Удачи капитана Блада

больно, оба страдали.

- Боже мой! - вскричала принцесса, отбросив прочь всякую

осторожность. - Боже мой! Что же вы решили?

- Решили, что завтра поутру я уезжаю, - отвечал Себастьян.

- Куда? - спросила обезумевшая от горя девушка.

- Куда? - он пожал плечами. - Сначала в Вальядолид, а потом... как

будет угодно Всевышнему.

- Когда же я опять увижу вас?

- Когда... когда будет угодно Всевышнему.

- О, какой ужас! Если я потеряю вас... если никогда больше вас не

увижу... - она задыхалась, ломая руки.

- Ну что вы, госпожа, - ответил он. - Я вернусь за вами, когда придет

время. К дню Всех Святых, или, самое позднее, к Рождеству. И я привезу с

собой человека, который поручится за меня.

- Какая нужда ручаться за вас мне? - в великом раздражении

запротестовала девушка. - Мы принадлежим друг другу, вы и я. Но вы вольны

странствовать по свету, а я беспомощно сижу в этой клетке...

- Да, но ведь в скором времени я освобожу вас, и с тех пор мы пойдем

рука об руку, - он шагнул к столу, на котором стояли рог с чернилами,

коробочка с песком, несколько перьев и лежала бумага. Взяв стило, он

принялся писать с заметным усилием, ибо короли, как известно, не отличаются

прилежанием в учении.

"Я, дон Себастьян, милостью Божией король Португалии, беру в жены

светлейшую донну Анну Австрийскую, дочь светлейшего принца Иоганна

Австрийского, на основании разрешения, полученного от двух епископов."

Внизу он поставил подпись - такую же, какую во все века ставили

португальские короли: El Rey (король).

- Вы удовлетворены, госпожа? - с мольбой спросил он, вручая ей бумагу.

- Как может эта записочка удовлетворить меня?

- Это - обязательство, которое я исполню, как только позволят Небеса.

Услышав это, Анна ударилась в слезы, а Себастьян пустился в увещевания

и болтал до тех пор, пока отец Мигель не вынудил его удалиться, поскольку

было уже поздно. Тогда принцесса забыла о своих собственных горестях и

преисполнилась сочувствия к возлюбленному: нет, она и слышать ничего не

желает, он обязан принять все ее достояние - сто дукатов и украшения, в

числе которых были золотые часики, усыпанные алмазами, и колечко с камеей,

изображавшей короля Филиппа. Ну и, наконец, ее собственный портрет размером

с игральную карту.

Пробило десять, и отец Мигель спешно спровадил Себастьяна,

предварительно преклонив перед ним колена и приложившись к монаршей длани.

Затем Себастьян пал на колени перед принцессой и облобызал ее руку. Оба

обливались слезами. Наконец он ушел, и скорбящая Анна, опершись на руку

донны Марии де Градо, удалилась в свою келью, чтобы выплакаться и предаться

молитвам.

Следующие несколько дней она ходила как во сне, бледная и безучастная

ко всему, угнетенная сознанием своего одиночества, которое она пыталась

смягчить, посылая Себастьяну письма в Вальядолид, куда он возвратился. Из

всех этих писем сохранилось только два.
"Король и господин мой, - писала она в одном из них, - увы! Какие

страдания приносит разлука! Мне так больно, что я умерла бы, если б не

испытывала мимолетного облегчения от общения с Вашим Величеством

посредством этих посланий. Сегодня я чувствую то же самое, что чувствовала

в любой другой день с тех пор, как мы перестали проводить вместе счастливые

и сладостные мгновения. Нынешняя разлука - кара Небес, столь суровая для

меня, что я бы осмелилась назвать ее несправедливой, ибо я без всяких на то

оснований лишена счастья, которого мне не хватало столько лет и которое я

ныне купила ценой страданий и слез. Но, господин мой, я готова вновь

пережить все обрушившиеся на меня горести и страдать опять, если это

поможет мне уберечь Ваше Величество хотя бы от малой толики невзгод. Да

внемлет Всевышний моим молитвам. Пусть положит Владыка мира конец

несчастьям и нестерпимым мукам, которые приносят мне разлука с Вашим

Величеством. Возможно ли жить после столь долгих страданий и боли?

