Из протокола повторного допроса осужденного М

Я, ст[арший] следователь УКГБ при СМ СССР по Алт[айскому] краю, допросил в качестве свидетеля.

1. 
   Фамилия, имя и отчество: М.
   
2. 
   Изменял ли фамилию не изменял
   
3. 
   Год рождения: 1902. Место рождения с. Иня Шелаболихинского района Алтайского края
   
4. 
   Национальность, гражданство русский, гр-н СССР
   
5. 
   Социальное положение из крестьян
   
6. 
   Образование 2 класса
   
7. 
   Партийность беспартийный]
   

10. Адрес с. Иня Шелаболихинского района Алт[айского] края

11. 
    Каким репрессиям подвергался в 1938 году был осужден трой­кой УНКВД по Алт[айскому] краю по ст. ст. 58-8-9-10-11 УК РСФСР на 10 лет ИТЛ
    
12. 
    Сведения об общественно-политической деятельности не за­нимался
    

Показания свидетеля М. от 7 декабря 1958 года.

Вопрос: Вы подавали заявление в Верховный суд РСФСР о пере­смотре вашего дела?

Ответ: Да, я подавал заявление в Верховный суд РСФСР, в кото­ром просил пересмотреть мое дело и полностью меня реабилитиро­вать, т. к. в 1938 году я был арестован органами НКВД необоснован­но. Никогда никаких преступлений против Советской власти я не со­вершал.

Вопрос: Уточните, когда вы были арестованы и каким органом НКВД?

Ответ: Я был арестован 13 февраля 1938 года сотрудником Пав­ловского райотдела НКВД Алтайского края М.

Вопрос: Какое обвинение предъявлялось вам на следствии в 1938 году?

Ответ: Никто никакого обвинения на следствии в 1938 году мне не предъявлял. 13 февраля 1938 года М., будучи в с. Иня, арестовал меня и председателя колхоза «Кр[асная] Иня» К. После этого он вручил нам какой-то пакет и велел явиться с ним в Павловское РО НКВД. Без всякой охраны мы вдвоем с К. на другой день явились в РО НКВД. Начальник райотдела А., прочитав пакет, который мы ему вручили, усмехнулся и спросил нас, зачем мы к нему явились. Мы ответили, что нас арестовал М. и послал в райотдел НКВД, вот мы и явились. А. снова рассмеялся, а потом вызвал милиционера и велел нас увести, сказал: «Ладно, разберемся». Милиционер отвел нас в камеру, кото­рая была битком набита арестованными. За что я был арестован ни М., ни А. мне не объявили. К. тоже не знал, в связи с чем его арестова­ли. В течение 10 дней после ареста меня на допросы не вызывали. По­том вызвал к себе в кабинет М. и заявил, что я обвиняюсь в преступ­лениях, предусмотренных статьей 58-8-10-11 УК РСФСР, и стал заставлять меня подписывать какие-то бумаги. Так как я ни в чем не был виновен, то стал категорически отказываться подписывать бу­маги, которые он мне подсовывал, закрывая при этом текст бумаг, чтоб я не прочитал их содержание. Т. к. я упорствовал и ничего не подписывал, то М. поставил меня в угол к раскаленной печке под ох­раной милиционера и собаки-овчарки. При малейшем движении соба­ка бросалась ко мне и кусала за ноги. Хорошо помню, что так просто­ял я 21 час, потом не выдержал и упал, после чего милиционер, охра­нявший меня, на свой страх и риск разрешил мне сесть на скамейку, потом перед приходом М. снова поставил на ноги. Таким образом, до следующего вызова на допрос я простоял без сна, пищи и воды 37 ча­сов. На следующем допросе М. опять стал принуждать меня подпи­сывать бумаги. Так как я продолжал отказываться, то он сначала один, а потом с помощью двух вызванных им милиционеров (фамилии

Вопрос: Вам зачитывали протокол допроса М. от 22 февраля 1938 года (арх[ивное] следственное] дело № 28649, л. д. 144) и давали такие показания, которые изложены в зачитанном вам протоколе?

