Удачи капитана Блада

незаконнорожденных детей он превосходил своего внука, английского "султана"

Карла II. Правда, Генрих отличался от последнего тем, что, потакая своим

слабостям, все же не был таким "азиатом". В сравнении с ним Карл был просто

тупым распутником, превратившим Уайтхолл в гарем. Генрих предпочитал

романтику, приключение и умел быть галантным во всех смыслах этого слова.

Однако в интрижке с Шарлоттой де Монморанси ему, вероятно, не удалось

проявить свою галантность в полной мере и выжать из нее все возможное.

Прежде всего, как я уже говорил, ему шел пятьдесят шестой год, а в таком

возрасте трудно выказывать страсть к двадцатилетней девушке, не становясь

при этом посмешищем. К несчастью для него, Шарлотта, видимо, так не

считала. Напротив, ухаживания Генриха льстили ей и так вскружили прекрасную

пустую голову, что девица начала отвечать на страсть, которую сама же и

пробуждала.

Семейство Монморанси желало бы выдать Шарлотту замуж за веселого и

остроумного Маршала де Бассомпьера и, хотя он вовсе не был увлечен ею, тем

не менее считал эту партию вполне сносной. И охотно вступил бы в брак, не

выкажи король своих устремлений самым откровенным и бесстыдным образом.

- Бассомпьер, я буду говорить с вами, как друг, - заявил Генрих. - Я

влюблен, влюблен отчаянно, и моя возлюбленная - мадемуазель де Монморанси.

Если вы женитесь на ней, я вас возненавижу. Если она меня полюбит, вы

возненавидите меня. Разрыв дружеских отношений с вами принесет мне

несчастье, ибо я люблю вас и искренне к вам привязан.

Этого оказалось достаточно, чтобы Бассомпьер оставил мысли о женитьбе,

которая сулила ему либо нелепую участь самодовольного рогоносца, либо

вражду с собственным правителем. Так он и сказал королю, поблагодарив за

откровенность. После чего Генрих, пуще прежнего возлюбивший Бассомпьера за

его здравый смысл, раскрыл ему свои дальнейшие планы.

- Я подумываю выдать ее за своего племянника, Конде. Так она останется

в нашей семье и будет мне утехой в старости, которая уже не за горами.

Конде, у которого на уме одна охота, получит сто тысяч ливров годового

дохода и сможет вволю поразвлечься на эти деньги.

Бассомпьер прекрасно понял, какую сделку задумал Генрих. А вот принц

Конде, похоже, не выказал такой же сообразительности. Несомненно, потому

лишь, что взор его застило видение сокровища: ста тысяч ливров годового

дохода. Он был так отчаянно беден, что и за половину этой суммы взял бы в

жены хоть дочь самого Люцифера, ни на миг не задумавшись о неудобствах,

которыми чревата такая женитьба.

Свадьбу тихо отпраздновали в Шантильи в феврале 1609 года. Тревоги и

треволнения не заставили себя ждать. Мало того, что до Конде, наконец,

дошло, чего именно от него ждут. Он с негодованием восстал против такого

положения дел. Да и королева была тщательно подготовлена Кончино Кончини и

его женой, Леонорой Галигаи - парочкой честолюбивых авантюристов, прибывших

с ее царственным поездом из Флоренции. Поняв, что из слабости короля можно

извлечь выгоду, флорентийские супруги тотчас научили Марию Медичи, как себя

вести.

Разразившийся вскоре скандал был ужасен. Впервые над отношениями между

накликанная Генрихом беда уже превращалась в катастрофу, грозившую погубить

его самого, он получил письмо от Воселаса, своего посла в Мадриде. После

того, как король прочитал письмо, раздражение в его душе уступило место

самым мрачным предчувствиям.

