Удачи капитана Блада

Выражение задумчивости исчезло из глаз Торквемады. Они стали

пронзительней, как глаза инквизитора, как глаза ищейки, устремленные на

след. Однако он покачал головой.

Оеда заспорил.

- В это я не могу поверить, - сказал он. - Донос был сделан из

настолько чистых побуждений, что доносивший, не колеблясь, сознался в

собственном грехе, вследствие которого он узнал о предательстве дона Диего

и его сообщников.

Она чуть было не вскрикнула от боли, услышав ответ на свой

невысказанный вопрос. Но сдержала себя и, чтобы не оставалось ни малейшего

сомнения, храбро продолжала бить в одну точку.

- Он сознался? - воскликнула она, сделав вид, что поражена услышанным.

Монах важно кивнул.

- Дон Родриго сознался, - настаивала она, как бы не веря.

Монах кивнул еще раз и внезапно спохватился.

- Дон Родриго? - переспросил он. - Кто сказал - дон Родриго?

Но было уже поздно. Его утвердительный кивок выдал правду, подтвердил

ее наихудшие подозрения. Она покачнулась, комната поплыла перед глазами,

девушка почувствовала, что теряет сознание. Но внезапно слепая ненависть к

этому клятвопреступнику охватила ее, придала силы. Если ее слабость и

непокорность будут стоить отцу жизни, то именно она должна теперь отомстить

за него, даже если это унизит ее и разобьет ей жизнь.

- И он сознался в своем собственном грехе? - Медленно повторила она

тем же задумчивым, недоверчивым тоном. - Отважился сознаться в том, что он

сам вероотступник?

- Вероотступник? Дон Родриго? Этого не может быть!

- Но мне показалось, вы сказали, что он сознался.

- Да, но... но не в этом.

На ее бледных губах заиграла презрительная улыбка.

- Понимаю. Он не преступил пределов благоразумия в своей исповеди. И

не упомянул о своем вероотступничестве. Он не рассказал вам, что этот донос

он совершил, мстя за то, что я отказалась выйти за него замуж, узнав о его

вероотступничестве и испугавшись наказания в этом и в будущем мире.

Оеда уставился на нее с нескрываемым недоверчивым изумлением.

Тогда заговорил Торквемада.

- Ты говоришь, что дон Родриго де Кардона - вероотступник? В это

невозможно поверить.

- Я могу предоставить вам доказательства, которые должны убедить вас.

- Так представь их нам. Это твой священный долг, иначе ты сама станешь

укрывательницей ереси и можешь быть подвергнута суровому наказанию.

Примерно через полчаса она покинула монастырь Святого Павла и

направилась домой. В ее душе царил ад. Не было теперь у нее другой цели в

жизни, кроме желания отомстить за своего отца, погибшего из-за ее

легкомыслия.

Проезжая мимо Алкасара, она заметила высокого стройного человека в

черной одежде, в котором узнала своего возлюбленного. Она направила к нему

пажа, шедшего рядом с ее носилками, чтобы подозвать его к себе. После всего

случившегося просьба эта немало удивила Родриго. К тому же, учитывая

теперешнее положение ее отца, ему не очень-то хотелось быть увиденным в

обществе Изабеллы де Сусан. Но все же он подошел, влекомый любопытством.

Ее приветствие еще больше удивило его.

- Ты, наверное, знаешь, у меня большая беда, Родриго, - грустно

сказала она. - Ты слышал, что случилось с моим отцом?

Он внимательно посмотрел на нее, но не увидел ничего, кроме ее

очарования, подчеркнутого печалью. Было ясно, что она не подозревает его в

предательстве, как и не сознает того, что клятва, силой вырванная у него,

более того, клятва, вероломная по отношению к святому долгу, не может

считаться обязывающей.

- Я... Я услышал об этом час назад, - соврал он неуверенно. - Я... я

глубоко тебе сочувствую.