Ответ: Протокол допроса М. мне зачитан. Таких показаний, кото­рые изложены в протоколе от 22 февраля 1938 года, я никогда не да­вал. Все факты, изложенные там — сплошной вымысел М. В протоко­ле говорится, что меня будто бы завербовал в контрреволюционную организацию Д. Это сплошная ложь. Д. я не знал и никогда с ним не встречался. Лишь раза два видел его в Инском сельсовете, а разгова­ривать с ним вообще не приходилось. Офицер ли он, нет в прошлом — мне совершенно не известно. Агитацию против Советской власти и колхозов среди населения я никогда не вел, провокационные слухи о якобы предстоящей войне с Японией и Германией не распространял. Я всю жизнь честно работал. Кулаком и псаломщиком никогда не был, в нашем селе даже не имелось церкви. Наоборот, я сам, работая в 1930 году секретарем Инского сельсовета, активно участвовал в выселении кулаков в Нарымский край. Работал до ареста мастером по сплаву в Инском леспромхозе, я постоянно получал премии за хоро­шую работу, был награжден именными часами, а бригада, которой я руководил, все время держала переходящее Красное знамя. Все это свидетельствует о том, что никакой вражды к Советской власти у меня не было никогда, и враждебной работой я никогда не занимался. В протоколе допроса от 22 февраля 1938 года М. изложил сплошную клевету и ложь, которую слушать сегодня мне было обидно и против­но, когда зачитывался указанный выше протокол. Теперь я понял, что М. просто свел со мной личные счеты.

Вопрос: О каких личных счетах вы говорите?

Ответ: С М. до ареста я был хорошо знаком, т. к. в свое время работал секретарем Инского сельсовета, и мне часто приходилось с ним сталкиваться. Накануне дня моего ареста М. вызвал меня в сельсовет и предложил мне подписать ряд протоколов допроса, со­ставленных от моего имени в отношении рабочих сплавного участ­ка, арестованных ранее. Фамилии этих рабочих я уже не помню. Помнится, я подписал протокол допроса только в отношении В., т. к. прочитав первую страницу протокола, увидел, что данные о В. соответствовали действительности. А там говорилось, что В. в прошлом был кулаком, сужден, являлся кержацким попом. Все это было в действительности так. Что дальше говорилось в протоколе о В. я читать не стал, но протокол все-таки подписал. Когда стал знакомиться с другими протоколами допроса, составленными М. от моего имени, то увидел, что в них написана всякая чепуха, не соответствующая действительности. Я категорически отказался подписывать ложные показания на честных людей. М. долго меня уговаривал, но т. к. я с ним не соглашался, то рассердился и заявил: «Ну хорошо, я тебе припомню это». И действительно он мне при­помнил: на другой день арестовал, а потом и написал на меня вся­кую чушь и клевету.

Вопрос: На допросах М. зачитывал вам показания Д. или каких-либо свидетелей?

Ответ: Ничьих показаний в отношении меня М. не зачитывал. О том, что меня завербовал будто бы в контрреволюционную органи­зацию (и К. тоже) Д. рассказывал в камере сам Д., когда пришел с до­проса. Он заявил тогда, что его М. вынудил подписать показания, будто он, т. е. Д., завербовал меня и К. в контрреволюционную орга­низацию. Подписал ли Д. эти показания, он не сказал. Допрашивались ли обо мне свидетели, на следствии мне известно не было. Лишь когда я был в лагере, то из писем жены узнал, будто обо мне давали показа­ния С, М., И., Б. Правда ли они давали обо мне показания в 1938 году, я не знаю.

Вопрос: Вам зачитываются показания С. от 13 февраля 1938 года и М. от 13 февраля 1938 года, в которых изложены факты, касаю­щиеся вас. Что вы можете сказать по поводу показаний С. и М.?

Ответ: Указанные выше протоколы С. и М. мне зачитаны. Должен сказать, что в обоих этих протоколах нет ни одного слова правды, а есть лишь сплошная ложь и клевета. Я уже показывал выше, что про­тив советской власти никогда никакой работы не вел и прибавить к этому больше ничего не могу. Кулацкий элемент вокруг себя не груп­пировал и лиц, которые в связи с этим перечислены в протоколе до­проса С, никогда не знал.

Вопрос: В каких взаимоотношениях вы находились с С. и М. до вашего ареста?

Ответ: Взаимоотношения с С. и М. у меня были хорошие. Личных счетов между нами не имелось.