Когда несколько месяцев назад умер последний герцог Клеве ("оставив

свое наследство всему белому свету", как говорил сам Генрих), в дело

вмешался император и, поправ права ряда германских князей, даровал владения

покойного собственному племяннику, эрцгерцогу Леопольду. Это совершенно не

отвечало политическим интересам Генриха, который, став благодаря мудро

направленным матримониальным усилиям самым могущественным из европейских

правителей, вовсе не собирался покорно мириться с неудобными для него

решениями. Он велел Воселасу подогревать разногласия, возникшие между

Францией и австрийской короной из-за наследства Клеве. Вся Европа знала,

что Генрих желал бы женить дофина на наследнице лотарингского престола,

присоединив таким образом это государство к Франции, и это - одна из

причин, по которым он принял сторону германских князей.

Воселас сообщал Генриху, что определенные лица при испанском дворе (и

прежде всего флорентийский посланник), действуя по указке кое-кого из

членов семьи королевы Франции и других людей, имена которых Воселас назвать

не осмелился, плетут интриги, дабы сорвать планы Генриха, связанные с

австрийской короной, и принудить его к союзу с Испанией. Эти лица,

полностью пренебрегая устремлениями самого Генриха, зашли так далеко, что

предложили городскому совету Мадрида скрепить союз с Францией, женив дофина

на инфанте.

Это письмо заставило Генриха ни свет ни заря опрометью броситься в

Арсенал, где размещалась резиденция Первого Министра государства, господина

Сали. Максимилиан де Бетюн, герцог Сали, был не просто подданным короля, но

и его ближайшим другом, хранителем ключей к сокровеннейшим тайникам души

Генриха, и тот обращался к нему за советом не только в государственных, но

и в сугубо личных семейных делах. Нередко Сали выпадало улаживать ссоры

между мужем и женой, то и дело возникавшие из-за непрекращающихся измен

Генриха.

Король вихрем ворвался в Арсенал и тотчас приказал всем покинуть

комнату, оставшись наедине с только что пробудившимся герцогом, который

встретил его в ночной сорочке и колпаке. Генрих сразу схватил быка за рога.

- Вы слышали, что обо мне говорят? - выпалил он.

Генрих стоял спиной к окну - стройный, прямой, чуть выше среднего

роста. Он был одет как солдат удачи: камзол, высокие сапоги серой кожи,

серая же шляпа с вишневым страусиным пером. Лицо его было под стать общему

облику: острые глаза, широкие брови, орлиный нос, бородка торчком, жесткие

усы с проседью. Король смахивал на сказочного героя, сатира, воителя и

Полишинеля одновременно.

Высокий широкоплечий Сали даже в тапочках, сорочке и ночном колпаке,

прикрывавшем его широкую лысину, умудрялся выглядеть как живое воплощение

респектабельности и достоинства. Он не стал делать вид, будто не понимает

короля.

- О вас и принцессе Конде, сир? Вы это подразумеваете? - Он с

предчувствиями, ибо я предвижу, что она чревата куда большими бедами, чем

любое из ваших прежних увлечений.

- Значит, они убедили и вас, - в тоне Генриха слышалась чуть ли не

горечь. - И тем не менее я клянусь, что все это очень преувеличено. Тут

явно постарался этот пес Кончини. Если он не уважает меня, пусть хотя бы

задумается о том, что возводит напраслину на столь прелестное, грациозное и

смышленое дитя, на высокородную даму, имевшую таких предков!

В душе короля нарастала буря, и голос его угрожающе задрожал, что не

укрылось от чуткого слуха Сали. Генрих отошел от окна и упал в кресло.

- Кончини старается распалить королеву и настроить ее против меня,

склонить к безрассудным решениям, которые помогут этой парочке осуществить

собственные пагубные замыслы.

- Сир! - протестующе воскликнул Сали. Генрих мрачно рассмеялся и

протянул ему письмо Воселаса.

- Прочтите это.

Сали прочел. Письмо ошеломило его, и он вскричал:

- Должно быть, они безумцы!

