Удачи капитана Блада

обиженных стояло имя коварного предателя Шуйского, которому его вероломное

лжесвидетельство не принесло ожидаемых благ. Более всего он возмущался тем,

что его заклятый враг Басманов был теперь наделен властью, уступающей лишь

власти самого царя. Поднаторевший в интригах Шуйский взялся за дело, как

всегда, исподволь и втихомолку. Он подстрекал церковников; те, в свою

очередь, накручивали чернь, и вскоре под внешне спокойной поверхностью

начал закипать котел народного недовольства.

Взрыв произошел в мае следующего года, когда дочь пфальцграфа

Сандомирского Марина, избранница молодого царя, с большой помпой въехала в

Москву. Ослепительное шествие и последовавший за ним пир не вызвали

восторга у москвитян, увидевших, что их город отныне кишит польскими

еретиками.

18 мая 1606 года состоялось великолепное свадебное торжество. И тут

Шуйский запалил фитиль столь искусно подложенной им бомбы. Дмитрий

потребовал, чтобы перед стенами Москвы была возведена деревянная крепость.

Он хотел развлечь свою невесту во время свадебного празднества, но Шуйский

пустил слух, что крепость, якобы, будет использована для разрушения Москвы.

Свадебные игрища - лишь ширма. На самом деле спрятавшиеся в крепости поляки

сперва забросают город горящими головнями, а потом приступят к истреблению

его жителей и вырежут всех.

Этого оказалось достаточно. Горожане, и так уже доведенные до белого

каления, пришли в ярость. Они схватились за оружие и в ночь на 29 мая с

кличем: "Смерть еретику! Смерть самозванцу!" - устремились на штурм Кремля,

предводительствуемые архипредателем Шуйским.

Москвитяне ворвались во дворец и рекой хлынули по лестницам к царской

опочивальне, заколов по дороге верного Басманова, который с мечом в руке

преградил им путь, давая своему благодетелю возможность спастись бегством.

Царь выпрыгнул с балкона, рухнул с десятиметровой высоты, сломав ногу, и

теперь беспомощно лежал на земле. Он понимал, что враги прикончат его, как

только найдут. И ему не пришлось долго ждать.

Он умер, твердо и бесстрашно заявив, что никогда не был Дмитрием

Иоанновичем.

А был он не кем иным, как монахом-расстригой Гришкой Отрепьевым.

Бытовало мнение, что этот человек служил лишь орудием в руках

духовенства, и злой рок уничтожил его потому, что он очень уж плохо играл

свою роль. Но так ли это? Да, Отрепьев был орудием, но орудием Судьбы, а не

церкви. И предназначение его состояло в том, чтобы заставить Бориса

Годунова заплатить за ужасные и омерзительные прегрешения, которыми он

запятнал свою душу, и отомстить за смерть жертв детоубийцы. Перевоплощение

в одну из них помогло достигнуть этой цели. Отрепьев в обличии Дмитрия

преследовал и травил Бориса с не меньшим успехом, чем это делал бы призрак

убиенного в Угличе ребенка. И травля эта увенчалась гибелью злодея.

Вот такую роль отвела судьба Лжедмитрию в таинственном хитросплетении

человеческих деяний. Роль эту он сыграл, а все остальное уже не имело

большого значения. Если вспомнить, каким человеком был Лжедмитрий и в каких

исторических обстоятельствах он очутился, станет понятно, что его эфемерное

самозванное правление никак не могло затянуться.

3
ПРЕКРАСНАЯ ДАМА
Из истории Севильской инквизиции
Дурные предчувствия, словно грозовые тучи, нависли над городом

Севильей с самого начала 1481 года. Атмосфера стала сгущаться с октября

предыдущего года, когда кардинал Испании Томаз де Торквемада от имени

монархов Фердинанда и Изабеллы назначил первых в Кастилии инквизиторов, дав

им указание учредить в Севилье Святейший трибунал для искоренения

вероотступничества, принявшего, как они полагали, угрожающие размеры в

среде новых христиан, то есть совершивших обряд крещения евреев; эти новые

христиане составляли значительную часть населения города.