Я принадлежу Вам, господин мой, о чем Вы уже знаете. И верность, в

коей поклялась я Вам, сохраню я и в жизни, и в смерти, ибо даже смерть не

вырвет ее из души моей. И будет эта верность бессмертна в веках, как и сама

душа..."
Так писала племянница короля Филиппа Испанского удалившемуся в

Вальядолид кондитеру Габриелю Эспинозе. Чем занимался в эти дни он - нам

неведомо, известно лишь, что он не был стеснен в передвижениях: именно на

городской улице настырная и вездесущая судьба свела его лицом к лицу с

Грегорио Гонзалесом, человеком, у которого он работал поваренком, когда тот

служил графу Ньеба.

Грегорио окликнул Эспинозу и в изумлении уставился на него: платье

кондитера, хоть и было не первой свежести, отнюдь не походило на одеяние

простолюдина.

- Кому же ты теперь служишь? - осведомился заинтригованный Грегорио,

как только они обменялись приветствиями.

Эспиноза преодолел мимолетное замешательство и взял за руку своего

бывшего сотоварища.

- Времена меняются, друг Грегорио. Я больше никому не служу. Теперь

мне самому подавай слуг!

- Так что за положение ты сейчас занимаешь?

- Это не имеет значения, - высокомерно осадил его Эспиноза, и Грегорио

почувствовал, что дальнейшие расспросы неуместны. Завернувшись в плащ, он

пошел своей дорогой, а кондитер крикнул ему вслед: - Если тебе что-нибудь

понадобится, буду рад по старой дружбе оказать тебе услугу!

Но Грегорио никак не собирался просто расстаться с Эспинозой. Мало

кому охота терять старого друга, если встречаешь его опять спустя годы, да

еще богатым и процветающим человеком. Эспиноза должен всенепременно жить в

одном доме с Грегорио. Жена Грегорио будет очень рада возобновить

знакомство и услышать из первых уст историю его новой благополучной жизни.

Грегорио не желает слышать никаких отговорок. В конце концов Эспиноза,

уступая настырности приятеля, отправился вместе с ним в убогий квартал, где

стояло жилище Грегорио.

За грязным сосновым столом в жалкой коморке сидели трое: Эспиноза,

Грегорио и его жена. Последняя не выказывала обещанной Грегорио радости по

поводу нынешнего благополучия Эспинозы. Возможно, кондитер заметил ее

злобную зависть. Вероятно, желая еще больше подогреть ее (а это - лучший

способ наказания завистников), кондитер предложил Грегорио просто-таки

великолепную работу.

- Иди ко мне на службу, - сказал он. - Я дам тебе пятьдесят дукатов

сразу и буду платить четыре дуката в месяц.

Они отнеслись к его богатству с заметным недоверием. Чтобы убедить их,

Эспиноза достал и показал золотые часы (редчайшую вещицу), осыпанные

бриллиантами, дорогое кольцо и другие отнюдь не дешевые украшения. Парочка

взирала на все это в полном смятении.

- Но разве не говорил ты мне, когда мы вместе служили в Мадриде, что

прежде ты был простым кондитером в Оканье? - вырвалось у Грегорио.

Эспиноза усмехнулся.

- Мало ли королей и принцев были вынуждены скрываться под чужой

личиной? - вкрадчиво проговорил он и, видя потрясенные физиономии

приятелей, решил играть дальше. Ничего святого для него больше не было. Он

вытащил из кармана даже портрет милой одинокой царственной госпожи,

томящейся в монастыре Мадригала, и швырнул его через стол, заляпанный

винными и масляными пятнами.