Вопрос: Охарактеризуйте с деловой и политической стороны К.

Ответ: С К. я вырос вместе в селе Иня. До ареста он работал пред­седателем колхоза «Красная Иня». К работе относился очень хоро­шо. Пользовался большим авторитетом среди колхозников. По проис­хождению он бедняк. Никогда не раскулачивался и права голоса не ли­шался. Это мне очень хорошо известно, т. к. в период ликвидации ку­лачества я как раз работал секретарем Инского сельсовета. В начале [19]30-х годов К. более двух лет работал председателем Инского сельсовета. Разговоров против Советской власти я с его стороны ни­когда не слышал.

Вопрос: Уточните, К. был арестован, работая председателем кол­хоза, или перед арестом был снят общим собранием колхозников с должности председателя?

Ответ: К. арестовал М., когда он был председателем колхоза «Красная Иня». Никто его перед арестом с должности председателя колхоза не снимал.

Вопрос: Действительно ли по умыслу К. в колхозе «Кр[асная] Иня» лошади заражались часоткой и осенью 1937 года 25 га хлеба было оставлено на полях?

Ответ: Как мне помнится, отдельные лошади тогда болели ча­соткой (сколько именно не помню), но такого факта, чтобы, оста­валось 25 га неубранного хлеба, в колхозе «Красная Иня» никогда не было.

Вопрос: Вам известно, где сейчас находится К.? Ответ: От жены К., проживающей сейчас в Ине, мне известно, что К. умер в заключении, что она получила на него похоронку. <...>"

Многие следственные дела времени Большого террора отражают противоречия колхозной системы, переживавшей в 1930-е гг. драма­тический период своего становления. Если в период коллективиза­ции на рубеже 1920-1930-х гг. еще имели место открытые выступле­ния крестьян против насаждения колхозного строя, то в дальнейшем недовольство аграрной политикой Советской власти приобрело форму массового саботажа (своеобразного «скрытого бунта») и про­являлось в невыработке колхозниками минимума трудодней, в от­сутствии полной отдачи в труде, который не стимулировался долж­ным материальным вознаграждением («работай, не работай, все рав­но на трудодни ничего не получишь»).

Террор 1937-1938 гг., в ходе которого основную массу репресси­рованных составили сельские жители, можно рассматривать как по­пытку посредством экстраординарных мер стабилизировать колхоз­ный строй, очистив колхозы от наиболее явно саботировавших кол­хозное производство элементов и воздействовать дисциплиной стра­ха на остальных. Этим объясняется массовый характер обвинений во «вредительстве» и «диверсионной деятельности» (по п. 7, 9 ст. 58 УК), которые предъявлялись подследственным в ходе репрессивной акции, проводившейся в рамках выполнения приказа № 00447. По отношению к колхозникам это были обвинения в хищении и порче колхозного имущества, злонамеренной организации падежа скота, умышленном нарушении севооборота, подрыве трудовой дисципли­ны и разложении колхозов, срыве социалистического соревнования и т. п.

С самого начала операции работников НКВД, занимавшихся сбо­ром компрометирующих сведений для составления списков лиц, подлежащих репрессии, руководство нацеливало на включение в них тех, кто допускал «антиколхозные проявления». Бывший на­чальник отдела НКВД Алтайского района И., назначенный на эту должность в конце 1937 г., а в начале операции занимавший долж­ность помощника оперуполномоченного Бийского РО НКВД, сви­детельствовал в 1956 г.: «В начале массовых арестов группе сотруд­ников Бийского РО НКВД <...>, в которую входил и я, руковод­ством Бийского РО НКВД было дано задание выехать в с. Плешко­

во и собрать там данные на ранее судимых за контрреволюционные преступления, на кулаков, на лиц, плохо выполняющих госпоставки, на лиц, не вступивших в колхозы и ведущих антиколхозные и анти­советские разговоры <...>. Перед допросом свидетелей собирался актив села Плешково, в беседе с которыми выяснялись те или иные факты антисоветских и особенно антиколхозных проявлений, имев­ших место в селе»*.