Было издано много жестоких эдиктов, в частности, евреям предписывалось

носить отличительный знак в виде круглого красного лоскутка, пришитого к

плечу длиннополого кафтана, в каких они обычно ходили. Они могли проживать

только внутри обнесенных стенами гетто, никогда не выходя за их пределы в

ночное время. Им запрещалось заниматься врачебной практикой, быть

аптекарями и содержателями гостиниц и постоялых дворов. Стремясь

освободиться от этих ограничений, а также от запретов на торговлю с

христианами, и сбросить непереносимое бремя унижения, многие евреи

совершали обряд крещения и принимали христианство. Но даже те

новообращенные, которые искренне приняли христианство, не могли найти в

новой вере желанного покоя. Обращение в христианство лишь немного притупило

расовую неприязнь, но совсем ее не погасило.

Этим объяснялась тревога, с которой новые христиане наблюдали мрачное,

почти траурное зловещее шествие: впереди шли инквизиторы в белых мантиях и

черных плащах с капюшонами, почти закрывающими лица; за ними следовали

монастырские служки и босые монахи. Процессия возглавлялась монахом -

доминиканцем, несущим белый крест. Все эти люди наводнили Севилью в

последние дни декабря, направляясь к монастырю Святого Павла, чтобы

основать там Святую Палату инквизиции.

Опасение новых христиан, что именно они предназначены быть объектом

особого внимания этого ужасного трибунала, вынудило несколько тысяч

новообращенных покинуть город и искать убежище у таких феодалов как герцог

Мединский, маркиз Кадизский, граф Аркозский.

Это массовое бегство привело к опубликованию 2 января нового эдикта. В

нем новоназначенные инквизиторы, отметив, что многие жители Севильи

покинули город из страха быть наказанными за ересь, отдавали распоряжение

всем дворянам принять меры для неукоснительного возвращения лиц обоего

пола, нашедших убежище в их владениях или областях их юрисдикции, ареста

беглецов и заключения их в тюрьму инквизиции в Севилье, конфискации их

имущества и передачи его в распоряжение инквизиции. Объявлялось, что за

укрытие беглецов последует отлучение виновных от церкви и другие наказания,

вытекающие из закона о пособничестве еретикам.

Глубокая несправедливость приказа подвергнуть аресту мужчин и женщин

только за то, что они уехали из Севильи тогда, когда указа о запрете на

отъезд еще не было, показало, с какой жестокостью инквизиторы взялись за

дело. Это усилило страх еще не уехавших новых христиан, а число их только в

районе Севильи составляло около сотни тысяч, и многие из них, благодаря

трудолюбию и одаренности, присущим этой расе, занимали довольно высокое

положение. Этот эдикт встревожил также красивого молодого дона Родриго де

Кардона, который за всю свою пустую, изнеженную и порочную жизнь ни разу не

испытывал настоящей опасности. Нет, он не был новообращенным. Он происходил

по прямой линии от вестготов, людей чистой, красной кастильской крови, и не

имел ни капли той темной нечистой жидкости, которая, как полагали, течет в

еврейских жилах. Но случилось так, что он полюбил дочь имевшего миллионное

состояние Диего де Сусана, девушку такой невиданной красоты, что вся

Севилья называла ее Прекрасной Дамой. Он знал, что такие любовные

отношения, открытые или тайные, не одобряются святыми отцами. Однако тайна

встреч соблюдалась не только из-за святых отцов, но и из-за отрицательного

отношения к ним отца Изабеллы, Диего де Сусана. Дону Родриго всегда было

досадно, что он не может открыто бахвалиться своей победой над красивой и

богатой Изабеллой. Теперь же появилось еще одно, и притом намного более

серьезное, основание для сохранения тайны, и это, конечно, сильно

раздражало его.