- Взгляните на эту прекрасную даму, самую красивую в Испании, - сказал

он хозяевам. - Может ли принц мечтать о более миловидной невесте?

- Но она облачена в одеяние монахини, - возразила жена Грегорио. - Как

же она может выйти замуж?

- Королям закон не писан, - отрезал Эспиноза.

В конце концов он откланялся, но перед уходом призвал Грегорио

поразмыслить над своим предложением. Он обещал снова прийти за ответом, а

пока оставил ему адрес, по которому квартирует.

Хозяева сочли Эспинозу безумцем и посмеялись над ним, но недоверие

жены Грегорио быстро сменилось злобной ревностью: ведь все, что Эспиноза

рассказал о себе, могло, в конце концов, оказаться правдой. Именно злоба и

определила ее дальнейшие поступки. Она отправилась к алькальду Вальядолида,

дону Родриго де Сантильяну, и все ему выболтала.

Поздней ночью Эспиноза проснулся и увидел, что его комната кишит

гвардейцами алькальда. Эспинозу арестовали и поволокли к дону Родриго

давать отчет в том, кто он такой, и откуда взялись найденные при нем

дорогостоящие вещицы, а в особенности кольцо с камеей, изображавшей короля

Филиппа.

кондитер из Мадригала.

- Тогда откуда ты взял эти украшения?

- Их передала мне для продажи донна Анна Австрийская. По этому делу я

и прибыл в Вальядолид.

- Это - портрет донны Анны?

- Да.

- А этот локон? Он что, тоже с головы донны Анны? И, если так, станешь

- А для чего же еще?

Дон Родриго призадумался. Красть такие вещи бесполезно, а что до

локона, то где этот парень найдет на него покупателя? Алькальд более

пристально вгляделся в арестованного и заметил царственность осанки,

спокойную уверенность, присущую обычно высокородным и достойным сеньорам.

Отослав его в тюрьму, алькальд отправился в Мадригал, чтобы обыскать дом

Эспинозы.

Дон Родриго умел действовать быстро, но узник каким-то загадочным

образом нашел возможность предостеречь отца Мигеля, и тот ухитрился

опередить алькальда. До приезда дона Родриго священник изъял из дома

Эспинозы шкатулку с бумагами и обратил их в пепел. К сожалению, Эспиноза

проявил беспечность. Полиция алькальда нашла четыре письма, не спрятанные в

шкатулку. Два из них были от Анны (я уже приводил отрывок из одного ее

письма), а еще два - от самого отца Мигеля.

Эти письма озадачили и сбили с толку дона Родриго де Сантильяна. Он

был сообразительным и осведомленным человеком и знал, как настороженно

относится кастильское правосудие к настойчивым проискам португальского

притязателя, бывшего настоятеля Крату дона Антонио. Алькальд хорошо знал и

о прошлом отца Мигеля, его самоотверженном патриотизме и страстной

преданности делу дона Антонио. А тут еще ему вспомнилось, с каким

непоколебимым достоинством держался его узник. Словом, дон Родриго сделал

пусть и поспешный, но вполне оправданный вывод: человек, попавший к нему в

руки, человек, которому принцесса Анна писала пылкие письма и которого

называла "Ваше Величество", - не кто иной, как настоятель монастыря в

Крату. Алькальд понял, что за всем этим стоит нечто серьезное и опасное.

Приказав арестовать отца Мигеля, он отправился в монастырь, чтобы

встретиться с донной Анной. Действовал он искусно и в расчете на

внезапность. Разговор начался с предъявления принцессе одного из найденных

писем и вопроса: признает ли она свое авторство.

Объятая ужасом, Анна на миг застыла, вытаращив глаза, а потом

выхватила письмо из рук алькальда и порвала его надвое. Она бы и вовсе

изорвала листок в клочья, но дон Родриго проворно схватил девушку за

запястья и держал будто в тисках, на миг забыв о текущей в ее жилах голубой

крови. Король Филипп был суровым правителем, беспощадным к смутьянам, и дон

Родриго знал, что если он позволит уничтожить драгоценное письмо, прощения

не будет.