Р., работавший во второй половине 1930-х гг. председателем Кур­ского сельсовета Кулундинского района, будучи допрошен в 1954 г. в процессе реабилитационных мероприятий, свидетельствовал, что следователи в 1937 г. «спрашивали меня о всех фактах падежа скота, нарушениях трудовой дисциплины, убытках, понесенных за пере­пашку посевов <...>»**. Начальник Ново-Киевского районного отде­ления НКВД Т. У. Баранов инструктировал своих подчиненных, чтобы они при составлении обвинительного заключения спрашива­ли у арестованного, «какие были недостатки в колхозе, как то по­ломка тракторов, падеж скота, какие были пожары и т. д., а после чего писать все ему известные факты как им сделанные в контррево­люционных целях»***. О том, что руководство приказывало ему, что­бы при составлении протоколов «все недостатки, имевшиеся в кол­хозах подводить под вредительство», свидетельствовал и бывший сотрудник Змеиногорского райотдела милиции Б.⁴*

Публикуемое ниже архивно-следственное дело колхозника с. Са-винка Парфеновского района А. дает типичный пример осуждения по обвинению во «вредительской деятельности» в колхозе. Не рас­сматривая подробно всех входящих в дело документов, так как их состав однотипен с делом Е., проанализированном в предыдущем разделе сборника, остановимся на особенностях, присущих некото­рым из них.


/ ОСД УАДАК. Ф. Р-2. Оп. 7. Д. 7123. Л. 243-244.

** Там же. Д. 4133/1. Л. 186.

"* Там же. Д. 9097. Л. 195.

⁴* Там же. Д. 5207/3. Л. 76-76 об.

Как уже отмечалось, производимый во время ареста обыск очень редко имел результатом изъятие каких-либо реальных компромети­рующих материалов. Дело А. является как раз таким исключением. В протоколе обыска, проведенного во время ареста А., зафиксирован факт изъятия в качестве компрометирующего материала портрета репрессированного маршала Тухачевского. Хранение портретов и трудов репрессированных государственных и партийных руководи­телей квалифицировалось как предосудительное с политической точки зрения деяние и могло стать в 1937-1938 гг. основанием для ареста.

Большинство осужденных тройками в 1937-1938 гг. жителей сель­ской местности в процессе следствия подводились под социальную ка­тегорию «бывших кулаков», обозначенных в приказе № 00447 в каче­стве одного из основных социальных контингентов, подлежащих ре­прессии. Во всех же документах, содержащих указание на социальное положение А. до вступления в колхоз (анкета арестованного, справка и характеристика сельсовета), оно определяется как середняцкое, что дает основания для поиска других, не связанных с социальным проис­хождением и положением, причин его ареста и осуждения.

Одной из них могли быть «пятна» в его биографии, свидетельст­вующие, что он хотя и не раскулачивался, но неоднократно выказы­вал в прошлом свою нелояльность существующему режиму, в ре­зультате чего был дважды судим: в 1933 г. по ст. 109 УК* на 5 лет, а в 1935 г. (после досрочного освобождения) — за «поджог комбайна». Впрочем, сведения о судимостях А., содержащиеся в разных доку­ментах, не во всем совпадают: в его анкетных данных указано, что он был осужден по ст. 109 УК, а в справке сельсовета указана другая статья — «политическая» 58-я.

В числе предъявленных А. обвинений значится и «вредительство в колхозе», где он работал полевым бригадиром: «производил посев порченными семенами пшеницы, умышленно выводил из строя с/х машины, вредительски использовал трактора, давал задание учетчи­ку П. запутывать учет трудодней <...>».

Тем не менее такого рода обвинения отражают, пусть и в иска­женном, а подчас гипертрофированном виде, реально существовав­шие противоречия колхозной системы. В случае А. это могли быть проявления его хозяйственной неадекватности как бригадира, кото­рые могли вызвать конфликт с председателем (см. в деле характери­стику председателя колхоза — «не обеспечил свекловичниц питани­ем и питьем, чем добивался недовольствия колхозниц. Были случаи, когда бросили работу, уходили искать напиться или домой пообе­дать», «развалил трудовую дисциплину»). Мог иметь место и хозяй­ственный спор по поводу готовности к севу сельхозинвентаря: «со­ставлял фиктивные справки на сеялки» как непригодные, а «сеялки оказались вполне пригодны к севу».