Никогда еще не спешил любовник на свидание с чувством, более горьким,

чем то, которое охватило дона Родриго, когда он, плотно закутанный в плащ,

подошел той темной январской ночью к Карре де Атацы, дому Изабеллы. Однако,

когда, преодолев садовую ограду и легкий подъем на балкон, он оказался

рядом с ней, восхищение ею заслонило собой все прочие чувства. Он знал, что

ее отца не было дома, об этом она сообщила ему в вызвавшей его записке.

Отец уехал в Палациос по торговым делам и должен был вернуться лишь на

следующий день. Слуги уже спали, и Родриго мог снять плащ и шляпу и

непринужденно усесться на низкий мавританский диван, а она подала ему

сарацинский кубок, наполненный добрым малагским вином. Они расположились в

ее комнате, удаленной от остальных комнат дома, в будуаре с низкими

потолками, который был обставлен с роскошью и вкусом. Стены были завешены

гобеленами, пол покрывали дорогие восточные ковры. Высокая трехрожковая

медная лампа, стоявшая на инкрустированном столе мавританского стиля, была

заправлена ароматным маслом и распространяла свет и приятный запах по всей

комнате.

Дон Родриго потягивал вино, влюбленно следя за ее движениями, полными

почти кошачьей грациозности; вино, ее красота и дурманящий аромат лампы

привели его чувства в такое смятение, что он на мгновение забыл и про свою

кастильскую родословную, и про чистую христианскую кровь, забыл, что она

принадлежит к проклятой расе, распявшей Спасителя. Он помнил лишь, что

перед ним - самая красивая женщина Севильи, дочь богатейшего человека, и в

этот час своей слабости он решил воплотить в реальность то, что до сих пор

было лишь бесчестным притворством. Он исполнит свое обещание. Он возьмет ее

в жены. Поддавшись внезапному порыву, он неожиданно спросил:

- Изабелла, когда ты выйдешь за меня замуж?

Она стояла перед ним, глядя на его слабовольное, красивое лицо, их

пальцы переплелись. Она улыбнулась. Его вопрос не очень удивил или

взволновал ее. Не подозревая о присущей ему подлости и не догадываясь об

охватившем его смятении, она сочла вполне естественным, что он просил ее

назначить день свадьбы.

- Этот вопрос ты должен задать моему отцу, - ответила она.

- Я спрошу его завтра, когда он вернется, - сказал он и притянул ее к

себе.

Но ее отец был гораздо ближе, чем они думали. В эту самую минуту

высвободившись из его объятий. Напряженно застыв на мгновение, она

подбежала к двери и, приоткрыв ее, прислушалась.

С лестницы доносился звук шагов и приглушенные голоса. Это был ее отец

и с ним еще несколько человек. В сильном страхе она повернулась к дону

Родриго.

Кастилец в смятении поднялся с дивана, его обычно белое

аристократическое лицо еще больше побледнело, а в глазах был виден страх,

такой же, как у нее. У него не было иллюзий относительно того, что

предпримет Диего де Сусан, когда обнаружит его. Эти еврейские собаки крайне

вспыльчивы и ревниво ограждают честь своих женщин. Дон Родриго живо

представил свою красную чистую кровь на этом еврейском полу. У него не было

с собой оружия, кроме тяжелого толедского кинжала за поясом, а Диего де

Сусан был не один.

Положение нелепое для испанского идальго. Но еще больший урон мог бы

быть нанесен его чести, однако в следующее мгновение девушка спровадила его

в альков, расположенный в конце комнаты за гобеленами, который представлял

собой что-то вроде маленького чулана размером не больше шкафа для хранения

белья. Она двигалась с проворством, которое в другое время вызвало бы его

восхищение. Она унесла в альков его плащ, шляпу, погасила лампу и укрылась

вместе с ним этом тесном убежище.