- Я заслуживаю сочувствия, - ответила она. - Его заслужили и мой

бедный отец, и его друзья. Очевидно, среди тех, в кого он верил, был

предатель, шпион, который прямо после встречи донес на них. Если бы у меня

был список присутствовавших, то было бы легко выявить предателя. Достаточно

было бы посмотреть, кто там был и кто не был потом арестован.

Ее красивые грустные глаза внимательно смотрели на него.

- Но что станет теперь со мной, такой одинокой в этом мире? - спросила

она. - Мой отец был единственным моим другом.

Эта коварная мольба быстро сделала свое дело. К тому же, он увидел

прекрасную возможность проявить великодушие, почти ничем не рискуя.

- Единственным другом? - спросил он, понизив голос. - Разве не было

еще одного? Разве нет еще одного, Изабелла?

- Был... - тяжело вздохнула она. - Но после того, что произошло

прошлой ночью, когда... Ты знаешь, о чем я. Тогда я потеряла голову от

страха за моего бедного отца и потому не могла осознать ни всей мерзости

его поступка, ни того, как прав был ты, когда хотел донести на него. Но все

же мне приятно, что его взяли не по твоему доносу. Это сейчас мое

единственное утешение.

В этот момент они достигли дома. Дон Родриго предложил ей руку, чтобы

помочь спуститься с носилок, и попросил разрешения зайти вместе с ней в

дом. Но она не пустила его.

- Не сейчас, хоть я и благодарна тебе, Родриго. Если ты захочешь

прийти и утешить меня, то скоро сможешь это сделать. Я дам тебе знать,

когда буду готова принять тебя, конечно, если ты простишь меня...

- Не говори так, - попросил он. - Ты поступила благородно. Это я

должен просить у тебя прощения.

- Ты великодушен и благороден, дон Родриго. Да хранит тебя господь! -

сказала она и ушла.

До встречи с ней он был удручен и почти несчастен, понимая, какую

совершил ошибку. Предавая Сусана, он действовал отчасти в порыве гнева,

отчасти - религиозного долга. Горько сожалея о потере, он корил себя за

необдуманность своего гнева, у него зародилось сомнение, стоит ли так

строго выполнять религиозный долг тому, кто хочет сам пробить себе дорогу в

этом мире. Короче говоря, его раздирали противоречивые чувства. Теперь в ее

неведении он снова обрел надежду. Она никогда ничего не узнает: Святая

Палата строго охраняла тайну доносов, чтобы не отпугнуть доносчиков, и

никогда не устраивала очных ставок обвинителя с обвиняемым, как это

происходило в гражданских судах. Настроение дона Родриго после встречи с

Изабеллой намного улучшилось.

На другой день он открыто нанес ей визит, но не был принят. Слуга

сослался на ее нездоровье. Это вызвало в нем тревогу, несколько ослабило

надежды, но вместе с тем усилило его устремления. На следующий день он

получил от нее письмо, щедро вознаградившее его за все тревоги.
"Родриго, есть дело, о котором мы должны договориться как можно

скорее. Если мой бедный отец будет обвинен в ереси и осужден, то его

имущество будет конфисковано, ведь я, как дочь еретика, не могу его

унаследовать. Меня это мало тревожит. Но я беспокоюсь о тебе, Родриго, так

как, если вопреки всему случившемуся, ты все еще желаешь взять меня в жены,

как ты предложил в понедельник, то я хотела бы принести тебе богатое

приданое. Ведь наследство, которое Святая Палата конфисковала бы у дочери

еретика, не может быть в полной мере конфисковано у жены кастильского

дворянина. Больше не скажу ничего. Тщательно обдумай все и реши так, как

подсказывает тебе твое сердце. Я приму тебя завтра, если ты придешь ко

мне."
Она предлагала ему хорошенько подумать. Но это дело не нуждалось в

долгом обдумывании. Диего де Сусана наверняка отправят на костер. Его

состояние оценивалось в десять миллионов мараведи. У Родриго появилась

счастливая возможность сделать это состояние своим, если он женится на

красавице Изабелле до вынесения приговора ее отцу. Святая Палата может

наложить штраф, но дальше этого не пойдет, поскольку дело касается

чистокровного кастильского дворянина. Он восхищался ее проницательностью и

удивлялся своей удаче. Все это также очень льстило его тщеславию.