- О нет, - отвечал король. - Они не безумцы. Они мыслят здраво и

безнравственно, вот почему их планы будят во мне дурные предчувствия. Эти

люди целеустремленно интригуют против решений, принятых мною, и знают, что

я не откажусь от них, пока жив. Какой вывод вы делаете из этого, Великий

Мастер?

- Какой вывод? - переспросил потрясенный Сали.

образом, - они как бы исходят из убеждения, что мне осталось недолго

жить, - пояснил король.

- Сир!

могут произойти до моей смерти?

Сали долго смотрел на своего властелина и растерянно молчал. Его

верная гугенотская душа бунтовала; он не желал льстиво уверять короля, что

все не так уж и плохо.

- Сир, - сказал, наконец, он, склонив свою красивую голову, - вам

следует принять меры.

- Да, да, но только против кого? Кто эти люди, имена которых Воселас,

как он пишет, не отваживается назвать? У вас есть какие-нибудь кандидатуры,

кроме... - тут Генрих умолк, и его передернуло от ужаса. Он боялся облекать

свои мысли в слова. Наконец он резко взмахнул рукой и решился. - Кроме

самой королевы?

Сали тихонько положил письмо на стол и сел. Подперев голову рукой, он

посмотрел прямо в лицо Генриха.

- Сир, вы сами накликали на себя эту беду. Вы слишком разозлили Ее

Величество и вынудили действовать по указке этого негодяя Кончини. Все ваши

увлечения расстраивали королеву, но ни одно из них не было чревато такими

несчастьями, как увлечение принцессой Конде. Сир, я это предвижу. Неужели

вы так и не задумаетесь о вашем положении?

- Говорят вам, все это ложь! - взорвался Генрих, но непреклонный Сали

лишь мрачно покачал головой.

- Во всяком случае, все очень преувеличено, - поправил себя Генрих. -

Признаюсь вам, друг мой: любовь к ней - все равно что болезнь. Ее

прекрасный образ преследует меня и днем и ночью. Я вздыхаю, страдаю и

раздражаюсь, будто какой-то невинный двадцатилетний молодчик. Я испытываю

адские муки. И тем не менее... и тем не менее я клянусь вам, Сали, что

подавлю эту страсть, даже если это убьет меня. Я буду гасить эти костры,

хотя бы душа моя в итоге и превратилась в пепелище. Я не причиню ей вреда

впредь, как не причинял раньше, клянусь. Все эти сплетни выдуманы Кончини,

чтобы настроить мою жену против меня. Известно ли вам, сколь далеко он

осмелился зайти вместе со своей благоверной? Они уговорили королеву не есть

никакой пищи, кроме той, которая готовится на кухне, оборудованной в их

собственных покоях. Из этого можно заключить, что они подозревают меня в

намерении отравить жену.

- Так почему вы это терпите, сир? - угрюмо спросил Сали. - Отправьте

эту парочку восвояси, пусть убираются во Флоренцию со всеми пожитками.

Избавьтесь от них!

Генрих возбужденно вскочил на ноги.

- Я уже подумываю об этом. Да, другого пути нет. Вы можете это

устроить, Сали. Освободите разум королевы от гнета подозрений на счет

принцессы Конде, убедите ее в моей искренности и твердом намерении

покончить с волокитством. А она, со своей стороны, пусть пожертвует Кончини

и подвергнет эту чету опале. Вы сделаете это, друг мой?

Исходя из своего прошлого опыта, Сали ничего другого и не ожидал. Он

уже успел неплохо понатореть в решении подобных задачек, но никогда прежде

положение не бывало таким сложным. Он поднялся.

- Ну разумеется, сир. Однако Ее Величество может потребовать за эту

жертву чего-то большего. Она может вновь поднять вопрос о своей коронации,

которую вы так долго и, по ее мнению, беспричинно откладываете.

Лицо Генриха омрачилось. Он хмуро свел брови.