Тотчас же в комнате раздались шаги и голос ее отца:

- Здесь нас никто не потревожит. Это комната моей дочери. Если

позволите, я спущусь вниз и приведу остальных друзей.

Друзья собирались, как показалось Родриго, еще целых полчаса, пока в

комнате не набралось, должно быть, человек двадцать. Приглушенный шум их

голосов все усиливался, но ушей спрятавшейся пары достигали лишь отдельные

слова, не дающие ключа к разгадке цели этого собрания.

Внезапно наступило молчание. И в этой тишине раздался громкий и ясный

голос Диего де Сусана.

- Друзья мои, - произнес он. - Я собрал вас сюда для того, чтобы

договориться о защите нас самих и всех новохристиан в Севилье от угрожающей

нам опасности. Эдикт инквизиторов показал, как велика угроза. Ясно, что суд

Святой палаты вряд ли будет справедливым. Абсолютно невиновный в любой

момент может быть отдан в жестокие руки инквизиции. Поэтому именно нам

необходимо срочно решить, как защитить себя и свою собственность от

беспринципных действий этого трибунала. Вы - самые влиятельные

новообращенные граждане Севильи, Вы богаты не только материально, в вас

верят и вас уважают люди, которые, если понадобится, пойдут за вами. Если

больше ничто не поможет, мы должны обратиться к оружию. Будучи сплоченными

и решительными, мы одержим победу над инквизиторами.

Дон Родриго, сидя в алькове, с ужасом слушал эту речь, проникнутую

призывом к бунту не только против королевской четы, но и против самой

церкви. К этому ужасу примешивался еще и страх. Если и раньше его положение

было рискованным, то теперь опасность увеличилась десятикратно. Если бы

обнаружилось, что он подслушал сговор, его ждала бы немедленная смерть.

Изабелла, понимая это, взяла его за руку и прижалась к нему в темноте.

Чем дальше, тем становилось страшнее. Призыв Сусана был встречен

приглушенными аплодисментами, затем выступали другие, и кто-то был даже

назван по имени. Там присутствовали Мануэль Саули, богатейший после Сусана

человек в Севилье, Торральба, губернатор Трианы, Хуан Аболафио, королевский

откупщик, и его брат Фернандес, ученый, и другие. Все они были людьми

состоятельными, а многие занимали высокие посты при королевском дворе. Но

никто из них ни в чем не возражал Сусану, напротив, каждый стремился внести

свой вклад в общее решение. Было решено, что каждый возьмет на себя

обязательство увеличить количество людей, оружия и денег, которые могли бы

быть использованы в случае необходимости. На этом собрание закончилось, и

все разошлись. Сусан ушел вместе с остальными. Он объявил, что ему еще

предстоит работа, связанная с общим делом, которую он должен выполнить этой

ночью, воспользовавшись тем, что его считают уехавшим из Палациоса.

Когда все ушли, и дома снова стало тихо, Изабелла и ее любовник

выбрались из своего убежища и при свете лампы, которую Сусан оставил

горящей, они испуганно посмотрели друг на друга. Дон Родриго был так

потрясен услышанным, что еле сдерживал клацанье зубов.

- Да защитит нас Бог, - с трудом, задыхаясь от волнения, произнес

он. - Какое вероотступничество!

- Вероотступничество! - воскликнула она.

Вероотступничество или возвращение новых христиан в иудаизм считалось

грехом, искупаемым только сожжением на костре.

- Не было здесь вероотступничества. Ты что, с ума сошел, Родриго! Ты

не слышал ни единого слова, направленного против веры.

- Не слышал? Я услышал об измене, достаточной, чтобы...

- Нет, не было и измены. Ты слышал, как честные, достойные люди

обсуждали, как им защититься от угнетения, несправедливости и злой корысти,

которые прикрываются святыми одеждами веры.