Уступив его физическому и душевному превосходству, Анна отдала обрывки

и признала, что письмо написала она.

- Как настоящее имя человека, называющего себя кондитером и состоящего

с вами в таких вот отношениях? - осведомила присутствовавший при беседе

судья.

к этому признанию рассказ о побеге юноши из Алькасер-ель-Кебира и его

последующих странствиях в поисках искупления вины.

Дон Родриго отбыл, не зная, что ему думать и во что верить. Он был

твердо убежден, что пришла пора поведать обо всем королю Филиппу. Его

Католическое Величество был глубоко возмущен. Он немедленно отправил в

Мадригал уполномоченного инквизиции с приказом тщательно разобраться в деле

и повелел не выпускать Анну из кельи, а прислугу ее арестовать.

Для верности Эспинозу перевели из Вальядолида в тюрьму

Медина-дель-Кампо, куда его доставили в карете под конвоем аркебузиров.

- К чему везти простого кондитера с такими почестями? - шутливо

спрашивал он своих стражей.

В карете вместе с Эспинозой ехал солдат по имени Серватос - человек,

повидавший мир. Разговорившись с узником, он обнаружил, что тот одинаково

свободно владеет как французским, так и немецким языками. Но стоило

Серватосу обратиться к нему по-португальски, как пленник тотчас же заметно

смутился и ответил, что не говорит на этом языке, хотя и бывал в

Португалии.

Всю зиму продолжались допросы. Трое главных подследственных сменяли

друг друга, и разговоры с ними приводили к одним и тем же результатам.

Уполномоченный инквизиции допрашивал принцессу и отца Мигеля, дон Родриго

занимался Эспинозой. Но из пленников так и не удалось вытянуть ничего

такого, что помогло бы делу или рассеяло бы тайну.

Принцесса давала правдивые показания, но по мере того, как расспросы

становились все более настойчивыми, а подчас и оскорбительными, к ее

искренности начала примешиваться изрядная доля возмущения. Она настаивала

на том, что дон Себастьян был не кем иным, как доном Себастьяном, и писала

Эспинозе пылкие письма, призывая открыть свое подлинное имя, утверждая, что

пришло время сбросить личину.

Но кондитера не трогали эти отчаянные призывы. Он твердил свое: "Я -

Габриель де Эспиноза, кондитер из Мадригала". Однако поведение этого

человека и окутывавшая его атмосфера таинственности уже сами по себе

опровергали это клятвенное заявление. Дон Родриго уже убедился, что

арестованный никак не мог быть настоятелем монастыря в Крату. Он искусно

лавировал, уклоняясь от каверзных вопросов опытного судьи, и проявил

большую осторожность, дабы не навредить своим товарищам по несчастью. Он

отрицал, что когда-либо выдавал себя за дона Себастьяна, хотя и признавал,

что отец Мигель и принцесса почему-то полагали, будто бы он и есть

исчезнувший принц.

В ответ на вопрос о родителях Эспиноза сделал невинные глаза и заявил,

что не знает ни того, ни другого. То же самое мог бы сказать и дон

Себастьян, рожденный после смерти своего отца и брошенный матерью в раннем

детстве.

Отец Мигель твердо заявил о своей убежденности в том, что дон

Себастьян остался жив после африканского похода. Священник не сомневался:

Эспиноза и есть пропавший король. Он утверждал, что действовал из благих

побуждений и даже в помыслах своих не нарушал верности королю Испании.

Однажды поздним вечером, когда Эспиноза просидел в темнице около трех

месяцев, его неожиданно разбудил алькальд. Узник тотчас же принялся

подниматься, но дон Родриго остановил его.

- Не стоит. Это только помешает нам в том, что мы намерены сделать.

Фраза прозвучала зловеще, и узник, сидевший на постели с

всклокоченными волосами, моргая от света факелов, тотчас же воспринял ее

как угрозу пыткой. Его лицо побелело.