- Вы знаете, что я всегда подсознательно боялся этой коронации,

Великий Мастер, - сказал король. - И страх только увеличился после того,

что я почерпнул из этого письма. Коль уж она, почти не обладая подлинной

властью, отваживается на такое, стало быть, пойдет на все, если... - Тут

король умолк и погрузился в размышления. - Если она этого потребует, мы,

наверное, должны будем уступить, - проговорил он чуть погодя. - Но дайте ей

понять, что стоит мне уличить ее в новых шашнях с Испанией, и чаша моего

терпения переполнится. А в качестве противоядия против происков Мадрида

можете обнародовать мое заявление о поддержке требований германских князей

в вопросе о наследстве Клеве, и пусть весь мир узнает, что мы во всеоружии

и готовы добиться этой цели.

Вероятно, он думал (и это подтвердилось впоследствии), что одной

угрозы будет вполне достаточно, поскольку тогда в Европе не было силы,

способной выстоять против его войск на поле битвы.

На этом король и министр расстались. Напоследок Сали еще раз напомнил

Генриху, что тот больше не должен видеться с принцессой Конде.

- Клянусь вам, Великий Мастер, я сдержусь и буду уважать священные

узы, которыми сам же связал своего племянника с Шарлоттой. Я заглушу эту

страсть, - пообещал Генрих.

Впоследствии добрый Сали так прокомментировал это обещание:

"Я бы полностью полагался на его заверения, не знай я, как легко

обманываются нежные и страстные сердца, подобные его собственному сердцу".

Воистину, лишь настоящий друг мог найти такие слова, чтобы выразить свое

полное неверие в обещания короля.

Тем не менее, он приступил к решению трудной задачи и принялся мирить

царственную чету, пустив в ход весь свой такт и все искусство,

приобретенные в результате долгого опыта. Он мог бы заключить хорошую

сделку в интересах своего повелителя, но тот не нашел в себе сил поддержать

Сали. Мария Медичи и слышать не желала об изгнании супругов Кончини, к

которым была глубоко привязана. Королева совершенно справедливо утверждала,

что ей нанесена тяжкая рана, и отказывалась даже думать о прощении мужа

иначе как при условии, что ее немедленно коронуют (ведь она имеет на это

полное право), а король пообещает прекратить выставлять себя на посмешище,

приударяя за принцессой Конде. Что касается содержания письма Воселаса, то

оно ей неизвестно, и она не потерпит дальнейших допросов в духе инквизиции.

Это никак не могло удовлетворить Генриха. Но король уступил. Муки

совести превратили его в труса. Он так несправедливо обращался с женой в

личной жизни, что был вынужден пойти на уступки в других областях, дабы

возместить ей ущерб. Эта слабость Генриха была проявлением своего рода

комплекса, связанного с королевой. Для его отношения к ней были характерны

перепады и крайности: доверие и подозрительность, уважение и безразличие,

увлеченность и холодность. Порой королю приходило в голову вовсе избавиться

от жены, а порой он думал и говорил, что она - самый мудрый из членов его

государственного совета. Даже получив доказательства ее вероломства, даже

негодуя, он тем не менее справедливо признавал, что сам спровоцировал ее.

Поэтому король согласился мириться с Марией на ее условиях и поклялся себе,

что порвет с Шарлоттой. Принимая в расчет последующие события, мы не имеем

права предполагать, что Генрих был неискренен в своем намерении.

Но уже к маю того же года ход событий подтвердил верность суждений

Сали. Двор выехал в Фонтенбло, и там прекрасная дурочка Шарлотта опрокинула

своим тщеславием последний оплот Генриха, его благоразумие. Вероятно, она

поощряла своего царственного возлюбленного к возобновлению льстивых

ухаживаний. Но оба, похоже, позабыли о существовании ее супруга.