Он искоса посмотрел на нее и презрительно усмехнулся.

- Конечно, ты хотела бы оправдать их, - сказал он. - Ты и сама из того

же подлого племени. Но не думай обмануть меня, меня, в чьих жилах течет

истинно христианская кровь верного сына матери Церкви. Эти люди замышляют

черное дело против Святой инквизиции. Что это, как не повторное обращение в

иудаизм, ведь все они евреи?

Губы ее побледнели, она взволнованно дышала, но все еще пыталась

переубедить его.

- Они не евреи, ни один из них не еврей! Например, Перес сам служит в

Святом ордене. Все они христиане и...

- Новоокрещенные, - прервал он, зло усмехаясь, - осквернившие это

святое таинство ради мирских выгод. Евреями они родились, евреями и

останутся даже под личиной притворного христианства и, как евреи, будут

прокляты в свой последний час.

Он задыхался от негодования. Лицо этого грязного распутника пылало

священным гневом.

- Боже, прости меня, что я приходил сюда. И все же я верю, что это по

его воле я оказался здесь, чтобы услышать этот разговор. Позволь мне уйти.

С выражением крайнего омерзения он повернулся. Она схватила его за

руку.

увидел в них только страх. Он не заметил ненависти, в которую в эту минуту

превратилась ее любовь, превратилась из-за безжалостных оскорблений,

нанесенных ей, ее народу. Она вдруг разгадала его намерения.

- Куда? - повторил он, пытаясь вырваться. - Куда приказывает мне мой

христианский долг.

Этого было достаточно. Не дав ему опомниться, она выхватила у него

из-за пояса тяжелый толедский кинжал и, держа его наготове, встала между

ним и дверью.

- Минутку, дон Родриго. Не пытайся уйти, или я, клянусь Богом, ударю

и, возможно, убью тебя. Нам нужно поговорить до твоего ухода.

Изумленный, дрожащий, он застыл перед ней, и весь его наигранный

религиозный пыл сразу же улетучился от страха при виде кинжала в ее слабой

женской руке. Так за один вечер она постигла истинную сущность этого

кастильского дворянина, любовью которого раньше гордилась. Это открытие

должно было бы вызвать в ней чувства презрения и ненависти к себе самой. Но

в ту минуту она думала только о том, что из-за ее легкомыслия над отцом

нависла смертельная опасность. Если отец погибнет из-за доноса этого

негодяя, она будет считать себя отцеубийцей.

- Ты не подумал, что твой донос погубит моего отца, - сказала она

тихо.

- Я должен считаться с моим христианским долгом, - ответил он, на сей

- Возможно. Но ты должен противопоставить этому и другое. Разве у тебя

нет долга возлюбленного, долга передо мной?

- Никакой мирской долг не может быть выше долга религиозного.

- Подожди. Имей терпение. Просто ты не все обдумал. Придя сюда тайно,

ты причинил зло моему отцу. Ты не можешь отрицать этого. Мы вместе, ты и я,

опозорили его. И теперь ты хочешь воспользоваться плодами этого греха,

воспользоваться спрятанным, как вор; ты хочешь причинить еще большее зло

моему отцу?

- Что же мне, идти против своей совести? - спросил он угрюмо.

- Боюсь, что у тебя нет другого выхода.

- Погубить мою бессмертную душу? - он почти смеялся. - Ты зря

стараешься.

- Но у меня для тебя есть нечто большее, чем слова, - и левой рукой

она вытянула из-за пазухи висящую у нее на шее изящную золотую цепочку и

показала на маленький крест, усыпанный бриллиантами. Сняв цепочку через

голову, она протянула ее ему.

- Возьми, - приказала она. - Возьми, я сказала. Теперь, держа в руке

этот священный символ, торжественно поклянись, что ты не разгласишь ни

слова из того, что услышал сегодня. Иначе ты умрешь, не получив отпущения

грехов. Если ты не дашь клятву, я подниму слуг, и они поступят с тобой, как

с проникшим в дом злодеем. - Затем, глядя на него с порога, она почти

шепотом предостерегла его еще раз.