Он написал ей три строчки, торжественно заявляя о своей вечной любви и

решении жениться на ней завтра, и на следующий день явился собственной

персоной, чтобы выполнить свое решение.

Она приняла его в лучшей комнате дома, обставленной с такой роскошью,

какой не мог бы похвастаться ни один другой дом Севильи. Она нарядилась к

этой встрече с очаровательной экстравагантностью, подчеркивающей ее

природную красоту. Ее высоко приталенное платье с глубоким вырезом и тесно

облегающим лифом было сшито из парчи, юбка, манжеты и ворот были оторочены

белым горностаевым мехом. Белоснежную грудь украшало бесценное колье из

прозрачных бриллиантов, а в тяжелые косы цвета бронзы была вплетена нитка

блестящих жемчужин.

Никогда еще дон Родриго не находил ее такой желанной, никогда еще не

чувствовал себя таким спокойным и счастливым от обладания ею. Кровь прилила

к его оливкового цвета лицу, он заключил ее в объятья, целовал ее щеки,

губы, шею.

- Моя жемчужина, моя прелесть, моя жена! - восторженно шептал он.

Затем добавил нетерпеливо: - Священник! Где священник, что соединит нас?

Глубокие непроницаемые глаза встретили его горящий взор. Она только

прижалась к его груди, и ее губы сложились в улыбку, которая сводила его с

ума.

- Люблю тебя! - Это был трепещущий, приглушенный, почти

нечленораздельный возглас. - Больше жизни, больше, чем вечное блаженство.

Она вздохнула, глубоко удовлетворенная, и сильнее прильнула к нему.

- О, я счастлива, так счастлива, что твоя любовь ко мне действительно

сильна. Однако хочу подвергнуть ее проверке.

Он крепко обнимал ее.

- Какой проверке, любимая?

- Я хочу, чтобы эти брачные узы были настолько крепкими, чтобы ничто

на свете, кроме смерти, не могло разорвать их.

- Но я хочу того же, - промолвил он, хорошо сознавая выгодность для

себя этого брака.

- Хотя я и исповедую христианство, в моих жилах течет еврейская кровь,

поэтому я желала бы бракосочетаться так, чтобы это устроило и моего отца,

когда он снова выйдет на свободу. Я верю, что он вернется, потому что он не

погрешил против святой веры.

Она умолкла, а он почувствовал беспокойство, несколько охладившее его

пыл.

- Я хочу сказать... ты не будешь на меня сердиться? Я хочу, чтобы наш

брак был заключен не только христианским священником, но сначала раввином в

соответствии с иудейским обрядом.

Она почувствовала, что его руки словно обессилели, и он ослабил свои

объятья, поэтому она прижалась к нему еще крепче.

- Родриго! Родриго! Если ты действительно любишь меня, если

действительно желаешь меня, ты не откажешь мне в этой просьбе; я клянусь

тебе, что как только мы поженимся, ты больше никогда не услышишь ничего,

что напомнило бы тебе о моем происхождении.

Он ужасно побледнел, губы его задрожали и капли пота выступили на лбу.

- Боже мой! - простонал он. - Что ты просишь? Я... я не могу. Это же

святотатство, оскорбление веры.

Она с гневом оттолкнула его.

- Ах вот как! Ты клянешься мне в любви и, когда я готова пожертвовать

всем ради тебя, ты не желаешь принести мне эту маленькую жертву и даже

оскорбляешь моих предков, словно они не были моими. Я лучше думала о тебе,

иначе не просила бы сегодня прийти сюда. Я думаю, тебе лучше оставить меня.