Генрих подарил Шарлотте украшения, которые обошлись ему в 18 000

ливров. Он купил их у ювелира Месье, и нетрудно представить себе, как

судачили по этому поводу сердобольные придворные дамочки. При первых же

признаках надвигающегося скандала принц Конде впал в страшный гнев и

наговорил королю таких вещей, что тот не мог не почувствовать боли и

досады. В свое время Генриху довелось общаться с множеством ревнивых мужей,

но ни один из них не был столь нетерпим и непреклонен, как его собственный

племянник, на которого король жаловался в письме к Сали: "Мой друг! Мсье

принц со мной, но ведет себя как одержимый. Вы бы рассердились и испытали

неловкость, услышав, что он мне говорит. В конце концов мое терпение

иссякнет, но пока я должен разговаривать с ним строго и не более того".

На деле же Генрих был куда строже к племяннику, чем в беседах с ним.

Он велел Сали задержать выплату Конде последней четверти суммы, отпущенной

на его содержание, а также отказать кредиторам и поставщикам принца. Таким

способом он, несомненно, хотел дать понять племяннику, что тот получает

тысячи ливров в год вовсе не за красивые глаза.

"Если уж и это не удержит его в узде, - заключил Генрих свои

сетования, - значит, придется изобрести какой-то другой способ, ибо все,

что принц смеет мне говорить, больно ранит меня".

Генриху не удалось удержать племянника в узде. Принц тотчас же собрал

пожитки и увез свою жену в загородный дом. Напрасно Генрих писал ему, что

такое поведение позорит их обоих и что принцу крови полагается находиться

не где-нибудь, а при дворе его повелителя.

Кончилось все тем, что безрассудный романтик Генрих принялся слоняться

по ночам вокруг сельского особняка Конде. Его Величество король Франции и

Наварры, воля которого была законом для всей Европы, переодевшись

крестьянином, дрожал от холода, скрючившись за сырыми заборами, стоя по

колено в мокрой траве. Терзаясь любовной истомой, он часами не сводил глаз

с освещенных окон жилища своей возлюбленной, впадал в восторженный экстаз.

И все это, насколько мы можем судить, привело лишь к обострению ревматизма,

который, должно быть, напомнил Генриху, что пора его амурных похождений

миновала.

Закоченевшие суставы и сочленения подвели его, зато не подкачала

королева. Разумеется, за Генрихом шпионили, как и всегда, когда он

уклонялся от честного исполнения супружеского долга. Чета Кончини

позаботилась приставить к королю соглядатаев. Посчитав, что плод созрел,

они донесли обо всем Ее Величеству. Убедившись, что муж вновь обманул ее

доверие, она пришла в такую ярость, что опять объявила ему войну. Несмотря

на всю свою сообразительность и отчаянные усилия, Сали на этот раз удалось

добиться лишь вооруженного перемирия, но не мира.

Настал ноябрь, и принц Конде принял отчаянное решение покинуть Францию

вместе с женой, нарушив при этом свой верноподданнический долг и не

позаботившись заручиться согласием короля. В последний вечер ноября, когда

Генрих сидел за карточным столом в Лувре, шевалье дю Ге принес ему весть о

побеге принца.

"Никогда в жизни не видел, чтобы человек настолько терял разум и

впадал в такой неистовый раж", - говорил потом Бассомпьер, присутствовавший

при этом.

Король швырнул свои карты на стол и вскочил, опрокинув стул.

- Все погибло! - завопил он. - Все пропало! Этот безумец увез свою

жену. Возможно, он ее убьет!

Бледный и трясущийся, Генрих повернулся к Бассомпьеру.

- Возьмите себе мой выигрыш и продолжайте игру, - попросил он, после

чего вылетел из комнаты и отправил гонца в Арсенал, приказав ему привезти

мсье де Сали.

Сали тотчас же явился на зов, но он пребывал в крайне дурном

расположении духа, поскольку время было позднее, а министр с головой погряз

в работе. Он застал короля в покоях королевы. Тот вышагивал из угла в угол,

уронив голову на грудь и сцепив руки за спиной. Королева, неказистая

угловатая женщина, сидела в сторонке в обществе нескольких фрейлин и

пары-тройки кавалеров из своей свиты. Ее застывшее квадратное лицо было

непроницаемо, а задумчивые глаза смотрели на короля.