- Живее! Решайся: предпочтешь ты умереть здесь без покаяния и погубишь

навеки свою бессмертную душу, побуждающую тебя к этому предательству, или

дать клятву, которую я требую?

Он было начал спор, напоминающий проповедь, но она резко оборвала его:

- Я спрашиваю в последний раз: ты принял решение?

Разумеется, он выбрал долю труса, совершив насилие над своей

чувствительной совестью: держа в руке крест, он повторил за ней слова этой

страшной клятвы, нарушение которой должно было навеки погубить его

бессмертную душу. Думая, что нарушить такую клятву он не сможет, она

вернула ему кинжал и позволила уйти. Она надеялась, что крепко связала его

нерушимыми религиозными обетами.

И даже на следующее утро, когда ее отец и все, кто присутствовал на

собрании в доме, были арестованы по приказу Святой Палаты инквизиции, она

все еще не могла поверить в его клятвопреступление. Все же в ее душу

закралось сомнение, которое она должна была разрешить любой ценой. Она

приказала подать носилки и отправилась в монастырь Святого Павла, где

попросила встречи с фра Альфонсо де Оеда, доминиканским приором Севильи.

Ее оставили ждать в квадратной, мрачной, плохо освещенной комнате,

пропахшей плесенью. В комнате было только два стула и молитвенная скамейка.

Единственным украшением служило большое темное распятие, висевшее на

побеленной стене.

Вскоре сюда вошли два монаха-доминиканца Один - среднего роста, с

грубыми чертами лица и плотным телосложением, был непреклонный фанатик

Оеда, другой - высокий и худой, с глубоко посаженными блестящими черными

глазами и мягкой печальной улыбкой, был духовник королевы, Томаз де

Торквемада, главный инквизитор Испании. Он подошел к ней, оставив Оеду

позади, и остановился, глядя на нее с бесконечной добротой и состраданием.

- Ты дочь этого заблудшего человека. Диего де Сусана, - мягко произнес

он. - Да поможет и укрепит Господь тебя, дитя мое, перед испытаниями,

которые, может быть, предстоят тебе. Какой помощи ты ждешь от нас? Говори,

дитя мое, не бойся.

- Святой отец, - запинаясь, проговорила она. - Я пришла молить Вас о

милости.

который сам нуждается в нем, будучи таким же грешником, как и все.

- Я пришла просить милосердия для моего отца.

- Так я и думал. - Тень пробежала по его кроткому, грустному лицу.

Выражение нежной грусти в его глазах, устремленных на нее, усилилось. -

Если твой отец не повинен в том, что приписывают ему, то милосердный

трибунал Святой Палаты явит его невиновность свету и возрадуется. Если же

он виновен, если он заблудился, а все мы, если не укреплены Божьей

милостью, можем заблудиться, то ему дадут возможность искупления грехов,

так что он может быть уверен в своем спасении.

Она задрожала, услышав это. Она знала, какую милость проявляют

инквизиторы. Милость настолько одухотворенную, что она не принимает во

внимание преходящие страдания, испытываемые при ее утверждении.

- Мой отец не повинен в каком-либо прегрешении против веры, - сказала

она.

- Ты так уверена? - прервав ее, прокаркал резким голосом Оеда. -

Она чуть было прямо не потребовала назвать имя обвинителя своего отца,

что, собственно, и было истинной целью ее визита, но успела сдержать свой

порыв, понимая, что в этом деле необходима хитрость. Прямой вопрос мог

вообще закрыть возможность что-то узнать. Тогда она искусно выбрала

направление атаки.

- Я уверена, - заявила она, - что он более пылкий и благочестивый

христианин, хотя он и новообращенный, чем его обвинитель.