В протоколах допросов свидетелей и в обвинительном заключе­нии указываются и другие упущения в бригадирской работе А., квалифицированные как «вредительство»: производил сев «порчен­ными семенами», «посылал трактора в низкие места, где имелось много влаги. Вследствие этого трактора буксовали и теряли мощ­ность <...>».

Обстановка Большого террора предоставляла благоприятные возможности для руководителей колхозов избавиться не только от неудобных или некомпетентных бригадиров, но и рядовых колхоз­ников, уклонявшихся от работы или недобросовестно работавших в колхозном производстве, не выполнявших установленного миниму­ма трудодней, допускавших прогулы из-за пьянства и т. п. Такого рода компромат часто фигурировал в выдававшихся сельсоветами и правлениями колхозов справках и характеристиках, которые ис­пользовались затем при формулировании обвинений*. Так, в справ­ке-характеристике, выданной Каменским горсоветом на арестован­ного в январе 1938 г. Д., члена с/х артели имени Эйхе (базировалась в г. Камень-на-Оби), указывалось, что он «за 1937 год не имеет ни одного трудодня и справкой колхозника уклоняется от всех плате­жей <...>. Живет на средства от содержания индивидуального заез­жего двора, надсмехается над колхозниками, что дураков работа лю­бит, вы работайте на большевиков, а мы поживем и так»**.

репрессий. В частности, изучение архивно-следственных дел пока­зывает, что обращения в органы НКВД (в обязанности которых вхо­дил контроль за выполнением колхозами плановых заданий по ре­монту техники, проведению сева, уборки урожая и т. д.) составля­лись местными хозяйственными и советскими руководителями не только на нерадивых работников, нарушителей трудовой дисципли­ны, но и колхозников, стремившихся выйти из колхоза и устроиться на работу на промышленные предприятия в райцентрах и городах и подававших тем самым «дурной пример» остальным колхозникам. Их обвиняли в «подрыве колхозов», «вредительстве» и т. п. Показа­телен в этом отношении пример с членом сельхозартели им. Микоя­на Родинского района С, который в сентябре 1937 г., во время убор­ки урожая, обратился в правление колхоза и сельсовет с просьбой о выдаче ему справки на отходничество. Это привело к скандалу с прибывшим в село для инспектирования хода уборки районным уполномоченным, который вместе с одним из членов сельсовета на­писали на С. характеристику-донос, в которой обвиняли его в разло­жении трудовой дисциплины, и передали ее в местный отдел НКВД. 9 ноября 1937 г. С. был арестован* (см. документ № 70).

Жертвами репрессий становились также колхозники, критико­вавшие руководство на колхозных собраниях*, сельские правдолюб­цы, писавшие в газеты письма и заметки о недостатках и злоупот­реблениях в работе колхозных руководителей и подрывавшие тем самым авторитет их личной власти, что зачастую истолковывалось последними как подрыв колхозного строя. В данном разделе публи­куется жалоба приговоренного тройкой к 10-летнему заключению П., который, обращаясь в сентябре 1939 г. к прокурору Алтайского края с заявлением о пересмотре дела, писал, что он есть «жертва ложных доносов и сведения личных счетов» со стороны председате­ля колхоза, бригадира и председателя ревизионной комиссии, кото­рые «с корыстной целью в посевную кампанию 1937 г. в одной из клеток колхозных полей оставили посередине клетки незасеянное место площадью 5 гектар, семена, видно, продали на кутеж, потому что зерно выписано на всю площадь клетки». Когда с началом косо­вицы незасеянное место обнаружилось, П. как селькор колхоза на­писал статью в газету и показал ее председателю колхоза, «который в пьяном виде разорвал эту статью и пригрозил мне, что он это об­стоятельство мне в свое время вспомнит»**.

Несмотря на стремление властей к установлению тотального контроля за общественными настроениями, в крестьянской среде массовыми были проявления недовольства колхозной жизнью, по­рождаемые бедственным материальным положением, полуголод­ным существованием. Это недовольство находило вербальное вы­ражение в выступлениях на колхозных собраниях, обыденных раз­говорах односельчан, песнях, частушках и пр. Если до 1937 г. такие настроения населения хотя и оценивались властями как контррево­люционные и антисоветские и отслеживались через агентуру НКВД, их публичное проявление далеко не всех случаях влекло за собой уголовное наказание. С началом же репрессивной акции по приказу № 00447 то, что ранее рассматривалось как «обыватель­ские разговоры и пересуды», теперь трактовалось как политическое преступление (антисоветская и антиколхозная агитация) и стано­вилось основанием для ареста. Не случайно в народном воспри­ятии событий Большого террора получило распространение пред­ставление о том, что арестовывали «по линии НКВД» в 1937— 1938 гг. в основном за «язык»***.