- Это невозможно! - запротестовал он. - Король не мог приказать вам

сделать такое! Его Величество никогда не забудет, что я знатен. Он может

потребовать казнить меня, но казнить достойно, а не замучить на дыбе! Если

же вы хотите пустить в ход это орудие, чтобы заставить меня говорить, то

мне нечего добавить к уже сказанному.

Суровое смуглое лицо алькальда растянулось в мрачной улыбке.

- Позволю себе заметить, что ты впадаешь в противоречия. То ты выдаешь

себя за низкого простолюдина, то вдруг за высокородную особу. Послушать

тебя сейчас - так можно подумать, что пытка оскорбит твое достоинство. Чего

ж тогда...

Внезапно дон Родриго осекся и вытаращил глаза. Потом он выхватил из

рук стражника факел и поднес его поближе к лицу заключенного. Тот вконец

перепугался: он сразу же понял, что заметил алькальд. При ярком освещении

дон Родриго увидел, что корни волос на голове и в бороде пленника поседели.

Ему стало окончательно ясно, что он имеет дело с подлейшей из афер. Этот

малый пользовался красителями для волос, а где их возьмешь в тюрьме? Дон

Родриго ушел, очень довольный итогами своего внезапного посещения.

Эспиноза тотчас же побрился. Но было слишком поздно: не прошло и

нескольких недель, как его волосы приобрели естественный цвет, и он

предстал в своем истинном обличьи седовласого человека лет шестидесяти или

около того.

Но даже пытка, которой его вскоре подвергли, не помогла внести

ясности. И только отец Мигель, после многочисленных уверток и увиливаний,

выложил, наконец, всю правду, которую знал он один. Но и тут не обошлось

без дыбы.

Священник признался, что он, вдохновленный любовью к своей стране и

страстным желанием освободить Португалию от испанского ига, никогда не

оставлял надежды добиться всего этого на деле и помочь дону Антонио,

настоятелю монастыря Крату, воссесть на трон своих предков. Он стал

вынашивать замысел, толчком к которому послужила пылкая натура принцессы

Анны и неприятие ею монашеской жизни. Но отцу Мигелю не хватало главного

орудия, исполнителя его планов. И тут он, на свое счастье, встретил на

улицах Мадригала Эспинозу. Когда-то Эспиноза был солдатом и поездил по белу

свету. Во время войны между Испанией и Португалией он сражался на стороне

короля Филиппа и подружился с отцом Мигелем благодаря тому, что сумел

уберечь монастырь от вторжения солдатни. Таким образом священник не только

завел новое знакомство, но и получил свидетельство находчивости и храбрости

Эспинозы. Ростом тот был с дона Себастьяна, и король вполне мог бы

напоминать Эспинозу телосложением по прошествии стольких лет. Сходство с

покойным монархом было просто сверхъестественным. Борода и шевелюра другого

цвета? Ну, да это дело поправимое. Он вполне может сыграть роль

Таинственного Принца, возвращения которого с таким терпением и уверенностью

ждала Португалия. В те времена были и другие самозванцы, но они не обладали

преимуществами, которыми обладал Эспиноза, и установить их происхождение не

составляло труда. Помимо природного сходства, у Эспинозы было

поручительство дона Мигеля, поднаторевшего в такого рода делах лучше всех в

мире, и племянницы короля Филиппа, на которой он должен был жениться, как

только поднимет свое знамя. По замыслу, всей троице надлежало, устроив свои

дела, отправиться в Париж, где самозванца признают живущие в изгнании

друзья дона Антонио. Настоятель монастыря Крату тоже участвовал в заговоре.

Оставаясь во Франции, дон Мигель мог через своих лазутчиков влиять на ход

дел в Португалии, а в скором времени отправился бы туда собственной

персоной, чтобы организовать народное движение в поддержку всеми

признанного претендента на престол. Все это давало ему основания надеяться

на восстановление независимости Португалии. А когда эта цель будет

достигнута, в Лиссабоне объявится дон Антонио, разоблачит самозванца и сам

примет венец, став королем страны, вырванной из рук испанцев.