Дрожащий, в полном смятении, охваченный бурей противоречивых чувств,

он пытался защититься, оправдаться, переубедить ее. Его возбужденная речь

лилась непрерывно, но впустую. Девушка оставалась холодной и равнодушной

настолько, насколько раньше была нежной и страстной. Он доказал, чего стоит

его любовь. Он может идти своей дорогой.

Для него принять ее предложение действительно означало бы осквернить

веру. Однако от мечты стать обладателем десяти миллионов мараведи и ни с

кем не сравнимой по красоте женщины было не так-то легко отказаться. Он был

достаточно алчен от природы и к тому же сильно нуждался в деньгах, потому

готов был уже смириться с участием в отвратительном ему ритуале венчания,

лишь бы осуществить эту свою мечту. Но, хотя сомнения христианина почти

исчезли, оставался страх.

- Ты ничего не понимаешь, - воскликнул он. - Если бы стало известно,

что я могу допустить возможность такой процедуры, Святая Палата сочла бы

это несомненным доказательством вероотступничества и послала бы меня на

костер.

холодно сказала она. - Кому на тебя доносить? Раввину, что ждет наверху,

донос будет стоить собственной жизни, а кто еще будет об этом знать?

- Ты уверена в этом?

Он был побежден. Но теперь уже она решила поиграть им немного,

заставляя его преодолевать неприязнь, возникшую в ней из-за его недавней

нерешительности. Эта игра продолжалась до тех пор, пока он сам не начал

настойчиво умолять ее о быстрейшем совершении еврейского обряда

бракосочетания, вызвавшего в нем такое отвращение.

Наконец она сдалась и провела его в свою комнату, где когда-то

встречались заговорщики.

- Где же раввин? - спросил он нетерпеливо, оглядывая пустую комнату.

- Я позову его, если ты действительно уверен, что этого хочешь.

- Уверен? Разве я недостаточно ясно подтвердил это? Ты до сих пор

сомневаешься во мне?

- Нет, - сказала девушка. Она стояла поодаль, искусно управляя им.

- Но я не хочу, чтобы люди думали, будто тебя к этому принудили.

Это были очень странные слова, но он не обратил внимания на их

необычность. Он вообще не отличался сметливостью.

- Я настаиваю, чтобы ты подтвердил, что сам желаешь, чтобы наш брак

был заключен в соответствии с еврейскими традициями и по закону Моисея.

И он, подогреваемый нетерпением, желая быстрее покончить с этим делом,

поспешно ответил:

- Конечно же, я заявляю, что я хочу, чтобы наш брак был заключен по

еврейскому обычаю и в соответствии с законом Моисея. Ну, а теперь, где же

раввин? - он услышал звук и заметил дрожание гобелена, маскировавшего дверь

алькова.

- А! Он, наверное, здесь...

Он неожиданно замолк и отпрянул, как от удара, судорожно вскинув руки.

Гобелен откинулся, и оттуда вышел не раввин, которого он ожидал увидеть, а

высокий худой человек, слегка ссутулившийся в плечах, одетый в белую рясу и

черный плащ ордена святого Доминика. Лицо его было спрятано под сенью

черного капюшона. Позади него стояли два мирских брата этого ордена, два

вооруженных служителя Святой Палаты с белыми крестами на черных камзолах.

В ужасе от этого видения, вызванного, казалось, только что

произнесенными им святотатственными словами, дон Родриго несколько

мгновений стоял неподвижно в тупом изумлении, даже не пытаясь осознать

смысл происшедшего.

Монах откинул капюшон, глазам Родриго открылось ласковое, проникнутое

сочувствием, бесконечно грустное лицо Томаза де Торквемады. Грустью и

состраданием был также проникнут голос этого глубоко искреннего и святого

человека.

- Сын мой, мне сказали, что ты вероотступник. Однако, чтобы поверить в

такую невероятную для человека твоего происхождения вещь, я должен был

лично убедиться в этом. О, мой бедный сын, по чьему злому умыслу ты так

далеко отошел от пути истинного?