* См.: ОСД УАДАК. Ф. Р-2. Оп. 7. Д. 4127. Л. 338; Д. 16260. Л. 118-118 об. 2 Там же. Д. 5210. Л. 272-272 об.

Щеглова Т. К. Деревня и крестьянство Алтайского края в XX веке. Устная исто­рия. Барнаул, 2008. С. 200-201.

случаи непроявления должного уважения к местным руководите­лям советской «тайной полиции». Так, житель с. Верх-Суетка Зна­менского района К. на допросе в 1954 г. говорил, что, по его мне­нию, «он был арестован только за то, что не уступил дорогу авто­машине, в которой следовал начальник Знаменского РО НКВД» (см. документ № 69).

С доносами в органы НКВД обращались и рядовые колхозни­ки — на односельчан из-за конфликтов на бытовой почве, а также на хозяйственных руководителей — председателей колхозов и осо­бенно часто на бригадиров — своих непосредственных производст­венных начальников, которые нередко наказывали их штрафами за опоздания и невыход на работу, брак при посеве и уборке, ненадле­жащий уход за скотом и т. д. Характерным в этой связи является свидетельство бывшего бригадира колхоза им. Шмидта Топчихин-ского района К., осужденного 23 ноября 1937 г. тройкой по обвине­нию во вредительстве к 10-летнему лагерному заключению. В сво­ей жалобе на имя Верховного прокурора СССР с просьбой о пере­смотре дела, датированной 12 августа 1939 г., он пишет, что был арестован по доносу двух колхозников, «которые неоднократно снимались правлением колхоза как недисциплинированные кол­хозники. Я как бригадир тоже за невыполнение ими порученных работ снимал с работы их. Это было вызвано необходимостью, что­бы закрепить трудовую дисциплину в колхозе. А на почве этого эти колхозники подали на меня материал кляузный»*. Сын осуж­денного в 1937 г. бывшего бригадира полеводческой бригады кол­хоза «Путь Сталина» Михайловского района M., в своем заявлении в прокуратуру Алтайского края, поданном в 1960 г., просил реаби­литировать отца, так как тот пострадал по доносу одного из кол­хозников, которого отец-бригадир оштрафовал за брак при уборке урожая пшеницы. Оштрафованный заявлял односельчанам, что «М. меня оштрафовал, за это он и подохнет в тюрьме». Как спра­ведливо указывалось в заявлении, «в 1937 году было благоприят­ное время мщения, у кого на это были права, т. е. возможность <...>»**. Бригадиры как представители низового управленческого звена в колхозах оказывались как бы «между двух огней»: с одной стороны, на них доносили рядовые колхозники, а с другой — пред­седатели колхозов, с которыми они тоже нередко конфликтовали на производственной почве.

* ОСД УАДАК. Ф. Р-2. Оп. 7. Д. 4127. Л. 334-335. " Там же. Д. 9736. Л. 148 об.

ставления о причинах и факторах, вызвавших Большой террор 1937-1938 гг. В них содержатся многочисленные свидетельства того, что актуальный социальный статус и поведение (ненадлежа­щее выполнение трудовых обязанностей, проявление нелояльности к колхозному строю и к заинтересованной в его существовании сельской элите), играло не менее значимую роль в отборе жертв ре­прессий, чем социальное происхождение. В связи с этим можно го­ворить о том, что массовые репрессии времени Большого террора имели не только социально-политические причины, но и экономиче­скую подоплеку и были обусловлены необходимостью «отладки» механизма колхозного производства, дававшего серьезные сбои, вы­званные низкой производительностью труда в колхозах, обуслов­ленной принудительным насаждением колхозного строя и отсутст­вием у крестьян-колхозников материальной мотивации к произво­дительному труду. Репрессивные меры, реализовавшиеся в рамках операции по приказу № 00447, были нацелены на стабилизацию колхозного строя как необходимого элемента сталинской модели со­циалистической модернизации.