- А, Великий Мастер! - приветствовал Генрих Сали, и голос его звучал

хрипло и сдавленно. - Что вы на это скажете? Как мне теперь быть?

- Да никак, сир, - Сали был настолько же спокоен, насколько его

повелитель возбужден.

- Никак? Тоже мне, совет!

- Это - лучший из всех возможных советов, сир. Об этом деле надо

говорить как можно меньше и сделать вид, будто для вас оно не чревато

никакими последствиями и не причиняет вам ни малейшего беспокойства.

Королева злорадно откашлялась.

- Хороший совет, господин герцог, - согласилась она. - Если у Генриха

достанет благоразумия последовать ему. - Голос ее звучал напряженно, почти

угрожающе. - Однако во всем, что связано с этой историей, король и

благоразумие, я думаю, давно распрощались друг с другом.

Король вспылил и в ярости покинул королеву, чтобы совершить самую

безумную из своих проделок. Облачившись в кафтан гонца и нацепив на глаз

повязку для камуфляжа, он ринулся преследовать беглецов. Генрих знал, что

они уехали по дороге на Ландреси, и этого ему было вполне достаточно. Он

следовал за ними, меняя лошадей, теряя и вновь находя след, не

останавливаясь ни на миг. Но так и не догнал до самой границы Фландрии.

Это был очень романтический подвиг, и молодая дама, узнав о нем,

всплакнула от радости и злости одновременно. Она принялась посылать королю

страстные письма, в которых называла его своим рыцарем и умоляла, если он

любит ее, приехать и спасти ее от участи рабыни презренного тирана. Эти

жалобные мольбы стали последней каплей: Генрих вконец обезумел и не желал

больше ничего видеть и слышать. Ему было безразлично и то, что жена его

тоже льет слезы. И Генриха не волновало, что это - слезы ярости, не

сдобренной никакими нежными чувствами.

Генрих первым делом отправил Праслена к эрцгерцогу с просьбой

приказать принцу Конде покинуть его владения. А когда эрцгерцог с

достоинством отказался взять на себя грех и совершить такое беззаконие,

Генрих тайком отрядил Кэвре в Брюссель, чтобы выкрасть оттуда принцессу. Но

Мария де Медичи была начеку и сорвала этот замысел, послав маркизу Спинола

предостережение. В итоге принц де Конде и его супруга для пущей

безопасности поселились во дворце самого эрцгерцога.

Генрих потерпел полное поражение, но письма глупейшей из принцесс

продолжали подхлестывать его, и король принял безрассудное решение

вторгнуться с оружием в Нижние Страны, сделав таким образом первый шаг к

исполнению своего замысла начать настоящую войну с Испанией, которая прежде

велась скорее для виду. Герцогство Клеве послужило ему прекрасным

предлогом. Он готов был предать огню всю Европу, лишь бы заполучить

желанную женщину.

Генрих принял свое чудовищное решение в самом начале следующего года,

и несколько месяцев Франция жужжала, как улей, готовясь к вторжению.

Впрочем, это была не единственная причина переполоха. Генриху мешали

проповедники, в один голос твердившие, что Клеве не стоит военных усилий, а

война будет несправедливой: ведь католическая Франция будет защищать

интересы протестантов, и защищать от самых рьяных из всех европейских

католиков, от Испании - оплота католицизма. Такая точка зрения находила

отклик в народе, а вскоре общая сумятица усугубилась из-за пророчеств,

предрекавших королю скорую смерть.

Эти пророчества сыпались на Генриха со всех сторон. И Томазин, и

астролог Ля Бросс предупреждали его о звездных знамениях, согласно которым

месяц май будет полон опасностей для короля. Из Рима, от самого Папы,