В чистых грустных глазах инквизитора блестели слезы. Его мягкий голос

дрожал от сострадания.

И тут ужас дона Родриго сменился гневом. Полным страстного упрека

жестом он указал на Изабеллу.

- Вот эта женщина заколдовала, одурачила и совратила меня! Она

устроила ловушку, в которую заманила меня, чтобы погубить.

- Верно, ловушку. Она получила мое согласие на это, чтобы испытать

твою веру, которая, как мне говорили, не тверда. Будь твое сердце свободно

от ереси, ты никогда бы не попал в эту ловушку. Если бы у тебя была крепкая

вера, сын мой, ничто не могло бы отвратить тебя от верности нашему

Спасителю.

- Господи! Молю тебя, услышь меня, Господи! - Родриго упал на колени,

подняв к небу сложенные в умоляющем жесте руки.

- Ты будешь услышан, сын мой. Святая Палата никого не осуждает, не

выслушав. Но на что ты можешь надеяться, взывая к Господу? Мне говорили,

что ты ведешь беспорядочную и тщеславную жизнь, и я страшился за тебя,

узнав, как широко ты открыл врата своей души злу. Но понимая, что годы и

разум часто исправляют и искупают грехи молодости, я надеялся и молился за

тебя. Но что ты станешь вероотступником, что твое супружество может быть

закреплено нечистыми узами иудаизма... О! - грустный голос прервался

рыданием, и Торквемада закрыл свое бледное лицо длинными, истощенными,

почти прозрачными руками.

- Молись теперь, дитя мое, о милости и силе, - призвал он. - Претерпи

небольшое предстоящее тебе мирское страдание во искупление своей ошибки, и

когда твое сердце будет полно раскаяния, ты получишь спасение от

Божественного милосердия, которое не имеет границ. Я буду молиться за тебя.

Больше я ничего не могу для тебя сделать. Уведите его.

6 февраля того же, 1481 года, Севилья стала свидетелем первого

аутодафе. Наказанию подверглись Диего де Сусан, другие заговорщики и дон

Родриго де Кордова. Торжественная церемония проводилась относительно

скромно, не с такой мрачной пышностью, как впоследствии. Но все основные

элементы уже присутствовали.

Впереди процессии шел монах - доминиканец, несущий зеленый крест

инквизиции, закутанный в траурное покрывало. За ним шли попарно члены

братства Святого Павла - мученика, монастырские служки Святой Палаты. Далее

босиком, со свечами в руках, шли осужденные, одетые в рубище кающихся

грешников, позорного желтого цвета.

Окруженные стражами с алебардами, они прошли по улице до кафедрального

собора, где мрачный Оеда отслужил мессу и прочитал проповедь. После этого

они были уведены за город на Табладские луга, где их уже ждали столбы и

хворост.

Таким образом, лжесвидетель был казнен той же смертью, что и его

жертвы. Так Изабелла де Сусан, известная как "Прекрасная Дама", вероломно

отомстила своему недостойному возлюбленному за его собственное вероломство,

ставшее причиной гибели ее отца...

Когда все было кончено, она нашла убежище в Монастыре. Но вскоре

покинула его, не приняв пострига. Прошлое не давало ей покоя, и она

вернулась в свет, пытаясь в его волнениях найти забвение, которое не дал ей

монастырь и которое могла дать только смерть. В своем завещании она

выразила желание, чтобы ее череп был повешен над входом в ее дом в Каппе де

Атаун как символ посмертного искупления ее грехов. И этот голый оскаленный

череп когда-то прекрасной головы висел там почти четыре сотни лет. Его

видели еще легионы Бонапарта, разрушившие Святую Палату инквизиции.