Таков был хитрый замысел священника. Его отличали ясность цели и

полное пренебрежение к пустякам, каковыми отец Мигель считал судьбу

принцессы и жизнь главного исполнителя коварного плана. Что такое судьба

внебрачной дочери Иоганна Австрийского и солдата удачи, ставшего

кондитером? Что это такое в сравнении с освобождением королевства,

избавлением населения от рабства, счастьем целого народа? Да ничто. Так

думал отец Мигель, и его заговор вполне мог бы иметь успех, кабы не

безмерное тщеславие Эспинозы, который не удержался от соблазна пустить пыль

в глаза Гонзалесам в Вальядолиде. Тщеславие не покидало этого человека до

самой смерти, которую он встретил в октябре 1595 года, ровно через год

после ареста. До самого конца он изворачивался, избегая признаний,

способных пролить свет на его личность и туманное происхождение.

- Если бы вы знали, кто я такой... - говорил он и тотчас же умолкал.

Приговорили его к повешению, утоплению и четвертованию. Участь свою

этот человек принял спокойно и мужественно. Отец Мигель погиб той же

смертью и столь же достойно, но прежде был лишен монашеского сана.

Что касается бедной принцессы Анны, раздавленной стыдом и унижением,

то она понесла наказание еще в июле. Уполномоченный инквизиции вынес ей

приговор, который был утвержден королем Филиппом. Девушку перевели в другой

монастырь и заточили на четыре года в келью. Каждую пятницу ее сажали на

хлеб и воду. Анну объявили недостойной и неспособной занимать какое-либо

особое положение, и до истечения срока наказания с ней надлежало обращаться

как с самой заурядной монахиней. Цивильный лист ее был отменен, и она

осталась без содержания. Лишили ее и всех почестей и льгот, пожалованных

прежде королем Филиппом, своему дядьке королю, сохранились до наших дней.

Эти письма не тронули холодную безжалостную душу Филиппа Испанского. Вся

вина девушки состояла в том, что она не вынесла навязанной ей аскетической

жизни и, повинуясь зову изголодавшегося сердца, дала себе увлечься ролью

защитницы и помощницы человека, в котором видела несчастного принца,

окутанного романтическим ореолом. Да еще в желании переехать из монастыря

во дворец.

Бедняжка несла свою кару почти полных четыре года. И страшнее всего

для нее были вовсе не те тяготы и лишения, которым подверг ее король

Филипп. Страдания истерзанного и униженного духа оказались куда ужаснее.

Волна прекрасных надежд на миг вознесла ее над тоской и мраком, но Анна

тотчас же оказалась низвергнутой в пучину черного отчаяния, к которому

теперь прибавились невыразимый стыд и нестерпимые муки оскорбленной

гордости.

И, как я уже говорил, не было в истории повести печальнее, чем повесть

о принцессе Анне.

5
КОНЕЦ ДАМСКОГО УГОДНИКА

Французский и Наваррский влюбился в Шарлотту де Монморанси.

Сочетанию этих событий суждено было повлиять на судьбы Европы. Сами по

себе они были незначительны: смерть пожилого человека - дело обычное, равно

как и влюбленность Генриха Наваррского. Жизнь этот господин вел напряженную

во всех отношениях, любовь же была его единственной отдушиной, и ни

преклонные лета (тогда ему было 56), ни полные негодования обвинения Марии

Медичи, его многострадальной флорентийской супруги, не могли помешать

Генриху предаваться своим наклонностям.

Возможно, на свете когда-то жил и более неверный супруг, чем Генрих

IV, но, скорее всего, вряд ли. Его любовные похождения были вызывающе

дерзновенны, вкусы, когда дело касалось женщин, - всеобъемлющи, а числом