечером. Я, со своей стороны, готов

исполнить волю его святейшества и освободить из заточения мою мать, но при

условии, что она тотчас же покинет Португалию и больше не вернется сюда.

Что касается изгнанного епископа и его преемника, то пусть все остается как

есть. Однако вы можете успокоить свою совесть, лично подтвердив назначение

дона Сулеймана. Вот так, сеньор. Мне кажется, что я достаточно великодушен.

Освободив свою мать, я даю вам возможность ублажить Рим. Если все то, что я

намеревался здесь проделать, поможет вам усвоить свой урок, будьте довольны

и не терзайтесь муками совести.

- Да будет так, - севшим голосом отвечал кардинал. - Я вернусь с тобой

в Коимбру и исполню твою волю.

После этого Афонсо Энрикес без всякого глумления, а вполне серьезно и

искренне преклонил колена, давая кардиналу понять, что их ссора исчерпана,

и попросил у него благословения, как и подобает верному и смиренному сыну

Святой Церкви, каковым он себя считал.

2
ЛЖЕДМИТРИЙ

дворца в Кремле. Весть пришла, когда ему и без того было над чем поломать

голову: несмотря на стол, и сервировкой, и яствами вполне достойный

императора, за стенами дворца на улицах Москвы свирепствовал голод, до того

истощивший мужчин и женщин, что, займись они людоедством, никто, наверное,

не стал бы вменять это им в вину.

В полном одиночестве, если не считать прислуживавшей за столом челяди,

восседал Борис Годунов под чугунными лампадами, превращавшими крытый белой

скатертью стол с золотыми ковшами и серебряными блюдами в сверкающий

островок света, окутанный мраком, в который был погружен огромный чертог.

Воздух был напоен ароматом горящих сосновых поленьев, потому что, хотя был

уже май месяц, ночи стояли холодные, и в очаге постоянно поддерживали

огонь.

К Борису приблизился его верный слуга Басманов. Именно он принес

наконец-то занесла над его грешной головой свой карающий меч.

Острые, болезненно-желтые скулы Басманова окрасились румянцем; в

продолговатых глазах сверкали возбужденные искорки. Первым делом он велел

челяди удалиться, потом подался вперед и, склонившись над Борисом,

скороговоркой сообщил ему новость.

При первых же словах царь с лязгом бросил свой нож на золотую тарелку,

и его короткие сильные руки вцепились в резные подлокотники массивного

золоченого кресла. Но он быстро овладел собой и, продолжая слушать боярина,

мало-помалу приходил в насмешливое расположение духа. Презрительная ухмылка

заиграла на губах, полуприкрытых седеющей бородой.

А суть Басмановского доклада сводилась к тому, что в Польше неведомо

откуда объявился человек, называвший себя сыном Иоанна Васильевича и

законным царем Руси, тем самым Дмитрием, который, как полагали, скончался в

Угличе десять лет назад и останки которого покоились в Москве, в церкви

Святого Михаила. Человек этот нашел прибежище при дворе литовского магната

Вишневецкого, и польская знать в один голос свидетельствует ему почтение,

спеша признать в нем законного сына Иоанна Грозного. Поговаривали даже, что

он как две капли воды похож на покойного царя, если не считать смуглой кожи

и черных волос, унаследованных им от вдовствующей царицы. Кроме того, на

лице у него было две бородавки. Точно такие же, насколько помнили

приближенные и слуги, обезображивали черты Дмитрия, когда тот был ребенком.

Так сообщил царю Басманов, добавив, что он отправил в Литву гонца для

уточнения и подтверждения этой вести. На основании полученных им

дополнительных сведений боярин избрал этим гонцом Смирнова-Отрепьева.

Борис откинулся на спинку кресла, вперив взор в украшенный каменьями

кубок и машинально вертя его в пальцах. На круглом бледном лице царя теперь

не было и тени улыбки, черты его застыли, на чело легла печать глубокого

раздумья.

- Найди князя Шуйского, - молвил, наконец, Борис, - и пришли его ко

мне.

А в ответ на сообщение боярина царь сказал лишь:

И с этими словами мановением руки отослал придворного.

Но как только боярин удалился, Борис тяжело поднялся на ноги и подошел

к очагу. Царь понурил свою крупную голову, грузные плечи его поникли. Он

был человеком невысокого роста, коренастым, кривоногим и склонным к

полноте. Царь поставил ногу, обутую в отороченный горностаем красный

кожаный сапог, на решетку очага и, облокотившись о резные украшения над

ним, подпер ладонью лоб. Глаза его смотрели на огонь, словно пляшущие языки

пламени напоминали ему о том давнем пышном зрелище, которое занимало теперь

его мысли.

Девятнадцать лет пролетело с тех пор, как скончался Иоанн Грозный,

оставивший после себя двух сыновей - Федора Иоанновича, который унаследовал

престол, и цесаревича Дмитрия. Федор был хил и почти безумен. Он женился на

дочери Бориса Годунова Ирине, благодаря чему Борис стал подлинным

правителем Руси, той силой, которая поддерживала царский трон. Но его

ненасытное честолюбие требовало большего. Он хотел носить венец и держать в

руках скипетр, а этого можно было добиться, лишь истребив династию

Рюриковичей, царствовавшую на Руси почти семь столетий. Между троном и

Борисом стояли муж дочери, их отпрыск и мальчик Дмитрий, отосланный вместе

со своей матерью, вдовствующей царицей, в Углич. Этих троих надо было

устранить.

Борис начал с последнего из них и сперва попробовал лишить его права

престолонаследия, не прибегая к кровопролитию. Он попытался объявить

Дмитрия незаконнорожденным на том основании, что он был сыном Иоанна от

седьмой жены (ортодоксальная православная церковь признавала законными

только первых трех жен), но эта попытка провалилась. Память об ужасном

царе, страх перед ним еще были живы на суеверной Руси, и никто не посмел бы

подвергнуть позору и бесчестью его сына. Поэтому Борис прибег к другому,

гораздо более верному, средству. Он послал в Углич своих людей, и вскоре

оттуда пришла весть о том, что мальчик, играя ножом, в приступе падучки

напоролся на клинок, пронзив себе горло. Однако такая история не убедила

жителей Москвы, поскольку почти одновременно в столицу пришло другое

известие: Углич взбунтовался против посланцев Бориса. Горожане обвинили их

в убийстве мальчика и прикончили на месте.

Возмездие Бориса было ужасным. Двести жителей злосчастного города были

по его приказу преданы смерти, а остальных сослали за Урал. Царицу Марию,

мать Дмитрия, тоже утверждавшую, что Борис велел убить мальчика, заточили в

монастырь, где держали под неусыпным наблюдением.