4
КОНДИТЕР ИЗ МАДРИГАЛА

именуемой Историей, нет повести печальнее, чем повесть о принцессе Анне,

внебрачной дочери сиятельного Иоганна Австрийского, побочного сына

императора Карла V и, следовательно, сводного брата бессердечного Филиппа

II, короля Испании. И не было среди женщин голубых кровей ни одной такой,

чья судьба столь трагически зависела бы от обстоятельств ее рождения.

Внебрачные сыновья королей еще могли чего-то добиться в жизни, и

примером тому - ослепительная карьера родного отца Анны, но для внебрачных

дочерей, особенно таких, которые, подобно ей, несли двойное бремя, ибо

принадлежали к младшей ветви родового древа, надежды на счастье почти не

было. Голубая кровь, разумеется, возвышает их, но обстоятельства рождения

сводят на нет преимущества высокого положение. Царственное происхождение

предписывает им выходить замуж только за принцев, а все те же

обстоятельства рождения ставят им препоны на этом пути. Ну, а коли уж для

них не находится подобающего места в миру, целесообразнее всего, наверное,

оградить их от него, пока этих женщин не завлекла светская суета. Оградить,

заточив в монастырь, где они могли бы вести достойную, благочестивую,

выхолощенную жизнь.

Это и произошло с Анной. Шестилетней девочкой ее поместили в монастырь

святого Бенедикта в Бургосе; по достижении отрочества перевезли в обитель

Санта-Мария-ла-Реаль в Мадригале, где ей надлежало вскоре принять

пострижение. Но Анна не хотела такой жизни. Она была молода, в душе ее

кипела жгучая жажда жизни, которую не могли притупить даже убогие условия

существования. От нее скрывали, что она красива, но и это не помогло.

Подходя к вратам обители, она бурно протестовала, призывая сопровождавшего

ее епископа засвидетельствовать ее нежелание вступать в монастырь.

Но ее желание или нежелание были не в счет. Помимо Божьей, в Испании

существовала лишь воля короля Филиппа. И все же, скорее дабы подсластить

пилюлю, чем по долгу родства, Его Католическое Величество даровал принцессе

определенные привилегии, которых обычно не имеют члены религиозных

сообществ: он приставил к ней двух фрейлин и двух слуг, а также позволил и

после короткого годичного послушничества сохранить за собой титул

"высочества". Анна знала себе цену и с ужасом понимала, что жизнь ее будет

потрачена впустую. Впрочем, это относилось только к ее бренной оболочке:

она механически исполняла послушания, из коих состояла монотонная

монастырская жизнь с ее однообразными днями, полными одинаковых часов, с

утратившей смысл сменой времен года, с отсутствием всяких временных вех,

кроме сна и бодрствования, еды и работы, молитв и размышлений. И так - до

тех пор, пока жизнь не утратит смысл и не выхолостится вконец,

превратившись в подготовку к смерти.

Хотя бренной оболочкой Анны могли помыкать как угодно, дух ее не был

сломлен. Возможно, вскоре ею овладела бы глухая апатия, возможно,

мало-помалу эта серая жизнь затянула бы ее. Но пока этого не произошло.

Пока она тешила свою плененную изголодавшуюся душу воспоминаниями о

немногочисленных пестрых картинках вольной жизни, виденных ею когда-то за

стенами обители. А если этих воспоминаний оказывалось мало, Анне помогал

добрый друг, развлекавший ее рассказами о захватывающих приключениях,

любовных похождениях и рыцарских подвигах, которые лишь распаляли ее

воображение.

Друг этот, отец Мигель де Соуза, португальский монах из ордена святого

Августина, был образован и вежлив в обращении, немало поездил по свету и

судил обо всем со знанием дела, как и подобает очевидцу событий. А больше

всего он любил рассказывать о своем закадычном приятеле, последнем короле

Португалии, романтике Себастьяне - умном, галантном, неустрашимом белокуром

юноше, который в двадцать четыре года от роду возглавил гибельный заморский

поход против неверных и был разгромлен в битве при Алькасер-ель-Кебире лет

пятнадцать назад.

Он любил живописать ослепительное рыцарское шествие, которое видел на